Текст книги "Обрученные с Югом"

Автор книги: Пэт Конрой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

Больше Чарлстон мне не принадлежал, я передавал его в распоряжение другим ранним пташкам, у которых притязаний было больше, чем у меня, я же уверенней себя чувствовал в предрассветных сумерках.

За три года старшей школы я стал неотъемлемым элементом утреннего городского пейзажа к югу от Брод-стрит и даже местной достопримечательностью. Люди говорили, что они сверяют по мне часы, когда я проезжаю мимо их домов до или после рассвета. Все знали о смерти моего брата, о моем нервном срыве и болезни, и, оглядываясь назад, я понимаю – всей душой переживали за меня в течение долгого срока моего наказания. Взрослым нравилось, что я всегда в спортивном пальто, в белой рубашке и при галстуке, дешевые мокасины начищены. Им нравились мои вежливые, чуть ли не чопорные, манеры, ненавязчивость в общении и то, что я всегда приносил угощение для кошки или собаки, если таковые были в доме. К тому же я помнил всех питомцев по именам. Я не забывал спросить о здоровье детей. Мои клиенты сочувственно относились к моей болезненной застенчивости, но отмечали, что я держусь с каждым днем все непринужденней. Им нравилось, что в дождь я не ленюсь выехать на час раньше и слезаю с велосипеда, чтобы положить газету на сухое крыльцо, не рискуя ее бросать, как обычно. Позже они уверяли, будто ничуть не сомневались во мне, в моей способности стать очаровательным и вполне светским молодым человеком.

Но 16 июня 1969 года, проезжая два коротких квартала между универмагом Берлина и церковью Святого Иоанна Крестителя, я думал о себе как о прирожденном неудачнике, который в свои восемнадцать лет ни разу не был на свидании, не танцевал с девушкой, не имел друга, не получал оценку А. [8]8
  Оценка А – «отлично», высшая отметка по пятибалльной системе A-F, принятой в учебных заведениях США.


[Закрыть]Не удалось мне также забыть то мгновение, когда я увидел своего беззаботного, необыкновенного брата в ванне, залитой кровью. За время, прошедшее с того дня, ни отец, ни мать, ни один психиатр, ни один священник, ни один знакомый или родственник не смогли указать мне, помеченному печатью дьявола, путь к нормальной человеческой жизни. На похоронах брата во время церковной службы я ушел в туалет, закрылся в кабинке и там, не сдерживаясь, рыдал, потому что считал эгоизмом показывать свое безутешное горе совершенно раздавленным родителям.

С этого момента для меня начался новый отсчет времени, когда земля разверзлась и поглотила меня. Оставив скорбь позади, я стал сопротивляться сумасшествию, которое рвалось в душу через самые уязвимые места, приступ за приступом сокрушало хрупкие стены моего детства. Три года я провел среди змей, которые кишели вокруг. Ни один сон не обходился без ядовитых гадов, подстерегавших меня. Под корнем кипариса свернулся водяной щитомордник, из расщепленного бревна выглядывал коралловый аспид, среди осенних листьев кралась невидимая медноголовка, а гремучая змея гремела своей трещоткой на хвосте, как бродячий музыкант, перекладывая на эту убогую музыку мою тоску, ужас, отчаяние. Доктора называли мое состояние нервным срывом, очень точный термин, на мой взгляд. Сорвавшись, я падал все глубже и глубже. Потом с помощью добрых людей стал выкарабкиваться обратно. В доказательство того, что я выздоравливаю, змеи начали покидать мои сны, и больше я никогда не страдал страхом перед этими тварями, понимая, что они тоже сыграли свою роль в моем возвращении к жизни. Но очень долго я боялся их до содрогания, их узкие тела, ядовитые жала вытесняли по ночам лицо брата, и только проснувшись, я мог вернуть образ Стива на его законное место в моем сознании. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю: моя трагедия заключалась в том, что мне не удавалось восстановить образ Стива во всей цветущей, великолепной полноте, каким он был при жизни. Найдя брата мертвым, я, по сути, так и не смог извлечь его из этой жуткой ванны.

