Текст книги "Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина"

Автор книги: Павел Басинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Глава седьмая
Гнездо Чикомасовых

– Вот мы и дома! – радостно воскликнул Петр Иванович.

Дом, возле которого они остановилась, был невелик, но уютен. Здесь и поселил Беневоленский Петра Ивановича с молодой женой.

Женитьба Петра Чикомасова на помощнице Беневоленского Насте совпала с окончанием им духовной семинарии в Загорске. Известно, что накануне выпуска в назначенный день в Троице-Сергиевой лавре собираются девушки, повязав для этого случая особые платочки. Будущие батюшки уж знают, зачем девушки пришли сюда. На смотринах поповских невест «случайно» оказалась Настенька, посланная Беневоленским поздравить выпускника и сопроводить его в Малютов. Настенька не знала о смотринах, но платочек, по совету Беневоленского, надела как раз такой, какой следует, и теперь стояла среди невест, озираясь и не понимая, почему они бросают на нее многозначительные взгляды.

Заметив ее, Чикомасов не мог не улыбнуться.

– Ты что это, Настенька, жениха приехала искать?

– Я за вами, Петр Иванович, приехала, – строго возразила Настя. – А замуж за вас я вовсе не собираюсь, хоть вы мне когда-то и предлагали.

– Да я пошутил тогда, дурочка, – смутился Чикомасов, вспомнив некрасивую историю из своей комсомольской молодости: тогда, проиграв в карты, он дал дружкам торжественную клятву жениться на ненормальной приживалке Беневоленского и не выполнил обещания только потому, что, узнав о клятве, священник сурово его отчитал и даже пригрозил написать жалобу в горком.

Услышав слово «дурочка», Настя горько-горько заплакала. Уж сколько она всего передумала об этой встрече, сколько навоображала. И вот тебе, получи! «Дурочка»!

В этот миг Петр Чикомасов понял, что все, что было с ним прежде, весь тот духовный переворот, что он пережил ночью в церкви, все мытарства и страдания, что достались ему и от властей, и от родной матери, чуть не погубившей собственного сына, принудительно поместив его в психлечебницу, – все это было не более чем расчесыванием своей гордости в сравнении с тем, что предстояло сделать сейчас. Не из жалости, а по сердечной любви. Через месяц он обвенчался с Настей в церкви Преображения Господня.

Едва «Нива» остановилась у калитки, из дома высыпала ватага детишек, одетых однообразно, но опрятно. От детдомовцев их отличало то, что вели они себя гораздо скромнее, не скакали возле машины, не галдели наперебой, а только, привстав на цыпочки, с жадным любопытством приникли личиками к окнам машины.

– Мои! – с нежной гордостью объявил Петр Иванович, любовно поглаживая стекла с внутренней стороны и не торопясь выходить наружу.

– Неужели всё ваши? – не удержался Половинкин.

– А чем прикажете заниматься районному попу долгими зимними ночами? – смеялся Чикомасов. – Либо в карты играть, либо детишек строгать. Последнее – гораздо интересней.

– Как это – строгать?

– А вы прочитайте сказку Алексея Толстого про Буратино.

Окруженные детьми, они вошли в дом. В прихожей их встретила невысокая, круглая, средних лет женщина с румяным, нездоровым лицом и большими серыми глазами навыкате, смотревшими испуганно и настороженно. Это была хозяйка чикомасовского гнезда матушка Анастасия Ивановна.

– Вечно ты, Петруша, не ко времени являешься! – сварливо набросилась она на супруга, скупо поздоровавшись с Джоном. – Только детки сели ужинать!

– А я-то в чем виноват?

– А в том, что увидели машину, все побросали и побежали тебя встречать. А ну, саранча, марш за стол!

«Саранчу» как ветром сдуло.

– Вот тебе и раз! – Чикомасов шутливо развел руками. – Горячий прием чуть не погибшего в столице мужа.

– И как же это ты, интересно, погибал? – продолжала ворчать попадья. – Водочки, поди, перекушал?

– Настя! – испуганно пробормотал Петр Иванович, оглядываясь на Джона.

Анастасия Ивановна подозрительно взглянула на пыльные джинсы и кроссовки Половинкина.

– Кто такой? – бесцеремонно спросила она. – Студента опять привез? От него тоже водкой попахивает.

