Текст книги "Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина"

Автор книги: Павел Басинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Глава двадцать третья
Братья по крови

– Останови, – приказал Недошивин.

Шофер свернул на обочину. Ни слова не говоря, полковник вышел из машины и зашагал по разбитой дождями и тракторами скользкой, изрытой колеями дороге. Шофер, круглолицый парень лет двадцати шести, молча следил за удалявшейся легкой фигурой шефа в светлом плаще и пытался понять, что ему делать дальше.

Выбор невелик: стоять и ждать возвращения шефа или следовать за ним. Но так, чтобы тот преследования как бы не замечал, чувствовал себя в одиночестве. Недолго думая, шофер остановился на втором варианте. Не потому, что боялся за безопасность патрона, но стоять на обочине без дела не хотелось. Недавно поступив в органы, он уже успел усвоить железное правило, которое внедрял в головы своих подчиненных Недошивин. Раз начальник не отдал четкого распоряжения, значит, в этом не было необходимости. На время тебя отпускают на волю. И потому – действуй как хочешь. Поезжай хоть к теще на блины, хоть к подруге сердца. Единственное, что ты должен угадать, – это срок твоей воли. Но тут рецептов быть не может. Необходимо собачье чутье на хозяина. Полное соответствие его мыслям и настроению. Не угадаешь – грош тебе цена! Будешь курьеров развозить.

К Недошивину Алексея Санина назначил лично генерал Рябов, предварительно измотав «душевными» разговорами. К концу этих разговоров вся шоферня в автопарке посматривала на будущего водилу Недошивина со смешанным чувством жалости и уважения. Ему не завидовали. Работать с «серым полковником» ох как непросто!

Лешка Санин внимательно следил за походкой шефа. Разогнался начальник. Волнуется, словно бежит от кого-то. Врешь, брат! От Лешки не сбежишь! Лешка армейским шофером отбарабанил и полевые дороги хорошо чувствует. Полем пойдет шеф, Лешка поле, где можно, объедет и под нужным пригорочком встанет.

С какого рожна потянуло полковника в Малютовский район? Понятно, что поездка личного характера. И задумал ее он без согласования с Рябовым, в противном случае генерал обязательно проинструктировал бы Санина. Но даже не это смущало Лешку. Не мог он похвастаться развитым воображением, но одинокая фигура шефа в бежевом плаще среди перепаханной под зиму земли, слоящейся жирно-шоколадными пластами, показалась ему обреченно-беззащитной. И появилось странное чувство, что Недошивин шагает к скорой своей смерти. И знает об этом. И потому так быстро идет, что принял решение не сопротивляться, но ускорить свой конец.

А вот этого Лехе не нужно. Если с полковником что случится, Рябов Санина в землю живым закопает. На том самом месте, где это случится. Лешка тронул пистолет, спрятанный за поясом, и поддал газу.

– Товарищ полковник, может, в салон сядете? Скользко. Я эти грязи знаю. Поскользнетесь, упадете.

Недошивин рассеянно взглянул на Санина.

– Разве я приказал тебе следовать за мной?

– Вы ничего не приказывали. До Красного Коня еще два километра. А если дождь пойдет?

– Откуда ты знаешь, что я иду в Красный Конь? Тебе Рябов приказал за мной следить?

– Ну что вы, товарищ полковник! – почти искренне удивился Санин.

– Врешь. А если не врешь, то я ничего не понимаю. – Недошивин пожал плечами. – А если я кого-то не понимаю, я ему не доверяю. А если я ему не доверяю, я его немедленно увольняю. Хочешь получить черный билет на всю оставшуюся жизнь?

– Платон Платонович! – взмолился Лешка Санин. – Хотите верьте, хотите нет. Не Рябов это. Я сам чувствую…

Недошивин с интересом посмотрел на Лешку, потом обвел взглядом лежавшие окрест черные поля.

