Текст книги "Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина"

Автор книги: Павел Басинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

Глава шестнадцатая
Выбор Половинкина

– Ах, Джон, Джон! – говорил Чикомасов, нервно расхаживая по горнице. – Как вы до сих пор не поняли самого главного! Человек без веры, без церкви – это все равно что человек без родителей, без отчизны, без дома. Круглый сирота, эмигрант.

– Без веры или без церкви?

– Что за вера без церкви? Без церкви и веры нет. Гордость одна, а не вера. Вот, мол, я верю в Бога, которого сам себе сочинил.

– В таком случае, без какой именно церкви, позвольте уточнить? – саркастически спросил Половинкин. – Без русской?

– Ну да. Без нашей, русской, православной! Но ведь и вы русский! Вы русский, Джон! Вы сами это доказали, когда просили Геннадия Воробьева поставить над могилой вашей матери простой восьмиконечный крест. Он спросил вас: какой памятник ставить будем? А вы именно так и сказали: простой восьмиконечный крест.

– Ну сказал… – с неудовольствием признал Половинкин. – Даже был у меня порыв остаться в той деревне. Смешно вспоминать.

– Почему же смешно?! – вскричал Чикомасов и забегал по комнате еще быстрее, как будто в поисках потерявшейся и до зарезу необходимой вещи. – Конечно, это было наивно, но это был, быть может, самый прекрасный порыв в вашей жизни! Навести порядок на могиле своей матери, обустроить свою малую родину – что может быть возвышеннее?!

– Да-да, – неприятно усмехнулся Джон. – Говорят, ваш Солженицын выпустил статью «Как нам обустроить Россию»?

– «Ваш», – поморщился Петр Иванович. – Вы говорите это точно с какой-то нарочитой ненавистью.

– Да я ненавижу Россию и русских! – со свистом прошипел Джон. – Но больше всего и всех я ненавижу и презираю – да, презираю! – русского в себе!

– Да за что, о Господи?! – чуть не плакал Петр Иванович.

Джон подошел к Чикомасову и посмотрел прямо в глаза.

– Как?! Вы не поняли такой очевидной истины?! Всё, что произошло, произошло только из-за меня одного!

– Что – всё? – опешил Петр Иванович.

– Да всё, решительно всё! И смерть матери, и убийство Соколова, и даже революция эта.

– Вы бредите, Джон! Положим, я готов допустить, что убийство вашей матери косвенно – я подчеркиваю: косвенно! – связано с вашим появлением на свет. Но Максим Максимыч?

– И Максима Максимыча убили из-за меня. К этому причастен Вирский. Я не только знаю господина Вирского, но и являюсь его агентом.

Чикомасов стал мрачнее тучи.

– Теперь я понял, куда пропал Тихон Иванович.

– Старичок просто сбежал, – захихикал Джон. – Он боится Вирского, как и вы. И правильно делает! Я рассказал о Вирском Вострикову, и Аркадий Петрович поехал в Москву добиваться его ареста и запрета общины «Голуби Ноя». Но у него ничего не выйдет. Вирский ему не по зубам. За Вирским стоит Палисадов, а за Палисадовым…

– Вы слишком хорошо осведомлены, – нахмурился Чикомасов.

– Потому что я принадлежу к Мировому Братству, в котором состоит и Вирский, но в более высокой степени посвящения. В Москву меня отправили под начальство Вирского. Тот послал меня в Малютов с заданием к Ивантеру.

– Ах, Мишка! – гневно вскричал священник.

– Вирский ненавидит вас, Соколова, Малютов, всю Россию. Он хотел использовать меня в своих темных делах и боялся, что Соколов ему помешает. Вот его и убили.

– Постойте, – неожиданно улыбнулся Петр Иванович. – Вот вы сказали, что Вирский ненавидит Россию. Но вы?

– Тут другое дело, – упрямо возразил Джон. – Вирский ненавидит весь мир, всё человечество. Его задача – ввергнуть этот мир в пучину зла, ненависти, страдания и потом посмеяться над всем. Он начал с России, потому что здесь у него легче получается. Но Вирский оставил след и в Америке. Вы читали о массовых ритуальных самоубийствах в Оклахоме?

– Да, что-то такое читал, – испуганно сказал Петр Иванович.

– Ты бы, голубчик, прежде чем мир спасать, со своей девочкой разобрался, – раздался спокойный, уверенный женский голос.

Они обернулись и увидели в дверях, ведущих в спальную комнату, Анастасию Ивановну. Джона поразил ее взгляд, чистый, мудрый. Это была не придурковатая Настюшка. Это была властная хозяйка дома, которая смела говорить мужчинам, что им делать.

