Текст книги "Обрученные с Югом"

Автор книги: Пэт Конрой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

– Моему сыну запрещено называть тебя крекером [24]24
  Крекер – презрительное прозвище белого бедняка, чаще из штатов Джорджия или Флорида.


[Закрыть]или пидором.

– А как же ему называть меня? В футболе вечно кто-то кому-то заезжает бутсой по заднице. Надо же как-то человека обозвать, чтобы отвести душу.

– Я все учел. Если мой сын разозлит тебя так, что ты захочешь снести ему башку и обругать самыми страшными словами, то назови его просто доктор Джордж Вашингтон Карвер. [25]25
  Джордж Вашингтон Карвер (1861–1943) – чернокожий ученый-экспериментатор, изобретатель, просветитель, поэт; опровергал тезис об умственном превосходстве белой расы; в 1941 году журналом «Тайм» был назван «современным Леонардо».


[Закрыть]Это знаменитый чернокожий ученый из Таскиджийского [26]26
  Таскиджийский университет – ветеринарный колледж в штате Алабама. (Прим. ред.)


[Закрыть]университета.

– Большой умник, да?

– Он самый.

– А как ваш сын будет называть меня?

– Он будет называть тебя Стром Термонд. [27]27
  Стром Термонд (1903–2003) – 103-й губернатор штата Южная Каролина, один из самых активных сторонников расовой сегрегации.


[Закрыть]Большего оскорбления для белого чернокожий не может придумать.

– Сэр, а если я разозлюсь на вас, можно мне вас называть доктор Джордж Вашингтон Карвер?

– Называй меня тренер Джефферсон. Назовешь как-нибудь иначе – всыплю по первое число. Ну что, Кинг? Будут белые ребята играть у меня команде, как ты думаешь?

– Да, сэр. Уверен, что будут.

– С чего ты так уверен?

– Потому что они любят футбол. Я думаю, футбол по пятницам для них важнее, чем принципы сегрегации.

Следующим утром ровно в девять утра я стоял в южной зоне стадиона Джонсона Хэгуда и смотрел, как Айк Джефферсон шагает через северную зону. Мы медленно сближались, пока не оказались на пятидесятиярдовой линии. Странная враждебность сразу пролегла между нами. Айк не улыбнулся, не протянул мне руки, не поздоровался. Он жевал жвачку и подбрасывал мяч, чтобы иметь повод не смотреть на меня. Подбивал мяч ногой, ловил рукой, бросал и снова ловил.

– Ты взял с собой программу тренировки, которую составил твой отец? – спросил я.

– Ой, беленький мальчик, кажись, забыл. – Он впервые посмотрел на меня.

– Черт возьми, старина, мне не нравится, когда меня называют «беленький мальчик».

– А я и не хотел, чтоб тебе понравилось.

– Ну, раз ты забыл отцовскую программу, может, ты хочешь пробежать круг-другой для разогрева? Или сделаем зарядку?

– Можешь делать все, что нравится белым мальчикам.

– Я прекрасно знаю, Айк, что расовая интеграция – это головная боль и полная задница неприятностей. Уж поверь мне, прекрасно знаю. Но я всегда думал, что от белых парней неприятностей куда больше, чем от чернокожих ребят.

– Жаль, что разочаровал тебя, беленький мальчик.

– Ладно, доктор Джордж Вашингтон Карвер-младший, если ты не прекратишь называть меня «беленький мальчик», то я найду для тебя подходящее словечко, принятое на Юге.

– Держи себя в руках, Стром Термонд.

– Ты начал бесить меня, доктор Джордж Вашингтон Карвер-младший.

– Потерпи еще немного, Стром. Ты маленький обидчивый крекер, верно? Ты хочешь ударить меня, я угадал?

– Угадал.

– А ты не боишься, что я надеру тебе задницу?

– Есть немного. Но я ударил бы, когда ты подбросишь мяч. И прежде чем ты его поймаешь, сломал бы тебе челюсть.

– И много белых парней тебе удалось завалить в своей школе?

– Не очень. Я даже не уверен, что смог бы завалить много белых девчонок.

