Текст книги "Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина"

Автор книги: Павел Басинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

«Это гипноз!» – подумал Иванов. А все же ему стало страшно от взгляда Вирского, проникавшего в самую душу.

– Отпустите! – жалко попросил Иванов.

– Не угодно ли испытать меня еще? Хотите, я расскажу о проступке, который вы совершили вчера в Сандуновских банях? Само собой разумеется, это останется между нами…

– Не надо! – испугался студент.

– Так не хотите ли узнать, что произойдет с вами через неделю?

– Ни в коем случае! – Иванов испугался еще больше. – Предпочитаю жить сегодняшним днем.

– «Довлеет дневи злоба его», – усмехнулся Вирский. – На всякий день своя забота. Похвальный жизненный принцип. Жалко, что я не могу ему последовать. В таком случае перейдем к делу. Суть моих занятий состоит в том, что я являюсь посредником между земным миром и потусторонним. На сегодня это высшее, чего я смог достичь. Для публики я показываю разные фокусы, читаю мысли, двигаю предметы на расстоянии. Но уверен, что князя не заинтересуют подобные пустяки.

– Что нужно для вашего спектакля?

– Спектакля? Впрочем, называйте, как вам будет угодно. Мне необходим молодой человек, еще лучше – девушка. Непременное условие: он или она должны быть невинны. То есть мне нужны девственник или девственница. В вашей компании найдутся такие?

– Вряд ли! – захохотал Иванов. – Но дядя что-нибудь придумает.

В назначенный вечер князь, Иванов и Талдыкин, уже поглотив изрядное количество горячительного, с нетерпением ждали мага. Пустые бутылки от цимлянского валялись на полу. На диване скучали три девицы из заведения госпожи Метелкиной, исправно поставлявшей «живой товар» всем губернским развратникам. Князь был мрачен, но при появлении Вирского оживился.

– Наконец-то чародей пожаловал! Выпей с нами!

– Я не пью, – возразил маг. – Добровольно я этого не хочу, а по обязанности не желаю.

– Вот ты каков! – нахмурился Чернолусский. – Так поворачивай туда, откуда приехал.

Ни слова не говоря, Вирский развернулся и вышел в переднюю.

– Вернуть!

Иванов бросился за гостем.

– Что это вы, батенька, право! – уговаривал он Вирского на крыльце. – Сергей Львович шутит! Ну, простите его! Сидит в своей глуши, не видит образованных людей, совсем одичал.

– Я вернусь, – строго сказал Вирский, – но предупреждаю, мне нет дела до «ндрава» его сиятельства. Я требую, чтобы он сейчас же принес мне свои извинения.

– Извиниться? – добродушно спросил князь. – Изволь, я готов.

– Князь, вы хотя и извинились передо мной, но продолжаете про себя называть меня словами, которые я не буду произносить. И потому я предлагаю вам обратить вашу злую мыслительную энергию в физическое действие. Возьмите пустую бутылку и бросьте мне в голову.

Ни секунды не медля, князь схватил тяжелую бутылку и метнул в гостя, однако, не долетев до цели, она чудесным образом изменила траекторию и раскололась о стену, осыпав осколками одну из картин.

Все были поражены, кроме князя.

– Промахнулся, – сказал он.

– Попробуйте еще раз.

– Нет уж… Начинай свой сеанс спиритизма.

– Это не спиритизм, князь, – возразил Вирский. – Спиритизм – английская забава, которая мне давно наскучила. Эти вращающиеся блюдца и перестукивания с покойниками напоминают мне совокупление слепых в темноте. Я владею более высоким искусством. Я могу здесь, на ваших глазах, воплотить в живое тело душу названного вами умершего человека.

– Так приступай, волшебник! – желчно перебил его князь. – Я желаю потолковать с моим покойным отцом.

– Вы забыли об одном условии. Души мертвых блюдут крайнюю чистоплотность. Они не вселяются в первую попавшуюся телесную оболочку, чтобы не осквернить себя. Лев Львович Чернолусский будет говорить с вами только устами непорочного молодого человека. Еще лучше – девушки.