– С Асей сперва разберись, – повторила она. – Девчонка она дерзкая, а душа у нее голубиная. Такие чаще всего и попадают в сети лукавого. Ох, боюсь я за нее, Джонушка!

– Постой, Настенька, – удивленно спросил Чикомасов. – Ты откуда знаешь, что с Асей?

– Записку она Джону оставила.

– И ты ее прочитала?!

– А ты меня не стыди! – возразила попадья. – Что вы, мужики, понимаете в женских чувствах!

«Прощай, американец! – прочитал Джон. – Я думала, ты чел, а ты полное чмо! Бросил меня одну! И не пытайся искать меня в Москве! Еду к тетке в Кронштадт. Она там директор Дворца пионеров, ее все знают. А тебя туда не пустят, потому что ты иностранец. Прощай навеки! Не твоя Ася».

Половинкин зашелся от внутреннего смеха.

– Ничего смешного! – возмутилась попадья.

– Ничего не понимаю! – Петр Иванович пожал плечами.

– Что тут понимать? – продолжал смеяться Половинкин. – Смысл простой. Поехала к тетке в Кронштадт. Жду тебя с нетерпением. Найти меня просто, потому что тетю мою там все знают. Но учти: Кронштадт – город режимный, и чтобы попасть в него, нужно разрешение.

– Ну слава Богу! – воскликнула попадья. – Не совсем ты еще стал мужиком!

– Еду в Кронштадт! – сказал Половинкин.

– Молодец! – одобрили его поп и попадья.

Глава семнадцатая
Человек-обезьяна

В Кронштадте стояла противоестественная жара. Корчмарев остался в машине, сказав, что будет ждать Джона с Асей сколько нужно, но до ночи неплохо бы выбраться из города.

– Тетка девочки живет напротив Обводного канала, – со знанием места доложил он, – где сейчас Ленин стоит. А до революции там был Андреевский собор, в котором служил знаменитый Иоанн Кронштадтский. Его недавно церковь святым признала.

Джон испытывал к Корчмареву бесконечную признательность. Во-первых, он вызвался отвезти Джона в Ленинград, во-вторых, по дороге он прочитал Джону целую лекцию о Кронштадте, его истории, его, как выразился Семен Петрович, «героях и мучениках». И Джон, сперва думавший только об Асе, с нараставшим интересом вслушивался в эту речь, из шутливой сделавшуюся строгой, взволнованной и вдохновенной. Не глядя на Джона и ни на секунду не отвлекаясь от дороги (водил он мастерски, но осторожно), Корчмарев рассказал о шведском острове, который зимой дерзко, с одной ротой солдат, захватил фаворит царя Петра Меншиков. Шведы позорно бежали, бросив на костре котелок с кашей, которую наши солдаты с удовольствием съели. В честь этого котла остров и назвали Котлин.

И хотя Корчмарев предупредил, что это лишь легенда, история поразила воображение Джона. Он представил себя среди солдат, греющихся возле дарованного судьбой костра с котелком, полным горячей каши.

– Что за острова? – спохватился он, потому что, замечтавшись, не расслышал Корчмарева. Они ехали по искусственной, созданной для защиты от наводнений дамбе.

– Их насыпали по указу Петра, – объяснил Корчмарев. – Зимой подвозили на санях песок с камнями и обрубали лед вокруг саней.

– Опасно, – поежился Половинкин.

– Да, много людишек погибло, – согласился Семен Петрович. – А что было делать? Как лед сходил, так шведские корабли закрывали морской выход в Балтику. А для чего тогда Петербург строили? Вот насыпали эти острова на расстоянии двух пушечных выстрелов друг от друга. Шведы один раз сунулись, потеряли чуть не половину флота и сразу угомонились.

Эта история уже не понравилась Джону. Про котел была лучше, теплее. А когда Корчмарев рассказал ему о Кронштадтском мятеже, Половинкин возмутился.

– Вот за что я не люблю Россию! – вскричал он. – Как вы можете жить с такой историей? Семнадцать тысяч русских рабочих пришли по льду и вырезали одиннадцать тысяч русских матросов! Только не повторяйте мне глупости о наших неграх и войне Севера с Югом! А кто победил в вашей Гражданской войне?

– Уехала наша Асенька! – с беспокойством на лице говорила Джону Любовь Егоровна Чагина, похожая на жену Ленина Крупскую. – И двух дней, стрекоза, не прожила! Всегда она такая, в отца, в Пашу, брата моего непутевого.

