Текст книги "Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина"

Автор книги: Павел Басинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Глава двадцатая
Дуэль в Нескучном саду

Крекшин и Сорняков понуро стояли возле шлагбаума у въезда в Нескучный сад и короткими затяжками, передавая друг другу окурок, «давили косячок».

– Не желаете? – предложил Сорняков Джону.

– Нет.

– Напгастно, батенька! Обвогожительная штучка! – подражая голосу Ленина, сказал Сорняков.

– Перестань паясничать! – вдруг взорвался Крекшин.

– Да вы, батенька, Пушкин, афгиканец! – гадко ухмыляясь, продолжал романист. – Ты что, Славик, всерьез относишься к этой дуэли?

– Отдай пистолет и уходи!

– Какая дуэль без секундантов? Может, ты подло выстрелишь в американца по дороге, а потом объявишь о честной дуэли.

– Мы идем или нет? – нетерпеливо вмешался Половинкин.

Сорняков повел их в глубь сада, на поляну, в центре которой стояла каменная ротонда. Он развел противников в стороны и отмерил шесть шагов так ловко, словно руководство дуэлями было его работой.

– Прошу внимания, господа! Согласно правилам, я, как секундант, предлагаю вам помириться и выпить во славу СССР и Америки, ибо у вашего покорного слуги после вчерашнего будто кошки во рту нагадили.

– Прекрати! – снова взбесился Крекшин.

– Как хотите. Пистолет у нас один, а патронов – три. Следовательно, выстрелов может быть только два, и стрелять придется по очереди. Тяните жребий.

– Я уступаю свою очередь, – одновременно произнесли Джон и Крекшин.

– О, как это благородно! – продолжал паясничать Сорняков. – Кстати, господа… Я забыл сказать. Пистолет учебный. Я стырил его из кабинета военной подготовки, где трахался с одной хорошенькой школьной сторожихой. У пистолета спилен боёк – ха-ха!

– Дай сюда! – мрачно потребовал Крекшин. Он внимательно осмотрел пистолет и вернул его Сорнякову. – Пистолет настоящий.

Они подбросили монету. Выпал «орел», названный Джоном. Джон был странно спокоен. Ощутив в руке холодную приятную тяжесть «макарова», он поднял дуло вверх и выстрелил в воздух.

– Браво! – радостно завопил Сорняков. – В самом деле, не убивать же этого идиота!

Крекшин был очень бледен.

– В обойме один патрон лишний, – напомнил он. – Я предлагаю вам воспользоваться этим и стрелять еще раз, но всерьез. Предупреждаю: я буду стрелять всерьез.

– Я уже выстрелил, – ответил Джон.

– В таком случае отдайте пистолет.

И Крекшин нацелился ему прямо в лоб.

– Ты что, с ума сошел?! – заорал Сорняков, вставая между ними. – Обкурился?

– Отвали, пидор, – тихо сказал Крекшин. – Иначе первым выстрелом я положу тебя.

Сорняков отскочил в сторону.

Пуля просвистела и обожгла Джону ухо. Он машинально приложил к ожогу прохладное стеклышко наручных часов.

К нему уже мчался Сорняков.

– Покажите голову! Неужели этот козел стрелял вам в голову?!

– Кажется, – удивленно пробормотал Джон.

Сорняков бросился на Крекшина с кулаками.

– Посадить меня хочешь?! Ты же на первом допросе настучишь, что это моя пушка! Из зависти делаешь, да? Слава моя спать спокойно не дает, да?

– Да-а! – заорал Крекшин.

Услышав это, Сорняков вдруг совершенно успокоился и улыбнулся своей противной ухмылочкой.

– Напрасно, Славик. Ты ж в тыщу раз талантливей меня. Ты ж наш Белинский, блин!

– В пистолете еще один патрон, – не успокаивался Крекшин. – Я требую завершения дуэли.

– Фигушки! – захохотал Сорняков. – Как секундант, проходивший арифметику в школе, я ответственно заявляю, что двоим стреляться одним патроном нельзя. Это чистый постмодернизм! Я уважаю постмодернизм, но не до такой степени! Господа, довольно кочевряжиться, давайте выпьем мировую. Я с собой чекушку захватил.

– Я слышал о «русской рулетке», – неожиданно сказал Половинкин.

– Плохо слушали, – возразил Сорняков. – Для рулетки не «макаров» нужен, а револьвер с барабаном.

