Текст книги "Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина"

Автор книги: Павел Басинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Глава двадцать пятая
Молочные отцы

Изольдочка Спицына, двадцатидвухлетняя помощница секретаря райкома комсомола Владлена Леопольдовича Оборотова, тихо, как мышка, поскреблась о покрытую звукопоглощающим дерматином дверь начальственного кабинета и, не дождавшись ответа, неслышно вошла. Эта ее несносная привычка раздражала Оборотова ужасно, поскольку Изольда нередко заставала его за делами, не имевшими к работе ни малейшего касательства. Но у него были веские основания не выгонять бестолковую секретаршу, и только иногда, чтоб разрядить нервы, он сердито орал на нее так, что стекла в кабинете звенели.

– Владлен Леопольдович, к вам друзья! – прокурлыкала Изольда, высоко и удивленно подняв тонко выщипанные брови, словно эти «друзья» не приходили к Оборотову по нескольку раз на неделе.

– Пусть войдут! – слишком высоким для столь корпулентного мужчины голосом приказал Оборотов и посмотрел на секретаршу так, что Изольда тотчас запунцовела лицом и зачем-то оправила юбку.

Гостей было двое: Лев Сергеевич Барский, подающий надежды молодой преподаватель филфака, и Платон Платонович Недошивин, место службы которого даже лучшие друзья старались не поминать всуе.

Дожидаясь приглашения к Оборотову, Барский взял секретаршу за руку повыше локтя и заговорщическим тоном спросил:

– Пристает Оборотов?

– Да что вы, Лев Сергеевич! – округлила обведенные тушью глаза Изольда. – Владлен Леопольдович же ж женатый! У него же ж двое детей!

– Сегодня в шесть, – сексуальным, как ему казалось, голосом продолжал Барский, – в ЦДЛе будут выступать поэты. Придут Роберт Рождественский, Беллочка Ахмадулина, Андрюша Вознесенский… Обещал прийти сам Женя.

– Евтушенко?! – взвизгнула Изольда и закрыла ладошкой рот.

– Между прочим, могу провести.

Воровато оглянувшись, Изольда еле заметно кивнула. Барский самодовольно ухмыльнулся.

Оборотов был в мрачном расположении духа, но увидев приятелей, оживился.

– Салют, мушкетеры! Лёвка, хлопнем по рюмашке! Водка – что-то особенное! Из спецпайка моего тестя.

– Да погоди ты со своей водкой, – поморщился Барский. – Зачем вызвал? Я с заседания кафедры сбежал.

– Плюнь и разотри! – сказал Оборотов и достал из-под стола бутылку водки с необычной этикеткой. – За мной и моим тестем ты, старик, как за каменной стеной. Ой, какая водочка! Анастас Григорьевич на днях ею гостей разыграл. Вылил водку из бутылки в графин, в бутылку налил воды из-под крана и поставил на стол. Вот вам, говорит, новая специальная водка для дипломатического корпуса. «Посольская» называется. Ни вкуса, ни запаха, ни похмелья. Чтобы, значит, с врагами пить, но не пьянеть. Ну, гости пьют, морщатся, но нахваливают. Целый час он их промучил. Потом – опаньки! – спрашивает: «Ну как вам водочка из-под крана?»

– Очень смешно! – фыркнул Барский. – Я бы на их месте этой «водочкой» ему в рожу плеснул.

– Щас, плеснули! Аплодировали, как в цирке! Платон, кстати, тоже улыбался.

– Платон? – несколько удивился Барский. – С каких это пор тесть Владлена тебя в гости приглашает?

– Приглашает, – ответил за Недошивина Оборотов, и в голосе его прозвучала обида. – И заметь, меня он зовет лишь потому, что я, к его сожалению, оказался мужем его драгоценной дочери. А Платона приглашает от души, по велению сердца, так сказать. Из всех своих подчиненных одного Недошивина мой тесть возлюбил и вознес. Знаешь, куда собирается наш молчаливый, вечно трезвый Атос? В Европу! О стране его назначения, само собой, ни полслова, ибо тайна сия велика есть. И это только для разминки, для привыкания к буржуазному быту. После Европы Платон полетит в Америку. Это тесть мне сам рассказал. Нарочно, гад, при Полине рассказал, чтобы меня в глазах жены опустить.

