Текст книги "Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина"

Автор книги: Павел Басинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Глава тринадцатая
Великий Архитектор

«И было слово Господне к Ионе, сыну Амафиину: встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Меня… Тогда сказали ему: скажи нам, за кого постигла нас эта беда? какое твое занятие и откуда идешь ты? где твоя страна и из какого ты народа?»

– Прекрасно, мой мальчик! – услышал Джон смеющийся голосок Вирского. Джон захлопнул книгу и недовольно воззрился на раннего гостя.

– Как вы вошли?

Гость снова засмеялся рассыпчатым смехом, который мгновенно заполнил собой все пространство гостиничного номера.

– Я попросил консьержку открыть дверь. Я сказал ей, что ты мой друг и я желаю сделать тебе сюрприз. Разве мы не друзья, Джонушка?

Вирский по-хозяйски расхаживал по номеру, внимательно рассматривал все предметы и обязательно трогал рукой, едва касаясь их тонкими длинными пальцами. Он напоминал слепого.

– Чтение Библии на ночь и по утрам – похвальная привычка, – рассуждал он, – но не советую читать Евангелие.

– Отец Браун всегда советовал мне читать Евангелие на ночь, – возразил Половинкин.

– Ну, разве для того, чтобы крепче заснуть, – развязно продолжал Вирский. – Ведь ты не веришь всерьез в сказочки о воскресшем Иисусе? Обрати внимание, даже Его ученики не сразу в это поверили, пока не явился некто и не сказал им, что он и есть воскресший Иисус. Уверен, в глубине души каждый из учеников понимал, что перед ними шарлатан. Какими же нужно быть идиотами и слепцами, чтобы сразу не узнать своего учителя, с которым они не раз делили кров и пищу! Тем не менее, они приняли правила игры случайного мошенника. Уж больно велик оказался соблазн!

– Ваша логика хромает, – недовольно сказал Половинкин. – Какой смысл было объявлять себя воскресшим Иисусом, чтобы потом раствориться в воздухе? В чем выгода?

Вирский немедленно подскочил к его кровати.

– Почем ты знаешь, что было на уме у этого человека, и кто за ним стоял? Что же ты не встаешь с кровати? Ты меня стесняешься? Ах, как это прекрасно! Ну почему целомудрие ценят только в девушках? Это неправильно! Нет ничего прелестнее стыдливого юноши! «Голый отрок во ржи…» – как писал поэт Михаил Кузмин. Эй, вставай! Видишь, я отвернулся!

Пока Джон поспешно одевался, Вирский продолжал слоняться по номеру и рассуждал:

– Стыдливость – это не просто страх своего обнаженного тела. Это первая ступень человечности. Первый робкий шажок из животного мира. Так считал философ Владимир Соловьев. Непременно почитай!

«Он болтлив, как Барский», – подумал Джон.

– Болтливость не порок. – Вирский словно угадал его мысли. – Да, я люблю поболтать. Кто сказал, что молчание – золото? Молчание обнажает отсутствие смысла в мироздании. Совсем не то говорливость! Словесный поток, если он правильно организован, заполняет трещины мирового смысла, напитывает их влагой и позволяет произрастать всем цветам. Это понимали в Греции и Риме, где риторика была почтенным искусством. Почетно искусство повара, который из куска сырого мяса готовит аппетитный ростбиф, а из теста печет жирные русские блинчики – м-м-м, обожаю, с икоркой, с семужкой, с гусиной печенкой! Но разве люди, способные приготовить что-то вкусненькое из сырых слов, меньше заслуживают уважения?

– Палисадов – тоже кулинар слов? – спросил Половинкин. Он уже оделся и сидел в кресле, наблюдая за Вирским.

– А ты проницателен! Но – между нами, mon cher! – это плохой кулинар. Настоящий повар уважает продукты, из которых готовит, для Палисадова же слова не имеют ценности. Он может использовать замороженные слова, высушенные и даже провонявшие. Готов поручиться, что свои зажигательные речи он пишет не сам. На него работает бездарный студент Литературного института.