– К твоим услугам целых три! – захохотал Чернолусский.

– Вы меня не поняли… Она должна быть девственницей.

– Да как ты смеешь! – возмутился Талдыкин. – Я не позволю оскорблять женщин в присутствии дворянина!

– Что же тут оскорбительного? – спросил маг. – Душа Льва Львовича откажется вселяться в женское тело, которого касался мужчина…

– Молчи! – крикнул князь Талдыкину. – Волхв решил посмеяться надо мной. Ему не объяснили, кто таков Чернолусский и как он умеет блюсти свою честь и честь своих гостей. Через час сюда будет доставлена девушка, за невинность которой может поручиться всякий, если он не последний негодяй. Пусть она заговорит голосом моего отца, который я еще не забыл. В противном случае, астролог, твоя собственная душа пожалеет о том, что воплотилась в этом жалком теле.

– Вы говорите ужасно много слов, князь, – насмешливо сказал Вирский.

Глава пятая
Волчица

– Вы спите? – спросил Барский.

– Нет-нет! Просто задумался. Вы верите в переселение душ?

– Вообще-то я атеист… Но как эгоист предпочитаю думать, что после смерти мое «я» до конца не умрет. Меня греет этот невинный русский индуизм, эти сказочки о русалках, оборотнях и прочих переселениях душ. В народе их называют «быличками». Почему-то такие истории обожают рассказывать дети в пионерских лагерях, забравшись ночью в палату к девочкам. Кстати, очень эротично! Скажите, среди бойскаутов это принято?

Половинкин покраснел.

«Девственник, – определил Барский наметанным глазом. – Последний девственник Америки – ха-ха! Черт догадал мне такого попутчика! С ним ни выпить, ни поболтать…»

– Читайте книжку до конца, – сухо сказал он. – После поговорим. Но учтите: обсуждать на трезвую голову эту чушь я не согласен.

К дому лесничего была послана коляска. Коварный князь знал, что Ознобишин уехал в губернский город и Ольга Павловна находится в доме одна. Знал он и о том впечатлении, какое производил на несчастную девицу, томящуюся в лесной глуши под неусыпным наблюдением строгого отца. В записке, посланной с кучером, князь бессовестно признавался ей в любви и просил немедленного свидания.

Чтобы как-то скоротать время, Вирский попросил у князя разрешения осмотреть его библиотеку.

– Молодой человек, – сказал он, указывая на Иванова, – рекомендовал мне вас как страстного книжника. Он намекнул, что здесь хранятся редкие издания.

– Он спутал меня с покойным братом, – лениво возразил князь. – Изволь, смотри.

Дворецкий проводил мага в кабинет. Через час Вирский вернулся. Глаза его сверкали. В руках он держал толстый черный фолиант.

– Мы с вашим родственником не оговорили размер моего гонорара, но если в случае успешной демонстрации моего искусства я получил бы в качестве вознаграждения эту книгу…

– Изволь, – ответил князь. – Боюсь только, что твоим вознаграждением будут помятые бока.

В этот миг в гостиную вошла Ольга Павловна. Она была бледна и вся дрожала.

– Вот твоя девственница, чернокнижник! – громко произнес князь по-французски. – С этой минуты твою душу ничто не спасет.

– Думайте о своей душе… – холодно отвечал Вирский.

Он подошел к девушке и взял ее за руку. Рука была холодна как лед. Вирский заглянул в глаза Ольге. Они расширились от страха, потом закрылись спокойно, словно во время глубокого сна. Ольга упала без чувств в его руки. Затем ее тело изогнулось, как пронзенное электрическим током. Однако вскоре конвульсии кончились, она твердо встала на ноги и подошла к князю. При виде ее бледного лица, озаренного неземным вдохновением, Иванов и Талдыкин в ужасе бросились из гостиной. Князь остался на месте.

– Ты хотел говорить со мной, Сережа? – глухим старческим голосом спросила девушка. – Я весь пред тобой.

Девицы на диване завизжали было от страха, но после короткого огненного взгляда, брошенного магом, обмерли.