– Так-так, – сказал Барский, недобро поглядывая на Недошивина. – Следовательно, вы, Платон Платонович, уж позвольте вас по имени и отчеству именовать, изволили окончательно скурвиться?

– Ты о загранице? – Недошивин устало махнул рукой. – Я тут ни при чем. Я офицер, это приказ.

– Ах, ты офицер? – издевательски протянул Барский. – Поклонник стихов Симонова? Слуга царю? Нет, ты не офицер, старичок! Ты, брат, гэбэшник! А это, как говорят в Одессе, две большие разницы.

У Недошивина от скуки стянуло скулы.

– Мне надоело тебе в сотый раз повторять, что в КГБ так же служат Родине, как в любом другом месте.

– Демагогия! – завопил Барский. – Ты еще скажи, что Владлен тоже служит Родине! Вместе со своей Изольдой!

– Но-но! – вскочил Оборотов. – Ты, Лев, не петушись. Хочешь, шепну тестю, тебя тоже за границу выпустят?

– Да не пустят меня, – грустно вздохнул Барский. – Твой же тесть первым не пустит. Я по делу Синявского проходил, хотя он был всего лишь руководителем моей диссертации. Я даже не читал, что он на Западе напечатал. И пусть я презираю свое отечество с головы до пят, как завещал Пушкин, но я не такой подлец, чтобы с КГБ дела иметь.

– Невелика честь! – засмеялся Недошивин. – Таких, как ты, мятущихся интеллигентов у нас вагон и малая тележка. Сами приходят и в очередь становятся. Потому что вы – люди без веры, без долга, без почвы! Вечно болтаетесь, как дерьмо в проруби, пока льдом не прихватит. А лед – это мы! И если бы не мы, вся Россия от вас провоняла бы.

– Что ты сказал, повтори! – вскинулся Барский, сжимая кулаки. – Провоняла? От русской интеллигенции провоняла? От Солженицына, от Синявского? Да, я потомственный русский интеллигент! Моя мать в Рыбинске простой учительницей работает, а я в Москву пробился умом и талантом! И насчет почвы ты помолчи! Мой прадед землю пахал. Фамилия Барский, знаешь, откуда? От барских крестьян. Но прадедов сын окончил университет, стал профессором и мог бы быть светилом мировой науки, если бы его твои товарищи на Колыме не сгноили. А твой дедушка кто был? Сенатор, из дворян. Прогрессист! Из тех либеральных оборотней, которые царям в ножки кланялись, исподтишка красную революцию поддерживая.

– Заткнись! – Недошивин тоже сжал кулаки. – Что ты понимаешь в трагедии русского дворянства? В трагедии советского служивого класса? Это не для твоего гнилого себялюбия! Вот ты говоришь: мама в Рыбинске… Когда ты был у нее последний раз?

– Не твое дело!

– Нам есть дело до всего, что происходит в стране. И до ее нравственного климата в том числе.

– Ну хватит, старички, – снова вмешался Оборотов. – У нас с вами очень серьезные проблемы. Капитан Соколов в Москву заявился.

Барский удивленно взглянул на Оборотова. Недошивин молча смотрел в пол. Со стороны могло показаться, что ему что-то известно. На самом деле это была его обычная манера не удивляться ничему – или не выдавать своего удивления. Разгорячить Недошивина было трудно, это удавалось одному Барскому.

– Какой еще капитан? – спросил Барский.

– Капитан милиции из Малютова. Приехал, чтобы разворошить дело с убийством горничной.

Барский занервничал.

– Постой, но дело-то закрыто.

Оборотов посмотрел на Барского нежно, как матери смотрят на любимых, но хулиганистых детей.

– Мне звонил Палисадов. Этот капитанишка совсем сбрендил. Палисадов опасается, что он доберется до нас и размотает ту историю на полную катушку.

Барский заметно побледнел.

– Что ты несешь! Я даже не помню, что там было. Уверен, что нам в коньяк подсыпали какую-то гадость. Как думаешь, Платон?

– Ты забыл, что меня с вами не было.

– Черт! – с досадой вскричал Барский. – Вечно, когда нужно, тебя рядом нет! Пострадать из-за какой-то бабы! Ну, покуражились! Но не съели же мы ее той ночью! Целехонькая наутро была, я точно помню.