Я оставил велосипед на стоянке возле начальной школы и вошел в собор через заднюю дверь, как делал каждое утро. Об этом входе знали только свои люди – епископ, священники, монахини и алтарные служки вроде меня. Едва открыв дверь, я почувствовал особый запах, присущий католической церкви. Я прошел в комнату, где монсеньор Максвелл Сэдлер завершал ритуал облачения в пышный наряд, подобающий воскресной утренней службе. Монсеньор Макс вошел в жизнь нашей семьи задолго до того, как я появился на свет: в 1938 году он преподавал родителям в выпускном классе Епископальной ирландской школы. Он же венчал моих родителей, крестил нас со Стивом, положил облатку на мой язык во время первого причастия. Когда я участвовал в своей первой мессе, Стив тоже был алтарным служкой. После смерти Стива монсеньор не оставил своим попечением нашу семью. Когда епископ чарлстонский отказался похоронить Стива на церковной земле, монсеньор Макс – тогда еще отец Макс – преодолел все препоны церковной бюрократии и добился-таки разрешения эксгумировать тело Стивена и перенести с городского кладбища на западном берегу Эшли на освященную землю у церкви Святой Марии, где похоронены родственники матери.

В ту пору я внушал всем тревогу яростным подростковым богоборчеством, отказывался молиться и ходить в церковь. Ведь католическая церковь отвергла тело моего брата. Несчастные родители, чтобы спасти ненормального ребенка, который остался у них на руках после смерти любимого сына, передали меня в распоряжение детской психиатрии, и мной занялись врачи из психлечебниц, где вечно не хватает медицинского персонала, а педагоги скучают без дела. Монсеньор Макс не отвернулся от нас в наши черные дни. Он говорил мне, что Церковь терпеливо ждет и всегда с радостью примет меня. Сам он тоже был исполнен терпения и всегда рад принять меня.

Я смотрел, как монсеньор Макс причесывает волосы, добиваясь идеальной гладкости. Увидев меня в зеркале, он сказал:

– Лео, позвонил мой алтарный служка. Он заболел. Ты заменишь его. Надень сутану и стихарь. Твои родители уже здесь. Ты помнишь, сегодня особый день для твоей матушки – День Блума. [9]9
  Леопольд Блум – герой наиболее известного романа Джойса «Улисс», в котором автор повествует об одном дне (16 июня 1904 года) дублинского еврея Леопольда Блума. День 16 июня отмечается почитателями Джойса во всем мире как Блумсдэй – День Блума. (Прим. ред.)


[Закрыть]

Вот еще одна нелепость моего детства: я был единственным ребенком на Юге Америки, чья мать получила докторскую степень за совершенно нечитаемую диссертацию о религиозном символизме Джеймса Джойса в совершенно нечитаемом романе «Улисс», который я считал самой ужасной книгой всех времен и народов. 16 июня – тот самый бесконечный день, когда обиженный Леопольд Блум болтается по городу, выпивает в барах, путается со шлюхами, возвращается к своей рогатой жене Молли, и его монолог длится шестьсот страниц. Мать силой усадила меня за эту книгу, когда я был в десятом классе. Обожатели Джойса, вроде моей матери, считают 16 июня священным днем григорианского календаря. Мать рассвирепела, как фурия, когда после шести месяцев мучений, дочитав книгу, я вышвырнул ее в окно.

За считаные секунды я надел сутану со стихарем и встал рядом с блистательным, великолепным монсеньором, который, глядя в зеркало, последними штрихами доводил свой облик до совершенства. Сколько себя помню, прихожанки, глядя, как их похожий на кинозвезду кумир шествует к алтарю, вздыхали, явно сожалея, что этакая красота пропадает зря.

– С новым Днем Блума, монсеньор Макс, – сказал я. – С новым счастьем.

– Не надо смеяться над матушкой, Лео. «Улисс» – ее слабость. Джеймс Джойс – величайшая любовь ее жизни. Я имею в виду литературу.

– Я все же нахожу это ненормальным.

– Человек должен прощать ближним их слабости.

– Я простил бы, если бы она не называла меня Леопольдом Блумом. А Стивена – Дедалусом. [10]10
  Стивен Дедалус – один из главных персонажей романа Д. Джойса «Улисс».


[Закрыть]По-моему, это уж чересчур. Вы читали «Улисса»?

– Что ты! Нет, конечно. Он ярый противник католицизма. Лично мне ближе Честертон. [11]11
  Гилберт Кийт Честертон (1874–1936) – английский писатель, известный не только своими романами, рассказами и детективными новеллами, но и религиозно-философскими трактатами.