– Я не боюсь тебя, старый хрыч! – закричал князь. – Я единственный, кто не боялся тебя при жизни! Не думаешь же ты, что я испугаюсь тебя мертвого? Ступай назад, в могилу!

– Я не пугать тебя пришел, – отвечал старый князь. – Я давно тебя простил, даже слезы матери твоей, которую ты первой свел в гроб. Я сам хотел с тобою поговорить.

– Чего же ты хочешь?

– Доверь управление имением нашему родственнику графу Б. Сделай это немедля.

– Пошел к черту! – ответил князь.

– Сереженька… – В голосе старого князя не было обиды, он стал мягче прежнего. – Ты не можешь знать, что с тобой произойдет…

Внезапно Вирский шагнул к Ольге и схватил ее за плечи.

– Что такое! – вскричал князь. – Зачем ты остановил его?

– Душа не может долго находиться в чужом теле, – объяснил Вирский. – Это небезопасно, она может не вернуться назад. Посмотрите, что стало с девушкой, она почти мертва.

На лице князя промелькнула тень раскаяния.

– Вы довольны, князь? – насмешливо спросил Вирский. – Книга моя?

– Пошел вон, колдун! – взорвался Чернолусский. – Заплати ему, Алешка, сколько-нибудь. И прикажи кучеру отвезти его чародейство куда душе угодно, хоть к дьяволу!

– Ты еще пожалеешь о своих словах! – прошептал Вирский.

Чернолусский схватил лежавший на столе револьвер и, наведя его на лоб Вирского, нажал на спусковой крючок.

Осечка… Не говоря ни слова, маг взял из рук стоявшего рядом дворецкого плащ с цилиндром и вышел из гостиной. Иванов побежал за ним. Вдруг раздался женский крик. Это Ольга Павловна, осознав позор своего положения, закричала и бросилась к дверям. Князь хотел остановить ее, но почувствовал, что не в силах даже пошевелить рукой.

– Догони ее! – еле выговорил Сергей Львович вернувшемуся Иванову…

…Обыск в доме не дал результатов. Взялись за служебные постройки. Капитан-исправник предложил начать с дальнего сарая возле пересохшего пруда.

– Не думаете ли вы, господин Бубенцов, что я спрятал девушку в сарае? – с издевкой спросил Чернолусский. – Это было бы не по-джентльменски.

Тут с дворецким произошло нечто странное. Он сделался бледен и мелко дрожал, как осина на ветру. Бубенцов подскочил к нему.

– Что ты знаешь, старик?

– Ничего-с.

Князь с изумлением смотрел на старого слугу.

– Если ты что-то знаешь, говори.

– Ничего-с.

– Федор Терентьевич! – завопил Бубенцов. – Прикажите князю молчать! Хотя я и не кончал университетов, но хорошо знаю, что до выяснения дела нельзя позволять подозреваемым общаться друг с другом.

– Сами бы помолчали… – с досадой отвечал Курослепов.

Ворота риги были заперты на замок.

– Не кажется ли вам странным, – сказал Бубенцов, – что брошенный сарай столь заботливо охраняется?

Трясущимися руками дворецкий отпер замок. Сунувшийся в сарай первым Бубенцов тотчас выскочил – из темноты, глухо ворча и скаля желтые зубы, вышла волчица. С ее морды сочилась кровавая пена, перемешанная с древесными опилками. Зверюга завертелась на месте, поджав хвост и вздыбив шерсть. Несколько раз она угрожающе клацнула зубами, затем, убедившись, что ее боятся преследовать, потрусила в поле.

– О, черт! – опомнился Бубенцов, выхватил револьвер и несколько раз выстрелил, но от волнения промазал. Волчица серой молнией метнулась в осенний бурьян и затаилась.

– Умное животное! – с невольным восхищением сказал старый урядник. – Обратите внимание, господа. Не убегает, а прячется. Так в нее попасть труднее.

Сергей Львович расхохотался.

– Что, господин сыщик? Нашли девицу? Не правда ли, хороша? Этого зверя, господа, я от Ревича привез. Хотел из него чучело сделать.

– Прикажете осмотреть ригу? – спросил урядник.