– Ну вот, – сказал он, – теперь я тебя понял. Знаешь, как это называется? Печаль полей… О, это страшное, неодолимое чувство! Ты не за меня испугался. И даже не за себя. Это просто – необъяснимый страх.

– А вы не боитесь? – осторожно спросил Санин.

– Тебе показалось, что я одинок, беззащитен? Ты ошибаешься. Защитить себя я могу без твоего «макарова». Кстати, напрасно ты держишь его на поясе, за спиной. Рискуешь набить себе саркому. Так умер от рака поэт Рембо. Он добывал в Африке золотой песок и носил мешочек с золотом на поясе. Всегда на одном и том же месте. Что же касается одиночества… Для меня бояться одиночества – это все равно что бояться самого себя. Только не думай над моими словами, хорошо?

Шофер молчал, томился, в самом деле не понимая речей своего шефа. Но при этом с облегчением понял, что поступил правильно. Оставлять Недошивина одного было нельзя. Словно угадав мысли Санина, Недошивин обаятельно улыбнулся, как умел иногда, обогнул капот машины и опустился на переднее сиденье.

– Бог с тобой, – душевным голосом сказал он. – Трогай. Не пропусти поворот налево.

– Красный Конь направо, – нахально возразил Санин.

– Мы не в село едем, на кладбище.

Санин почему-то снова испугался.

– У меня там назначена встреча, – успокоил его Недошивин. – О поездке не нужно сообщать Рябову. Понимаю, что врать тебе генералу не с руки, но ты сам, брат, виноват. Зачем за мной увязался? Короче, сдашь меня Рябову – считай, со мной больше не работаешь. Пересядешь из «ауди» в служебную «Волгу».

– Может, я вас здесь подожду? – засуетился шофер, мысленно проклиная себя за самодеятельность.

– Поздно, милый Савельич! – усмехнулся Платон Платонович.

– Какой Савельич?

– Что?! – с театральным ужасом вскричал Недошивин. – Мой личный шофер не читал «Капитанскую дочку»! Вернемся в Москву, первым делом запишешься в библиотеку и прочитаешь прозу Пушкина. Всю! Потом перескажешь мне с личными, продуманными комментариями. Выполнять!

– Есть выполнять, – проворчал Леха. – А говорили, думать не надо.

Недошивин рассмеялся и покачал перед носом шофера указательным пальцем с прекрасно ухоженным длинным ногтем.

– Думать – не надо. Надо – Пушкина читать!

Перед могилой Лизаветы стоял Вирский, тупо уставившись на еловый крест. Глаза его были бессмысленно расширены, нижняя челюсть отвисла, открывая рот с трясущимся, как у собаки, языком. Он напоминал идиота, сбежавшего из Красавки, который потерялся и ждет, что кто-нибудь возьмет его за руку и отведет в родной дурдом. Руки ходили ходуном, как у страдающего болезнью Паркинсона.

Вирский не заметил, как машина подъехала к кладбищу, не услышал звука мотора, не обратил внимания на повисшую мертвую тишину, когда Санин выключил двигатель. Недошивин перелез через ограду.

– Ну здравствуй, братишка!

Его ладонь мягко упала на плечо Вирского. Тот очнулся и отпрыгнул от Недошивина.

– Кто здесь?!

– Я, твой двоюродный брат. Ты мне не рад?

– Прикажи убрать этот черный воронок! – завизжал Вирский, брызгая слюной и тыча пальцем в «ауди».

– Поставь машину за посадкой, Алексей, – приказал Недошивин Санину. – Мой родственник с детства боится черных машин. Кстати, это у нас с ним общая болезнь.

Когда машина скрылась, Недошивин предложил Вирскому присесть на скамеечку.

– Прогуляемся, – проворчал Вирский.

– Мне показалось, ты кого-то ждешь.

– Ничего тебе не показалось! – вскинулся Вирский. – Старец тебе настучал? Погоди, отче! Еще никто не смел два раза подряд оскорбить Вирского и остаться безнаказанным!