Крекшин тем временем неторопливо шарил в траве. Когда он поднялся, на его ладони лежали две гильзы.

– На одной гильзе отчетливая царапина, – заявил он. – Дай-ка, Витя, свою бейсболку. Кому выпадет гильза с царапиной, тот выстрелит себе в висок или в рот. Первым тащу я, потому что американец первым стрелял.

Он сорвал с головы Сорнякова кепи, бросил туда гильзы и перемешал.

– Стоп! – закричал Сорняков, когда Крекшин вытащил гильзу и, мельком взглянув на нее, швырнул себе под ноги. – Что-то ты мне не нравишься. Покажи-ка гильзу!

Царапина была на месте. Крекшин поднес пистолет к виску. На Сорнякова и Половинкина нашло оцепенение.

Звук выстрела раздался одновременно с оглушительным женским визгом. Варя Рожицына неслась к ним через поляну в сарафане, мокром от утренней росы. Джон поймал себя на том, что невольно любуется ее молодым сильным телом, полными упругими ногами, выпуклым животом, облепленным мокрой тканью, крупными сосками грудей и даже простыми, мужского покроя, темными трусами, наверное, промокшими не меньше, чем сарафан. Она была нежна, как женщины Ренуара, и стремительна, как греческая богиня.

– Чего застыли, болваны! – сердито сказала Рожицына, наклонившись над Крекшиным. – Помогите мне. Да живой он, живой. И рана, в общем, пустяковая.

Сорняков истерически хохотал, брызгая слюной.

– Вот к-к-озел! – заикался он. – В с-собственную г-голову п-поп-пасть не смог! П-промахнулся! Эт-то он сп-пециально, п-падла! Чтоб меня п-п-одставить!

– И вовсе не специально! – возразила Варя с некой, как показалось Джону, обидой за стрелявшегося. – Он в висок себе целил, я видела. Но когда я заорала, как резаная, он голову повернул и пуля вскользь прошла.

Достав из сумочки йод, вату и бинт, Рожицына обработала и перевязала рану.

– Вот так, родненький! – приговаривала она. – Потерпи. Ничего страшного. До свадьбы заживет.

В умелых руках Вари голова Крекшина выглядела не головой, а головкой. И весь он показался Половинкину каким-то жалким и маленьким. Даже странно: как мог он согласиться на дуэль с этим младенцем?

– Смотри, – сказал Джону Сорняков, держа что-то на ладони. – Гильза! Царапина – видишь?

– Ну и что?

– Это другая гильза.

– Какая другая?

– Не та, что он поднял. – Сорняков хлопнул себя по лбу. – Вспомнил! Когда-то я сам пометил все три патрона. Славка, когда показывал гильзы, одну повернул царапиной вниз. А вот нарочно он это сделал или нет – не знаю.

– Конечно, нарочно! – воскликнул Джон, вспомнив детали «рулетки». – Иначе зачем он бросил гильзу себе под ноги? Это чтобы мы засомневались, есть ли на ней царапина. Таким образом он отвлек внимание от второй гильзы. Твой приятель – хороший психолог.

– Тамбовский волк ему приятель! Когда этот психолог оклемается, я ему морду набью, мало не покажется! – сквозь зубы процедил Сорняков. – Кстати, мы перешли на «ты». Это значит – нужно пить брудершафт. А этому самострельщику не водку, а хрен в одно место! Пусть мучается с похмелья своей дырявой башкой!

Сорняков достал из кармана штанов четвертинку, свернул крышку и, обхватив руку Джона вокруг локтя своей рукой, сделал несколько жадных глотков. Потом передал бутылку Половинкину. Джон хотел протестовать и против водки, и против того, что Сорняков ругается при женщине, но глубоко вздохнул, посмотрел на хмурое августовское небо сквозь бутылочное стекло и в два глотка прикончил чекушку.

Русский бред продолжался.

– Странно, – удивленно заметила Варя, глянув на часы. – Одиннадцать часов, а в Нескучном саду никого. И это в воскресенье.

Выходившие из Нескучного сада четверо молодых людей являли зрелище жалкое и трогательное. Впереди шли Рожицына с Крекшиным. Крекшин, у которого кружилась забинтованная голова, обнимал Варю за шею, та заботливо поддерживала его. На безнадежном лице Крекшина было написано: «Брось меня, сестра!» Позади, тоже обнявшись, весело шагали пьяные Джон и Сорняков. Они были бесконечно влюблены друг в друга и орали во весь голос песню «Good buy, America!». Сорняков ужасно фальшивил по части мелодии, но английское произношение у него оказалось превосходное.