[Закрыть]

Сопровождая монсеньора к главному алтарю, я, как всегда, преисполнился гордости. В первом ряду заметил родителей, они перебирали четки. Отец улыбнулся и подмигнул мне правым глазом, чтобы матушка не видела. Она терпеть не могла шалостей в церкви. Отправляясь туда, мать надевала особое выражение лица, и можно было подумать, что каждый раз, когда она садится на церковную скамью, у нее перед глазами свершается распятие с крестными муками.

Повернувшись к немногочисленной публике, где преобладали прихожане не моложе восьмидесяти, монсеньор начал мессу во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Первые же слова, произнесенные его звучным голосом, омыли меня, как горный поток, и избавили от груза детства, от бремени воспоминаний.

Я прошел за монсеньором в алтарь и отдал себя во власть древнего сакрального ритма церковной службы. Священник требовал воды – я подавал ему воду. Ему нужно было перед свершением таинства омыть руки – я окроплял их из сосуда. Он требовал вина – и я протягивал ему сияющий золотом потир. [12]12
  Потир – сосуд для причащения.


[Закрыть]В момент освящения Святых Даров, [13]13
  Освящение Святых Даров – освящение хлеба и вина; главный момент христианской литургии.


[Закрыть]когда вино обращается в кровь Христову, а хлеб – в плоть Его, я торжествовал победу над смертью, которая вот уже две тысячи лет свершается на христианских алтарях. Открыв рот, чтобы принять кусочек пресного хлеба из пальцев священника, я почувствовал, что языком прикасаюсь к Господу, нёбом я ощутил вкус Его плоти, Его кровь смешивалась с моей. Я возвращался к Нему после многолетнего горького отступничества, после того, как Он похитил у меня брата, навсегда забрав из нашей детской и убив в ванной.

Я вернулся к Богу, и это тоже часть моей истории.

После мессы мы пошли завтракать в ресторанчик Клео – ритуал, вплетенный в летнюю жизнь нашего семейства, как посещение мессы. Клео – молоденькая гречанка, которая, сидя за кассой, тараторила со скоростью пулемета. Ее болтовня была пустой и нескончаемой, пока в ресторан не входили мои родители, – тут она почтительно замолкала. Она училась у них, когда родители преподавали в Епископальной ирландской школе, и питала к ним почтение, которое люди, если они не продолжили образование в университете, навсегда сохраняют по отношению к учителям старших классов. Даже молоденькие официантки усиливали рвение, когда на пороге возникали мои родители. Клео сделала кухонному персоналу пассы руками, и перед нами на столике появились кофе, апельсиновый сок и холодная вода. Поскольку я готовился к началу футбольного сезона, то заказал два яйца всмятку, овсянку и три ломтика бекона. Отец налегал на деревенскую ветчину и бисквиты, добавив к ним картофельные оладьи. Несмотря на то что для матери это был главный день в году, она соблюдала строгую дисциплину, которая являлась принципом ее жизни: она заказала половину грейпфрута и овсяные отруби. Моя мать признавала здоровое питание, а чревоугодие осуждала.

– С праздником, дорогая. С Днем Блума тебя, – сказал отец и наклонился, чтобы поцеловать мать в щеку. – Это твой день. Мы готовы исполнить любое твое желание. Правда, Лео?

– Правда. Слушаем и повинуемся.

– Очень хорошо, Лео, – ответила мать. – Несмотря на твое сопротивление, словарный запас у тебя постепенно увеличивается. Вот пять слов, которые ты должен выучить сегодня.

Она протянула мне сложенный тетрадный листок.

Я застонал, как делал это каждое утро, и развернул листок, где были написаны пять слов, которые ни один нормальный человек никогда не употребит в нормальном разговоре: «агностицизм, антропоцентризм, благолепие, вивисекция, чаяние».

– Ты знаешь, что значат эти слова? – спросила мать.

– Нет, конечно.

– А ты выучил список, который я дала тебе вчера?

– Да, конечно.

– Составь предложение с двумя словами из него.

– Пожалуйста. Экзистенциальный, регургитация. [14]14
  Регургитация (мед.) – движение жидкостей или газов в организме в направлении, противоположном естественному. (Прим. ред.)


