Текст книги "Обрученные с Югом"

Автор книги: Пэт Конрой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

Глава 23
Дым и туман

Однажды вечером, вскоре после того, как мы вернулись с гор, раздался звонок в дверь. Отец занимался с Айком Джефферсоном тригонометрией, а с Бетти Робертс – физикой, помогал им делать домашнее задание. Он и пошел открывать. Тревор за фортепиано наигрывал Шуберта, потому что, по его словам, вечер был на редкость «шубертовский». Это была одна из причуд Тревора, без которых мы его уже не мыслили и о которых потом вспоминали спустя многие годы. Мы с Шебой, сидя бок о бок за двумя швейными машинками, строчили не покладая рук праздничные наряды для Бетти и Старлы. Девочкам приходилось все время отрываться от учебников, чтобы Шеба могла снять с них мерки. Платья получались просто загляденье – «улет башки», как безапелляционно заявила Шеба. Найлз тихо корпел над уроками в моей комнате. А музыка окрашивала этот вечер на свой лад, привносила в него ноту грусти, вряд ли кому-то из нас желанной.

Отец открыл дверь. В полоске света стоял, зажатый между сестрой и подругой, Чэд Ратлидж. Мы с Шебой не поднимали головы от шитья, пока музыка резко, на полутакте, не оборвалась. Чэд, Молли и Фрейзер вошли в комнату одновременно с моей матерью, которая появилась из своей спальни в дальней части дома. Все мы обескураженно молчали. Найлз, почуяв неладное, сбежал с лестницы и застыл на пороге, увидев Чэда.

– Это я попросила Чэда и девушек зайти, – заговорила мать. – После возвращения с гор вы объявили Чэду бойкот. В школе с ним никто не разговаривает, он находится в положении изгоя. Он совершил дикий, почти непростительный поступок. Однако нет такого преступления, которое не подлежит прощению. Об этом в один голос твердят нам литература, искусство и религия. Чэд?

Тот сделал шаг вперед, явно смущенный под нашими враждебными взглядами. Открыл рот, чтобы что-то сказать, смешался, прокашлялся и наконец заговорил. В его запинающемся голосе не осталось и капли ратлиджевского высокомерия.

– Я прошу у вас прощения, у всех. Я, конечно, не заслуживаю прощения. Но хочу сказать все, глядя вам прямо в глаза. Хочу, чтобы вы слышали. Найлз и Тревор могут плюнуть мне в лицо. Как плюнула Фрейзер. Я заслужил. Я не могу объяснить, почему я это сделал. Сам не понимаю. Найлз, после возвращения ты ни разу не позвонил моей сестре. Ночами она плачет у себя в комнате. Родители из-за этого сходят с ума. Фрейзер ничего не знала об ассамблее. Она ни при чем. Простите меня. Я не знаю, что еще сказать.

Я отвернулся и опять склонился над подолом парадного платья Старлы. Шеба последовала моему примеру. Тревор снова заиграл Шуберта. Найлз направился обратно в мою комнату. Чэд стоял посреди гостиной, как громом пораженный.

– Погодите, – вмешалась мать. – Найлз, вернись, пожалуйста. Тревор, перестань играть. Лео и Старла, оторвитесь на минутку. Вы, конечно, имеете право отказать Чэду в прощении, но будьте добры заявить ему об этом прямо. Вашего хамства я не потерплю. Тут уж дело не в Чэде, а в вас. Важно, что́ вы сами за люди.

– Найлз, почему ты не звонишь мне? – срывающимся голосом спросила Фрейзер у Найлза, который нехотя вернулся в гостиную и встал рядом с нами. – Я ведь тоже ездила в горы искать тебя. Я думала, что у нас с тобой нормальные отношения.

– И как я могу теперь звонить вам? – Найлз смотрел в пол, сжимая кулаки. – А что, если трубку снимет твой отец? Или мать? Или брат? Что я им скажу? «Привет, это Найлз. Сирота из приюта. Не позовете ли к телефону девушку из особняка, вашу дочь Фрейзер, хоть вы меня и считаете дерьмом?»

– Мало ли, что́ они считают. Важно, что́ считаю я.

– Это ты сейчас так говоришь. Но давай заглянем в будущее. Допустим, мы поженимся. Представляешь, какие лица скорчат твои родители и их расфуфыренные друзья, когда девушка из рода чарлстонских Ратлиджей выйдет замуж за безродного ниггера с гор? Айк и Бетти, поймите меня правильно, я не хотел вас оскорбить.

– Да уж понимаем, – ответил Айк, исподлобья глядя на Чэда.