– Отец Тихон на тебя не стучал, – ровным голосом возразил Недошивин. – Просто ты зарвался, Родя. Возгордился сверх меры. Ты правда думаешь, что в Комитете работают одни придурки? А если я тебе скажу, что вся твоя секта, все твои нежные «голубки» проходят у нас по разряду нештатных сотрудников? Хотя и штатных среди вас предостаточно.

Вирский противно захихикал. Лицо его приняло обычное выражение, на нем не осталось и следа недавнего идиотизма.

– Какой ты смешной, Платоша! – с ужимками произнес он. – Ты, братишка, хотя и умный, но одноглазый. Это не вы нас завербовали. Это не мы у вас работаем в нештатных сотрудниках. Хотя – хе-хе! – и наших штатных среди вас предостаточно. Извини, брат, но какой же ты дурачок! А ведь ты из нас старшенький! Стыдно, братишка! Ну, сам посуди: кто вы и кто мы? Вы – лишь тайная полиция бывшего государства, которого уже нет на политической карте мира. Мы – мощная международная организация, которая управляет политикой и экономикой двадцати пяти стран. Лично я, если захочу, могу устроить переворот в любой из них. Как я сделал это в СССР не без вашей помощи. Хочешь, завтра вместо Палисадова будешь ты? Устрою по-родственному.

– На месте, где сидит Палисадов, я на толчок не сяду, – грубо возразил Недошивин. – Но согласен на место президента.

Вирский задумался.

– Почему бы и нет? Не завтра, не стану врать. Но лет через десять смогу устроить. Только все это пустые разговоры, брат! Ты же у нас патриот! А на фиг нам нужен патриот! Нет, вообще-то глупый патриот нас устроит. Но ты умный патриот. Короче, с какой стороны на тебя ни смотри, одни недостатки.

– Какова твоя цена?

– Ты что, серьезно?

Они не заметили, как, прогуливаясь, дошли до березовой посадки и приблизились к машине. Думая, что они собираются вместе уехать, Санин включил зажигание. От звука мотора Вирский вздрогнул. Лицо его перекосилось ненавистью. Он злобно харкнул на ветровое стекло новенькой «ауди». Возмущенный Алексей выпрыгнул наружу, но Недошивин жестом приказал ему вернуться.

Они пошли обратно к кладбищу. Несколько минут молчали.

– До сих пор не можешь простить нам смерть своего отца? – с уважением спросил Недошивин.

– А ты? – вопросом на вопрос ответил Вирский. – Ты простил? Ах да, я запамятовал. У тебя новый отец – Рябов. Рябов так нежно к тебе относится! Хотел бы тебя поздравить, но не могу. Держись, братишка! Твоего настоящего отца под расстрел подвел… конкретно твой возлюбленный генерал!

Недошивин побледнел.

– Ложь! – воскликнул он.

– Ты скверный актер, Платон! – вздохнул Вирский.

– Допустим, – нервно согласился Недошивин, – но Рябов в принципе в этом не виноват.

– Разумеется! – издевательским тоном подхватил Вирский. – Они вообще ни в чем не виноваты. Подумаешь, шлепнули наших отцов! Тоже еще беда в масштабах мировой революции. Они и тебя шлепнут за милую душу, когда поймут, что из тебя национальный диктатор, как из меня старец Тихон. Слушай, а ты зачем сюда пришел?

– Не для того, чтобы рыдать у тебя на плече о наших отцах, – ответил Недошивин. – Хочу с тобой поторговаться, Родион.

– Неужели?! – Вирский с сарказмом всплеснул руками. – Неужели наш Платоша стал не мальчиком, но мужем? Он уже сам покупает себе нижнее белье и верховную власть. Па-а-здравляю!

– Мы серьезно говорим или будешь кривляться? – поморщился Недошивин. – Я хочу заключить с тобой договор.

– Договор? – спросил Вирский. – И ты согласишься подписать его кровью?

– Да.

Вирский захохотал. Недошивин повернулся и пошагал к посадке.