– Такое дело… – вдруг замялся Оборотов. – Я тебе не говорил… Через год горничная родила.

– Ни хрена себе! – воскликнул Барский. – Это что же получается? Мы с тобой молочные отцы?

– Ты о чем? – встревожился Оборотов.

– Помнишь, как в общаге называют парней, переспавших с одной девчонкой? Молочные братья. Следовательно, мы с тобой молочные отцы.

В дверях неслышно нарисовалась Изольда.

– Владлен Леопольдович, к вам какой-то ветеран войны тут один рвется. Не уйду, говорит, пока не примет.

– Как зовут твоего ветерана?

– Максим Максимыч Соколов.

Оборотов затрясся от злости.

– Какая наглость! Гони этого ветерана, чтобы духу его тут не было! – закричал он. – Гони в шею!

– Но вы же ж сами распорядились, – испугалась Изольда, – чтоб ветеранов без очереди пускать.

– В шею! – визжал Оборотов.

– Молчать! – властно приказал Недошивин. – Я сам с ним поговорю.

– Ах, Максим Максимыч! – укоризненно говорил он смущенному Соколову, ибо тот не ожидал встретить Недошивина в райкоме.

– Прости меня, майор, – отвечал Соколов. – Веришь ли, сам себя перестал понимать. Спасибо, конечно, за мальчика. Но ты пойми… Вот помогу я ему, воспитаю. Но дальше-то что? Ведь спросит меня мало́й однажды: кто его мамку убил? А я? Мол, Гена Воробьев?

– К тому времени Воробья уже выпустят, – тихо сказал Недошивин. – Мне это на сто процентов обещали…

– Воробья выпустят. А парень будет думать, что тот – убийца его матери. А если отомстить решит?

– Что я могу сделать?

– Помоги мне, майор! Вижу я, не сука ты, человек! Помоги настоящего убийцу найти!

– Я сдал вам Гнеушева!

– Гнеушев не убивал.

Недошивин нахмурился.

– И вы ему поверили? Впрочем, я предвидел, что он обведет вас вокруг пальца.

– Я себе верю, Платон. И еще тебе немного. И если ты не знаешь, что Гнеушев Лизу не убивал, значит, тебя самого водят вокруг пальца.

Недошивин молчал.

– Я это дело кожей чувствую, – продолжал Соколов. – Что-то тут нечисто. С какого рожна стал бы твой генерал отдавать приказ устранять какую-то горничную? Даже если бы знал, что она от зятя его забеременела. Зачем? Несолидно. И потом, почему они спрятали ребенка от Лизы? Мало ли еще чей он? Может, того же Воробья? Нет, тут какой-то другой расчет.

Кто-то из ваших людей передал с Гнеушевым письмо для Лизы. Что в нем было, Гнеушев не знает, и тут я ему верю. Скорее всего, ей сообщили, что мальчик жив и ждет не дождется своей мамы. Подружка Лизы Катя сказала, что Лиза плясала от счастья, когда получила это письмо. Она ему поверила, значит, автор письма был ей знаком. Тем утром она спешила на скорый курортный поезд, чтобы поскорей добраться до Города. В парке ее кто-то встретил. Но не Гнеушев, Гнеушев той ночью находился в гостинице вместе с Палисадовым. Когда Палисадову доложили об убийстве, Гнеушев понял, что его подставили. Тогда вместо того, чтобы тихо смыться, он устроил спектакль с опозданием на поезд.

– Но зачем?

– Чтобы засветиться и засветить Палисадова.

– Вы не поняли. Зачем было кому-то подставлять Гнеушева?

– Вот этого я не знаю… У вашей организации свои причуды…

Недошивин задумался.

– Кажется, я понял, – сказал он. – Это не Гнеушева подставили. Подставили людей, на которых он работает. Подставили лично генерала Рябова. Вот почему он взбесился, когда узнал про убийство. А я-то подумал, что дело в его дочери Полине… Рябов сам ничего не понимает в деле Половинкиной и заинтересован в вашем расследовании. Он доверяет вашей мужицкой интуиции.

– Рябов приказал свалить убийство на Воробьева?

– На кого угодно, лишь бы на местного. Если бы на самый верх дошел слушок, что генерал руками своего агента, которому цены нет, устраняет провинциальных любовниц своего зятя…

– Неужели выперли бы со службы?