– Да что ты, Настюшка! – взмолился Чикомасов. – Какой студент? Это Джон Половинкин из Америки!

Страх в глазах попадьи сменился выражением ужаса. Она закрыла ладонью рот и потекла спиной по дверному косяку, и упала бы, если бы Петр Иванович с Джоном не подхватили ее. Бледная, с закатившимися за веки зрачками, попадья тряслась в конвульсиях и лепетала что-то нечленораздельное. Джон был уверен, что она умирает. Но Петр Иванович был спокоен.

– Экая досада! – сказал он, как бы извиняясь за супругу. – Вот ляпнул, не подготовив ее. Это она на Америку среагировала. Боится всего, что за пределами ее разумения. А в пределах-то – маловато.

Он наклонился к жене и стал дуть ей в лицо, овевая свежим ветерком. Скоро зрачки вернулись на свое место. Попадья встала и отпихнула мужа.

– Нечего на меня перегаром дышать!

– Слава богу! – выдохнул Чикомасов.

Потом, словно ничего не произошло, Анастасия Ивановна помогала Петру Ивановичу заносить в дом покупки, ласково разговаривая с Джоном.

– А у нас уже есть гость, – предупредила она. – Тихон Иванович позавчера явились.

– Радость какая! – воскликнул Чикомасов, просияв.

– И еще один гость, а вернее – гостья! – хвастливо продолжала попадья. – И я подумала, не к этому ли молодому человеку она прилетела?

– Прилетела? – удивился Чикомасов.

– Ну да… Лягушка-путешественница!

Джон робко вошел в зал. За длинным столом вместе с детьми сидела Ася Чагина.

– Ты что здесь делаешь? – бросился к ней Джон, слишком заметно обнаружив свою радость.

– Прифет, американос! – с набитым ртом, из которого сыпались хлебные крошки, сказала Ася и помахала ручкой. Перед ней стояла миска алого борща, такого аппетитного, что у Половинкина слюнки потекли.

– Как ты сюда попала?

Оказалось, что после визита к Барскому Ася поехала домой, но мать, как и обещала, в квартиру ее не пустила. Ася вернулась к Барскому, но не застала его дома. («А если бы застала? – подумал Джон. – Осталась бы ночевать?») Не раздумывая, она отправилась по вокзалам искать поезд до Малютова – название она запомнила из их разговоров. На Курском вокзале села в электричку и «зайцем» доехала сюда.

Рассказывая, Ася уплетала огнедышащий борщ, не забывая макать хлеб в общую миску с густой домашней сметаной. Вообще она вела себя непринужденно и отличалась от чикомасовской ребятни только вызывающе короткой майкой и мини-шортами с бахромой по краям когда-то обрезанных джинсов. На эту майку и шорты, как заметил Джон, взрослые девочки время от времени посматривали с потаенной завистью, а мальчики, что сидели поближе, косили глазами со слишком подчеркнутым равнодушием на лице.

– Где отец Тихон? – спросил Чикомасов.

– В кабинете отдыхают, – шепнула попадья.

– Они уже проснулись! – раздался бодрый мужской голос, и в зале появился старик в парусиновом костюме и войлочной шапке, из-под которой выбивались пепельно-седые кудри. Чикомасов подбежал к нему и упал на колени, сложив ладони лодочкой, точно воды просил налить. Старик нежно погладил его по голове, поднял за плечи и крепко поцеловал в губы.

– Бог да пребудет с тобой, Петя, – молвил Тихон. И без всякого перехода приказал: – Предъявляй американца!

Растроганный, Чикомасов взял старца под руку и подвел к Джону, но на пути их возникла Ася.

– А я про вас знаю, – предупредила она отца Тихона. – Вы юродивый, который епископ.

– Правильно, – улыбнулся старик.

– Епископ – большая должность? – спросила Ася.

– Как тебе объяснить? Юродивый важнее будет.

– У меня мать юродивая, – продолжала девочка. – Она – большая дура!

– Не глупее тебя, лягушонок, – все с той же улыбкой сказал Тихон. – И учти: кто своих родителей ругает, тому счастья не будет.

– Мне счастья не будет? – обиженно спросила Ася.

– Тебе будет, лягушонок! – успокоил ее старец. – Только ох как не сразу. Придется тебе, лягушонок, по всему свету полетать.