– Куда она могла поехать?

– Позвонил ей кто-то. Разговора я не поняла, но голос звонившего слышала. Вежливый. Господи, с ней что-то случилось?

– Зачем вы отпустили ее? – возмутился Джон, с неприятным для себя отвращением глядя на Любовь Егоровну. – Она ведь несовершеннолетняя!

– Да, – вздохнула «Крупская». – Асенька сказала, что сбежала с каким-то парнем, а тот ее бросил.

– Да не бросал я ее!

– Так это вы? – смиренно продолжала Чагина. – А знаете, я верю вам. Она, наверное, сама от вас сбежала… Хотите чаю с медом и малиной?

– Хочу, – сказал Джон, почувствовав, что его покидают силы. Чикомасов был прав: за последние несколько дней случилось слишком много событий. – Можно, я позову еще одного человека? Он во дворе меня дожидается.

– Как во дворе? – со священным ужасом воскликнула Любовь Егоровна. – Вы бросили своего товарища во дворе?!

– Он в машине сидит, – улыбнулся Джон, и Чагина вдруг показалась ему вполне симпатичной старушкой.

– В машине?! – еще больше ужаснулась «Крупская». – Вот что, молодой человек! Не знаю, как у вас в Москве, а у нас, коренных ленинградцев, так не принято! Немедленно зовите своего товарища, и будем пить чай с малиновым и брусничным вареньем.

За чаем Корчмарев с Любовью Егоровной быстро нашли общий язык. Некоторое время они шутливо перебранивались, как «старый москвич» и «коренная ленинградка». Потом горячо заспорили о Кронштадте, в который оба были пламенно влюблены.

– Вы, москвичи, – с возмущением говорила «Крупская», – когда приезжаете в Ленинград, мчитесь в Петергоф, в Царское Село. «Ах, дворцы, ах, фонтаны, ах, русский Версаль!» Вам фальшивой красоты подавай! Вы не чувствуете строгого великолепия Кронштадта, основанного на радости добровольного подчинения.

– Вы не правы, Любовь Егоровна, – возразил Корчмарев, по-домашнему прихлебывая чай из блюдечка. – Вот я коренной москвич, но когда бываю в Питере, первым делом отправляюсь в Кронштадт. И не только потому, что у меня здесь живет брат. Я заболел этим городом, по-настоящему заболел! Кто не видел Кронштадта, его фортов, береговых укреплений, кораблей на рейде, морских офицеров с их культурой какой-то особенной, никогда не поймет Петербурга и не проникнется величием мыслей Петра. Будет думать, что какой-то царь-деспот построил на болоте столицу в подражание Европе и угробил при этом множество народу. Так и думают наши московские русопяты.

– А вы? – «Крупская» хитро сощурилась.

– Обижаете, Любовь Егоровна!

– А убитых рабочих и матросов где похоронили? – удалось втиснуться в разговор Джону.

– Вы имеете в виду Кронштадтский мятеж девятнадцатого года? – поняла его «Крупская». – Наверное, вы тоже, как часть нашей интеллигенции, считаете, что жестокость была неоправданной? Но знаете ли вы, юный гуманист, что когда красные отряды по весеннему ненадежному льду шли штурмовать предавший революцию Кронштадт, английская и французская эскадры уже стояли в ожидании на рейде.

– И все дело Петра полетело бы к чертям собачьим, – продолжил Корчмарев.

– Именно так! – воинственно поддержала его «Крупская».

Зазвонил телефон.

– Это вас, – с удивлением сказала Чагина. – По-моему, это звонит тот самый мужчина, который говорил вчера с Асей.

С нехорошим предчувствием Джон поднес трубку к уху.

– Как настроение, юноша? – развязно спросила трубка сладеньким голосом Вирского. – Можешь спокойно говорить? Но учти, если твой сексот находится рядом, в твоих же интересах отложить этот разговор.

– Нет, – соврал Половинкин, бросив взгляд на Семена Петровича. – Кроме Любови Егоровны здесь нет никого.

– Ты уже догадался, гаденыш, что твоя Ася у меня?

– Родион Родионович, – прошептал Джон, сильно прижав трубку к уху, – что вы делаете? Ведь это похищение несовершеннолетней! Вы знаете, что вам за это будет?

– Мы не в Америке, дружок! – неожиданно ласково сказал Вирский. – Кстати, предупреждаю, если ты надумаешь отправиться или просто обратиться в американское посольство с информацией обо мне, бедная девочка тебе этого не простит.

– Вы не блефуете? – спросил Джон.