– С нашей работы уходят только на тот свет.

– То есть?

– После такого скандала Анастас Григорьевич, как офицер и чекист, должен был бы застрелиться.

– Ах, бедолага!

– Вот вы все иронизируете, Максим Максимыч, – с упреком начал Недошивин, – а между тем…

– А между тем, дорогой майор, – перебил его Соколов, – вы эту кашу и заварили.

– Мы? – удивился Недошивин.

– А кто еще? Только ты об этом не думаешь. Тебя генерал Рябов интересует. У вас же, мать вашу, крупные государственные интересы! А то, что вы стольким людям жизни поломали, на это вам наплевать. Вот ты считай, майор. Лиза мертвая – раз. Генка Воробей на зоне ни за что ни про что – два. Теперь мальчишка. Кто его отец? Наконец, я. Немолодой уже мужик, буду воспитывать сына неизвестно кого. Может, подлеца Палисадова, который надо мной же смеяться будет.

– В самом деле… – всерьез задумался Недошивин.

– Почему сразу не сказал об интересе генерала ко мне?

– Рябов хотел сначала проверить вас на Гнеушеве.

– Проверил? Тогда веди меня к нему…

Глава двадцать шестая
Генерал Дима и его команда

– Я собрал вас, господа, чтобы сообщить вам… – с особой важностью в голосе начал Палисадов.

– Пренеприятное известие? – криво ухмыляясь и сильно грассируя, перебил его толстенький, круглый Еремей Неваляшкин, сын знаменитого советского режиссера и внук генерала КГБ.

– Прекрати, Неваляшка, – проворчал Лев Барский, сморщившись от этой шутки, как от зубной боли. – Вечно ты встреваешь со своими глупыми банальностями.

Неваляшкин надменно скрестил руки на груди и отвернулся. Его маленькие свиные, но очень умные глазки ничего не выражали. На самом деле он ужасно обиделся на Барского и за «Неваляшку», и за «банальности». Но виду не подавал.

Еремей Неваляшкин внешне был неприятный мужчина и знал об этом. В Неваляшкине жили не одна, а сто, двести, триста мужских воль. Рыхлый, нескладный, косноязычный Неваляшкин был необыкновенно сконцентрированным на главной жизненной задаче человеком. Это был Наполеон по природе.

Неваляшкин был гораздо умнее Барского, своего однокурсника по МГУ. Только Барский об этом не знал, как не догадываются о превосходстве чужого ума именно не самые умные, но бесконечно влюбленные в себя люди.

Впрочем, Неваляшкин тоже обожал себя безгранично. Но не себя нынешнего (он называл это «я-ближний»), а себя будущего, «я-дальнего». Этот «я-дальний» был его главной жизненной целью, ради которой Неваляшкин перешагнул бы через сотни, тысячи, миллионы людей.

Уже в раннем детстве он обнаружил в себе неприятное свойство постоянно на всех обижаться и ничего никому не прощать. Будучи поначалу мальчиком добрым, воспитанным на романтических папиных фильмах о русских революционерах и дедушкиных рассказах о Дзержинском, Еремей сперва ужасно переживал из-за этой своей черты и пытался от нее избавиться. Но тщетно. Стоило маме дать ему по попе или папе назвать его «негодным мальчишкой» за опрокинутую на папин стол чернильницу, как он уже ненавидел обоих. Именно ненавидел, так сильно было чувство обиды. Потом оно, конечно, стихало. Но память о всех – без исключения! – обидах оставалась в нем навсегда. Разбуди Неваляшкина ночью, попроси сказать, за что и на кого он был обижен вечером 13 февраля 19… года, и он ответил бы не задумываясь.

Все обиды он делил на маленькие, большие и страшные. Первая страшная обида была нанесена ему, когда его впервые выпустили во двор без няни. Он вышел на крыльцо своего ведомственного дома в новых черных шортиках, надетых поверх белых колготочек, в белой рубашечке и черной же, специально для этого самостоятельного выхода купленной в ГУМе матросской бескозырке с лентами, на которой было написано «Отважный». Игравшие в песочнице мальчики ласково позвали его к себе, а когда он подошел, предложили откусить от песчаного куличика, делая при этом вид, что и сами откусывают и что это необыкновенно вкусно. Еремей и откусил, а потом долго под общий смех выплевывал песок и горько плакал.