Айк неожиданно улыбнулся во весь рот. Он бросил мне мяч.

– Знаешь что, Стром? Боюсь, ты быстро сумеешь мне понравиться.

– Надеюсь, что нет, – ответил я и бросил мяч обратно.

Из заднего кармана Айк вынул листок с планом тренировки. Я прочитал его и присвистнул:

– Он хочет нас угробить!

– У отца игроки всегда в отличной форме, не то что в других командах. Давай начнем с десяти кружков, Стром.

– С удовольствием, доктор Джордж Вашингтон Карвер-младший.

– Надеюсь, вид моей жирной задницы тебе тоже доставит удовольствие. Я побегу впереди.

– Вот чего вы с отцом не знаете: я только с виду ботаник, а бегаю не так уж плохо.

Полчаса мы бегали, потом по двадцать минут выполняли разные упражнения на ловкость, отжимались и приседали. В конце тренировки мы подошли к трибунам. Я взвалил Айка на спину и попытался добежать до верхнего ряда. Но, одолев двадцать ступеней, рухнул без сил. Мы спустились вниз, и теперь Айк взвалил меня на спину. Он поднялся на тридцать пять ступеней, потом упал. Мы были в полном изнеможении. Сил у нас хватило только на то, чтобы рассмеяться, глядя друг на друга. Мы стояли вспотевшие, в испачканной травой одежде, пошатываясь, тяжело дыша, и смеялись.

Именно Айк придумал назвать это упражнение «несением креста». Крестом на наши плечи легла и благородная задача расовой интеграции, которую после дела «Браун против Совета по образованию» мы все – и мальчишки вроде нас с Айком, и взрослые вроде наших родителей – были призваны решить.

Мы присели, чтобы отдышаться, в тени открытой трибуны.

– Ты толстожопый Джордж Вашингтон Карвер-младший, – сказал я. – Тебе надо похудеть.

– А ты сними очки, когда я потащу тебя в другой раз. Они у тебя полкило, наверное, весят.

– Просто ты слабак.

– Это я-то слабак? Если все белые парни в команде вроде тебя, то нас в этом году только ленивый не начистит.

– Сколько ребят из твоей школы переходят в «Пенинсулу»?

– Человек десять. Отец хотел забрать еще человек двенадцать, но многие хотят доучиться в школе рядом с домом. Я тоже хотел, да твоя старуха перепутала мне карты. Предложила отцу должность тренера.

– Слушай, Айк, ты так и будешь бурчать и злиться каждый день? Давай лучше сразимся на кулачках. Разом покончим с этим. А потом сможем спокойно тренироваться.

– Нам нельзя драться до обеда. Потому что сегодня ты обедаешь у нас. Не могу же я тебя привести с разбитым носом, чтобы ты матери уделал кровью новый ковер.

– Кто сказал, что я обедаю у тебя?

– Мой отец. Наш тренер, – сердито ответил Айк. – Я никогда не ел за одним столом с белым. Еда, поди, покажется хуже отравы. Кусок не полезет в глотку.

– Уж я постараюсь, чтоб тебе этот кошмар надолго запомнился.

– Ты и так кошмар. Заткнись. Мой отец идет.

Тренер Джефферсон вошел через служебный вход и медленно направился к нам, мы сидели под трибунами.

– Судя по вашему виду, вы хорошо потренировались. Одежда насквозь мокрая. Поладили между собой?

– Сначала ваш сын даже руки мне не протянул, сэр. Но потом все пошло как по маслу.

– Все в порядке, – произнес Айк с долей презрения в голосе, и тренер его сразу уловил.

– Давай без хамства, сын. – Джефферсон внимательно посмотрел на сына. – И объясни Лео, почему ты не подал ему руки. Это не мне нужно. Это Лео хочет знать.

– Я ходил в «Брукс» всю жизнь после детского сада. Думал, через год закончу именно эту школу. Я всегда боялся белых. Они наводят на меня ужас.

– Скажи, Айк, почему, – приказал отец.