В дверь постучали. Официантка в кокошнике, приторно улыбаясь, внесла поднос с дымящимися чашками кофе, булочками и бутылкой коньяка. При виде спиртного Джона передернуло.

– Я не буду пить, – сказал Половинкин.

– Неужели? – лукаво уточнил Вирский. – Позавчера ты вел себя по-другому.

– Откуда вы знаете?

Вирский вдруг стал чрезвычайно серьезен.

– Шутки в сторону! С этого момента, Джон, я задаю вопросы. Как ты посмел напиться в самолете с незнакомым человеком? Кто он?

– Лев Сергеевич Барский, профессор. Он мне показался порядочным человеком.

– Этот, как ты выразился, порядочный человек может быть агентом КГБ.

– Сначала я тоже так подумал. Я спросил его об этом. Но он меня разубедил. Отец Браун всегда говорил, что гораздо выгодней верить в то, что незнакомый человек рассказывает о себе, даже если он при этом лжет. Начнешь придумывать о нем что-то свое – тоже ошибешься. Но в первом случае ошибка не будет такой обидной.

– Интересная мысль, – задумался Вирский, – но не годится для России.

Он с наслаждением пригубил коньяк.

– Кстати, о твоем приемном отце. Тебе повезло с ним. Но боюсь, что многое, чему он тебя научил, здесь, в России, не принесет пользы. Более того, может быть опасным для жизни. Скажи, ты часто вспоминаешь о своих настоящих родителях? Помнишь своего отца, например?

– Это вас не касается!

– Ну что ж, исчерпывающий ответ. А мать? Ты вспоминаешь о ней?

Лицо Джона из сердитого сделалось по-детски изумленным.

– Я-никогда-не-видел-своей-матери, – сквозь зубы процедил Половинкин. – Кажется-она-умерла…

– Ее убили, – уточнил Вирский. – И ты это знаешь. Ты стараешься быть спокойным, но губки твои дрожат. Дрожат губки-то! Нет, Джон, тебе меня не обмануть. И самого себя не обмануть.

Вирский вдруг ужасно взволновался. Он вскочил с кресла и забегал по комнате, хватая все предметы подряд и роняя их на пол.

– Потому что это кровь! Великая сила – кровь! Можно обмануть все – все! – но нельзя обмануть кровь! Слушай мой второй вопрос. Он может показаться тебе неприличным, но ответить на него ты обязан. Был ли у тебя сексуальный контакт с женщиной?

– Родион Родионович!

– Ты спал с женщиной?

– Нет.

Вирский улыбнулся.

– Странно. Ты нормальный парень… И до сих пор девственник? Неужели я так отстал от американской жизни? Там в моде евнухи?

– Мне безразличны женщины, – ответил Джон, к которому вернулось самообладание. – В университете подозревали, что я гомосексуалист. Но это не так. Просто на свете есть вещи гораздо интереснее, чем животное совокупление людей. Вы когда-нибудь видели немецкие порнофильмы? Ведь это гадко и смешно! Волосатые задницы, женщины с распятыми ногами. Как лягушки! Эти вздохи и вопли. «Schneller! Schneller!» [5]5
  Быстрее! Быстрее!


[Закрыть]Какая… мерзость!

Вирский остался доволен его ответом.

– Да ты, мой милый, экстремист! Похлеще скопцов! И какая сила выражения! «Распятые ноги»! Пожалуй, даже слишком… Не всегда половая любовь бывает безобразной. Иногда она… очень и очень! Возьми того же Кузмина: «Я ж целую сладко Лизу…» Ах, как это замечательно!

Вирский выпил еще глоток коньяка и закусил ломтиком лимона. Помолчал, глядя в пустоту.

– Слушай свое первое задание. Завтра ты отправишься в один старинный, но, по правде говоря, ужасно скверный русский городишко. Это примерно в трехстах километрах от Москвы.

– Вы имеете в виду Малютов?

Вирский бросил на него сердитый взгляд.

– Это Палисадов тебе рассказал? Стало быть, ты отправишься в Малютов и найдешь там господина по имени Михаил Ивантер. Это редактор местной газетенки. Передашь ему на словах, что я им очень недоволен.