Почему та обида была такой уж «страшной», он и сам бы не смог объяснить, но это было именно так.

С Палисадовым его познакомил Барский, которого Еремей ненавидел за тысяча сто одну маленькую, пятьдесят четыре большие и три страшные обиды, нанесенные в студенчестве и позже. Палисадов стал человеком, на которого поставил Еремей, используя свой ум и родственные связи. И не просчитался.

– Я собрал вас, господа, чтобы сообщить вам, что такой страны, как СССР, больше не существует! – наконец торжественно завершил свою фразу Палисадов.

Восемь человек, собравшихся в новом кабинете генерала Димы на Старой площади, замерли, напряженно думая.

Первым, как всегда, не выдержал Неваляшкин. Он подскочил к Палисадову, наслаждавшемуся эффектом от своего сообщения, и заговорил горячо, выплевывая слова, производя свистящий носовой звук, напоминающий хлюпанье мокрой травы под сапогами:

– Вы наверное знаете? Не может быть дезинформации? Ельцин вам сообщил? Все подписали договор? И Казахстан подписал? И Украина? И Гейдар Алиев?

– Не волнуйтесь, Еремей. Два часа назад из Беловежской Пущи мне позвонил Ельцин и поздравил с окончательной, сокрушительной победой русской демократии!

– Все-таки это как-то не того, господа… – пробормотал кто-то из присутствующих с едва заметным нижегородским акцентом. – По правде говоря, я совсем на это не рассчитывал. Конечно, Россия экономически выиграет. Но надо думать и о мировом балансе сил. Развал СССР подорвет наш военно-промышленный комплекс… Америка…

– К черту военно-промышленный комплекс! – завизжал Неваляшкин. – Нужны мы США как пятое (хлюп-хлюп!) колесо в телеге! То есть было бы счастьем, если бы мы могли сдаться США с потрохами, но только (хлюп-хлюп!) наши прогнившие потроха им совсем не нужны!

– Все-таки следовало быть осторожнее, – продолжал все тот же сомневающийся голос, принадлежавший высокому кудрявому мужчине с ухватистыми мужицкими руками. – Нужно было сперва проконсультироваться с нашими зарубежными партнерами и только потом…

– Неужели вы думаете, Чемоданов, что мы не консультировались? – небрежно возразил Палисадов. – Этим я и занимался всю последнюю неделю на самом высоком уровне.

– И что, они согласились?

– Нет, не согласились. Настойчиво рекомендовали. Настойчиво, понимаете…

– Это меняет дело, – буркнул кудрявый мужчина все равно как-то недовольно.

– Да, но что же теперь, господа? – спросил журналист Аркадий Прицкер, недавно вернувшийся из США, куда он в свое время со скандалом эмигрировал. – Президент имеется, а правительство?

При этих словах Еремей Неваляшкин весь сжался, скрестил руки и отбежал в сторону.

Палисадов улыбнулся:

– Это вопрос… практически решенный.

Неваляшкин бросил на него жалобный взгляд. Он весь дрожал, как от озноба.

– Я не швыряю слов на ветер. Скоро, скоро, уважаемый Еремей, вы будете иметь возможность в этом убедиться.

– Я ни минуты не сомневаюсь, – продолжал Палисадов, – что вы и ваша команда (я полагаю, уже тщательно подобранная) – это наилучший вариант нового российского правительства. Я доложил об этом президенту. Он со мной согласился.

Неваляшкин просиял.

– Но! Президент просил подождать. Не первое, может быть, второе правительство. А пока необходим премьер… как бы это выразиться… с другим имиджем.

– Не понимаю, – с потускневшим лицом произнес Неваляшкин, который уже замечательно все понял и записал про себя страшную обиду на счет президента.

– А чего тут понимать! – захохотал Барский, до того мрачный (сообщение Палисадова его ошеломило). – Рожей ты не вышел для первого премьера, Неваляшка! Народу скоро жрать будет нечего, а еще ты будешь маячить на экране, как рождественский поросенок!

– Зачем же вы так, Лев Сергеевич? – укорил Палисадов, страшно довольный, что Барский взял неприятное объяснение на себя.