– Мистер и миссис Ратлидж тоже ужасно переживают, – произнесла Молли. – Они искренне сожалеют о случившемся.

– Я прощу тебя, Чэд, если простит Тревор, – сказала Шеба. – Я много думала о том, что ты сотворил с моим братом и с Найлзом. Знаешь, что самое мерзкое в твоем поступке, вонючий ты козел? Ты выбрал двух самых беззлобных, самых доверчивых ребят на свете. Ты хоть представляешь, каково Тревору приходилось в жизни? Мальчик, похожий на девочку. Нежный, хрупкий, ранимый, как цветок. Он всегда был лакомой добычей для козлов типа тебя. А такие есть в каждом городе, в каждой школе. И всюду они охотились за моим братом. Чтобы избить. Или раздеть догола и отнять деньги.

– Ну, я не имел ничего против того, чтобы меня раздевали догола, – подмигнул нам Тревор, слегка разрядив этим атмосферу.

– Давайте все же вернемся к Чэду Ратлиджу, – продолжала Шеба. – Красавчик, аристократ, зазнайка. Родился в рубашке, как и поколения его предков. Так что эта рубашка приросла к нему, как вторая кожа. Разве Чэд знает, что такое страдать и мучиться? Самое большое горе в его жизни – третье место в этой сраной парусной регате.

– Выбирай выражения, Шеба, – вставила мать.

– Прошу прощения, доктор Кинг. И вот ты берешь моего нежного, хлебнувшего горя брата и приволакиваешь на потеху сотне молодых чарлстонских выродков в масках. Ты уверяешь моего брата, будто он будет принят в высшее чарлстонское общество, потому что своим талантом покорил горожан. И брат верит тебе. У нас с Тревором, между прочим, тоже есть отец. Тот еще тип: псих, насильник, садист, да и убийца, наверное. О существовании моего папочки знают только Кинги. И представляешь себе, что оказалось? Оказалось, эти святые люди готовы рисковать собой, чтобы спасти нас. Видишь этого парня, которого ты зовешь Жабой? Да-да, я про Лео говорю. Наш отец разыскал нас в Чарлстоне вскоре после того, как мы переехали сюда. Он снова выследил нас. Мы всю жизнь убегаем от него. А он всякий раз нас находит. И вот мы бежим к Кингам, мы ищем защиты. И знаешь, что делает мистер Кинг? Он заряжает свое ружье, другое вручает Лео, и они среди ночи отправляются на поиски этого подонка.

– Шеба, – перебил Чэд. – Но я же не виноват в том, что у вас с Тревором такой отец. И не моя вина, что у Найлза со Старлой так сложилась жизнь. Я даже не виноват в том, что мы с Фрейзер носим фамилию Ратлидж. Я виноват только в том, что совершил сам, лично. Я не могу ничего исправить. Но я прошу у вас прощения.

– Если мистер и миссис Кинг попросят об этом, мы с Тревором простим тебя, – ответила Шеба. – Ради них мы готовы на все, не только на это. Но сначала пусть тебя простит Жаба.

– И я так считаю, – заметил Айк.

– А он-то здесь при чем? – возмутился Чэд, вернувшись к своей обычной надменной манере. – Ему я, кажется, ничего не сделал.

– Ты всей школе сделал, – повысила голос Шеба. – Своим поступком ты оскорбил всю школу. Каждого из нас.

– А вот с этим я не согласен. Я по-другому смотрю на вещи. Я обижал конкретных людей, потому что не привык ставить себя на их место. Привык быть центром вселенной для родителей. Я и сестру все время обижал, дразнил уродиной. Никогда себе этого не прощу.

– Нет ли у кого гигиенического пакета? А то я сейчас, кажется, блевану, – встрял я.

– Слова ничего не стоят, Чэд, – произнес Айк. – В зачет идут только дела. Мы вот с Бетти даже не знаем, где ты живешь.

– Родители не хотят, чтобы мы приглашали вас, – ответила за брата Фрейзер. – Они не сторонники интеграции и никогда ими не станут. Но у нас с Чэдом другие убеждения.

– Вы верите в интеграцию? – спросила Бетти.

– Да, верим, – кивнул Чэд.

– И я тоже верю, – сказал отец. – А люди с возрастом меняются. Это одно из преимуществ, которые дает возраст.

– Отец, а Чэда нужно простить непременно сегодня? – спросил я. – Или мне можно его еще месяц-другой поненавидеть?

– Ты пока не до конца понимаешь, что такое время, сынок. Оно летит до смешного быстро, за хвост его не поймаешь. Порой оно осыпает тебя сотней счастливых случаев поступить правильно. А иногда бросает на лету один-единственный шанс. Смотри не упусти его.