– Не проще это сделать по телефону? – удивился Джон.

Вирский поморщился.

– Заруби себе на носу, в нашем деле нет ничего простого. Ты даже не представляешь, насколько это сложное дело! Во всем мире есть только один человек, который постиг всю его сложность. И этот человек – я! Здесь каждый узелок, каждая ниточка одинаково необходимы, поскольку без них пропадет красота узора. Или лучше сравнить это с архитектурной постройкой – вынь один кирпич, и все строение рассыплется. И за всем этим должен проследить я. Ты – избранный, Джонушка, а – я призванный.

– Как я доберусь до Малютова?

– Это твое дело, милый! – заворковал Вирский. – Добирайся как хочешь. На поезде, на автобусе, хоть на воздушном шаре.

Спустя минуту Великого архитектора уже не было в номере. Лишь беспорядок напоминал о нем. Да еще какой-то миндальный запах, оставшийся после ухода гостя.

Глава четырнадцатая
Три мушкетера

Корреспондент газеты «Правда Малютова» Михаил Ивантер подбежал к Палисадову, на ходу доставая ручку и блокнот. Сумка у него была большая, кожаная, потертая, с какими ходят на задание фоторепортеры, только вместо шикарного «Зенита» в ней лежал старенький «ФЭД». Шариковая ручка торчала из правой руки Ивантера как пистолет.

– Дмитрий Леонидыч! Несколько слов для прессы!

Майор отвернулся, скривившись.

– А ну, брысь отсюда, мелочь!

Это было ошибкой.

– Как вы сказали? – сузив миндалевидные глаза и резко меняя тон, спросил Михаил. – Как вы назвали работника партийной печати?

– Это ты работник партийной печати? – ошалел от наглости майор, глядя на коренастого, невысокого Ивантера сверху вниз. – Студент, молокосос!

Тут Палисадов заметил, что Михаил что-то быстро пишет в блокнот.

– Эй, постой! Ты чего строчишь?

– Видите ли, товарищ Палисадов, – сказал Ивантер, не отрываясь от блокнота, – в последней передовой статье в «Известиях» главный редактор отметил вопиющие случаи отказа отдельных государственных чиновников от контактов с прессой. Почему? – задается законным вопросом главный редактор.

– Понял! – Палисадов одобрительно засмеялся. – Про статью врешь, я «Известия» регулярно читаю. Но парень ты хваткий. Пошли, поговорим.

Вернувшийся Ивантер сиял как новенький самовар.

– Как я его! Штурм и натиск! Мой редактор сдохнет от злости, но интервью с Палисадовым поставит на первую полосу.

– Что он сказал? – с завистью спросил Востриков.

– Болтовня, демагогия! Но это неважно. Важно засветиться на первой полосе. Эх, Аркаша, друг мой ситный! Разве о таком мы мечтали, когда за одной партой сидели? Помнишь, ты – Холмс, я – Ватсон. Я на тебя обижался: почему ты Холмс, давай я Холмсом буду. И ты сказал, что в литературе не рубишь, а у меня за сочинения пять с плюсом железно. Послушал тебя, пошел в газетчики. Но я не жалею. Без запаха типографии уже не проживу.

– И я, – грустно сказал Аркадий. – В нашей работе тоже, понимаешь, особый запах есть.

– Крови? – с уважением спросил Мишка.

– Риска, опасности.

Михаил мечтательно закатил глаза.

– Нужно свое расследование проводить. Без Палисадова и Максимыча. Я в нашем городе каждую собаку знаю. Плюс твой следственный опыт. Пока твой босс с этим делом возиться будет, мы – бац! – свой материал соберем. Один – в газету, копию – в прокуратуру. Так во всех нормальных странах делается.