– По всему свету? – сразу обрадовалась Ася. – И в Америку? В этот, как его… Лас-Вегас?

– И в Лас-Вегас тоже, – грустно ответил Тихон, мягко отстранил ее и подошел к Половинкину. – Здравствуй, – буднично сказал он, как если б они не виделись пару дней. – Ну, вернулся?

– Вернулся, – тоже буднично ответил Половинкин.

– Погуляем?

– Я с вами! – закричала Ася.

– А ужинать? – встряла попадья.

– Нет, бабоньки, – отвечал отец Тихон. – Поесть Джон всегда успеет. Твой, Настенька, борщ и холодный хорош. А ты, милая, пойди с девочками посуду мыть. Заодно расскажешь, что в Москве приключилось. От Петра Ивановича толку не добьешься.

– Как? – округлила глаза Ася. – Вы еще не слышали о РЕВОЛЮЦИИ?! Вы что, вообще радио не слушаете? Ну, темный народ!

Она забыла и про Джона, и про отца Тихона и помчалась собирать посуду, захлебываясь словами:

– Там такое было!

Джон с Тихоном вышли из дома и неторопливо пошли по церковной площади к храму.

– Хотите меня на ночь в храме запереть? – не то в шутку, не то всерьез спросил Джон.

Старец не удивился.

– Рано тебе, – серьезно отвечал он, – ты еще пустой человек.

– Почему это пустой?

– Потому что тебя еще нет. Не был ты на этой земле задуман. Случайно появился, случайно и исчезнешь.

– Ну что вы за страна такая! – злился Половинкин, забегая то справа, то слева от старца. – В Америке сто раз подумают, прежде чем сказать сироте, что он – сирота. У нас уважают личность!

– А ты не сирота, – грубо оборвал Тихон, резко остановившись. – Ты ни то ни сё. Половинка с четвертинкой. Недоделанный.

– Это я недоделанный?! – завопил Джон. – Я гражданин великой страны! Да знаете ли вы, что если со мной что-нибудь случится, если я, как вы выразились, случайно исчезну, вопрос обо мне будет решаться на уровне президента США! Мне на помощь отправят вертолет с морскими пехотинцами!

Старец сильными перстами больно взял его за руку выше локтя.

– Пехотинцы? Никто тебе, Ванька, не поможет. Ни пехотинцы, ни президент твой. Ни даже я сам. Страшная война за тебя идет, страшная! Много из-за тебя людей пострадать может. Ты зачем сюда явился? Ты по приказу Вирского явился? А кто тебя сюда звал? Ты думал, когда ехал? Ты представляешь себе, кто такой Вирский? Какая сила в нем?

– Откуда вы знаете о Вирском?

– От верблюда, – усмехнулся старец. – Но тут Родион ошибку совершил! Силушку свою переоценил. А силушка у него уже не та! Растратил он ее на суету сует, на деньги большие да на организации разные никчемные.

– Тихон Иванович! – внутренне собравшись, попросил Джон. – Прекратите юродствовать. Расскажите мне о моей матери.

– Ваша мать русалка, молодой человек, – важно, переходя на «вы», заявил отец Тихон. – Говорю вам это так же ответственно, как и то, что ваша жизнь в большой опасности. Вирскому вы необходимы как приманка. Кроме того, ему нужна ваша кровь для сатанинского жертвоприношения.

– Что за бред?

– Вирский потерял вашу мать недавно. Все время после ее убийства он мучил ее неприкаянную душу, обещая встречу с вами. В тот день, когда она перестала ему верить и сбежала от него, у Вирского намечался в его деле решительный шаг, какой-то грандиозный успех. Думаю, что это так, иначе он не вызвал бы вас. Вирский страшный человек. Он помешан на идее грандиозного кровавого жертвоприношения, в результате которого сможет подчинить себе часть злых сил и вступить в переговоры с самим дьяволом. Предложить нечто вроде «протокола о намерениях». Нет сомнения, что он проиграет, потому что состязаться с сатаной на его территории невозможно. Но сколько после его поражения останется жертв! Поэтому мы пытаемся ему помешать.

– Кто это мы?

– Старцы. Я предлагаю вам выбор. Или вы служите нам – да, именно служите, и притом беспрекословно, – или вы становитесь одной из жертв Вирского и помогаете ему в его отвратительном деле ценой своей жизни.