Из трубки послышался плеск воды.

– Джончик! – беззаботным голоском прощебетала Ася. Похоже, она была навеселе. – Ты все-таки приехал в Кронштадт, любимый? Я знала! Ты меня прости, что я так с тобой поступила. Должна же я была тебя проверить!

– Что ты там делаешь? – зашипел Половинкин. – Ты что, в ванной моешься?

– Как ты догадался? – удивилась Ася. Язык ее заплетался. – Ты меня чувствуешь, да? Постой! Дай я попробую угадать, что ты делаешь. Ты сидишь в кресле. У тебя сердитое лицо…

– Дура! – вне себя заорал Половинкин. И потом зашептал, как можно тише:

– Асенька, родная! Ты в большой опасности! Этот человек – исчадие ада! Когда он выйдет… куда-нибудь… вызывай милицию!

Плеск воды в трубке стих.

– Напрасно ты так, миленький! – вкрадчиво заговорил Вирский. – Девочка все равно ничего не понимает. Что я ей скажу, то она и делает. И даже думает… хи-хи! Вот скажу ей, что ты грязный подонок и пытался ее в Малютове изнасиловать, да не один, а вместе с попом и старцем, она позвонит в милицию и накатает на тебя с Чикомасовым «телегу». Пока суть да дело, следствие, то-сё, меня уж след простыл! Ты меня хорошо понял, волчонок? Мне осталось всего месяц-другой, чтобы дело свое закончить, и ты, мой мальчик, дяденьке не мешай. Ты дяденьке, наоборот, помоги!

– Что вы с ней сделали?

– Ничего особенного. Никаких инъекций. Восточные травы. Она девочка очень внушаемая.

– Ты грязный преступный старик, – выдохнул Половинкин. – Если ты что-нибудь сделаешь с ней…

– Хи-хи! – засмеялся Вирский, будто Джон поднял долгожданную и самую любимую его тему. – Не волнуйся! Ничего особенного я себе не позволил. Не хочется мне на старости лет дефлорацией себя утруждать. Но брызнуть в лицо спящего ангельчика спермой… ах, милый, какое это тонкое наслаждение! Ведь твоя Асенька, когда не спит, сущий чертенок, а во сне ангел небесный, поверь! Ты видел свою девочку спящей, дружок?

– Я убью тебя! – закричал Джон.

– Вряд ли, – не согласился Вирский. – Во всяком случае, не сейчас. Сейчас ты будешь выполнять все мои распоряжения. Или я продам твою девочку в ближневосточный бордель.

– Что я должен делать?

– Встречаемся в восемь вечера у Медного всадника. Приходи один. Если с тобой придет твой сексот, если я только заподозрю, что он находится рядом, девки своей ты больше не увидишь.

Раздались частые гудки.

– Когда идет автобус на Ленинград? – закричал Джон.

– Я отвезу тебя, – предложил Семен Петрович.

– Не надо, – резко возразил Джон.

И вдруг затопал на Корчмарева ногами.

– Отстаньте! Отвяжитесь! Пошли к черту! Все! Вы! Любовь Егоровна! Барский! Чикомасов! И дети! И папаша мой неизвестный! Теперь всё буду делать один!

– Бунт? – прищурился Корчмарев. – Кронштадтский мятеж? Ну, поступай, как знаешь, парень…

Медный всадник, о котором он слышал много восторженных слов от их соседа в Питсбурге, бывшего деникинского генерала, не понравился Джону. Он не понял, что такого особенного в конной статуе русского царя. Смутил непомерно огромный хвост лошади, похожий на сноп сена. Неприятной показалась и осанка всадника, горделиво-вызывающая. Джон представил себе на этом коне Геннадия Воробьева, и ему стало ужасно смешно.

Нищий старик, от которого за несколько метров воняло мочой, кругами бродил вокруг памятника и время от времени, вскидывая седую всклокоченную бороденку чуть ли не выше увенчанной лаврами головы Петра, пронзительно верещал:

– Ужо тебе!

Потом умолкал ненадолго и снова нарезал круги вокруг Всадника, как бы в поисках чего-то. И снова верещал:

– Ужо тебе!

Это повторялось уже не раз, а Вирский всё не появлялся. Джон начинал нервничать. Он чувствовал, что его колотит от страха и ненависти. Но перед кем, к кому? Нет, не только Вирский, весь город был ему неприятен. В нем было много холодной, нечеловеческой красоты. Он принуждал обморочно любоваться собой, надменно глядя глазницами фасадов на бедно одетых людей с усталыми лицами. И этот нищий, тыкающий в основателя Петербурга своей грязной бородой, был в чем-то прав.