[Закрыть]Когда я размышлял над экзистенциальным смыслом произведений Джеймса Джойса, у меня чуть не произошла регургитация содержимого желудка.

Отец засмеялся. Мать зыркнула на него светлым глазом, и он поперхнулся.

– Ты слышал, что сказал отец. Сегодня мой праздник. День Блума. Его празднуют поклонники Джеймса Джойса во всем мире.

– Пора бы тебе уже встретиться с этими двумя чудаками, – сказал я.

– Нас – легион! Его обожают миллионы! Пусть даже в своей семье я одинока.

– Мы с Лео приготовим сегодня для тебя особенный ужин, – предложил отец. – Выберем рецепт из «Улисса»! Это Лео придумал.

– Очень мило с твоей стороны, Лео. Спасибо.

– Лично я не буду это есть. Только приготовлю. – Я хотел пошутить, но мать сразу же обиделась.

Она едва не заморозила меня взглядом, по сравнению с которым даже лютая зима показалась бы весенней оттепелью.

С тех пор как научился говорить, я помню восторги жителей и жительниц Чарлстона по поводу привлекательности моей матери, ее безукоризненной осанки, изящных манер. Я понимал, что они имеют в виду, но не мог разделить их чувства. На мой взгляд, холодная и правильная красота матери могла внушать восхищение, но не любовь. После смерти Стива она ни разу не поцеловала меня. Обнимала, да, и даже часто. Но чтобы поцеловать, как раньше, когда я был маленьким, этого не было. Я доставлял ей мало радости, и неодобрение крупными буквами было написано в ее взгляде каждый раз, когда она смотрела на меня. Мы изо всех сил разыгрывали счастливое семейство, чтобы ввести в заблуждение окружающих, и, насколько я могу судить, весьма преуспели в этом. Только три человека в мире знали правду о том, какое глубокое и безнадежное отчаяние мы испытывали в обществе друг друга.

Официантка принесла нам кофе.

Из-за нашей с матерью пикировки лицо отца выразило огорчение и тревогу. Находясь рядом со мной и матерью, он разрывался от безрассудной любви, которую питал к нам обоим, при этом его доброта по отношению ко мне действовала на мать, как красная тряпка на быка, и между родителями то и дело вспыхивали перепалки. Смерть брата практически раздавила их обоих, но не поколебала природной доброты отца, его дружелюбия и оптимизма. Он обратил все свои чувства на меня и старался любить меня еще сильнее именно потому, что я не Стив. В отличие от матери, которая, как я полагал, восприняла смерть Стива по-своему. Она больше никогда никого не сможет любить именно потому, что это не Стив.

– Так вот, – произнесла мать, достав ручное зеркальце и поправляя помаду на губах. Этот жест послужил официантке сигналом, что наш завтрак закончен и можно убирать со стола. – Твой отец знает, что нужно сегодня сделать, Лео. Я хочу, чтобы ты испек дюжину шоколадных кексов для новых соседей, которые сегодня въехали в дом через дорогу от нас. Там близнецы твоего возраста, и они будут учиться в твоем классе.

– Хорошо. Что еще?

– Мне позвонила сестра Мэри Поликарп из приюта. К ним прислали двух новеньких из Атланты. Сироты, беглецы. Брат и сестра. Ты должен встретить их в Чарлстоне. И будешь шефствовать над ними весь год. Помогать и опекать. У них была ужасная жизнь.

– Она им покажется раем после того, как они поживут рядом с сестрой Поликарп. Это же чудовище! Я думал, ее выгнали из монастыря.

– Это та самая монахиня, которая ткнула дочку Уоллеса в глаз линейкой? – спросил отец.

– Просто несчастный случай, – ответила мать.

– Это было при мне, – возразил я. – Она попала в глазное яблоко. Повредила глазной нерв. Девочка ослепла.

– Сестру Поликарп больше не допускают к преподаванию. Ее практически исключили из ордена, – пояснила мать.

– Между прочим, мальчишек она лупила по лицу направо и налево, кровь из носа так и хлестала. Я дал ей кличку Красный Крест.

Отец фыркнул, но в глазах матери блеснул ледяной огонек, и отец затих.

– Очень остроумно! – язвительно сказала мать. – Если бы только это остроумие хоть как-то проявилось в твоем тесте на профессиональную ориентацию.

– Лео не очень-то силен в тестах, дорогая.