– Но я вас совсем не знаю… – воскликнул Джон.

– На это мне нечего тебе сказать, – улыбнулся старец. – Но ты и не должен торопиться. Это Вирский должен спешить. Дело его механическое и не терпит промедления. У тебя же в запасе целых три дня.

– Сколько?

– Это все, что я могу тебе дать. С самого начала в твоей судьбе было что-то противное естественному порядку вещей. Каждый человек – Божий замысел, но в твой замысел вмешалась какая-то другая воля. Ты пытаешься ускользнуть от судьбы, Джон. Ты пытаешься убедить себя, что распоряжаешься собой, но в глубине души – да, в глубине своей еще не проснувшейся души – ты чувствуешь, что это не так. Ты спишь, но уже ворочаешься во сне. Просыпайся, Джон! Просыпайся и обратись с мольбой к Создателю! Пусть Он укажет тебе путь к твоему месту на земле.

– Где могила моей матери?

– Слава Богу! – воскликнул старец и порывисто обнял Джона. – И молитвы не потребовалось! Или кто-то крепко молится за тебя. Очень крепко за тебя молится!

Глава восьмая
«Поворотись-ка, сынку!»

Джона разбудил солнечный луч, пробившийся из-за неплотно задернутых ситцевых занавесок. Половинкин зевнул, сладко потянулся, даже губами почмокал, как в детстве, открыл глаза и обнаружил себя на диванчике в кабинете Петра Ивановича. Он спал в кабинете один. Ему стало неловко от мысли, что ему отвели отдельную комнату. Как же разместились на ночь все остальные обитатели чикомасовского гнезда?

Надев джинсы и кроссовки, кем-то уже тщательно вычищенные и вымытые, он вошел в гостиную. Тихон Иванович сидел в кресле под красным торшером.

– Утро доброе! Как спалось?

– О’кей! – весело отвечал Джон.

Из кухни доносились женские голоса. В дверях показалась высокая, коротко стриженная девушка с длинной красивой шеей и перепачканным мукою миловидным личиком, в которой Джон не сразу с изумлением узнал Асю. Но какая с ней произошла перемена! Вместо короткой майки и шортов стройное, уже по-женски оформившееся тело мягко облегало простое желтое платье, спускавшееся чуть ниже колен. Платье превратило ее из «нехорошей девочки» в симпатичную девушку. После стрижки исчезли кислотные пряди волос, они стали темно-каштановыми и отливали золотом, когда попадали в пыльный солнечный луч. Впрочем, стрижка была уж слишком коротка и делала Асю похожей на мальчика. Но от этой короткой стрижки веяло свежестью и какой-то надеждой. Джон, не стесняясь, любовался Асей.

– Проснулся, американец! – сказала она, и мгновенно голос ее, резкий, грубый, вернул прежний образ.

– Вообрази! – возмущалась Ася. – Анастасия Ивановна сожгла мою одежду! Прямо в печь сунула и сожгла! Я проснулась, а на моем стуле висит вот это! (Она с презрением дернула себя за подол.) Как колхозница теперь, блин. Пришлось постричься, как тифозной.

– Зачем же? – издевательски спросил Джон.

– Ты тупой или прикидываешься? С «кислотой» и в этом платье!

– И правильно, что сожгла, – заворчала попадья, входя в зал и переваливаясь с ноги на ногу, точно утка. – Срамотища! Но ты меня, Анечка, все равно прости. Ну что ж теперь? Платьишко это не хуже. Совсем новое, Варя и года его не проносила. А ты в нем хороша!

Услышав это, Ася просияла, подбежала к Джону и стала вертеться перед ним, подражая манекенщицам, крутя подолом и обнажая высокие ножки почти до трусиков. Бедная попадья, глядя на это, плюнула и в сердцах пошла обратно на кухню, бормоча: «Как ты эту вертихвостку ни одень…»

– Правда хороша? – спросила Ася.

– Очень! – честно признался Джон. – Совсем как взрослая девочка.

– Сам ты взрослый мальчик! – надулась Ася.

Настроение ее вмиг испортилось. Она с досадой махнула рукой и отправилась за попадьей на кухню. Оттуда доносилось шипенье масла и дразнящий запах жареного домашнего теста – Анастасия Ивановна стряпала свои фирменные пирожки с грибами, яйцом и луком.