– Моего дядю Раштона застрелил белый коп в Уолтерборо. Выстрелил в спину, убил наповал. Сказал, что дядя обзывал его и угрожал. Коп отделался предупреждением.

– Дальше. Продолжай, – настаивал отец.

– Мой дядя был глухонемой. Он ни слова за всю жизнь не сказал. – И Айк расплакался, он плакал злыми слезами, сам стыдясь их, но не мог остановиться.

– Ничего ужасней в жизни не слышал, – пробормотал я совершенно искренно, потрясенный его слезами.

– Это чистая правда, – подтвердил тренер.

Он положил руки нам на плечи и повел в северную зону поля. С минуту мы шли молча, чтобы Айк мог успокоиться.

– Я назначаю вас сокапитанами команды «Пенинсулы» на следующий сезон, – сказал тренер Джефферсон.

– Сэр, из прошлогодней команды придет много ребят, – ответил я. – Они играют в футбол гораздо лучше меня. Уорми Ледбеттер – один из лучших защитников в штате.

– Кинг, я же не сказал, что начал прямо с тебя. Сначала я нанес визит Уорми, чтобы предложить эту высокую честь ему. Он действительно играет лучше тебя. Я видел записи игр.

– И что он сказал?

– Ни слова. По крайней мере, мне. Как только его отец увидел меня, то тут же заявил, что паршивые ниггеры не смеют появляться в его доме. Я заверил, что больше не появлюсь. Потом зашел еще к двум белым ребятам, и результат был тот же. Считай, нам крупно повезет, если удастся собрать полный состав в этом году. Так что ты – мой белый капитан, Айк – мой черный капитан. Мы, ребята, должны войти в историю. Я хочу, чтобы этим летом вы каждое утро, кроме воскресенья, встречались в девять часов здесь, на стадионе. Тренер Ред Паркер разрешил вам пользоваться тренажерным залом Цитадели. Чэл Порт обещал специально для вас составить программу силовых тренировок. Я тоже припас для вас много занятного. Намерен загонять вас до смерти. Сам я не буду присутствовать на тренировках, это против правил. Но полагаюсь на вас. От этого зависит моя жизнь и работа. Когда начнется футбольный сезон, вы должны будете привести меня к финишу.

– Спорим, тебе за мной не угнаться, – посмотрев на Айка, сказал я.

– Кто бы говорил, сучий крекер!

– Вперед, сын. Штраф – пять кругов, – скомандовал Джефферсон.

– Я забыл, папа.

– Похоже, у доктора Джорджа Вашингтона Карвера-младшего проблемы с памятью, сэр.

– Поцелуй меня в задницу, – сказал Айк и прибавил: – Стром Термонд!

Мы оба рассмеялись, и я побежал вслед за Айком.

– А ты зачем бежишь, Кинг? Тебе не надо! – крикнул Джефферсон.

– Когда мой сокапитан бежит, я тоже бегу. Что с вами, сэр? Все в порядке?

– Надеюсь, что да. – Он бросил кепку на землю. – Похоже, команда у нас начинает складываться, черт подери!

К концу лета я мог поднять Айка Джефферсона на верхнюю трибуну стадиона Джонсона Хэгуда два раза и два раза спустить. Айк был сильнее и мог поднять меня три раза, но на верхней ступеньке падал замертво. Все равно никогда я не был в лучшей физической форме. Когда в августе начался футбольный сезон, мы с Айком были к нему вполне готовы. В конце лета я сильно всех удивил своим превращением в крепкого, тренированного юношу. Но еще больше все удивились тому, что мы с Айком Джефферсоном стали настоящими друзьями – как выяснилось, на всю жизнь.