– Стой! – крикнул Вирский. – Это было мое последнее дурачество, клянусь тебе! Милый Платон, мы давно не подписываем договоры кровью. Это вчерашний день.

– Чем же вы их подписываете? – удивленно спросил Недошивин.

– Простыми чернилами. Или – ничем. Какой смысл в какой-то закорючке? Просто если мы заключим с тобой договор, ты будешь делать то, что тебе скажут. Через неделю, через месяц ты почувствуешь ответ с нашей стороны. И так будет продолжаться шаг за шагом, шаг за шагом. Ты – нам, мы – тебе, ты – нам, мы – тебе. Потом ты заметишь, что от тебя уже ничего не требуется. Ты все будешь делать для нас вполне добровольно. Ты станешь одним из нас.

– Но если…

– Никаких если! Как только ты выполнишь первое условие, договор уже подписан. И цена его расторжения – банальная смерть!

– Скажи, Палисадов подписал с вами договор?

– Смешной вопрос.

– А… президент?

– Несмешной вопрос. Не подписал.

– Странно… – удивился Недошивин. – С чего это ты так со мной откровенен?

Вирский взял Недошивина за руку. В его глазах стояли слезы. Недошивин почувствовал, что тоже готов расплакаться, впервые за последние двадцать лет.

– Платон! Мне наплевать, подослал тебя Рябов или нет. Мне наплевать на Рябова, на Палисадова и на вашего президента! Мне наплевать на Россию и на весь мир! На этой скучной земле мне не наплевать только на одного-единственного человека! Это ты! Ты веришь мне, брат?

Недошивин задумался, всматриваясь в несчастные глаза Вирского.

– Почему-то верю.

– Потому что – кровь! – закричал Вирский, и с вершин берез сорвались вороны, закружив над посадкой. – Великое дело! Мы с тобой не просто двоюродные братья! Мы единоутробные дети одной матери – Надежды!

– Она наша бабка, – удивленно возразил Недошивин.

– Ах, Платон! Какой ты неисправимый позитивист! Неужели не понимаешь, что мы с тобой мистические продолжатели родов Недошивиных и Вирских. Наша с тобой общая бабушка – и не смей при мне называть ее бабкой, слышишь! – это сама Россия. Она сделала свой выбор, избрав эту великую женщину, чтобы на свет Божий появились наши отцы. Потом – мы с тобой…

– Ты тоже патриот?

– Не в этом дело. Россия – скверная страна, но прекрасная возможность для старта.

– Старта – куда?

– А вот это, брат, не твое дело! Хочешь власти? Ты ее получишь.

– Власть нужна мне для того, чтобы спасти Россию.

– Спасай сколько влезет! Чего ты хочешь? Чтобы Россия была процветающей, цивилизованной и так далее? Ах ты мой Петрушка Первый! Будет тебе это, будет! Но через большую кровь.

– Кровь?

– Но ты же не смешиваешь Россию с ее нынешним населением? Кстати, это принципиальный вопрос. Смешиваешь или нет?

– Ради будущего России я готов пойти на многое. Но я не согласен убивать русских.

– Тебе не надо будет убивать! – вскричал Вирский. – Тебе нужно всего лишь потерпеть с десяток лет, пока они не заварят здесь кровавую кашу. А ты ее будешь благородно расхлебывать!

Недошивин пристально смотрел на брата.

– Ты затеял сложную игру, Родион, – наконец вымолвил Недошивин. – Но увидишь, я тебя переиграю. Ты прав, я старшенький.

– По рукам? – довольно потирая ладони, спросил Вирский.

– Это зависит от того, что ты потребуешь в виде первого взноса.

– Сущие пустяки, – ответил Вирский. – Помоги мне встретиться с Лизой.

Недошивин присел на скамью.

– Ты с ума сошел? Она мертва!

Вирский сел рядом и уже спокойно воззрился на крест.