Послышался тихий смех.

– Да, юноша! Непростая девушка, – сказал Тихон. – Трудненько тебе с ней придется.

– Почему мне? – фыркнул Половинкин.

Отец Тихон грустно взглянул на него и промолчал.

– А где Петр Иванович? – спросил Джон.

– Где ж ему быть? – крикнула из кухни попадья. – В храме он, на службе. Истомились без него наши бабы. Каждое утро спрашивали.

Тихон Иванович осуждающе покачал головой.

– Большой грех ревновать Петра к прихожанкам, – сказал он. – Пеки лучше пироги. Скоро дети с огорода вернутся.

Попадья смолчала.

– Тихон Иванович, – понизив голос до шепота, спросил Джон, – не может быть, чтобы это были всё… их дети?

– Ты хочешь знать, нет ли среди родных детей еще и приемных? Нет.

– Это удивительно! – воскликнул Джон. – Ведь их человек двенадцать, не меньше!

– Тринадцать, – уточнил отец Тихон. – Петр Иванович нарочно взял тринадцатую девочку, чтобы отучить жену от суеверного страха перед числом тринадцать.

– Так все-таки взял?

– У Чикомасовых нет родных детей. Эти дети из того самого детского дома, где вы с ним вчера были.

– Интересно, – помрачнел Джон, – по какому принципу они их себе отбирали?

– Ах вот ты о чем. А принцип самый простой. Это всё дети с ослабленным здоровьем и серьезно нарушенной психикой. По-настоящему их место не здесь и не в интернате, а в больнице. Так что ты, милый (Тихон неприятно засмеялся), попал в самый натуральный сумасшедший дом. Пьющий поп, больная попадья, ненормальные дети и я – юродивый.

– Можно мне на службу? – спросил Джон.

– Сходи, – обрадовался отец Тихон.

– И я с тобой! – крикнула Ася, выскакивая из кухни.

– И ты сходи, – сказал старец. – Ты девочка крещеная, тебе сам Бог велит.

– Откуда вы знаете?

– Крестик твой ночью подсмотрел. Только напрасно ты его в кармане носишь и на ночь в кулачке сжимаешь. Крест на груди носить положено.

– Разве ты верующая? – спросил Джон, когда они быстрым шагом, чтобы не пропустить службы, пересекали церковную площадь. Он взглянул на Асю и прикусил язык. Уже в третий раз эта девочка преобразилась. Она повязала подаренный ей попадьей белый в горошек платочек и превратилась в основательную богомолку.

В храме было прохладно и сумрачно. Служба еще не началась.

– Приехал? – услышали они сдавленный шепот.

– Приехал!

– Хорошо! Этот, новенький, который его заменял, совсем, прости Господи, какой-то бестолковый!

– Молодой еще!

– Я к исповеди готовилась, а отец Петр возьми и отъедь. Пришлось еще поститься. А мне врачи не велят.

– Нынче исповедуешься.

– Ага.

– Слыхала? Отца Петра в Москву переводят.

– Да ты что-о-о!

– А зачем он в Москве был? Говорят, призвал его сам святейший. Обласкал и говорит: «Наслышан я о тебе! Хватит тебе в глухомани талант свой в землю зарывать. Даю тебе приход самый богатый, в самом центре Москвы. Не то ступай ко мне помощником».

– И правильно! Отец Петр высокого полета человек! Чего ему с нами, дурами, тут валандаться?

– Помирать нужно, Марковна, вот я о чем толкую. Не хочу, чтоб другой батюшка меня отпевал.

– Подумаешь, прынцесса… Кто надо, тот и отпоет!

– И то правда. По нашим грехам да еще выбирать.

– Разговаривающим в храме посылаются скорби, – раздался рядом с Джоном тонкий мужской голос. Джон повернул голову и увидел седоволосого, небольшого роста мужчину с приятным, но каким-то детским лицом.

– Аркадий Петрович, спаси Христос! – осклабилась старуха, переживавшая, что не успеет умереть при отце Петре.