– И это не радует. Я хочу, Лео, чтобы ты сегодня явился с отчетом к своему директору и встретился с новым футбольным тренером.

– Мой директор – это ты. А тренер у меня старый, мистер Огбурн.

– Он уволился вчера.

– С чего бы это? – удивился отец. – Ему же оставалось совсем чуть-чуть до пенсии.

– Он отказался работать, когда узнал, что помощником у него будет чернокожий, – ответила мать. – Поэтому я пригласила Джефферсона из школы «Брукс» на должность старшего тренера, а также назначила его заведующим секцией атлетики.

– Почему я должен встречаться с тренером Джефферсоном?

– Потому что ты центровой первой линии.

– Но я всегда играл во второй линии, позади Чоппи Сарджента.

– Чоппи и еще три человека ушли вместе с тренером Огбурном в новую сегрегированную [15]15
  Сегрегированный – раздельный для разных рас, полов, религиозных групп.


[Закрыть]академию на западном берегу Эшли. Тренер Джефферсон хочет посоветоваться с тобой, как расставить оставшихся игроков в команде с учетом новой ситуации.

Итак, определился список дел на день: шоколадные кексы, сироты из приюта сестры Поликарп, тренер Джефферсон.

– Что-нибудь еще?

– После марша госпитальных работников поможешь накрыть холодный чай. Обедать сегодня будем поздно. – Мать бросила последний взгляд в зеркальце на свои губы, потом посмотрела на меня: – Слушание по вопросу о пробации назначено на двадцать шестое июня. Наконец-то твои общественные работы закончатся.

– Обвинение будет снято, – радостно кивнул отец. – Ты сможешь начать с чистого листа.

– Только не со мной, молодой человек, – быстро вставила мать. – Я не знаю, как тебе удается спать по ночам после всех страданий, которые ты причиняешь нам с отцом.

– Дорогая… – начал отец, понизив голос.

– Лео прекрасно знает, о чем я говорю.

– Ты знаешь, о чем говорит мама, Лео?

– Знает, знает, – опять вставила мать.

– Ты имеешь в виду мою ненависть к Джеймсу Джойсу? – спросил я.

– Ты притворяешься, что ненавидишь Джеймса Джойса, потому что это самый легкий способ показать, как ты ненавидишь меня, – парировала она.

– Лео, скажи маме, что ты не ненавидишь ее. – Отец чувствовал себя уверенно среди научных формулировок, но терялся и начинал захлебываться в океане эмоций. – Нет, лучше скажи ей, что ты любишь ее. Так будет лучше.

– Я люблю тебя, мама, – произнес я, сам прекрасно ощущая собственную неискренность.

– Жду тебя сегодня в своем кабинете в четыре часа, Лео. И не забудь про дела.

Родители одновременно встали из-за стола, а я смотрел, как отец расплачивается с Клео. Потом Клео вышла из-за кассы и подсела ко мне.

– Лео, знаешь, чему меня научила жизнь? Быть ребенком – это полная жопа. Но быть взрослым в сто раз хуже. Это говорю тебе я, Клео. А я как-никак гречанка. Это мой народ подарил вам Платона, Сократа и прочих говнюков.

Глава 2
Новые знакомые

Расставшись с Клео, некоторое время спустя я нажал на белую кнопку звонка у двери приюта Святого Иуды, что находится в тупике у перекрестка, за собором. Звук звонка был противным, напоминал жужжание какого-то насекомого. Приют у меня ассоциировался с католичеством в целом, от домов пасторов до монастырей.

Чернокожий великан по имени Клэйтон Лафайет открыл дверь и улыбнулся, увидев меня. Мистер Лафайет выполнял в приюте дюжину разных обязанностей, в том числе провожал старших ребят в школу «Пенинсула». Эту обязанность он выполнял с военной точностью и ответственностью. Лицо у него светилось добротой, но фигура внушала страх.

– Привет, Лео-лев! – сказал он.

– Привет, маркиз Лафайет! [16]16
  Мари Жозеф де Лафайет(1757–1834) – маркиз, французский политический деятель, генерал; принимал активное участие в Войне за независимость США.


[Закрыть]– Мы пожали руки. – У меня задание – повидать сестру Мэри Поликарп.

– Сироты уже прозвали ее Полигарпией, – шепнул Клэйтон. – Она сказала мне, что твоя мама пришлет тебя.