– Кто же возглавит правительство? – взяв себя в руки и записав на счет Барского пятьдесят пятую большую обиду, спросил Неваляшкин. – По крайней мере, к нам обратятся за консультацией?

– О-о, это само собой! – радостно подхватил нить разговора генерал Дима. – И не просто консультации! Вы немедленно, с сегодняшнего дня, возглавляете центр мозгового экономического штурма! За соответствующее вознаграждение, конечно.

– Деньги меня не волнуют, – скривив губы, возразил Неваляшкин. – Хотя ради нашей совместной работы я отказался от заграничных лекций и места главного редактора «Экономической газеты».

– Деньги никогда не бывают лишними. Вы наш мозг, а мозг надо кормить. И хорошенько кормить…

– На убой, – сказал Барский.

– Кстати, о вас, Лев Сергеевич, – спохватился Палисадов. – Что вы думаете о портфеле министра культуры или, скажем, образования?

– Нет уж, – сказал Барский. – Я ни на что не променяю свободу. И потом, если быть честным, господа… Противен мне этот ваш дележ власти на руинах России. И вообще – некогда мне тут с вами рассиживаться. Меня девчонка интересная ждет… – Барский поднялся.

– Сядьте, Лев Сергеевич, – приказал мгновенно подскочивший к нему телохранитель Палисадова Юрий Семаго. – Сядьте, прошу вас.

– То есть как? Я не понимаю! – Барский задергался в железной руке гиганта, которая взяла его за плечо вежливо, но неотвратимо.

– Что такое? Что? – заволновались все.

– Успокойтесь, господа, – сказал Палисадов несколько смущенным, но твердым голосом. – Я забыл предупредить Льва Сергеевича о нашем договоре. Ни один человек не выйдет из этого кабинета… до конца разговора и подписания коллективного документа.

– Какой договор? Какой документ? – всполошились все.

– Разве я не сказал? – удивился генерал Дима. – Простите, господа! Ветер революции шумит в моей бедной голове. Да, коллективный документ. Но ведь это ж так очевидно!

– Возможно. Но вы должны были нас предупредить, – недовольно возразил ему рыжий мужчина с сильно выдвинутым вперед подбородком и волевыми ноздрями. – Фактически вы заманили нас в ловушку. Так дела не делаются, Дмитрий Леонидович.

– Но что же теперь? – развел руками Палисадов. – Мы не можем просто разойтись. Россия ждет от нас исторического решения.

– Отпустите меня! – завопил Барский, не трогаясь с места, потому что красавец силач Семаго продолжал стоять рядом, как сторожевой пес, глядя добрыми голубыми глазами. – Я не желаю иметь с вами ничего общего!

– Заткнись, Лёвушка, – дружелюбно посоветовал Неваляшкин. – Расслабься и постарайся получить удовольствие. А вечером перечитай Толстого «Коготок увяз, всей птичке пропасть».

– Фу, как цинично! – отозвался Барский, усаживаясь обратно в кресло. – Хотя на этот раз остроумно, не спорю.

– Мы все время обходим стороной главный вопрос, – продолжал мужчина с волевым подбородком. – Проблему государственной собственности. Не решив это, мы ничего не решим.

– Вот этим вы и займетесь, Пеликанов, – озорно сверкнув глазами, постановил генерал Дима. – Разработаете программу приватизации государственной собственности.

Ноздри у рыжего мужчины раздулись, как капюшон у кобры.

– Конечно, – с наигранным недовольством произнес он. – Как грязная работа, так Пеликанов. Хрен вам!

– Стало быть, этот вопрос решен, – правильно истолковал его слова Палисадов. – Остались, в общем, мелочи: Конституция (в общих чертах), финансовый кризис, парламентская реформа и прочее. И самый важный вопрос: свобода слова! Я все-таки надеюсь, Лев Сергеевич, что вы не откажете нам в помощи.

– Что я могу? – Барский пожал плечами.

– Многое можете, – заверил его Палисадов. – Например, составить список лиц, которых вы рекомендуете на посты редакторов крупнейших газет и журналов, руководителей телеканалов.

– Разве их не выбирают трудовые коллективы?

– Да, но под нашим контролем. Вы же понимаете, что российская демократия – это еще ребенок, который нуждается в заботливой материнской руке. И, увы, в отцовском ремне, господа!