Глава 4
В центре города

Через несколько дней после Дня Блума я проходил по Брод-стрит и заметил Генри Берлина, который снимал мерку с какого-то мужчины. Я постучал в витрину его универмага. Берлин сделал пометку мелом, помахал мне и крикнул: «Привет, уголовник!» Это зловещее и одновременно добродушное приветствие всегда вызывало у меня смех. Я никогда не забывал, что именно Генри Берлин первым из чарлстонцев помог мне вернуться к нормальной жизни после бурной недели, когда я числился самым знаменитым, хотя и анонимным наркодельцом в округе. На страницах «Ньюс энд курьер» мое имя не называли, потому что я был несовершеннолетним, зато оно мелькало во всех разговорах, на улицах и в ресторанах Чарлстона только и слышалось: «Лео Книг, Лео Кинг». Назвав меня уголовником, Генри Берлин первым предложил мне выход из тупика: посмеяться над собой.

Обычно я останавливался поговорить с Генри, но в тот день он занимался с клиентом, а я опаздывал на сеанс к своему мозговеду Жаклин Криддл. Она была помешана на пунктуальности, как часовщик, поэтому возле антикварного магазина я перешел на трусцу. Взлетев по шатким ступеням на второй этаж, я вошел в прохладное помещение с кондиционером, которое являлось оазисом хорошего вкуса и покоя в самом центре города. Из проигрывателя звучал ситар. [28]28
  Ситар – индийский струнный музыкальный инструмент.


[Закрыть]Впервые порог этого кабинета я переступил, совершенно истерзанный разбирательством моего дела в суде для несовершеннолетних. Потребовался год, чтобы я смог оценить по достоинству атмосферу этой комнаты, где было покойно, как в лесу, пахло гиацинтами и папоротником. Со временем я воздал должное также мастерству, с которым доктор Криддл пыталась починить мою поломанную жизнь, проявляя при этом необычайную деликатность.

Над кабинетом беззвучно загорелась зеленая лампочка. Я вошел и прямиком направился к кожаному стулу, на котором обычно сидел лицом к доктору.

– Добрый день, доктор Криддл!

– Добрый день, Лео.

Я был тинейджером с большими психологическими проблемами, не умел общаться, при встрече с людьми у меня от застенчивости потели уши и ладони, а все женщины старше тридцати казались мне старухами в климаксе, стоящими на пороге могилы. Это не помешало мне заметить, что доктор Жаклин Криддл крайне привлекательная женщина с отличной фигурой и стройными ножками.

– Как дела, мистер Лео Кинг? – Она просматривала какие-то записи в моей истории болезни.

– Великолепно, доктор Криддл! – подумав, ответил я.

Она удивленно посмотрела на меня.

– За все время нашего знакомства я ни разу не слышала от тебя такого ответа. Что случилось, Лео?

– По-моему, у меня выдалась хорошая неделя. По-настоящему хорошая.

– Вот как. Успокойся. Попридержи лошадей. У тебя вид, как у пьяного.

– Мне так хорошо… – Я помолчал. – Я даже начал немного любить мать.

– Уж не галлюцинация ли это? – рассмеялась доктор.

– Я заметил, что стал ее жалеть. Я причинил родителям столько огорчений. А вы знаете, что моя мать была монахиней?

– Да. Знаю.

– Почему вы мне не говорили об этом?

– Не было повода, Лео. Ты не спрашивал.

– А я только что узнал. Почему она сама мне ничего не рассказывала?

– Наверное, боялась ухудшить твое состояние.

– Понятно. Но мое состояние и так было хуже некуда.

– Да, пожалуй. С тех пор ты прошел большой путь. В суде по делам несовершеннолетних очень довольны тобой.

– Слышала бы мать! Бальзам ей на душу, – рассмеялся я.

– Она очень гордится твоими результатами. Ты выполняешь все предписания суда. И многое сверх того.

– Да, я всегда при деле.

– Судья Александер звонил сегодня. Он считает, что этим летом нашу с тобой терапию можно закончить.

– Остается еще сто часов общественных работ.

– Он сократил этот срок до пятидесяти.

– А как же мистер Кэнон? Я ему нужен.

– Я звонила ему, Лео. Придется ему обойтись без тебя. Хотя он, честно говоря, рассчитывал, что ты будешь обслуживать его до конца жизни.

– Он говорил мне об этом.

– Какой ужасный тип! Когда тебя отправили к нему, я возражала – это было жестокое и дикое наказание.