Под пристальным взглядом родителей я медленно подошел к Чэду, и мы обнялись. В этот момент, когда мы неловко сжимали друг друга и что-то бормотали, я ощутил глубину страданий Чэда, отчаяние, которое он пережил в кольце ледяного молчания, когда вся школа объявила ему бойкот. До той минуты я никогда не замечал в Чэде способности испытывать подлинную человеческую боль.

Затем он повернулся к Найлзу с Тревором, протягивая руку. Этот жест напоминал выброшенный белый флаг. Его голос срывался, переходя в крик раскаяния:

– Я все время думаю, ребята, почему я сделал это. Должна же быть какая-то причина. Ну что-то же меня толкнуло на это? И так ни до чего и не додумался. Но это самое подлое, самое мерзкое, что я совершил в жизни. И я не знаю, как искупить вину. А самое ужасное – мне это доставляло удовольствие. Да, я забавлялся, пока не услышал, как Найлз бежит прочь. Вот так вот…

Айк с Бетти подошли, обняли его. Шеба пересекла комнату и поцеловала его в одну щеку, потом в другую с целомудрием монахини.

– Будь добрее, Чэд. Если тебе добавить доброты, ты станешь почти совершенством.

– Постараюсь, Шеба. Вы, ребята, показали мне пример.

Найлз выждал момент и тоже подошел к Чэду, не спуская с него острого, непрощающего взгляда. Наклонившись поближе, словно пытаясь прочитать в глазах Чэда его тайные чувства, он произнес:

– Так и быть, я прощаю тебя, Чэд. Но это не имеет к тебе никакого отношения. Дело в том, что я люблю твою сестру. Люблю с самой первой встречи. И есть еще одна причина. Из-за этой истории я нашел следы матери и бабушки. Мы со Старлой всю жизнь искали их. А на этой ассамблее одна чертова скотина упомянула про «Чимни-Рок таймс». Это навело меня на мысль, где искать. И теперь мы с сестрой можем прекратить поиски. Если ты сирота, в счастливый конец истории перестаешь верить.

– Найлз, я надеюсь, у нашей истории будет счастливый конец, – сказала Фрейзер.

– Посмотрим. Наш опыт учит, лучше на это не рассчитывать – плохая примета. А тебе, Чэд, я добавлю немного дегтя в бочку меда. Старла тебя никогда не простит, можешь ее даже не просить. Она будет тебя ненавидеть до конца дней. Так уж она устроена.

– Что верно, то верно, брат, – кивнула Старла.

– Что ж, я это заслужил, – согласился Чэд.

Найлз подошел к Фрейзер, обнял ее. Та, всхлипывая, уткнулась ему в плечо.

Тут внимание всех присутствующих обратилось на Тревора. Он в течение всей сцены сидел спиной к нам и перебирал клавиши, словно хотел сыграть что-то в миноре. Не отрывая взгляда от клавиш, он вбирал каждое сказанное слово. И наконец поднялся с места, как в театре, будто артист, который дождался своей звездной минуты в пьесе и шагнул под свет софитов. Он подошел к Чэду легкой, стремительной походкой. Всегда казалось, что Тревор не ходит, а перемещается на воздушной подушке. Выражение лица у него было лукавое, как у карточного валета в некоторых колодах.

– Прости меня, Тревор, – сказал Чэд. – Не знаю, что еще добавить к этому.

– Все в порядке, малыш. Давай поцелуемся и все забудем.

Тревор неожиданно атаковал Чэда. Он впился в губы Чэда долгим поцелуем, засунув язык глубоко ему в рот. Чэд пятился, пока не уперся в дверь. Потом схватил со стола пепельницу и стал плеваться в нее, словно его за язык ужалила змея. Мы все расхохотались.

– Я всегда чую скрытого гомосексуалиста, – сказал Тревор. Он вернулся за фортепиано и заиграл «One Last Kiss» из мюзикла «Вуе Вуе Birdie».

Тут мои родители, открыв заднюю дверь, впустили потаенного гостя. В комнату вошел монсеньор Макс, берет щегольски сидел у него на голове. Он снял его и бросил мне, как летающую тарелку. Отец протянул ему бокал сухого мартини.

– Кинги-старшие попросили меня совершить обряд экзорцизма. Этим людям я ни в чем не могу отказать. Кто сей грешник, который нуждается в моей помощи, чтобы изгнать вселившегося в него дьявола?

– Сэр, думаю, что речь вдет обо мне. – Чэд сделал шаг вперед.