– Прему-у-дрость! Про-о-сти! – донесся из глубины храма знакомый и в то же время незнакомый голос Петра Ивановича. Это был уже не голос, а глас. Батюшка вышел из левой двери алтаря в сопровождении мальчиков-близнецов, которых Джон вчера видел за общим столом уплетающими борщ и бросающими мнимо равнодушные взгляды на голые ножки Аси. Чикомасов был облачен в священнические одежды, на груди его висел большой крест. Все это показалось Половинкину несколько искусственным, смешно контрастирующим с тем, что было прошлым вечером. Высокая камилавка делала Чикомасова выше и значительнее, и это тоже показалось Джону фальшивым. Ему захотелось подойти к нему и задать какой-нибудь житейский вопрос: «Вы с какой начинкой пирожки любите?»

Он посмотрел на Асю и обомлел. В белом платке, нежно обрамлявшем ее лицо, она замерла и глядела на Чикомасова широко распахнутыми глазами, в которых были восторг и изумление и что-то еще, чему Джон не мог найти точного русского слова…

Он не мог понять себя. Разум говорил, что все это русское действо с восторженными старухами и ряженым Чикомасовым – глупая архаика, нелепость, игра взрослых детей, которых словно олицетворял седой мужчина с детски приятной внешностью. Но, независимо от разума, сердце его окатывали горячие волны любви.

Людей в храме прибывало. Чикомасов несколько раз обошел внутренность храма, широко размахивая кадилом, от которого шел сладковатый, умопомрачительный запах, ввергавший Джона в какое-то идиотическое состояние. От запаха ладана и парафина Джон ослабел. Возможно, он упал бы, если бы его не стискивали со всех сторон. Один раз его так тесно прижали к Асе, что он почувствовал ее всю, ее восхитительное тело, пахнувшее душистым детским мылом, и ему стало неприятно от мысли, что точно так же ее прижимают к другим мужчинам. Впрочем, сейчас Ася была не с ним. Она принадлежала Чикомасову и этим людям, с которыми составляла единое тело и душу. А Джон, как ни билось его сердце, чувствовал себя здесь чужим. Проходя мимо них, Петр Иванович взглянул на него строго и, как показалось Джону, осуждающе, зато седого мужчину с детским лицом он благословил, быстро скользнув рукой по его низко склоненной голове.

Затем Петр Иванович долго и тщательно исповедовал большую группу прихожан. Сначала он перечислил общие грехи, заставляя громко произносить имена, а потом с каждым говорил лично. Половинкин смотрел во все глаза, но так и не смог понять, по какому принципу батюшка исповедовал. Одних он отпускал почти сразу, прочитав над ними разрешительную молитву, с другими говорил долго, с некоторыми – недовольно. Двух женщин прогнал в самом начале исповеди и еще бросил каждой вдогонку что-то сердитое.

Наконец часть прихожан гуськом потянулись к причастию. На лице отца Петра Ивановича, кормившего их с длинной ложечки кусочками просфоры с вином, появилось горделиво-благостное выражение, как у кормящей матери. Он даже прикрикнул на ту старушку, которая постилась из-за его отъезда в Москву: та что-то озабоченно бормотала.

– Не разговаривайте во время причастия!

– Суров батюшка! – шептал кто-то рядом. – Так с нами и надо! С нами без строгости нельзя!

Последней в очереди за причастием шла женщина неопределенного возраста, закутанная по самые брови в белый платок. Над головой она держала раскрытую книгу. Что-то было в этой женщине, выделявшее ее из толпы. Все двигались робко, словно неуверенно, а эта не шла, но несла свое тело. Голова ее была гордо поднята и степенно покачивалась на высокой, открытой, красивой шее. В то же время в поведении женщины, как показалось Джону, не было ничего наглого, вызывающего. Скорее всего, иначе она ходить и не могла, а притворяться не желала. Половинкину это понравилось, и он со стыдом подумал, что сам все время притворялся, изображая сопричастность нелепому спектаклю, который разыгрывал отец Петр с прихожанами.

При виде женщины на лице Петра Ивановича появилось выражение, какое бывает от надоевшей зубной боли.

– Братья и сестры! – воззвал он. – Кто-нибудь! Выведите еретицу из храма!

– Кто это? – прошептал кто-то рядом с Джоном.

– Из Богородичного центра, – послышался ответный шепот. – У них там главный какой-то отец Иоанн, говорят, бывший милиционер. Он для них святой. А книга, которую она несет, – его писание.