– В таком случае, зачем ты договорился об эксгумации трупа? Прекрати играть в атеиста! Ты не все знаешь о Лизавете, но о многом догадываешься. Хочешь снять с души страшный грех, освободиться от него и тем самым освободиться от старой России? Этого не получится, Платон! Оставь Лизу мне, слышишь!

– А как же Иван? Ты знаешь, что он прилетел, чтобы меня убить? Если он решится сделать это, я не буду ему мешать.

– О, конечно! Еще и поможешь! Это в тебе голубая недошивинская кровь говорит. Не беспокойся, мальчишка сейчас в объятиях своей девочки. Скоро они будут в США и нарожают тебе кучу американских внуков. Потом ты отдашь им в концессию половину России и умрешь, окруженный благодарным семейством и воспетый благодарной страной!

– Каким образом я найду тебе Лизу?

– Она здесь, дурачок! Стоит мне уйти, она выбежит к тебе… ну, скажем, вон из-за той могилки. Если не ошибаюсь, там похоронен убиенный капитан. До чего ж не люблю эти православные кладбища! Никакого порядка!

– Допустим, я встречусь с ней. Что я должен сказать?

– Чтобы она не пряталась от меня! Она – мое детище. Без меня она ничто, призрак. Скажи, чтобы перестала дурить и нормально работала со мной. Тебя она послушает.

– После того, что я с ней сделал?

– А что ты сделал? – высокомерно спросил Вирский. – Убил? Нет. А если бы и убил? Апостол Павел забил камнями христианского священника, потом раскаялся и хоть бы хны. В Лондоне лучший собор поставили в его честь. И тебе, Платоша, поставят в Москве, дай срок! Только отрекись от Лизаветы! Оставь ее мне! Посуди сам, сколько ей маяться, бедной? Пора бы уже стать…

Вирский прикусил язык.

– Елизаветой Вирской, ты хотел сказать? – уточнил Недошивин.

Вирский боднул брата лбом.

– Махнемся, Платоша? По-братски? Тебе – Россию, мне – мертвую девушку? Это хороший обмен, подумай!

– Согласен!

Вирский хотел обнять Недошивина, но тот отстранился.

– Ухожу! – горячо зашептал Вирский. – Черкни записку своему кучеру, чтобы подбросил меня до Малютова, а потом вернулся за тобой. За это время вы с Лизой решите проблему. Пусть она меня не ищет. Пусть не прячется только. Я сам, когда надо, найду.

Глава двадцать четвертая
Накануне

Геннадий Воробьев, трезвый, одетый в кургузый серенький пиджачок, сидел на низкой, сколоченной из березовых стволиков скамье, протянув ноги в новых кирзовых сапогах, и не мигая смотрел на высокий еловый крест, истекавший смоляными слезами.

– Ну вот, Лизонька… – говорил он, обращаясь к кресту. – Появился тебе защитник. Парнишечка ничего, справный. А как на Максимыча в гробу смотрел! Э! Да ты ж не знаешь! Помер Максимыч… Зарезали его. Хотя что я говорю? Ты лучше нас все видишь, все знаешь.

Воробьев потерянно огляделся, скользя пустым взглядом по могильным крестам и звездам. Он словно искал кого-то. Потом снова с нежным умилением, которое удивительно шло его глазам, заголубевшим от светлого осеннего неба, воззрился на еловый крест.

– Молчишь? Знаю, что ты рядом, а молчишь. Показаться не хочешь. А ведь я тебя видел, Лизонька! И не один раз видел. Как ты ни пряталась, меня не проведешь! Видел я тебя и в Василисиной избе, и у родничка. Спасибо тебе, Лизавета Васильевна, что Коня нашего стережешь! Бог тебя за это наградит!

Утро было безветренное, ни одна травинка не колыхалась, березовая посадка, примыкавшая к кладбищу, почтительно замерла перед этой сценой, и даже птицы молчали, несмотря на теплый радостный день. Казалось, вся природа, затаив дыхание, слушает пастуха.

– А может, Он для того и оставил тебя, Лизонька? – как-то неуверенно спросил Воробьев. – Может, ты великомученица? Это ж какая мука – после смерти на земле жить! Подумать страшно!