– Делай как положено, – буркнул Курослепов.

Урядник вернулся с построжавшим лицом.

– Мы недаром сюда пришли.

Исправник со следователем кинулись внутрь. Лесничий на ослабевших ногах последовал за ними. В темном углу возле печки, сложенной из дикого камня, прикрытое черной соломой, белело истерзанное тело, в котором лесничий с ужасом опознал свою единственную дочь…

У Ольги Павловны было аккуратно перерезано горло.

– Федор Терентьевич, батюшка, отпустите князя! Это я ее зарезал!

– Что ты несешь, болван! – процедил Чернолусский, странно глядя на своего дворецкого. – Кого ты можешь зарезать, старый таракан!

Князь мрачно опустил кудрявую голову.

– Хватит, Федя… Не мучай старика. Ольгу Павловну зарезал я.

– Эвона как вышло, – молвил старый урядник, перекрестившись.

Повторный, более тщательный обыск в доме оказался успешнее. В кабинете князя среди груды книг нашли стилет английского производства со следами запекшейся крови.

– Это твоя вещь? – спросил Курослепов, снова пожелав говорить с князем с глазу на глаз.

– А, вот он где… – равнодушно отозвался князь.

– Вспоминай, Серж. Это очень важно для тебя. Одно дело – хладнокровное убийство. И совсем другое – убийство, совершенное под влиянием минуты. Может быть, ты схватил стилет в бешенстве, собираясь догнать мага? Ты сказал, что стрелял в него, что вышла осечка.

– Не помню, – отвечал Чернолусский. – Я был пьян, в меня точно бес вселился. Я бегал по всему парку, куда-то падал. Впрочем, ничего не помню…

Курослепов с грустью смотрел на него.

– Бедный, бедный Серж! Ведь я предупреждал тебя. Эти «Вавилоны»! Эти книги! Откуда в тебе, наследнике древнего рода, нездоровая страсть к эффектам, к декадентщине? Я еще понимаю – Иванов. Он тупица, невежда, мошенник. Мы оба с тобой не веруем в Бога, но есть игры, в которые нельзя безнаказанно играть, Серж…

– Теперь я понял это, – согласился князь.

Читатель! Ведь ты догадался, как было дело? Князь продавал из своего дома последние вещи, но продолжал хранить в кабинете богомерзкие книги, о коих праведный Иоанн Кронштадтский в одной из проповедей сказал, что не токмо читавший, но и прикоснувшийся к ним христианин навеки духовно погиб. Следователь Курослепов знал о тайной страсти своего друга к черной магии и, по мере сил, старался его от этого отвадить. Но увы! Там, где поселился дьявол, добрые слова и мысли бессильны!

Узнав от князя с Ивановым о замысле нового «Вавилона», Федор Терентьевич просил князя оставить безумную затею, а когда понял, что это невозможно, умыл руки, сказавшись больным. Теперь Курослепов казнил себя за трусость и даже написал прокурору письмо с просьбой отстранить от следствия.

Следствие, впрочем, было недолгим. Единственным пробелом в нем оказался Вирский, который, вернувшись в Москву, скрылся затем за границей. Талдыкин был оправдан вчистую, ибо той ночью он как очумелый носился по всему городу, стучался в дома знакомых и незнакомых людей, что и было засвидетельствовано оными. Талдыкин сошел с ума.

Студент Иванов после отъезда Вирского напился вмертвую, напоил и веселых девиц. Но нет худа без добра – все три девушки, потрясенные случившимся, покинули заведение госпожи Метелкиной и встали на путь праведный, открыв на паях в губернском городе белошвейную мастерскую. Студента Иванова вскоре нашли повесившимся. В кармане его лежала записка бессмысленного содержания, где несколько раз повторялось: «Нет больше сил! Нет больше сил!»

Что же касается князя, то совершенное им той ночью было страшно и отвратительно, как все, что идет от нечистого. Одержимый бесом, князь схватил со стола нож и бросился за Вирским, но не сумел догнать коляски. Возвращаясь, он встретил Ольгу Павловну. Девушка блуждала впотьмах. Почувствовав муки совести, князь взялся ее проводить, но Оля решительно отказалась.