– Он один на всем белом свете. По-моему, кроме меня, у него никого нет. Он боится показать людям свою доброту. Всегда ждет неприятностей, которые не происходят. Я благодарен ему. И всем вам. Вам, доктор, особенно.

– Ты сам много работаешь над собой, Лео, – (Я почувствовал, как она прячется в свой панцирь, словно черепаха.) – Я помогла лишь немного. Не забывай, тебя ко мне прислал суд.

– Помните, каким я был, когда впервые пришел в ваш кабинет с родителями?

– Ты был ужасно напуган. И в голове большая путаница.

– Очень большая?

Доктор Криддл взяла со стола, который стоял между нами, мою историю болезни. Папка была довольно толстая, и каждый раз при виде ее у меня екало сердце. В моих глазах эта история являлась леденящей кровь книгой ужасов, на ее страницах запечатлелась моя борьба с коварными замыслами злейшего врага, которым был я сам.

– Вот как я характеризовала тебя в то время. «Лео Кинг: депрессивен, подавлен, тревожен, испытывает чувства стыда, страха, растерянности, находится на грани суицида».

– Вы не скучаете по тому парню?

– Нет, не скучаю. Но пришлось много поработать, чтобы достичь сегодняшних результатов. Я никогда не встречала подростка, который так старался бы привести себя в норму. В тот день у твоей матери был такой вид, словно она готова убить тебя. А твой отец, казалось, хочет схватить тебя и убежать подальше, не оставив адреса. Отчаяние так и висело в воздухе. Это было почти три года назад.

– В тот день вы поставили мать на место.

– Твоя мать очень тяжелый человек. Хороший, но слишком властный. Она подавляла тебя и отца.

– С тех пор ничего не изменилось. Мы по-прежнему играем не в ее команде.

– Но ты узнал способ, как жить рядом с ней. А помнишь, что делал в тот день твой отец?

– Плакал. Плакал целый час. Не мог остановиться. Говорил, что я виню его в смерти Стива.

– Но ты действительно его винил… немного.

– Это было единственное объяснение, которое я мог найти, доктор Криддл. За неделю до смерти Стив кричал во сне. Я проснулся. Брат кричал: «Нет, отец! Прошу, не надо!» Я разбудил его. Стив сказал, что ему приснился кошмар, и посмеялся. Через неделю его не стало.

– Я не встречала отца, который бы любил сына так, как твой отец любит тебя, Лео.

– А вот моя мать вам никогда не нравилась.

– Не говори за меня, Лео.

– Хорошо. Но вы учили меня говорить вам правду. Иначе психотерапия не стоит выеденного яйца. Это ваши слова. А правда такова: вы не любите мою мать.

– Как я отношусь к твоей матери, не имеет значения. Важно, как к ней относишься ты.

– Я примирился с ней.

– Это великое достижение. Иногда это самое лучшее, что мы можем сделать. Ты научился терпимости и прощению по отношению к матери. Не уверена, что мне на твоем месте это удалось бы.

– Так Она ведь не ваша мать!

– Слава богу! – вырвалось у доктора Криддл, и мы с ней рассмеялись.

Кинг-стрит я перешел в неположенном месте, чтобы срезать путь до антикварного магазина Харрингтона Кэнона, который находился напротив театра «Сотайл». Я страдал болезнью молодого южанина: испытывал потребность всем и всегда нравиться, а мистер Кэнон представлял для меня неразрешимую задачу: угодить ему было невозможно. Зато я был избавлен от необходимости гадать, в хорошем настроении пребывает мистер Кэнон или нет: всю жизнь он прожил как живая реклама удовольствия, которое можно извлечь из плохого настроения. Первые недели нашего общения напоминали кошмар, мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к его колючкам. Больше всего неприятностей доставляло не то, что он жил как будто с терновым венцом на челе, а то, что он любил свой венец и ни за что не согласился бы снять его.

Когда я переступил порог его магазина, внутри было так темно, что глаза должны были привыкнуть, прежде чем я смог различить Кэнона у дальней стены. Его голова, как рогатая сова, возвышалась над английским письменным столом, за которым он сидел.