– У меня своя теория насчет расследования, – подхватил Востриков. – Я ее однажды профессору Кнорре изложил, и он мне ответил так: «Все это бред, юноша, но что-то в этом есть». Кнорре – это наш декан. Умный человек, хотя и тесть Палисадова. Теория в том, что преступление как бы с другого конца раскрывается. Сначала преступление надо в своей голове сочинить. Как роман. Ты ничего о преступнике не знаешь. Жертва тебе известна в общих чертах. Но в голове твоей все события уже выстроились.

– Гипотеза?

– Это не гипотеза, гипотезы возникают на основе фактов. Это свободная фантазия. Воображение, старик, – страшная сила! Воображению надо доверять. Преступление – это что? Это особое проявление жизни. А воображение? Это особое проявление сознания. И то и другое – нарушение нормы. Соедини их, они обязательно в какой-то точке пересекутся. Между прочим, есть такая теория: искусство как форма преступления. Буржуазная, допустим, теорийка, но рациональное зерно в ней есть.

– Дальше.

– Дальше, Мишенька, мы с тобой сочиняем роман. Об этом убийстве. Не на бумаге, а в голове, на бумаге мы с тобой десять лет его сочинять будем. Каждый сочиняет сам, потому что в соавторы мы не годимся по причине несовместимости характеров. Потом обмениваемся сюжетами. Смотрим, что совпало, что не совпало. Потом узнаем реальные факты: кто такая эта горничная, с кем она общалась? Запускаем это в вымышленный сюжет. И там, где жизнь и вымысел совпадают, лови момент истины. Ты «Преступление и наказание» читал?

– В школе. Уже забыл.

– В этом романе следователь раскрыл преступление еще до того, как оно было совершено.

Мишка вытаращил глаза.

– Иди ты!

– Он прочитал статью одного студента в журнале и вычислил, что этот тип способен на убийство. Хотя в то время студент, может быть, ни сном ни духом об этом не помышлял. Когда преступление все-таки было совершено, причем таким образом, что доказать виновность преступника было невозможно, следователь уже знал, и кто убийца, и как его заставить сознаться.

– Шикарно!

Востриков прямо засветился от гордости. Заслужить восхищение насмешливого Ивантера было непросто.

Кто-то громко засмеялся.

– Максим Максимыч, идите сюда! Вы только послушайте этих пинкертонов! Мы с вами головы ломаем, а они уже знают, как вести расследование. С помощью романа – ха-ха-ха! – смеялся Палисадов.

Соколов рассеянно смотрел на них.

– Что еще такое?

– Да вот, – не унимался Палисадов, – наш Аркаша Достоевского начитался. Достоевский, конечно, титан. Но я не слышал, молодой человек, чтобы он отменил уголовно-процессуальный кодекс.

Сжав кулаки, Востриков ринулся на Палисадова.

– Вы не смели подслушивать! Это недостойно офицера! Если не извинитесь, я дам вам пощечину!

– Что-о-о?!

Палисадов заозирался. Так и есть! Вся опергруппа смотрела на них. Даже капитан Соколов побледнел.

– Ах ты, щенок! – заорал Палисадов, понимая, что замять скандал не удастся. – Да я тебя за это при исполнении застрелить могу! На кого руку поднял?! На советскую власть руку поднял?!

Максим Максимович поморщился.

– Остынь, Дмитрий. А тебе, Аркадий, придется извиниться. Со старшими офицерами так не разговаривают.

– Да плевать я хотел на его извинения! – окончательно рассвирепел майор. – Но светлое будущее, Аркаша, я тебе обещаю. Из института вылетишь однозначно. В кулинарный техникум пойдешь.

Глаза Соколова хищно сузились. Как у дикого кота.

– Не дави на пацана больше, чем он сможет выдержать, Дима…

– Покайся, дурак! – прошептал стоявший рядом с Востриковым Тупицын. – Сплюнь и покайся!

– Не буду, – выдавил из себя Востриков и… заплакал.

– Я не Беневоленский, чтоб передо мной каяться, – процедил Палисадов. – Черт с ним! Прощаю! Но на работе держать не буду. Ты уволен, Аркадий.