– Будь поосторожней насчет Полигарпии, маркиз, – прошептал я в ответ. – С ней шутки плохи.

Я прошел по длинному-длинному коридору – здание приюта строил человек, который питал необъяснимую ненависть к сиротам. Приют был мрачен до жути, как бывает только в фильмах ужасов, и женщина, вставшая из-за огромного стола, когда я вошел в кабинет, была под стать окружающей обстановке.

Среди католиков моего возраста было популярно развлечение, сродни спорту, которое не очень способствовало развитию духовности и аскетизма, зато гарантированно повышало настроение, вызывая всеобщий смех и впоследствии оживляя наши воспоминания: я имею в виду рассказы о монахинях. В этих рассказах мы не знали стыда, как не знает его Церковь, выставляя напоказ в алтарях гипсовые фигуры замученных святых и муляжные распятия. Похоже, созерцание изуверского убийства Иисуса, живого Бога, пробуждает фантазию этих славных женщин, невест Божьих, и они изобретают все новые и новые пытки, чтобы приготовить наши души к вечной жизни. Среди монахинь, которых мы знали в юности, в пятидесятые – шестидесятые годы, было несколько женщин несравненной доброты. Но женщины с черным сердцем и садистским воображением оставили самый сильный, неизгладимый след в нашей памяти. Одна монахиня, заслышав вой пожарной сирены, поднимала класс на ноги и заставляла читать молитву, выражая надежду, что пламя пожирает дом атеиста. Другая монахиня втыкала булавки нам в уши, если мы плохо себя вели, и родители по кровоподтекам могли судить о степени нашей греховности перед Божьей невестой. О приближении монахини можно было понять по зловещему звуку ее четок, как о приближении гремучей змеи – по ее трещотке.

Во втором классе я передал тайную записку от одного мальчика к другому – они дружили между собой, и нас троих вызвали к доске, чтобы подвергнуть публичной казни. Сестра Вероника никогда нас не била, в своих наказаниях она проявляла дьявольскую изобретательность. Она приказала нам развести руки в стороны, как у распятого Христа, и так стоять. Сначала нам это наказание показалось очень легким. Но через час Джо Макбрайд разрыдался, мышцы его рук свело судорогой, как в агонии. Сестра Вероника с презрением посмотрела на него:

– А Христос так держал руки целых три часа!

– Так ему было легче, сестра! – сквозь слезы проговорил Джо. – Ему-то руки гвоздями прибили…

И класс затрясся от безудержного, запрещенного смеха.

Тем утром в приюте прежний страх перед монахинями комом встал у меня в горле, когда я произнес:

– Доброе утро, сестра Поликарп!

– Здравствуй, Лео. Кажется, ты у меня учился? В каком классе – в первом или во втором?

– В третьем.

– Ты был очень медлительным, если мне не изменяет память.

– Совершенно верно, сестра.

– Но очень вежливым. Ребенка из хорошей семьи сразу видно. Я читала в газете, что тебя исключили из Епископальной ирландской школы.

– Да, сестра. Я совершил очень плохой проступок.

– И что же, ты отсидел в тюрьме?

– Нет, сестра. Мне дали испытательный срок. – Я чувствовал неловкость от темы разговора, от ситуации, от пребывания в обществе этой монахини.

– Я всегда знала, что ты не блещешь умом. Но уж никак не думала, что ты станешь преступником.

– Испытательный срок – это не тюрьма, сестра.

– Лично я не вижу разницы. – Она опустила взгляд на две папки, лежавшие на столе. – Твоя матушка сказала тебе, что у нас большие проблемы?

– Нет, сестра. Она сказала, что мне надо познакомиться с двумя ребятами, которые будут учиться в нашей школе, и помочь им освоиться в новой обстановке.

– Она тебе не сказала, что они воры, вруны, преступники и беглецы? И вдобавок ко всем моим огорчениям, епархия присылает сегодня еще пятерых цветных детей.

– Нет, сестра. Мать мне ничего не сказала.

– Поскольку ты отсидел в тюрьме и теперь исправился, то, я думаю, ты как раз то, что нужно этой парочке. Наставишь их своим примером на путь истинный, так сказать. Но предупреждаю, они оба очень хитрые и просто прирожденные лгуны. Родом из Северной Каролины, из горной местности. А самая отпетая сволочь происходит из горных местностей. Этот факт установлен социологами. Ты знаешь, что у меня степень магистра по социологии, Лео?