– Люди дорогие! – тоненьким возвышающимся голоском пропела женщина. – Приимите евангелие от Иоанна! Обратитесь к вере истинной! Ибо настают последние времена!

С разных сторон к женщине проталкивались несколько особо агрессивных старушек, но первым к ней подскочил громадный детина с непропорционально развитыми руками и радостным взглядом дебила. Он вырвал у женщины книгу, швырнул на пол и яростно растоптал.

– Вот тебе твое евангелие, змеюка подколодная!

Цепко ухватив сектантку за плечи крючковатыми пальцами и поддавая ей коленом под зад, он толкал ее к выходу и по пути чуть не сбил с ног растерявшегося Половинкина.

– Осторожней! – заволновался Чикомасов, недовольный вмешательством дебила. – Не позволяйте ему ее бить!

Седоволосый мужчина с детским лицом бросился вслед за ними. Половинкин тоже поспешил выйти из храма.

На площади дебил наотмашь молотил обезьяньими ручищами лежащую на брусчатке «еретицу».

– Не сметь! – крикнул седой.

– Дядечка Аркадий Петрович! – приветливо осклабился парень. – Я ее совсем маненечко прибил! Непременно нужно ей кровя пустить. Эти стервы страх как крови боятся!

И он торжественно поднял огромный кулак, измазанный в крови. Избитая не издавала ни звука, но как только ее отпустили, резво встала на ноги, вытерла кровь с лица, поправила платок и неспешно пошла прочь все той же независимой походкой, прямо держа высокую шею. Только голова на этой шее некрасиво дергалась.

Как обычно, когда при нем оскорбляли женщину, Джон впал в бешенство. Сжав кулаки, он бросился на дебила и ударил бы его, если бы не взглянул в глаза. Это были глаза идиота. В них не было ни ненависти, ни злости. Они смотрели на Джона с нежностью.

– Здоро́во! – крикнул идиот и так же цепко, как «еретицу», схватил Джона за плечи. – Это еще кто такой?

– Отойдите от него! – испуганно крикнул седой Джону, но было поздно. Джон почувствовал себя тряпичной куклой в лапах гориллы. «Сейчас он сломает мне позвоночник», – понял Джон и, вывернувшись спиной, ударил парня пяткой по щиколотке. Дебил взвыл от боли и отпустил его. Тотчас между ними встал седой мужчина.

– Степочка, – строго сказал он, – не тронь человека. Ступай-ка домой. Эх, Максима Максимыча на вас нет…

– Дядя Максим меня любит, – глухо возразил парень.

– Тебя все любят, Степа, – устало согласился седой, подталкивая его в спину.

– Ты в порядке? Что здесь было? – тормошила Джона выскочившая из храма Ася.

– Ваш молодой человек рыцарски заступился за женщину, – объяснил седой, и детское лицо его показалось Джону не только приятным, но и умным. – Разрешите представиться: Аркадий Петрович Востриков.

– Анна Чагина. – Ася церемонно протянула руку, которую Востриков галантно пожал.

– Джон Половинкин.

– Как вы сказали?!

– …Поворотись-ка, сынку! Экий ты стал смешной! Прасковья! Хватит слезы-то лить! Принимай гостей!

В крепких руках капитана Соколова Джон снова почувствовал себя куклой. Его бесцеремонно мял, ощупывал и поворачивал в разные стороны хозяин малогабаритной квартиры в новом микрорайоне Малютова, толстый, краснолицый, в спортивных штанах, с некрасиво отвисшим брюхом, в бело-синей динамовской майке, почти лысый, с седыми кустистыми бровями и бугристым носом методично выпивающего человека.

– Поворотись! Хорош! Да не реви ты, Прасковья! Накрывай на стол, доставай самую что ни на есть лучшую посуду, из серванта! Видишь, какой гость пожаловал – из самой Америки! Дай-ка я тебя хорошенько рассмотрю! Ничего, ничего – складный мало́й! Возраст-то призывной? А что, сынку, случись война с Америкой, пойдешь против нас воевать?

– Что ты несешь, старый? – продолжала плакать Прасковья, с нежностью осматривая Джона. – Какая война? Это же Ванечка!

От любовного натиска старичков Половинкин совсем растерялся. Позади них в прихожей стояли, откровенно посмеиваясь, Ивантер, Чикомасов и Востриков.