– Так давай же поскорей исполним все, что положено. Введи меня в курс дела. Вкратце объясни суть своих прегрешений. И обращаться ко мне нужно «монсеньор», – провозгласил Макс звучно и с большой помпой.

– Монсеньор, если вкратце, то я козел вонючий.

– Выбирай выражения, Чэд, – одернула его моя мать.

– Отпускаю тебе твои грехи, – объявил монсеньор. – Твоя душа вновь чиста и невинна. «Козел вонючий» – это нормальное состояние человеческого существа. Это означает, что ты состоишь из плоти и крови, как все мы. Ступай и больше не греши. – Монсеньор Макс осенил комнату крестом, и вечер завершился чувством обновления и светлой радости.

Апрель того года стерся из памяти, да и май окутан туманом. Но у меня сохранились от тех дней фотографии, которые помогают восстановить кое-какие события. На школьном балу я сижу за круглым столом и держу за руку Старлу, ослепительную в своем новом платье. Шеба и Тревор пришли вместе. И камера фотографа, казалось, заворожена двойной красотой близнецов и неохотно замечает кого-либо, кроме них. Однако в ее объектив попал и Найлз – как всегда серьезный, без улыбки. На коленях у него сидит Фрейзер, элегантная в платье известного дизайнера, которое они с матерью купили в Нью-Йорке, в бутике. Глядя на эту фотографию многие годы спустя, я с удивлением впервые замечаю, что у Фрейзер восхитительные плечи и бесподобный цвет лица – как мало у кого из красавиц. Айк с Бетти смотрят друг на друга, а не в объектив, как, впрочем, и Чэд с Молли. Рассматривая двадцать лет спустя эти фотографии в рамках, я был поражен тем, как безмятежны, как молоды наши лица. Мы выглядим так, словно никогда не умрем. Забавно и то, что все парочки, запечатленные фотографом, закончили тем, что поженились, – кроме близнецов, конечно.

Интересно, успели мы со Старлой к тому моменту, когда нас сфотографировали, уже обменяться нежными словами? Словами, которые в конце концов и привели нас к алтарю Саммералльской церкви, где в день, когда я окончил Цитадель, монсеньор Макс совершил над нами священное таинство венчания. Айк и Бетти венчались следом за нами в той же церкви в тот же день. Шеба с Тревором прилетели на наши свадьбы из Калифорнии, и Шеба была подружкой невесты у Старлы. Найлз и Фрейзер поженились в церкви Святого Михаила в следующую субботу, а Чэд с Молли – еще через неделю. Тем летом мы праздновали долго и бурно.

Но я возвращаюсь к стершемуся из памяти апрелю 1970 года, к забытому маю. Я беру еще одну фотографию и улыбаюсь, вспоминая, как мой отец делал ее. Мы в лепешку разбились, осуществляя его замысел. Но отец был неумолим и требовал, чтобы мы подчинились его указаниям. В результате получился уникальный, бесценный снимок. Отец настоял на том, чтобы мы залезли на магнолии, которые, как стражи, возвышались у крыльца нашего дома, осыпанные белоснежными цветами, и наполняли благоуханием воздух на сотни ярдов вокруг. После репетиции, в шляпах и костюмах, чертыхаясь, мы карабкались на деревья. Девочки штурмовали левое дерево, мальчики правое. Отец потребовал, чтобы каждый из нас нашел самый красивый, по его мнению, цветок, сорвал, не упав с дерева, зажал между зубами и только тогда посмотрел в объектив. На все это ушло не менее пятнадцати минут, зато лица у нас удивительные – ошалелые и сияющие, испуганные и счастливые. Этот снимок является точным отпечатком того потрясающего, волшебного времени. Люди хохочут, когда видят его. А мы испытываем благодарность Джасперу Кингу за его причудливый юмор, за то, что у него родилась эта идея и достало терпения довести ее до конца.

Джозеф Райли-младший, энергичный, подающий большие надежды политик, произнес на вечере пламенную речь, которая наэлектризовала весь выпускной класс, зажгла в нас желание немедленно переделать мир. Молли пригласила в загородный дом своей бабушки на остров Салливан всех выпускников без разбора, черных и белых, богатых и бедных. Она пригласила и учителей, тоже как белых, так и черных. Моя мать сказала Хьюджерам, что поступок Молли – самый яркий, самый смелый поступок, с которым она сталкивалась в своей педагогической практике. Поступок настоящего лидера. Эти слова напугали Хьюджеров, Молли вежливо поклонилась матери, а в синих глазах Чэда промелькнула тень. Но подробностей того вечера я не помню. Помню, что мы плавали в теплом заливе и вода приливала быстро, была соленой и ласковой. Мне нравилось чувствовать губы Старлы на своих губах, и вечеринка длилась до утра. Я уехал с восходом солнца, опоздав на развозку газет.