– Нет, сестра, не знаю.

– Короче, они в библиотеке, ждут тебя. Мистер Лафайет будет начеку – на всякий случай. Как бы чего не вышло.

– А что может выйти? Я просто расскажу им про школу, про учебу в старших классах, и все.

– Таких, как они, называют бегунами на длинные дистанции. Стайерами. Они убегали всегда и отовсюду. Побывали в разных приютах от Нового Орлеана до Ричмонда, от Бирмингема до Орландо. Стайеры – это такие дети, которые ищут то, чего никогда не находят. Прежде всего потому, что этого нет на свете. Зовут их Старла и Найлз Уайтхед. Оба очень способные. Он, правда, остался на второй год, но специально, чтобы оказаться в одном классе с сестрой.

Я отправился в библиотеку, которая находилась в другом конце приютского здания. Там каждый год на Рождество отец, переодетый в Санта-Клауса легкого веса, раздавал сиротам наши подарки. Библиотека была битком набита книгами, к которым никто не прикасался. Существует какое-то зловещее сходство между беспризорными детьми и заброшенными книгами, но я был слишком юн, чтобы проводить глубокомысленные аналогии. Я переступил порог библиотеки, готовясь к встрече со Старлой и Найлзом Уайтхед. Они сидели в дальнем углу, и вид у них был такой же приветливый, как у скорпиона в банке. Под их враждебными взглядами я упал духом. Меня поразила яркая внешность брата и сестры – высокие скулы и точеные черты свидетельствовали о том, что в их жилах течет кровь индейцев-чероки. Я сел на стул перед ними, они пристально смотрели на меня. У сестры глаза были темно-карие, как растаявший шоколад.

Смущенный, я огляделся вокруг, взглянул в окно на простирающийся за ним безлюдный сад. Потом откашлялся и подумал, что мать не дала мне никаких внятных указаний, какова цель моей встречи с этими озлобленными незнакомцами.

– Привет, – вымолвил я наконец. – Здорово, наверное, если ты сирота, оказаться в шикарном местечке вроде этого.

Они смотрели на меня так, словно я не произнес ни слова.

– Это была шутка, – продолжил я. – Пытался пошутить, чтобы, так сказать, сломать лед между нами.

По-прежнему тот же невидящий взгляд двух пар глаз. Я предпринял еще одну попытку.

– Привет, Старла и Найлз Уайтхед. Меня зовут Лео Кинг. Моя мать – директор школы, в которой вы будете учиться. Она попросила меня встретиться с вами. Может, я буду вам чем-то полезен. Я знаю, как трудно менять школу.

– Терпеть не могу слюнтяев и соглашателей, – изрекла девица. – А как ты, брат?

– Да все они одинаковые, – лениво ответил брат.

Они говорили со скучающим видом, как будто меня совсем тут не было.

– Я в отпаде от его шутки. А ты, брат?

– Я хотел наладить приятельские отношения, – пояснил я.

Брат с сестрой переглянулись с усмешкой.

– Почему вы сбежали из предыдущего приюта? – спросил я.

– Чтобы повстречать крутого парня вроде тебя, – ответил Найлз.

– Лови намек, Лео. Так, кажется, тебя зовут? Нам не нужна твоя помощь. Мы сами как-нибудь разберемся, – вступила Старла.

Она откинула прядь черных волос со лба, и я заметил, что левый глаз у нее косит. Поняв, что я заметил это, она тряхнула головой, и прямые черные волосы снова упали на лоб, спрятав больной глаз.

– Но я могу помочь вам. В самом деле могу, – сказал я.

Найлз посмотрел на меня тяжелым мужским взглядом, и только тут я оценил ширину его плеч и рост. Даже сидя он производил впечатление своей физической мощью. Похоже, рост у него за метр девяносто. Бицепсы выпирали, даже когда он не напрягал рук. А ярко-голубые глаза, казалось, попали сюда со скандинавского лица. Девушка, несмотря на косоглазие, была симпатичной, суровое же лицо Найлза Уайтхеда можно было без натяжки назвать красивым.

– Если вы хотите знать, кто из учителей самый лучший, я вам скажу. А может, хотите знать, кто самый нестрогий. Назову вам их.