– Подлый народ, – вздохнул Сорняков, услыхав слова Вари. – Нажрутся в субботу как свиньи и всё воскресенье продрыхнут, хрюкая в одеяло. Слушай, американец, чего я в тебя такой влюбленный?

– Ты вообще любишь людей.

– Я? – изумился Сорняков. – Да я их ненавижу! Хочешь знать, зачем я купил «макаров»? Думал, когда станет совсем невмоготу, выйду ночью и замочу какого-нибудь бомжа.

– Почему бомжа? – машинально спросил Джон и тут же смутился. Он уже попадался на эти штучки с Крекшиным. Но Сорняков, похоже, не шутил.

– Чтобы на душе полегчало. Это такой кайф – безнаказанное убийство! Кто будет искать убийцу бомжа? Наоборот, скажут: молодец! Очистил жизнь от лишней сволочи.

– Врешь ты, Сорняков, – еле слышно вмешался Крекшин. – Ты пистолет купил из-за комплекса неполноценности.

Сорняков нисколько не обиделся и озорно взглянул на Джона.

– Мой друг завидует моей славе. Ну, раз он так, то и мы так. Слышь, Джон, давай отстанем от этой сладкой парочки, и я тебе кое-что расскажу.

– Я не буду тебя слушать, – заупрямился Половинкин, когда Сорняков силой придержал его. Для убедительности он даже заткнул уши пальцами.

– Этот мудилка картонный по уши втрескался в Рожицыну, – не обращая внимания на протесты Джона, доложил Сорняков. – Из-за этого и убить себя хотел. А то, что лучшего друга под статью подводит, его не волновало.

– Но зачем? – изумился Половинкин, освобождая уши.

– Тебе, американец, нашей русской психологии не понять. Славка знал, что Варька брюхатая от Сидора. Она Славку в своих интимных дружках держала и доверяла все свои бабские секреты. Когда наш Ромео понял, за что ты Сидору врезал, ему стало ужасно стыдно. Вроде как ты за него постарался. И вот вместо того чтобы спасибо тебе сказать, он тебя – на дуэль. А потом нашему Ленскому опять стыдно стало, и он в себя пульнул. А теперь ему уж в третий раз стыдно – из-за меня. Такой он у нас стыдливый юноша.

– Но почему он не скажет Варе? – поинтересовался Джон.

– Потому что гордый. Это, понимаешь, в нашем человеке самое-самое гнусное – сатанинская гордыня и постоянный стыд. Ты обращал внимание, как овчарки какают? Какая у них скорбная морда. Вот это русский человек. Гадит при всех и мучается от стыда.

– А ты? – спросил Джон, по-новому глядя на Сорнякова. – Вчера один человек… священник, помнишь? – сказал, что ты ужасно страдаешь.

– Поп это сказал? Ну, это неудивительно. Это у них профессиональное.

– А еще Барский передал нам сюжет рассказа, который ты сочинил «под Достоевского».

– Терпеть не могу Федора Михайловича! Уж больно русская судьба! Сперва поиграл в революционера, потом чуть не обтрухался во время казни, отбарабанил законный срок и еще имел наглость проповедовать. И всю жизнь смотрел, как по его ногтю ползает мужик Марей, и молился ему: «О великий русский мужик Марей! О средоточие духа!» А Марей в благодарность в семнадцатом году резал, как овец, таких же интеллигентов.

– Ты слишком много ругаешься, – покачал головой Джон. – Я же вижу, ты не такой, каким стараешься казаться.

– А ты такой?! – Сорняков схватил Джона за грудки и притянул к себе, жарко дыша перегаром. – А они (он показал на Варю и Славу) такие?! А Барский?! А Палисадов?! А Перуанская?! Все хотят казаться лучше, чем есть! А я не хочу, слышишь! Я не буду, живя на помойке, бриться и надевать смокинг. За это меня и любит молодежь. Она чувствует правду! Я говорю с ними на том языке, на котором все думают, но не хотят говорить! Вот ты… Скажи, только честно: когда увидел Варьку, мокрую и почти голую, в черных мужских трусах, ты о чем думал?

– Ерунда какая, – возмутился Половинкин, сжал кулаки и пошел на Сорнякова.