– Проходи, Петр Иванович! И вы, Михаил, Аркадий, не стойте столбами! Возьмите у Прасковьи денег и бегом в магазин! Купите сырку, колбаски и всего, что ни на есть наилучшего. Водочки – само собой. А если чего нет, шепните Клавдии, мол, дядя Максим послал.

– Обижаете, – возразил Ивантер.

– Что так? Или ты такой важный редактор заделался, что тебя уж и в магазин послать нельзя?

– Обижаете насчет угощения. Уже побеспокоились.

– Молодца! Эх, напрасно ты, Соломонович, по газетной части пошел! Тебе бы в снабженцы.

– Опять обижаете.

– Подумаешь, какой обидчивый! Ну-ка, что тут у вас? Сыр, рыбка, колбаса, консервы… О, бананы! Ну, это для Прасковьи. Водка «Распутин». Немецкая? Тьфу! Другой не нашли?

– Зато не поддельная, – в третий раз обиделся Ивантер.

– Не поддельная! – передразнил Соколов. – А ты подумал, дурья твоя башка, каково мне, фронтовику, твой немецкий шнапс пить?

– Ничего, выпьешь! – вмешалась Прасковья, оттесняя супруга и крепко обнимая Джона. – Еще добавки попросишь.

Джона, как под конвоем, провели в небольшой зал, обставленный чешской мебелью, где Прасковья быстро накрыла стол. Все расселись, торжественно посматривая на Половинкина как на именинника.

Ему налили.

– Простите, но я пить не буду, – отказался Джон.

– Правильно! – обрадовалась Прасковья. – Миша, и тебе бы не надо.

Она сурово поглядела на Ивантера, который неравнодушно посматривал на налитые рюмки.

– У меня, тетка Прасковья, плохой день был, – пожаловался тот.

– Знаем, – насупился Соколов. – Вляпался, Гиляровский хренов!

– Что случилось? – спросил Чикомасов.

– Да подставили Мишку, – начал объяснять Востриков. – Какая-то сволочь в типографии сверстала номер в поддержку ГКЧП. Всего-то несколько экземпляров успели отпечатать. Но они обнаружились, и теперь во всем обвиняют главного редактора.

– То есть меня, – подытожил Ивантер. – И ничего никому теперь не докажешь. И сволочь эта не объявляется!

– Не дрейфь, – сказал Максим Максимыч. – Знаю я этого сукина сына, что паленую газетку по городу пустил.

– Кто?! – взревел Ивантер.

– Не скажу. Поостынь, поразмысли. Времена теперь строгие, и тебе, Михаил, еще не раз придется серьезный выбор делать.

– Типа «С кем вы, мастера культуры?»

– Помолчите вы, пустобрехи, – вмешалась Прасковья. Джон уже понял, что в доме главный человек она. – Забыли, зачем собрались?

– Ну, давайте выпьем, – сказал Максим Максимыч. – За нежданного гостя.

– Почему нежданного? – всхлипнула Прасковья. – Скажешь тоже глупость.

– Помнишь меня? – спросил Джона Соколов. – Как тебя в следственном изоляторе прятал? А ее помнишь? Пироги Прасковьины не забыл? Смотри! Если забыл, считай, ты враг навеки!

– Что ты заладил: помнишь, не помнишь? – снова прослезилась Прасковья. – Что он тогда понимать мог?

– Значит, говоришь, Джоном тебя зовут? Джон, значит? – повторил Соколов. – Ты нас с Прасковьей прости, но мы тебя Ваней называть будем. Так нам привычней.

– А мне вас как?

– Правильно ставишь вопрос! Хочешь – «Максим Максимыч». Хочешь – «товарищ капитан». А самое лучшее – «дядя Максим». Лишь бы «гражданином начальником» не называл – надоело мне это за службу.

Половинкин молчал.

– Хороший ты, Ваня, – сказал Соколов, продолжая пытливо рассматривать Джона. – Но какой-то снулый.

– Снулый?

– Так о рыбе говорят. Зимой натаскаешь сорожки, побросаешь по льду, она лежит скрюченная, как мертвая, а на самом деле снулая, уснувшая то есть. Притащишь домой, вывалишь в таз с водой, и она прямо на глазах очнется, заплещется, аж из таза выпрыгнуть норовит. Вот и ты снулый. Видно, неродной тебе твоя родина показалась.