– Вот и хорошо! – обрадовался Соколов. – В прокуратуре таким не место. У вас ведь должны быть – как это? – холодные руки и голова. Мы его к оперативной работе приставим. И для начала сгоняй-ка ты, Аркаша, к этому самому Беневоленскому. И узнай, что за странник к нему утром явился.

– Возражаю, – заупрямился Палисадов. – Неизвестная личность, появился в день убийства… Это очень серьезный факт. Вдруг Аркадий его спугнет?

– Не спугну! – сквозь слезы воскликнул Востриков, не веря своему счастью. – Мы тихо, аккуратненько.

– Кто это мы? – продолжал злиться Палисадов.

– С Мишкой. И Чикомасова с собой возьмем. Как бы делегация от комсомола. Выяснить, как он молодежь в религию агитирует.

– А он агитирует? – удивился Соколов.

– Вообще-то нет… Но отдельная несознательная молодежь к нему в церковь похаживает. Вот об этом мы с попом и потолкуем по-комсомольски. А заодно и на странника поглядим.

– Хорошая идея, – согласился Максим Максимыч. – Только смотри у меня! Пришли, понюхали и ушли.

– Слушаюсь, товарищ капитан!

– Детсад! – фыркнул Палисадов.

– Предатель! – ворчал по дороге Ивантер, бросая на счастливого Вострикова изничтожающие взгляды.

– Почему предатель?

– Потому что Иуда, – не унимался Мишка. – Натарахтел мне про собственное расследование, а стоило Максимычу поманить тебя пальчиком…

– Про собственное расследование тарахтел, положим, ты.

– А про романный метод раскрытия убийства? Уже забыл?

– Чего ж ты за мной увязался?

– Не твое дело! И не вздумай вообразить, что я пошел обеспечивать твое прикрытие. Мне наплевать на твои планы. Просто я хочу на странничка посмотреть. А вдруг это газетный материал.

– Ну и не возникай!

– Сам не возникай!

– Кончайте, мушкетеры! – задыхаясь, вмешался в перепалку Петр Чикомасов. Втроем они быстрым шагом направлялись к церковной площади, невольно стараясь друг дружку обогнать. – Забыли наш школьный принцип? Один за всех, все за одного!

– Я-то не забыл, – продолжал злиться Ивантер. – А вот кто-то из нас троих один на всех с прибором положил. Угадай с трех раз.

Но Чикомасов не стал поддерживать Ивантера.

– Ох, не нравишься ты мне, Миша, – строго возразил он. – Не комсомольское у тебя настроение. Для тебя что важнее: помочь нашим органам разоблачить опасного преступника или провернуть свои темные журналистские делишки? Буду ставить о тебе вопрос на комсомольском активе. Кстати, что это за журнальчик я у тебя видел? «Плейбой» называется. За него, между прочим, срок получить можно.

Ивантер задохнулся от возмущения.

– Что-о! Кто бы говорил, а ты бы молчал в тряпочку, кобель комсомольский! Тоже мне, Николай Островский! Знаю я твой комсомольский актив! Бесплатный дом терпимости!

Чикомасов обиделся, но предпочел не развивать тему.

– Пришли, – напомнил им Востриков. – Значит, так, мушкетеры. Ты, Петька, начинаешь разговор с попом. У тебя с ним налажен контакт. Ты, Мишка, остаешься возле дверей. На случай, если юродивый вздумает сбежать. Остальное – дело техники.

– Постой, какой техники?

Востриков торжественно распахнул пальто и показал приятелям хитроумно прикрепленный к груди небольшой магнитофон, килограмма в два весом.

– Импортный! – восхитился Мишка. – Почем брал?

– Сто пятьдесят рэ на фарцовке. Пришлось мамаше корову резать.

– Не одобряю, – осудил Чикомасов.

– Бедное крупнорогатое парнокопытное! – вздохнул Ивантер.

– Мушкетеры пожаловали! – обрадовался приходу гостей Беневоленский. – Тихон Иванович, познакомьтесь! Прекрасные молодые люди нам в помощь…

И обомлел. Перед ним стоял не Тихон Иванович, епископ и книгочей, знавший два древних и пять новых языков. Перед ним корчил рожи, пуская слюни, старый противный дурачок.