– Но-но! – предупредил Сорняков, отступая и выставив руки с растопыренными пальцами. – Я тебе не Сидор. У меня разряд по карате. Не нужно заставлять Варьку снова работать.

Джон опустил кулаки.

– Я понял, – сказал он, – ты меня провоцируешь. Но ничего у тебя не выйдет. Все равно ты хороший человек.

– Заткнись! – завизжал Сорняков, и его лицо перекосилось. – Я свинья! Я циник! Я у собственной матери квартиру в Костроме отобрал, чтобы себе в Москве халупу купить. Она теперь у сестры живет. Сестра нищая, муж пьет и мать мою бьет, а я ей ни копейки денег не посылаю, хотя у меня их куры не клюют, никак все пропить не могу.

– Врешь! – закричал Джон, приходя в возбуждение. – Ты все время врешь!

– Вру, – мгновенно согласился Сорняков. – Про мать соврал. А зачем?

– Потому что ты себя боишься! Правильно Петр Иванович про тебя говорил: нельзя так себя истязать!

– Петр Иванович… – задумался Сорняков. – Ах да, этот поп. Слушай: вы это с ним серьезно? Скажи – серьезно? Вас что, серьезно волнуют мои комплексы?

– Да не комплексы, картонная мудилка! – сказал Половинкин, подражая Сорнякову. – А ты сам, какой ты есть на самом деле!

– Правда? – недоверчиво спросил Сорняков, подходя к Джону и заглядывая ему в глаза.

– Правда.

– Ладно, я подумаю. Хотя все это полная… Айда догонять молодоженов!

– Молодоженов? – на ходу спрашивал Джон. – Ты думаешь, они поженятся? Но ведь у Вари…

– Ребенок от Сидора? Ну и что? Славке это по кайфу. Он спит и видит, как бы ему ради Вареньки пострадать. А тут такое везение…

Рожицына и Крекшин дожидались их за воротами сада. На лице Крекшина застыло выражение серьезности и ответственности, которое очень не шло ему. Варя смеялась, как показалось Джону, неискренне.

– Вообразите, мальчики! – захлебываясь, сообщила она. – Слава только что предложил мне руку и сердце.

– Что я тебе говорил? – шепнул Сорняков и громко произнес: – Поздравляю, дети мои!

– Во-первых, перестань делать вид, что тебе смешно, – строго сказал Варе Крекшин, делаясь похожим на раненого комиссара. – Потому что тебе совсем не смешно. Во-вторых, я еще раз, при свидетелях, предлагаю тебе выйти за меня замуж.

Рожицына перестала смеяться.

– Но, Слава… Ты же знаешь… Я…

– Эх, Варюха, – вмешался Сорняков и обнял Рожицыну за плечи, – да кто ж в Москве не знает, что ты брюхата? Один только Джон не знал, и то потому, что недавно прилетел.

– Подожди, – нахмурилась Рожицына. – И Сидор знал?

– Конечно.

– А кто ему сказал?

Бледное лицо Крекшина пошло красными пятнами.

– Заткнись! – запоздало крикнул он.

– Сам заткнись, – спокойно сказал Сорняков. – Давно хочу тебя, Варенька, спросить. Вот ты, блин, такая умная, но почему ты такая дура? Ты из кого себе подружку сделала? Кому секреты свои доверяла? Смотри, до чего ты своего Ромео довела! На нем же лица нет. Голова обвязана, кровь на рукаве. Так и до импотенции недолго…

– Я убью тебя! – завопил Крекшин и, потеряв равновесие, чуть не упал. Его вовремя подхватила Рожицына.

– Вот, Варвара, – иезуитски-назидательным тоном продолжал Сорняков, – довела человека. Регулярно кого-то убивать хочет.

– Славочка, я не зна-ала! – заплакала Варя. – Что ж ты, дурачок, мне ничего не сказал?

– Ты, Варя, случайно не смотрела фильм Кончаловского «История Аси Клячиной, которая хотела выйти замуж, но не вышла, потому что гордая была»? – спросил Сорняков.

– Смотрела…

– Это Андрон про нашего Славу снял. Он мне сам рассказывал.

– Чушь какая, – сказала Варя, испуганно глядя на Сорнякова. – Когда Кончаловский это снимал, Слава еще ребенком был.