– От тебя воняет, как от деревенского кабана, – приветствовал меня мистер Кэнон. – Иди помойся, пока мой бесценный товар не пропах испарениями твоего тела.

– Привет, мистер Кэнон! Что вы, от меня аромат, как от персика. Это у нас семейное. Благодарю вас на добром слове.

– Ты белый охламон, только и всего, Лео. И нечего тут обижаться. А на твою семью мне плевать. Потому что, сэр, такие, как вы, для меня вообще не существуют.

– Скажите, а деревенский кабан, о котором вы упомянули, он пахнет иначе, чем, скажем, воспитанный в окрестностях Чарлстона?

– Да, наши кабаны хорошо воспитаны и вообще не потеют.

– Я видел, вы потеете. И гораздо сильнее, чем деревенский кабан.

– Ты мерзавец, если у тебя язык повернулся такое сказать. – Он посмотрел через такие же толстые, как у меня, стекла очков. – Чарлстонцы никогда не потеют. Иногда на нас выступает роса, как на кустах роз или гортензий.

– Что-то на вас она выступает очень часто, мастер Кэнон. Я-то всегда думал, это оттого, что вы из упрямства отказываетесь установить кондиционер в магазине.

– Ага, ты намекаешь на мою бережливость, на мою вызывающую восхищение экономность.

– Нет, сэр. Я намекаю на вашу жадность. Вы сказали мне однажды, что с трудом расстались бы с пенни даже ради того, чтобы расквасить нос Линкольну.

– Линкольн, этот антихрист! Развратитель Юга! Да я бы не только нос ему расквасил! Я по-прежнему считаю, что Джон Уилкс Бут [29]29
  Джон Уилкс Бут (1838–1865) – американский актер, убийца президента Линкольна.


[Закрыть]– один из самых недооцененных героев Америки.

– Как поживают ваши ноги?

– Когда это вы обзавелись дипломом медика, сэр? В последний раз, когда я на них смотрел, мои ноги принадлежали мне и только мне. Не припомню, чтобы я продал их тебе.

– Мистер Кэнон, – я уже начал уставать, – вы прекрасно знаете: ваш доктор велел мне следить за тем, чтобы вы делали горячие ванночки для ног с английской солью. Он подозревает, что вы наплевательски относитесь к его предписаниям и к себе.

– Это нарушение врачебной тайны! Это бесчестно! Я, пожалуй, напишу заявление во врачебную комиссию и потребую лишить его лицензии. Он не имел права сообщать столь интимные подробности моей личной жизни какому-то уголовнику.

Лавируя по узкому проходу между комодами и шкафами, я добрался до потрепанной занавески, за которой скрывалась обшарпанная кухня. Включил кран с горячей водой и, подождав, чтобы она стала обжигать мне руки, наполнил до половины тазик. Всыпав чашку английской соли, я, осторожно шагая, вернулся к мистеру Кэнону. Однажды я плеснул горячей водой на один из его бесценных столов, и он неистовствовал так, словно я отсек палец христианскому младенцу. Его настроение поддавалось прогнозированию, оно колебалось в диапазоне от «переменная облачность» до «штормовой ветер». Мне показалось, что сегодня выпал спокойный день, и я не ожидал на горизонте ничего, кроме легкого волнения.

– Я не собираюсь совать ноги в раскаленную лаву, – сказал он, и его губы вытянулись в нитку.

– Через мгновение вода остынет. – Я взглянул на часы.

– Мгновение! Что это за единица времени? Я живу в Чарлстоне больше шестидесяти лет и ни разу не слыхал про такую. Может, таким единицам измерения вас учат в этой второсортной школе, куда ты ходишь?

Я проверил воду указательным пальцем.

– Ради бога! – закричал мистер Кэнон. – Убери свой палец. Не хватало, чтобы ты напустил мне в воду мириады бактерий! Может, я брезглив, как старая дева, но правила гигиены я намерен соблюдать неукоснительно!

– Суйте ваши душистые лапки в водичку, мистер Кэнон.