Тогда сатанинская гордость овладела Чернолусским.

– Я противен тебе?! – вскричал он.

– Вы оба противны мне, – тихо отвечала девушка.

– Как ты можешь сравнивать меня с Бубенцовым, этим ничтожеством! Сию же минуту ты будешь моей!

Неравная борьба привела к ужасному финалу. Князь забыл, что в его руке находится смертоносное оружие. Когда кровь хлынула из горла его жертвы, он испугался и, убежав в дом, спрятал стилет в груде книг.

Наутро князь отправился в соседний уезд на охоту. Старый дворецкий обнаружил тело девушки возле сарая. Он все понял и принял решение, оправданием коему может служить лишь врожденная натура раба. Он спрятал мертвое тело в сарае, а когда князь привез волчицу, решился на последнюю глупость. Перенеся вместе с кучером зверя в сарай, он через некоторое время тайно вернулся, разрезал веревки на волчьих лапах и выскочил вон. Расчет был, что князь забудет о волчице, как обо всем на свете забывал, а та, оголодав, сожрет труп.

Нанятый дальним родственником князя графом Б. адвокат приложил немало стараний, чтобы Чернолусского признали умалишенным на момент совершения убийства. Курослепов, закрыв глаза на служебный долг, ему в том помогал. Однако на суде Сергей Львович повел себя столь вызывающе, так откровенно дерзил судье и обвинению, что суд и присяжные единогласно вынесли обвинительный вердикт.

В пересыльной тюрьме князь скончался от разрыва аорты. Африкан Егорович ненамного пережил своего хозяина. По крайней мере, он умер не в проклятом княжеском доме, а в имении графа Б., приютившего несчастного старика вместе с безумной матерью.

Курослепов вышел в отставку. Он бросил пить, женился на молодой вдове с ребенком и от скуки пописывает научные статьи в юридические журналы. Впрочем, лишенный литературного таланта, он нанимает для этого бедных писателей, которые на бумаге воплощают его мысли.

Эти статьи касаются вопросов исключительно профессиональных, как, например, «О травлении человека собакою. Из заметок уездного следователя». Но одна его статейка, опубликованная в нижегородском журнале «Криминалист», вызвала споры в столичной прессе. Она называлась «Романический характер преступления и методы его расследования».

Мисс Маргарет Шарп, бригадир образцово-показательной бригады стюардов и стюардесс, без стука вошла в кабину пилотов.

– Что случилось, Марго? – осторожно спросил командир.

– В хвостовой части, сэр, двое русских достали гигантскую бутылку водки и опорожнили ее.

Командир поморщился.

– Что я должен делать?

– Уверена, вы знаете, сэр.

Мисс Шарп сердито вышла из кабины.

– Черт! – взорвался командир. – Теперь эта старая дева не успокоится, пока я не сообщу в Шереметьево о пьяных русских! Над нашим рейсом уже смеется вся шереметьевская милиция! Но русские объявили сухой закон…

– Вы можете не сообщать, – напомнил второй пилот.

– Тогда она сообщит обо мне куда следует. Я не хочу себе лишних неприятностей.

До прилета в Москву оставалось три часа. Джон пребывал в том состоянии опьянения, когда не привычный к алкоголю молодой организм еще не разобрался, как ему отвечать на сильнейшее отравление. Все пассажиры казались невыразимо прекрасными, а тесные стены самолета раздвинулись до размеров вселенной. Барский выглядел трезвым, но на вопросы отвечал медленно, долго думая над их смыслом.

– Солженицын великий человек, – говорил он, – но не слишком умен. Все великие деятели не слишком умны. Им нельзя надолго задумываться. Задумаешься и перестанешь действовать.

– Лев Сергеевич, где мы сейчас находимся?

– Не понял.

– Я хочу сказать: где мы сейчас пролетаем?

Барский посмотрел в иллюминатор. За стеклом стремительно темнело.

– Где-то над Белоруссией…

– А что там сейчас делают?

– Пьют, Джонушка.

Через полчаса Джон снова поинтересовался, где находится самолет.