– А он и сейчас ребенок. Со своей стороны, я бы не советовал тебе выходить за него и брать на себя ответственность за второе дитя. Но если ты не сделаешь этого, он либо Сидора зарежет, либо себя зарежет, словом, непременно кого-нибудь зарежет, это я тебе гарантирую. Я даже не уверен, что мы с тобой живыми дойдем до метро.

– Я согласна!

Сорняков отвесил ей низкий поклон.

– Спасибо тебе от всего русского постмодернизма!

Крекшин глупо улыбался.

Глава двадцать первая
В Москву! В Москву!

Отправив Прасковью на метро к двоюродной сестре в Сокольники, Соколов, широко улыбаясь, вышел на площадь Курского вокзала.

– Ну, здравствуй, что ли, столица! – вслух произнес он.

– Сами с собой беседуете, товарищ капитан? – спросил его через открытое стекло белой «Волги» молодой белобрысый таксист, вкусно затягиваясь сигаретой «Столичные».

– Здорово, малой! – обрадовался Максим Максимыч. – Вот так сервис! Не успел я с Москвой поздороваться, а мне уже такси подают. Откуда знаешь, что я капитан? Я вроде бы в штатском.

– Максим Максимович Соколов? – деловито уточнил парень.

– Точно так.

– Специально на вас в таксопарк заказ поступил. Велено вас встретить и находиться в полном распоряжении весь день.

– Да ну? – наигранно изумился Соколов. – Как же ты меня опознал?

– По описанию внешности. А где ваша супруга?

– И про супругу знаешь?

– Куда едем?

– Раз такое уважение мне оказано, первым делом – к Кремлю. Потом Крымский мост… Парк культуры… ВДНХ – само собой. Потом в Сок… Ты счетчик не забыл включить? А то знаешь, как оно бывает: покатались – веселились, подсчитали – прослезились…

– Обижаете! Вам русским языком сказано: машина оплачена до вечера. Если быть точным, до десяти ноль-ноль. Где супруга-то?

– Кто ж это расщедрился? – сделав вид, что не расслышал последний вопрос, поинтересовался Соколов.

– Заказчик пожелал остаться анонимным. Вы что, мне не доверяете? Думаете, завезу вас в какой-нибудь парк и ограблю?

– Тебе-то я доверяю. Эх, жалко Прасковью я на метро посадил! Поспешил!

– Так заедем за ней. Куда?

– На кудыкину гору.

– Понял.

Покряхтывая, капитан с наслаждением поместил свое тучное тело на мягкое кожаное сиденье новенькой «Волги».

– Трогай!

«Ах, Москва! Как же ты, голубушка, хороша! Как тебя, милая, разукрасили в юбилей революции! И какой вы, москвичи, красивый народ! Вон девчушка бежит, огибая весенние лужицы. Юбка колоколом бьет по стройным ножкам, по выпуклым коленкам – раз-два, раз-два! Прислушаешься – от юбки перезвон стоит! На ножках – туфельки белые, лакированные, с бантиком, на высоком каблучке. На плече – сумка белая, лакированная, с позолоченным замочком. Волосы хвостиком, челка длинная и тоже, как юбка, в разные стороны – раз-два, раз-два. Да! Есть свои модницы в Малютове. Но таких – нет! Наша девка на высоких каблуках идет, точно цапля крадется. Все вниз с опаской посматривает, будто лягушек себе ищет. А эта летит, как стрекоза, и крылышек прозрачных за спиной не видно.

Ну, лети, стрекоза! Оттаяла от взгляда на тебя скорбная капитанская душа.

И воздух в Москве совсем другой. Мокрым горячим асфальтом пахнет, новой автомобильной резиной. И еще вкусным табачком…»

– Малой, угости цигаркой!

– Бери, отец! – переходя на «ты», сказал таксист.

– Дорогие… Денег не жалко?

– Красиво жить не запретишь.

– Много получаешь?

– На сигареты хватает. Я холостой.

– Этого не одобряю! Жениться надо, пока молодой, пока силы есть. Вернуть, так сказать, долг природе и обществу.

– Ой, не смеши меня, отец! – хохотнул шофер. – Я не цветок, не животное. Это кролики живут, чтобы размножаться. А мне еще на воле погулять хотца.

– Хотца! – сердито передразнил его Соколов. – Ты не цветок, ты – насекомое. Прилетел, хоботом потыкал, а с цветочков к вечеру все лепестки осыпались. Любят тебя девки?