Барский задумался.

– Вот сейчас, когда ты сказал об отцовстве, я вспомнил об одном общем событии в наших биографиях. И подумал: не затем ли ты затащил меня сюда, чтобы я об этом молчал?

– Об этом после, – перебил его Палисадов, глядя на него злыми глазами. – Подключайтесь к общей работе, Лев Сергеевич. В конце концов, что плохого в том, что вы подскажете кандидатуры людей достойных, пострадавших от советской власти…

– Постараюсь, – проворчал Барский.

– Вот и чудно! – воскликнул генерал Дима. – Вы уж простите меня, господа, но, зная о нашем несомненном единомыслии во всем, что касается блага России, я заранее подготовил документ, который вас, впрочем, ни к чему не обязывает, но который я просил бы всех подписать.

– Не кровью, надеюсь? – спросил Барский, первым подходя к палисадовскому столу.

Расположившись в кожаном кресле автомобиля и с наслаждением прислушиваясь к ровному, еле слышному бормотанию мотора, Неваляшкин не сразу отправился домой, но покружил немного по центру Москвы, в пределах Садового кольца. Ему хотелось присмотреть для своего будущего офиса подходящее здание. И хотя он понимал, что это не его дело, а тех бесчисленных кандидатов в помощники, или, попросту говоря, «шестерок», что набегут к нему завтра и выстроятся в очередь, удержаться от искушения не мог.

Внимание его привлек особняк на Тверском бульваре. «Ну-ка», – сказал Неваляшкин и притормозил. «Литературный институт имени А.М. Горького» – прочитал он на табличке. Ну и что? Выгнать отсюда начинающих писателей к едреней фене! Конечно, предложив другое помещение, подальше от центра.

«Нет», – остановил он себя. Не получится. Вернее, получи́ться-то получится, потому что после Ельцина главней человека, чем Палисадов, нет. Но не надо дразнить гусей. Скажут: новая власть покушается на памятники архитектуры. Жиды, скажут, пархатые!

Он вернулся в машину и продолжил кружить по столице.

«Ладно, – думал он. – В конце концов, это ведь не самое главное. А главное…»

Мозг его продолжал работать, производя пусть и фантастические, но весьма отчетливые мысли-образы.

То, что случилось с ним сегодня, неплохо для начала. Это лучшее, что могло быть. Место главного консультанта, пожалуй, даже выгодней, чем кресло премьера. Если у них (все-таки у них, не у него) ни черта не получится (а такое вполне может быть), с консультанта взятки гладки. Всегда можно сказать, что дело не в консультациях, а в консультируемых. С другой стороны, можно будет, наконец, проверить свою программу в действии. Да еще проводимую чужими руками. Это хорошо, что чужими. Потому что в случае чего их оторвут по самые плечи.

Программа Неваляшкина была проста, однако в основе ее лежала, как считал он, глубокая философская идея. Программа называлась «шоковая терапия», но негласное ее название было «гальванизация трупа». Россия – труп, – был убежден Неваляшкин. Но до поры, пока труп заморожен, как это было сделано при Советах, Запад не может поверить, что это всего лишь труп.

Нужно подтолкнуть Запад к этому пониманию. Нужно разморозить труп, подвести к нему два электрода и пустить ток высокого напряжения. Тем самым убиваются два зайца. Если размороженный труп от электрошока оживет (что практически невозможно), значит, метод лечения был выбран правильно. Если нет (что без сомнения и будет), то гальванические содрогания трупа потрясут цивилизованный мир. Обманутый на первых порах перестройкой, свободой слова, сносом Берлинской стены и прочими трюками мир окончательно испугается, и вопрос с Россией будет решен раз и навсегда: эта страна не имеет права на существование! Ее народ, то есть населяющие ее люди, сами страдают, что они русские.

А Неваляшкин искренне переживает за этих людей, которые, в сущности, просто недостаточно энергичны, недостаточно талантливы, то есть недостаточно жизнеспособны для развивающегося мира. Между тем они не имеют нужного религиозного смирения, как, например, индусы низших каст. Кто-то внушил им (прежде всего писатели чертовы!), что быть русским – это высокая честь и огромное счастье. Отсюда страдания не только физические, как у индусов, но нравственные. Он, Неваляшкин, избавит свой народ от страданий.