Воробьев стыдливо потупился.

– Я, Лизавета Васильевна, теперь больше божественные книги читаю. Мне их Петр Чикомасов дает. И узнал я из них, Лиза, сколько на Руси жен-великомучениц было. Ой, сколько! А мы всё: бабы, бабы! Дуры, мол. А выходит, дураки-то мы. Эх, знал бы я о том, когда ты еще живой была! Да я бы молился на тебя! Я сейчас на тебя и молюсь. Петька запрещает, говорит, что я не на тебя, а за тебя молиться должен. Я все равно молюсь. Вроде святой ты для меня. А я так думаю, что святая ты и есть! – Воробьев стукнул кулаком по березовой скамье, словно вогнал невидимый гвоздь.

– Покажись, Лизонька! – тихо попросил он. – Поговори со мной! Присох я к тебе, как эта смола на кресте. Попробуешь оторвать, только размажешь. Нет меня без тебя, Лизонька, совсем нет! И не сдохну я, пока с тобой не поговорю! А не то…

Голубые глаза Воробья угрожающе сузились.

– А не то руки на себя наложу! Петька сказал, самоубийц не отпевают. А раз не отпевают, стану я мыкаться по земле, как ты. По пятам за тобой ходить буду. Следы ножек твоих целовать. Надоем тебе хуже смерти…

Воробьев вдруг заплакал и плакал долго, стонал, вскрикивал что-то грудным голосом, как баба, побитая мужем. Из степенного мужичка, решившего провести выходной день в тверезом виде, он превратился в жалкое, обиженное существо неизвестного пола, в котором было даже что-то противное. Но если бы кто-то заглянул в его закрытое ладонями лицо, он с изумлением обнаружил бы, что Воробьев не плачет, а только прикидывается и при этом зорко посматривает сквозь неплотно сжатые пальцы на могилу и крест.

Наконец он затих и отнял руки от лица. Встал, одернул старый, но еще крепкий пиджачок, выпустил поверх него уголки воротничка белой сорочки и откашлялся.

– Значит так, Лизавета свет Васильевна. Не желаете показаться, и не желайте. С жизнью своей ради вас я расставаться не стану, а только знайте, что как вы при жизни своей сердце мне на куски разрывали, так и теперь мучаете. И этого, между прочим, Лизавета свет Васильевна, Бог вам не простит. Шпионить за вами я больше не буду. А может так быть, что и увидите вы меня здесь не раньше, чем через пять лет. Потому как иду я ради вас на государственное преступление. На поджог социалистической собственности. Прощайте…

По-военному коротко отдав могиле поклон, Воробьев повернулся и пошагал к пролому в кладбищенской ограде.

Через два часа он подъехал на мотоцикле к малютовской «стекляшке», купил бутылку самой дешевой водки и попросил продавщицу присмотреть за транспортом. Еще через два часа все малютовцы высыпали на улицы: жарко горел краеведческий музей. Он полыхал неестественно мощно, выбрасывая снопы черного вонючего дыма, словно подожженная нефтяная скважина. Ни пожарные, ни прибежавшие на место события мужики с бабами не могли даже подойти поближе, таким чудовищным жаром несло от пламени. Музей сгорел быстро, чудом не тронув огнем главный барский дом – только слегка закоптились его старые каменные стены…

Хотел бежать на пожар и Петр Чикомасов, но отец Тихон властным жестом его остановил.

– Сгорит ведь! – удивленно воскликнул Петр Иванович.

– Пускай сгорит, – странно улыбнулся старец. – Это я Геннадия попросил.

– Вы?! – изумился священник. – Но зачем?!

– Не твоего ума дело.

Петр Иванович руками развел. А старец, стоя возле окна и глядя на зарево пожара, хитро улыбался.

– Ну что, получил, змееныш? – говорил он. – Огнем твои кладки выжигать будем! Добро пожаловать на пепелище, Родион, сын мой блудный!