На лице парня появилось самодовольное выражение. Свободной рукой он полез в нагрудный карман белой нейлоновой рубашки и через плечо протянул капитану фотографию.

– Моя!

Максим Максимыч посмотрел с интересом. Симпатичная девушка. Глаза, бровки, носик, подбородок. Грудь… Да! Однако не Лизавета…

– Ее тоже обманешь?

– А я ей ничего не обещал.

– Это уже хорошо.

– Смотри, батя, – пониженным голосом произнес шофер. – Вон дом, видишь?

– Допустим, вижу.

– Там Берия жил. Мне старый таксист рассказывал. К нему школьниц на квартиру доставляли. Нравились ему с толстыми ножками. Бывало, едет по Москве, увидит симпатичную соплюшку и кивнет охранникам. И – пропала девочка.

– Врешь! – ахнул Соколов.

– Еще говорят, некоторые от него рожали. Он ничего, поступал по-людски. Брал их на полное содержание. А мог бы и шлепнуть. Сколько их теперь по Москве, «детей Берии»? Говорят, много.

– Куда едем? – вдруг рассердился Соколов.

– На Красную площадь, как ты сказал.

– Поворачивай на Петровку, 38.

– Ты что, капитан! – испугался таксист. – Сейчас не те времена, чтобы за одни слова в милицию. А что я такого сказал? Берия – враг народа.

– Вези, куда сказано, болтун, находка для шпиона, – усмехнулся капитан. – И анониму своему передай, что работаете вы, столичные, грубо. За деревенского простака меня держите. Во-первых, нет в Москве такой услуги, чтоб неизвестному клиенту на день вперед такси оплачивать. Во-вторых, байку эту, про Берию и его школьниц, полстраны знает. В-третьих, таксист из тебя, как из меня балерина Большого театра. Молодой таксист обязательно лихачит. А ты ведешь машину ровно, бережно. Ты не таксист, а службист. В-четвертых, актрисульку эту, которую ты мне показал, в любом киоске купить можно. Фамилию только забыл.

– Брижит Бардо, – мрачно подсказал «таксист».

– Передай анониму, что отправился Максим Максимыч к своему закадычному дружку в МУР. И еще скажи, что секретов не держу. В Москву я приехал за этим самым. Чтобы душегуба, который Лизу убил, найти.

– А потом?

– Потом не твоего ума дело. Так и передай. Или пусть кончают меня, или выходят на встречу. Сдается мне, что у вас наверху в этом деле не всё до конца понимают.

Подполковник МУРа Резо Шалвович Гонгадзе хотя и был предупрежден о визите Соколова, не ждал его так рано. С Соколовым они были старые добрые приятели. Познакомились в сорок пятом, в том самом госпитале, где Максим сошелся с Прасковьей. Потом фронтовые знакомцы столкнулись на областном совещании работников уголовного розыска. И завязалась дружба. Не то чтобы не разлей вода, тем более что Гонгадзе тогда круто шел на повышение. Но – мужская, прочная. И поэтому когда по внутреннему доложили, что Соколов прибыл и ждет в проходной, Резо отложил все дела, приказал секретарше его не беспокоить, заранее свинтил с бутылки подарочного «ВК» серебристую винтовую крышечку, поставил на стол бокалы богемского хрусталя и стал с нетерпением ждать товарища.

– Извини, Резо, не в назначенное время приехал, – сказал Соколов после того как они молча, без тоста, махнули по полбокала за фронтовых друзей.

– Понимаю, – вздохнул подполковник. – Говори, что время тянуть.

– Вот имя, отчество и фамилия человечка, о котором мне нужно знать по возможности все.

Он протянул подполковнику листок бумаги.

– К чему такая конспирация? – спросил Гонгадзе с легким грузинским акцентом, который прорезался у него всегда, когда Резо Шалвович чему-то удивлялся. Но бумагу взял и прочел про себя, а не вслух. «Борис Вениаминович Гнеушев».

– Уверен, что через нас проходил?

– Не уверен.

– В чем дело?

Соколов рассказал про смерть Лизы.

– Припоминаю, – задумался Резо. – Кто-то из наших ездил к вам консультировать. Случай банальный: убийство на почве ревности.

– Так решил суд.

– А ты в этом сомневаешься?

– Нет, я уверен.

Резо бросил на него удивленный взгляд.

– Уверен, что тот, кого осудили, невиновен.

– На него думаешь? – Резо помахал бумажкой.