Коль русских не будет, все встанет на свои места. Средненький, в общем-то, по способностям народишко начнет работать по мере сил на более энергичные и талантливые нации. И будет иметь свое маленькое счастье. За вычетом бессмысленной, ни на что уже не годной национальной гордыни.

И тогда встанет ребром вопрос: а что она такое, эта самая Россия, страна, блин, Кутузовых и Достоевских? Какого, спрашивается, рожна на громадном жизненном пространстве топчется какой-то народ, который, как говорится, элементарного понятия о себе не имеет? И тогда кто-то, скорее всего США, избавит его от бремени национального самоопределения. По сути, от страданий избавит.

Больно будет? Конечно, больно. Обидно будет? О, еще бы! Это даже не страшная, а чудовищная обида!

Лицо Неваляшкина исказила садомазохистская гримаса. Он живо представил себе растерянное, молчаливо (да, молчаливо!) вопящее о своей внутренней боли население, скорбно и обиженно поджатые рты с гнилыми зубами, которые не на что лечить. Особенно сладостно рисовался ему конфликт поколений, раздрай между ничего не понимающими отцами и не желающими ничего объяснять детьми, старички и старушки, отдающие в залог жалкие квартирёнки, чтобы элементарно выжить. Как их будут вышвыривать из квартир с их бельишком!.. Вышвыривать, вышвыривать!

М-да!

Не стоит увлекаться… Конечный результат будет положительный. Россия исчезнет с карты мира, а люди останутся жить-поживать да добра, по мере своих возможностей, наживать.

А он будет премьером! Президентом – никогда. Ибо родители не в добрый час его зачали, за что им отдельное «спасибо». Но премьером он будет наверняка! Но это нужно ему не для тщеславия, а для того, чтобы войти в мировой синклит. Но не на правах почетного гостя, а полноценного члена. Неваляшкин ни секунды не сомневался, что такой синклит существует и что первоначальный взнос за вступление в него огромен. Что ж, у него будет этот взнос. А в синклите он найдет себе достойное место. Первое место.

И вот тогда-то! Тогда…

Он найдет этих гадких мальчишек, накормивших его песочными куличиками! Он их всех до одного найдет! Хоть по всему земному шару разыщет! Посадит их на цепи в сырой подвал, насыплет перед ними гору песка и заставит его жрать, жрать, жрать! Пока они все не сдохнут!

…Вирский был вне себя.

Он нервно бегал по комнате, бросая яростные взгляды то на экран телевизора, по которому в десятый раз передавали речь Ельцина, то на притихшего и какого-то пришибленного Палисадова.

– И это ты называешь работой! – визгливо кричал Вирский, тыча пальцем в экран. – И об этом мы с тобой договаривались? Черт вас всех с вашей Россией побери! Сколько сил, сколько тонкого расчета, сколько, наконец, денег потрачено… и на что? На пшик! На дешевый мелодраматический спектакль, где мальчики останавливают танки, а Советская армия не может победить одной беременной женщины! Отвечай же мне, Палисадов!

– Я и мои люди сделали все, что могли, – глухо отвечал генерал Дима. – Но кто мог предположить, что заговорщики так быстро сдадутся? Что же касается денег, то революция не стоила почти ни гроша. Вещи и провиант для защитников Белого дома мы доставляли на свои средства, как и бензин для подрыва бронемашин. Я не понимаю, о каких деньгах идет речь.

– Что?! – заорал Вирский. – Он не понимает, о каких деньгах идет речь! Ты издеваешься надо мной?! Речь идет о миллиардах долларов, которые уже завтра начнут поступать от международных фондов на ваши липовые государственные счета. Чтобы вернуться обратно в зарубежные банки, но уже на личные счета ребят из твоей команды. И на твои личные, Димочка, счета! Ты прекрасно знаешь, кто это организовал. Но ты не знаешь, что все предварительные сделки и переговоры точно задокументированы и хранятся в моем личном сейфе в Нью-Йорке. И если я предам их огласке, то тебя вместе с твоей командой, вернее сказать, с бандой мошенников, благодарный русский народ вздернет на фонарных столбах. В последний раз тебя спрашиваю: ты готов выслушать меня или будешь продолжать делать из меня идиота?