– Мы пересекли границу с Россией, – важно прокомментировал Барский, сверившись с черным иллюминатором.

– А что там сейчас делают?

– Пьют, – не задумываясь отвечал Барский.

– Все?!

– Все до одного.

– Боже, как грустна наша Россия! – всхлипнул Джон и немедленно заснул, издавая протяжные стоны и пуская пузыри, похожие на «бубль-гум».

Глава шестая
Максим Максимыч

Уронив голову и мрачно глядя на землю, начальник районного отделения уголовного розыска Максим Максимович Соколов сидел на краю громадного пня, оставшегося от спиленной двухсотлетней ветлы. В ее рваное треугольное дупло девятилетний Максимка Соколов забирался еще в первый свой приезд в Малютов с отцом на ярмарку кооператоров. Он смотрел сухими немигающими глазами и курил седьмую папиросу «Прибой» подряд. В мясистых губищах капитана папироса сгорала после трех затяжек.

Над трупом молодой женщины, убитой ранним осенним утром середины октября 1977 года в городском парке культуры и отдыха имени Горького, колдовали эксперт-криминалист Семен Семенович Тупицын, сухопарый мужчина пенсионного возраста, и молодой следователь Илья Феликсович Варганов, присланный в РОВД из Города в целях укрепления кадров и еще не смирившийся с этим несправедливым поворотом судьбы. На лице следователя было скучающее выражение, словно убийство отвлекало его от более важных дел.

– Поразительный случай, – говорил Тупицын, сидя на корточках и изучая труп. – Первый в моей практике…

– Не вижу ничего удивительного, – возражал Варганов. – Обычное убийство с помощью, скорее всего, шнура. Удавление, оно же задушение. Смерть наступила в результате искусственной асфиксии. Одежда жертвы в порядке, следовательно, на изнасилование не похоже. В сумочке деньги, сто пятьдесят три рэ с копейками, на левой руке золотое кольцо, в ушах сережки. Ограбление тоже исключаем. Судя по внешности, дамочка привлекала повышенное мужское внимание. Одежда на ней новая, праздничная. Отсюда можем допустить, что она пришла на свидание. Встретились, повздорили, ну и… Как говорится, ищите мужчину.

– Удавление, говорите? – Тупицын помотал головой. – Нет, голубчик, это не удавление. Странгуляционная борозда идет вверх и не замкнута. А при удавлении она идет горизонтально и бывает замкнутой. Это не удавление, а повешение. К тому же, как медэксперт, я ответственно заявляю, что причиной смерти была не асфиксия. При искусственном нарушении дыхания лицо жертвы приобретает синюшный цвет, вываливается язык, происходит непроизвольное выделение мочи и кала. А эта – взгляните! – точно заснула. Смерть была мгновенной, жертва даже не успела испугаться. Конечно, вскрытие покажет, но вот мое предварительное мнение: смерть наступила в результате разрыва шейных позвонков и продольного мозга.

– Повешение? – удивился Варганов. – Ближайшее дерево отсюда в десяти метрах! Если девушку, как вы говорите, повесили, зачем было тащить тело сюда, на видное место?

– Вот! – торжествующе воскликнул Тупицын. – И это еще не все. В процессе повешения, добровольного или принудительного, мгновенной смерти не бывает. Мучения длятся четыре-пять минут, сердце продолжает биться, мозг работает. Жертва переживает страшные физические страдания. Поэтому лица висельников представляют собой зрелище не для слабонервных. Для того чтобы разорвались шейные позвонки, тело должно не просто повиснуть в петле – оно должно упасть с некоторой высоты. Кстати, именно так и поступали в некоторых странах с девятнадцатого века. Осужденных не просто лишали опоры под ногами, а сбрасывали с высоты в несколько метров через люк. Это делалось из соображений гуманности.

– Хороша гуманность! – проворчал Варганов, ежась от утреннего холода.

Тупицын встал с корточек, протирая чистой тряпочкой запотевшие очки.