Соколов молчал.

– Не волнуйся ты, Максим. Не первый год замужем. Если это наш клиент, будешь знать о нем буквально все. Где остановился? Давай – ко мне. Моя Светлана уже на Тишинском рынке специи для сациви покупает.

– Нет, Резо, – отказался Соколов. – Сациви у тебя божественное, но баба твоя мне не нравится. Остановился я с Прасковьей у одной нашей родственницы. Вот ее телефон.

– Снова на бумажке?

Соколов молчал.

– Так серьезно? – в голосе Резо опять появился грузинский акцент.

– Как тебе сказать? Например, на вокзале меня встречал личный шофер с автомобилем.

– Номер машины не запомнил?

– Обижаешь! Но он наверняка нигде не зарегистрированный. А я и так тебе скажу, чья это машина.

– Куда сейчас?

– Можешь смеяться, – сказал Соколов, – но я еду в Историческую библиотеку. Нужен мне номер одного юридического журнальчика за прошлый век.

– Диссертацию пишешь? – засмеялся Резо, разливая коньяк.

– А что, старый опер уже не способен? Вот скажи мне, высокий начальник, что ты знаешь о романических убийствах?

– Каких?

– Романических.

Резо насмешливо посмотрел на Соколова.

– Эх, капитан! Видно, тебе в твоей тьмутаракани совсем делать нечего, если ты на романы переключился. Нам тут, понимаешь, романы читать некогда. У нас каждое дело – роман. Вот недавно отец изнасиловал несовершеннолетнюю дочь. Причем мать про это знала. А когда понял, что дочка от него забеременела, испугался, сволочь, задушил ее и закопал на дачном участке. Верная жена ему в этом помогала. Как тебе такой роман?

– Эта девушка, – тихо сказал Соколов, – дочь моего лучшего друга, фронтовика.

Резо вздохнул и разлил остатки коньяка. Не потому что торопил Соколова с уходом, а понял: не до выпивки его другу и не до шуточных разговоров. И даже не до сациви.

– Так бы сразу и сказал. А то убийства какие-то романические придумал.

– Это не я, – улыбнулся Соколов. – Это Аркадий Петрович Востриков. Вот, кстати, парень, которого не худо бы переманить к тебе в отдел. Талант, оригинал!

– Все, все! – с трагическим грузинским акцентом воскликнул Гонгадзе. – Ступай с глаз моих в свою библиотеку. Но вечером жди звонка. Нравится тебе моя Светка или не нравится, но без сациви и пары бутылок настоящего (он подчеркнул это слово) саперави ты от меня не отвертишься.

Резо позвонил в восемь вечера и предложил встретиться на Гоголевском бульваре. Максим Максимыч удивился, что старый приятель не приглашает к себе, но по телефону не стал ничего говорить. Подполковник сидел на скамейке, уткнув нос в поднятый воротник плаща. Был Резо сильно пьян. Не успел Соколов поздороваться и сесть рядом, как полковник протянул ему плоскую фляжку, в которой что-то плескалось.

– Злоупотребляешь? – попытался пошутить Соколов.

– На моем месте иначе нельзя, – возразил Резо. – Это только в кино милицейские начальники – архангелы с погонами. А я если в конце дня не выпью, напряжение не сниму, могу инфаркт заработать.

– Что случилось?

– Ты крепко подставил меня, Максим. Надеюсь, сделал это не нарочно.

– Резо!

– Молчи пока. Во-первых, по нашему ведомству на твоего физкультурника, считай, нет ничего. Или почти ничего. Два года назад обчистили его квартиру на Ленинградском проспекте. Домушников взяли по горячим следам в тот же день, причем со всем награбленным добром.

– Ну и?..

– Дальше как в кино. Потерпевший рассыпается в благодарности сотрудникам милиции. Те предлагают ему проверить, все ли вещи на месте.

– Все?

– Потерпевший утверждает, что все. Еще бы ему это не утверждать! Того, что ему вернули, было по самой скромной оценке почти на двести тысяч рублей.

– Новыми?

– Конечно.

– И как же объясняет простой советский учитель физкультуры такое богатство? – спросил Соколов.

– Я тебе сказал: как в кино. Неожиданное наследство от покойной тетушки, с которой при жизни контактов почти не имел, но она нежно обожала своего единственного племянника. Тетушка – младшая сестра отца Гнеушева, урожденная графиня. Так что твой физкультурник – простой советский граф.