Бочком-бочком, драчливой вороной Тихон подскочил к Петру Чикомасову и клюнул его необыкновенно длинными, какие на иконах рисуют, перстами, собранными щепотью, в левую часть груди, точно сердце хотел вырвать. Но вместо сердца в проворных пальцах юродивого оказался комсомольский значок. Отец Тихон густо харкнул на него длинной зеленой соплей, бросил на пол и начал на нем плясать, приговаривая:

– Тьфу-тьфу-тьфу! Изыди, бес!

На минуту Петр Чикомасов лишился дара речи. Он побледнел, покраснел, потом опять побледнел.

– Это что такое! Это провокация? – шипя и присвистывая, спросил он трясущегося от страха Беневоленского, произнеся слово «провокация» не через «ы», а через «и», как пишется.

Тихон крадучись, как кот, похаживал вокруг остолбеневшего Петра, гладил его по плечам, снимал с пиджака невидимые соринки, разглядывал на просвет и аккуратно пускал по воздуху.

– Женишок пожаловал! Какой холосенький! Заждалась тебя, женишок, твоя невестушка! Заждалась тебя твоя касаточка!

– Какая касаточка? – совсем растерялся Чикомасов.

В дверном проеме, ведущем в спальню, полускрывшись за косяком, стояла Настенька. Тихон Иванович подмигнул ей:

– Иди, милая! Обними жениха!

Настенька звонко рассмеялась, подскочила к Чикомасову и чмокнула его в щеку, смутилась и выбежала из дома, с неожиданной силой оттолкнув стоявшего на пороге Ивантера.

– Вы что здесь устроили! – взорвался секретарь комсомола, поднимая свой опоганенный значок. Он обернулся к Ивантеру и Вострикову, ища у них поддержки, но приятели едва сдерживались от смеха. Чикомасов погрозил им кулаком.

– Сговорились? Заманили? Чтобы посмеяться? Ну хорошо же! Посмеемся вместе, но в другом месте!

Сообразив, что заговорил стихами, Петр совсем испугался. Лицо его стало пунцовым, на ранних залысинах сверкнули бисеринки пота. Петр Иванович гордился своей внешностью, подозревая, что похож на Николая Островского. И сейчас мучительно думал: что сделал бы Павка Корчагин, если бы религиозный экстремист осквернил его комсомольский значок? Наверное, выхватил бы наган и пристрелил, как собаку!

– Не ожидал я этого от вас, Меркурий Афанасьевич! – пропел Чикомасов тоненьким голосом. – Сколько я вас покрывал! Но теперь нет, шалишь! Сегодня же отправлю письмо в обком о вашей разлагающей, идеологически вредной работе среди молодежи!

Тихон прыгнул к Чикомасову и больно схватил его за нос.

– Ты как с батюшкой разговариваешь! Ах ты, вонючка! А может, ты на место его нацелился? Может, ты домишко его себе присмотрел? Не рано ли, при живом-то хозяине? А ну, пшел отсюда… говноед!

С неожиданной для старичка силой Тихон развернул Чикомасова за плечи и поддал коленом под зад.

Никогда еще секретаря районного комитета комсомола Петра Чикомасова так не унижали.

– Мишка! Аркадий! – завопил Петр, бросаясь к выходу. – Я пошел за милицией! Задержите эту шайку до выяснения!

– Что же вы наделали, Тихон Иванович! – со слезами воскликнул Беневоленский.

Тихон лукаво взглянул на отца Меркурия.

– Очень мне понравился ваш Петенька, – нормальным голосом отвечал он. – Правда – замечательный человек! И это – наш человек!

– Но вы его… Вы значок комсомольский сорвали!

– А зачем он ему нужен? – удивился старец Тихон. – Ему в священники пора рукополагаться.

– В священники?! – завопил Меркурий Афанасьевич. – Главу комсомолии всего Малютова?!

– Это не вам решать! – строго сказал Тихон Иванович. – Сегодня комсомолец, завтра – священник. Готовьте-ка Настеньке приданое…