Он снял элегантные кожаные мокасины и застонал от удовольствия, когда ступни погрузились в горячую воду.

Я снова посмотрел на часы.

– Через десять минут приду и оботру ваши ноги своими волосами. Как Мария Магдалина Христу.

– Не мог бы ты сегодня подмести у меня в магазине, Лео? А если у тебя есть время, то хорошо бы отполировать два английских буфета, передние дверцы. Приведи их в порядок, только обращайся с ними почтительно. Они несут на себе печать совершенства доброй старой Англии.

– С удовольствием, сэр. Не надо ли вам добавить чуток горячей воды?

– Чуток? Что это такое? Опять новая единица измерения? На этот раз, видимо, количества? Если ты намерен говорить со мной по-английски, Лео, то выражайся точнее. Я требую точности от своих работников.

– Я не ваш работник, – сказал я, взяв швабру и совок для мусора. – Чарлстонский суд вынес мне приговор – в качестве наказания отдал вам в рабство. Я убираюсь в вашем паршивом магазине и парю ваши вонючие ноги, чтобы вернуть свой долг обществу. А вам, похоже, по душе рабовладельческий строй.

– Обожаю рабовладельческий строй! И это вполне естественно. Моя семья владела сотнями рабов на протяжении веков. Если бы не эта Прокламация об освобождении! Если бы не Аппоматокс! [30]30
  9 апреля 1865 года в здании суда Аппоматокса командующий армией Конфедерации генерал Ли сдался генералу Гранту, южане проиграли Гражданскую войну.


[Закрыть]Если бы не реконструкция! [31]31
  Реконструкция – в истории США период восстановления нормальной экономической и политической жизни, в частности десятилетие после Гражданской войны (1861–1865).


[Закрыть]Я родился в эпоху сожалений, в эпоху «если бы не». И вот, когда думаешь, что хуже некуда, к тебе является Лео Кинг! – Он рассмеялся, что бывало крайне редко. – Я предпочел бы, чтобы ты дрожал от страха всякий раз, переступая порог моего магазина. Мне нравится запах страха, который вырабатывают железы в организме людей из низшего класса. А ты разгадал меня, Лео. Я проклинаю тот день.

– Вы имеете в виду тот день, когда я догадался, какой вы на самом деле душка?

– Да, тот самый день, тот проклятый день. В минуту необъяснимой слабости я потерял бдительность. Я дал волю примитивным эмоциям, сентиментальной чепухе. Ты застал меня врасплох, безоружного. Ты не знаешь, но в тот день я принял большую дозу сильнодействующего лекарства. Я не был собой, а ты воспользовался моей беззащитностью.

– Я подарил вам открытку на День отца. [32]32
  День отца отмечается в США в третье воскресенье июня начиная с 1910 года; в этот день отцам принято дарить подарки, приглашать их в ресторан.


[Закрыть]А вы расплакались, как ребенок.

– Вот уж неправда!

– Вот уж чистая правда! Между прочим, скоро снова День отца. И я снова подарю вам открытку.

– Я запрещаю тебе!

– Ну так урежьте мне зарплату.

Я поднялся на второй этаж, где меня ожидал килограмм чарлстонской пыли, однако мистер Кэнон уверял меня, что я выметаю клубы не простой, а благородной и аристократической пыли, освященной историей семейств, которые сделали мой родной город таким прекрасным.

Дважды я менял воду, подсыпая в нее английской соли, чтобы мистер Кэнон мог вымочить свои отечные, бесформенные ноги. Потом зашел в ванную за каким-нибудь кремом или маслом, чтобы смазать его опухшие ступни. Будучи человеком исключительно стыдливым, он вел себя так, что каждый раз я чувствовал себя мерзким насильником, когда вынимал его ноги из воды и вытирал тонким, с монограммой полотенцем, некогда принадлежавшим ныне покойному семейству. Но эту процедуру предписал доктор, и я получил бы взыскание за невыполнение общественных работ, если бы не стал массировать дряхлые ноги мистера Кэнона. Тот всегда превращал эту часть нашего неизменного еженедельного ритуала в кульминацию драмы.