Когда я появился, Юджин Хаверфорд набросился на меня с выговором. Но потом сменил гнев на милость и вручил мне по случаю окончания школы подарок, завернутый в старый номер «Ньюс энд курьер». Я развернул газету – и увидел электрическую пишущую машинку «Оливетти», которая стоила целое состояние.

– Я знаю, что ты хочешь стать журналистом, – сказал Юджин. – Будет здорово, если ты придешь в нашу газету. Будешь кропать статейки, а я буду заниматься доставкой твоей писанины.

До сих пор я печатаю свою колонку на этой машинке.

Днем целая толпа выпускников собралась на вокзале, чтобы проводить Шебу и Тревора По в вожделенный штат Калифорния. Шеба намеревалась покорить юг Калифорнии, Тревор решил удовольствоваться северной частью. Их мать, Евангелина, была на вокзале. Думаю, что и мои родители тоже. Помню, как загудела толпа, когда близнецы послали нам воздушный поцелуй и поезд тронулся, увозя их в сторону Атланты, но картинка теряет четкость, расплывается у меня перед глазами.

Вместо этого в памяти снова всплывает развозка газет. Я кручу педали в предрассветной темноте, с неба светят звезды, да за заборами таинственно мерцают сады. Я кручу педали, в темноте улицы кажутся призрачными, напоминают соты улья, и вот солнце восходит над порозовевшим, стройным городом как раз в тот момент, когда я, проехав по Чёрч-стрит, через Ист-Бэй сворачиваю на Митинг-стрит. Я мог бы проделать этот маршрут хоть с закрытыми глазами, хоть во сне, и готов ездить по нему вечно.

Избавившись от последней газеты, я поехал по Брод-стрит в церковь, чтобы присутствовать вместе с родителями на утренней мессе. Я опоздал на несколько минут. Увидев, что в распоряжении монсеньора Макса имеется полный комплект алтарных служек, я проскользнул в первый ряд и сел рядом с матерью. И только тут заметил, что отца нет на обычном месте.

– А где отец? – спросил я у матери.

– Он себя неважно чувствует сегодня, – ответила она.

И только когда закончилось чтение Евангелия, меня пронзило необъяснимое чувство ужаса. Я вскочил с места и пулей вылетел по центральному нефу на улицу. Прыгнув на велосипед, я как сумасшедший помчался к дому. Позже соседи рассказали мне, что я открывал входную дверь, отчаянно крича. Я ворвался в спальню родителей и обнаружил отца на полу, он лежал ничком. Я перевернул его. Тело уже окоченело, но я все равно пытался оживить отца, делал искусственное дыхание, массировал сердце. Когда я дышал рот в рот, зажав ему ноздри, было такое ощущение, будто надуваешь порванный бумажный пакет. Воздух не возвращался назад из его легких, а исчезал где-то в темной глубине, которая и есть смерть. Потом я вдруг оказался в руках нашей соседки. Пока Евангелина По вызывала «скорую помощь», я все сидел на полу и пытался сообразить, как же мне дальше жить.

Когда монсеньор Макс закончил читать прощальные молитвы в пятницу вечером, я подошел к открытому гробу, поцеловал отца в обе щеки и мысленно поблагодарил его за все, что он сделал для меня, за то, что любил меня даже тогда, когда я сам себя ненавидел. Я снял с его пальца перстень с печаткой Цитадели и положил в карман пиджака.

– Почему ты не надел его? – заметив это, спросила мать.

– Еще не заслужил. Когда заслужу, буду носить до конца жизни.

Сейчас я печатаю эти слова на пишущей машинке «Оливетти», и у меня перед глазами перстень отца.

Множество горожан пришло на отцовские похороны. Половина городских врачей и медсестер учились в старших классах у него. Монсеньор Макс, стоя во всем своем великолепии, начал прощание словами:

– Джаспер Кинг был лучшим из людей, которых я встречал на земле. Джаспер Кинг будет лучшим из людей, которых я встречу на Небесах.

При огромном стечении народа отца предали земле во дворе церкви Святой Марии, рядом с его сыном Стивом. Когда мать увидела на могильной плите имя старшего сына, я испугался, что она потеряет сознание, и сообразил, что она ни разу не была на его могиле. Я бывал тут многократно, и каждый раз мое сердце готово было разорваться.