– Если предположить, что девушку убили на этом месте, напрашиваются две версии. Либо убийца был настолько силен, что повесил жертву на вытянутой руке. И при этом тряхнул ее так основательно, что разорвал спинной мозг. Либо он свернул жертве шею каким-то другим способом. Например, точным ударом в подбородок. Или обхватив за горло сзади и резко повернув ей голову. А уж потом сымитировал повешение.

– Имитация? Но зачем? – Варганов совершенно растерялся.

Тупицын тяжело вздохнул и развел руками.

– Ну все. Первичный осмотр закончен, фотографии сделаны, тело можно увозить.

Варганов опомнился. Он и не заметил, как уступил свои права эксперту.

– Постойте! – сухо приказал он. – Нужно подождать Дмитрия Леонидовича. Странно, что его до сих пор нет.

– Прокуратура у нас не торопится! – Тупицын неприятно засмеялся.

Он повернулся к Соколову.

– Максимыч! Ты на убийство выехал или на природе покурить? Знаешь, что будет, когда наш шеф из Города вернется? Он сейчас на областном совещании соловьем заливается, какие у нас невозможно хорошие показатели. А почему? Потому что профилактика преступлений – раз, бдительная работа сотрудников РОВД – два. И вдруг звоночек от заместителя. Зверское убийство бабенки. И когда! Накануне великого всенародного праздника! Да нас областная прокуратура на карачки поставит. Во время подготовки шестидесятилетия Октября такое ЧП!

– Отвяжись, – буркнул Соколов.

Тупицын не на шутку обиделся.

– Максимушка, тебе нехорошо стало? – с ехидным участием спросил он. – Может, ты мертвых девушек никогда не видал?

Соколов взглянул на Тупицына так, что у того пропала охота шутить. Тупицын подошел и осторожно положил руку на капитанский погон.

– Ты ее знаешь? Я подумал: новенькая, с фабрики мягкой игрушки. Там недавно новый набор из деревень был.

– Елизавета Половинкина, – сказал Соколов, зло сплюнул и потянулся за восьмой папиросой, но Тупицын перехватил его руку. – Горничная из пансионата «Лесные зори». Односельчанка моя. Я с ее отцом в один день с фронта пришел. Вместе от станции топали. На трех ногах.

– Как это?

– Две мои и одна его.

– Постой! Это тот, который семью бросил, в Город подался? Ты мне о нем рассказывал.

– Василий Васильевич Половинкин. На заработки поехал. И чтобы, значит, Лизу в Городе пристроить. Очень она о Городе мечтала. А какой заработок у инвалида? Помыкался в сторожах. Тосковал сильно. Ночью зимой напился в сторожке и угорел. Я к нему в больницу приехал, когда он еще живой был и глазами хлопал. И знаешь, Сема, такая мука была в этих глазах! И сказал он мне этими глазами, чтобы я Лизе его помог. Мне врач потом говорит: они, которые угорелые, ничего не соображают и никого не узнают. Но я-то видел, что узнал он меня и все соображал.

– Значит, это ты ее сюда?

– Надавил на директора, устроил горничной. Не Город, а все-таки… Чисто, питание привозное, столичное.

– И мужики привозные, – подхватил Тупицын, но осекся.

Но капитан не слышал его. Он говорил для себя.

– Она, конечно, не в Город, а в Москву хотела. Целый чемодан открыток с артистами привезла, как приданое. Я, старый, смеялся. Ты, говорю, Лизок, когда один из артистов этих приедет, в упор его глазищами бей, чтобы наповал. Только спать до загса не ложись, от этого дети бывают. Она губки надула. Вы, говорит, дядя Максим, меня за дуру считаете.

Капитан тяжело поднялся и наклонился над трупом. И вдруг завыл, тонко и страшно, как воют деревенские бабы.

– За дуру… А кто ж ты есть? Дура последняя и есть! Свалилась на мою седую голову! Что я матери твоей скажу? Как я в селе родном появлюсь? Что ж ты, Лизонька, наделала! И где мне теперь «артиста» твоего искать!