– Да что там было-то?

– Коллекция картин. Исключительно русские художники конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Левитан, Поленов, Саврасов, Малевич, Бенуа, Петров-Водкин…

– Подлинники?

– Такие, что им позавидовали бы Третьяковка и Русский музей.

– Повезло ему с тетушкой.

– Слушай дальше. Наши ребята, само собой, картины до конца следствия не возвращают. Интересуются их биографией, а заодно биографией физкультурника. Выясняется, что тетушка, по словам соседей, аристократическим образом жизни не отличалась. Пила беспробудно, клянчила у соседей взаймы. Однако после ее смерти в квартире обнаружили целую картинную галерею. А в тумбочке лежало грамотно составленное и заверенное нотариусом завещание на имя любимого племянника.

– Откуда дровишки?

– Ни за одной картиной нет криминала. Все тетушка покупала у частных антикваров. Брала не скупясь. Но все, кто имел с ней дело, в один голос утверждали, что в искусстве она не была ни ухом, ни рылом. Работала по чьей-то наводке.

– Гнеушева?

– Конечно. Но это, Максим, не самое интересное. Антикварный мир тесен. Каждый серьезный коллекционер нам известен. Но когда наши ребята обратились в Комитет государственной безопасности с резонным вопросом, не заинтересует ли их такой таинственный клиент, то получили по рукам со страшной силой. И не только Гнеушеву все вернули, но еще и извинялись за вторжение в личную жизнь. Гнеушев принял извинения спокойно, с некоторым, я бы сказал, аристократическим благородством.

– Это он умеет, – нахмурился Соколов.

– Собственно, и все.

– Спасибо, Резо. Как я и думал, за Гнеушевым стоят на самом верху.

– Он думал! – вскричал Гонгадзе с горечью. – Он думал! Почему мне ничего не сказал?

– Ну прости. Понимаешь, Палисадов (ты его знаешь) намекнул мне, что этот физкультурник не совсем физкультурник.

– Палисадов?! – крикнул полковник так громко, что на них обернулась проходившая мимо влюбленная парочка. – И ты молчал, Максим? Только не говори мне, что не знаешь об уже решенном назначении Палисадова в Генпрокуратуру. Его тесть Кнорре прыгает от радости, предвкушая воссоединение со своей любимой дочерью.

– Но я действительно этого не знал!

– Все равно должен был мне сказать. Ах, Максим! Не успел я разобраться с твоим Гнеушевым, как меня вызывает на ковер мой генерал. И делает мне такой втык! Возил меня мордой по ковру, как нагадившего щенка. Вспомнил все мои должностные грешки. Под конец намекнул, что если я еще раз поинтересуюсь Гнеушевым, то полечу с должности. А пока закатил мне «строгача» за… Формулировка подбирается.

– Еще раз прости, Резо. А твой генерал не спрашивал, какого рожна тебе понадобилась информация на Гнеушева?

– Нет, – вдруг с удивлением сообразил подполковник. – В самом деле – это странно. Шеф был в такой ярости, что я не обратил на это внимания. Но… если завтра спросит? Что мне ему говорить?

– Сдавай меня со всеми потрохами. Ври ему всю правду о нашем с тобой разговоре. Мне, Резо, терять нечего. Но почему-то я думаю, что генерал ни о чем не спросит.

– Ну и черт с тобой! – после долгого тяжелого молчания взорвался Резо. – Скажи хоть, во что ты вляпался, Максим?

– В страшное дерьмо, – вздохнул Соколов.

– Со мной не поделишься? – спросил Гонгадзе, и оба посмеялись двусмысленности вопроса.

– Не поделюсь, – уже серьезно отвечал Соколов. – Это моя война. Ты мне очень помог. Теперь я, по крайней мере, знаю, откуда начинать копать.

– Откуда? – быстро спросил Резо.

– Я сказал: это моя война.

– Послушай совета мудрого старого грузина. Брось это дело! Дочки твоего товарища не вернешь. А тебя, капитан, свернут в бараний рог. Я их знаю, Максим. Отступись!

– Не могу.

Гонгадзе обнял Соколова, обдав крепчайшим коньячным перегаром.

– Правильно о вас, деревенских, говорят, что не вышли вы из первобытно-общинного строя.

Гонгадзе резко встал со скамьи и, не попрощавшись, нетвердой походкой зашагал в сторону Гагаринского переулка.