– Мы хотим знать, когда ты отстанешь от нас, – ответил Найлз.

– Найлз, старина, теперь мне ясно, почему твои родители бросили тебя на крыльце возле приюта… – Не успел я закончить фразу, как он перегнулся через стол, протягивая левую руку к моему горлу. Тут я заметил, что правая рука и брата, и сестры прикована наручниками к стулу.

– Маркиз! Маркиз Лафайет! – крикнул я, и великан вбежал в библиотеку.

– Сними с них наручники, – попросил я.

– Поверь мне, эта парочка заслуживает наручников, – сурово ответил он. – И кой-чего похуже.

– Попроси у сестры Поликарп разрешения снять наручники. Или я позову свою мать. Напомни сестре, что мне этих ребят дали в нагрузку, потому что я должен триста часов отработать на общественных работах. Матери не понравится, что детей приковали к стульям. – Упоминание о моей матери вызывало в сердце большинства чарлстонцев трепет. – Заковывают преступников. А они будут учиться в нашей школе. Кроме того, они дали мне честное слово, что не убегут, если с них снимут наручники.

– Неужели? – Лафайет с подозрением посмотрел на брата с сестрой, и ясно было, что оба не внушают ему доверия.

– Мы заключили договор. Они дали мне честное слово. Скажите ему, – обратился я к Уайтхедам.

– Ты дал слово, парень? – уточнил Лафайет у Найлза.

– Еще бы.

– Погодите, я сейчас. Схожу к сестре Поликарп. – И Лафайет направился к выходу.

– Слушайте, вы, фрукты, я могу вам помочь, если захотите, – перегнувшись через стол, быстро проговорил я. – Если нет – так и скажите, и духу моего здесь больше не будет.

Брат повернулся к сестре, и на моих глазах произошел обмен мнениями без единого слова. Старла сказала: «Нам нужно продержаться последний год, Найлз, и мы навсегда расплюемся с приютами». Больной глаз выглянул из-под прядки волос, и Старла взглядом пыталась убедить брата.

– Говори, что нам делать, Лео, – произнес Найлз.

– Поклянитесь, что не сбежите. Быстро, без дураков.

– Клянемся, – сказали они хором.

– Поликарп – дьявол, – продолжал я. – Садистка и психопатка. Отвечайте ей только: «Да, сестра. Нет, сестра». Маркизу – тоже: «Да, сэр. Нет, сэр». У него доброе сердце. Постарайтесь с ним поладить. И уберите это зверское выражение с лица. Трудно, что ли, раз в году улыбнуться? В этом месте можно выжить.

– Откуда ты знаешь? – спросила Старла.

– Когда мой брат умер, я начал дурить. И меня на пару лет засунули в психлечебницу. Пришлось шевелить мозгами, чтобы выбраться оттуда.

– Так ты ничем не лучше нас, такой же арестант, – заметил Найлз.

– Но к стульям меня как-никак не приковывали, приятель. Что за уродские куртки на вас?

– На спине надпись «Сирота», – ответил Найлз. – Сестра приказала сделать ее специально для нас. Мы ведь всегда сбегаем.

– Почему вы всегда сбегаете?

– Потому что у нас есть мама. И бабушка, – сказала Старла. – Они ищут нас.

– Откуда вы знаете?

– Да мы руки на себя наложили бы, если бы думали иначе, – ответил Найлз.

У меня за спиной раздался стук – открылась дубовая дверь. Я обернулся: маркиз Лафайет шествовал со связкой ключей. Он обошел вокруг стола и освободил сначала Старлу, потом Найлза. Оба потирали саднящие запястья.

У Лафайета было доброе сердце, но он озабоченно обратился ко мне:

– Меня выгонят, Лео, если они убегут. Я потеряю работу.

– У мистера Лафайета четверо детей, – пояснил я Найлзу и Старле. – Твоя жена по-прежнему на диализе, маркиз?

– Да, ей не лучше.

– Мы не убежим, мистер Лафайет, – сказала Старла.

– Говори за себя, – вставил брат.

– Заткнись, Найлз. Я говорю за обоих. Мы не лишим вас работы, мистер Лафайет.

– Я буду защищать вас, – пообещал Лафайет, оглянувшись на дверь. – Я могу быть вам полезен. – И он вышел в холл.