Все потрясенно замерли. Конечно, они знали, что Максим Максимыч родился в деревне. Тупицын слышал ее название – Красный Конь. Подчиненные Соколова знали и о некоторых странных привычках своего начальника. Например, капитан любил крепкие словечки, но не терпел откровенного мата. Он объяснял это тем, что за мат в их деревне старики парней палками били. Еще Соколов каждый год с женой Прасковьей отправлялся в родные места, но не в дом свой, давно отписанный колхозу, а в единственный в их районе лес под названием Горячий. Там на высоком жердевом настиле, между четырех деревьев, капитан с женой проводили горячие летние ночки, днем собирая грибы и ягоды и заготавливая их на зиму в несметном количестве. Прасковья на костре варила варенье, а Соколов развешивал для сушки грибы и травы.

Но даже Тупицын никогда не думал, что его приятель, самый опытный в области начальник угро, так и остался деревенским человеком. И вот треснула внешняя оболочка, и вырвалось стихийное, дикое для городского взгляда, но естественное для капитана. Перед Тупицыным стоял не капитан Соколов, а разъяренный деревенский мужик, которого обидели до последней глубины души. И он этого не простит!

Между тем вывести Соколова из себя было почти невозможно. Это не удавалось даже супруге его, Прасковье, от одного вида которой трепетало все отделение милиции. Та имела привычку внезапно появляться в ментовке во время служебных пьянок, не исключая и ночные дежурства, когда от безделья выпивалось особенно сладко. Свалившись как снег на голову, Прасковья закатывала благоверному такие истерики, что не выдерживали даже видавшие виды старые менты, и только один Соколов продолжал сидеть за столом как ни в чем не бывало и смотрел на голосившую на весь город жену с некоторым даже психологическим любопытством. «Да уйми ты свою бабу!» – умоляли капитана. «А?» – спрашивал он, продолжая разглядывать Прасковью. Потом брал за руку и отводил домой, причем жена, продолжая неистово браниться, шла за ним покорно. Вернувшись на службу, капитан продолжал выпивать, как всегда не пьянея, а только тяжелея своим и без того тучным телом.

Толстеть он начал после контузии, в сорок пятом, в госпитале под Варшавой, где молодая некрасивая медсестра Прасковья приняла его в виде худенького, востроносенького лейтенанта гвардии, командира самоходной установки, с пухлыми губами и озорными глазами. Деревенский парень вполне знал о впечатлении, какое производят эти глаза на девок, и не только сельских, но и городских. Он и в госпитале продолжал форсить, устраивая коллективные набеги в соседний хутор, и перепуганные польки принимали русских гостей, стараясь не обращать внимания на некоторые физические изъяны своих кавалеров.

Но однажды лейтенант притих, замкнулся и позволил некрасивой Прасковье себя окрутить, а выписавшись из госпиталя, стал стремительно и неотвратимо толстеть. Соколов объяснял это внезапным смертным ужасом, что посетил его ночью, когда он подбивал соседей по палате на очередную гвардейскую вылазку. Тогда вдруг он зримо вспомнил, как взорвалась от прямого попадания его СУ с полным боекомплектом и экипажем. Было это перед началом наступления, Соколов как раз возвращался в лесок после инструктажа у комполка. Когда самоходка взорвалась, Соколова отбросило так удачно, что он не почувствовал тяжелой контузии, даже вскочил на ноги, побежал к пылавшей развороченной машине и стал звать свой экипаж.

– Только тогда я смерти испугался, – рассказывал Соколов, – когда вспомнил ребят и ясно их увидел. Стоят они грустные, вокруг огонь, а они этого не замечают. «Что же ты, говорят, Максимушка, нам табачку своего, легкого, офицерского, пожалел! Теперь нам с тобой вместе не покурить». С этого дня я толстеть начал.

Тупицын отвел Соколова в сторону.

– Ступай домой. Без тебя управимся. Приедет прокуратура…

– Эх ты, – сказал Соколов. – Куда ж я теперь от этого денусь?

Он вернулся к пню и снова уселся на краешек, словно в этом пне и заключалась разгадка страшного преступления, которую капитан не собирался уступать никому. Уронив голову, он вновь тяжело задумался. Со стороны казалось, что Соколов спит.