– Оставь мои ноги в покое, негодяй! – требовал он.

– Это моя работа, мистер Кэнон. Вы всегда артачитесь. Но мы с вами оба прекрасно знаем, что массаж доставляет вам удовольствие. Он дает ногам облегчение.

– Я никогда ничего подобного не говорил, не надо придумывать!

Я взял его правую ногу, поставил себе на колено и насухо вытер. Столь интимный контакт лишил его сил сопротивляться, и когда я приступил к левой ноге, он обмотал голову полотенцем.

– На следующей неделе займемся педикюром. – Я внимательно осмотрел его пальцы. – Сегодня отеки гораздо меньше.

– Господи, и ради этого я живу? – простонал мистер Кэнон. – Чтобы какой-то уголовник похвалил мои ноги?

Я смазал его ступню кремом с добавками алоэ и эвкалипта и начал массировать от пятки к пальцам. Иногда он постанывал от удовольствия, иногда от боли – если я надавливал чересчур сильно. Моя задача – размять его ступни так, чтобы они покраснели и по ним начала циркулировать кровь. Точнее, такую задачу ставил передо мной доктор. Мистер Кэнон страдал ишиасом и болями в спине, он не мог нагнуться, чтобы дотянуться до своих ног. Мистер Кэнон понимал, что мои действия идут на пользу его здоровью, хотя и страдал морально от того, что я смущаю его гипертрофированную стыдливость.

– Доктор Шермета звонил мне на прошлой неделе, – сообщил я.

– Хоть режьте меня, не могу объяснить, почему я доверил себя заботам какого-то украинца.

– Этот украинец хочет, чтобы мы с вами начали принимать душ. Я назначаюсь ответственным за полное омовение вашего тела, от макушки до пят. – Я улыбнулся, глядя на его голову в чалме из полотенца.

– Я засажу пулю тебе между глаз, если ты попытаешься сделать подобное! Кошмар! Вот до чего докатились! А насладившись твоими предсмертными муками, я вызову такси, поеду в больницу Ропера и там укокошу этого выскочку украинца. А потом убью себя выстрелом в висок.

– Вам настолько не нравится идея насчет душа? А свое тело вы завещаете науке?

– Для науки Господь создает бедняков. А мое тело будет погребено на нашем семейном участке на кладбище «Магнолия», рядом с моими славным предками.

– А чем славны ваши предки, мистер Кэнон?

Он уловил насмешку в моем вопросе и разозлился.

– Кэноны? Кэноны? Открой любую книгу по истории Южной Каролины. Там даже неграмотный найдет мою фамилию! Рядом с моими предками твои выглядят ничуть не лучше гаитян, пуэрториканцев и даже украинцев.

– Вашему массажисту пора уходить, – сказали. – Не забудьте помолиться на ночь. И почистить зубы перед сном. Я почти полностью вернул свой долг обществу. Осталось совсем немного.

– Что ты имеешь в виду?

– Судья Александер сократил срок моей отработки со ста до пятидесяти часов.

– Это не лезет ни в какие ворота! Возмутительно! Я немедленно позвоню судье Александеру. У тебя нашли столько кокаина, что всему чарлстонскому негритянскому гетто хватило бы на неделю!

– Я приду в следующую пятницу. Нужно что-нибудь принести? – Я направился к выходу.

– Да. Постарайся принести доказательства своего хорошего воспитания, благородные манеры, светскую любезность и побольше уважения к старшим.

– Договорились.

– Ты сильно разочаровал меня. Я-то надеялся, что смогу сделать из тебя что-нибудь приличное, но потерпел полное фиаско.

– Тогда почему вы храните мою открытку в верхнем ящике своего стола, мистер Кэнон?

– Ты жулик и негодяй! – закричал он. – Не смей больше приближаться к моему магазину! Я вызову полицию и потребую твоего ареста!

– До пятницы, Харрингтон.

– Как ты смеешь обращаться ко мне по имени? Неслыханная наглость! Хорошо, Лео, до пятницы. Буду ждать тебя.