– Джон Половинкин, я не ошибаюсь? – неожиданно обратился к нему бомж.

– Да, – обомлел Джон.

– Вам надлежит отправиться на Невский проспект. Пересечете Дворцовую площадь, повернете налево и идите по правой стороне Невского, пока к вам не подойдет следующий связной.

Взгляд старика снова подернулся пленкой безумия.

– Ужо тебе…

На Невском проспекте, напротив Казанского собора, похожего на громадные клещи, к Джону подбежал мальчик с ранцем за спиной.

– Дяденька, вам записка! Дяденька, с вас доллар!

Из записки, нацарапанной печатными буквами на клочке газетной бумаги, следовало, что Вирский ждет его через два часа в некрополе Александро-Невского монастыря.

Некрополь был закрыт на ночь. Джон осторожно потрогал дверь в невысокой каменной стене, на которую указал шустрый проводник, и, убедившись, что дверь заперта, растерянно огляделся. Мальчик исчез. Он стоял один в сгустившемся сумраке, взирая на величественный Александро-Невский собор.

«Что я тут делаю?» – подумал Половинкин и тут услышал, как со скрипом закрываются ворота монастыря.

– Стойте!

– Чего орешь? – спросил его колченогий сторож с «беломориной» в губах. – Американец? Тебя ждут. Ты один?

– Один.

– Кто тебя знает… – ворчал старик, ключом отпирая скрипучую дверь на новое кладбище, где покоились люди искусства и литературы. – Тебя как зовут?

– Джон.

– Ну и всё! – отрезал сторож, будто Джон спорил с ним. – Не болтай лишнего!

Он пропустил Джона в некрополь. Там было темно, сыро, в воздухе веяло чем-то тревожным. Половинкин впервые оказался на ночном кладбище.

– Лети, голубь, – сторож грубо толкнул его в плечо. – Твой любимый тебя дожидается. Пойдешь по этой дорожке, потом направо и упрешься в могилу Петра Ильича Чайковского, царство ему небесное за «Лебединое озеро»! И чтобы, смотрите, тихо там! В кусточках как-нибудь, незаметно. Застукаю на могиле, обоим кости переломаю! Час вам, голуби, даю на всё про всё. Чтоб через час тут как штык!.. Пидарасы, – нарочито громко, чтобы услышал Джон, ворчал он, запирая дверь с наружной стороны. – Труполюбы! Пакость какая, прости Господи!

Половинкин вспомнил слова Славы Крекшина про дискотеку на армянском кладбище, вспомнил пьяного мужичка на скамейке возле офиса Вирского в Москве, тоже обозвавшего его «пидарасом». Стало так гадко и так тошно, что его с мучительным блаженством вырвало на ближайшую могильную ограду. «Федор Михайлович Достоевский» – напрягая зрение, разобрал он на надгробии.

Пошатываясь и зажав ладонями уши, в которых стоял непрерывный, разрывающий перепонки звон, Джон побежал по центральной дорожке к желтому домику.

Вирский вынырнул из кустов внезапно.

– Опаздываете, сэр! Заставили старика мокнуть в кустах. А у меня суставы больные… Нехорошо!

– Почему здесь? – возмущенно спросил его Половинкин. – Знаете, за кого принимает нас сторож?

– За некрофилов, хи-хи! – обрадовался Родион Родионович. – Ну и чудненько! Я, Джонушка, конспиратор с большим стажем. Впрочем, попробую объяснить. Ни одному гэбэшнику не придет в голову, что я назначил вам свидание ночью на кладбище. Во-первых, неизбежны свидетели – тот же сторож. Во-вторых, слишком экзотично, «Том Сойер» какой-то! Но главное – тут ведь западня для меня. Кругом, как вы видите, стены, хотя и невысокие, и бежать мне, в случае засады, будет проблематично.

– Где девушка?

– Ах ты, какой торопыжка! – засуетился Вирский, и Джону показалось, тот нарочно тянет время. – Девушку ему подавай! Ты заслужи! Обидел дядю, племянничек, – проси прощения!

– Какого еще дядю? – с негодованием воскликнул Половинкин. – Какой еще племянник?

– Ну, не родной, но и не седьмая вода на киселе. Я твой дядя, двоюродный брат твоего отца.

– Вы бредите! – вскричал Половинкин.

– Но-но! – строгим голосом сказал Родион Родионович. – Шутки в сторону. Желаешь получить свою Асю, змееныш, пиши, что я продиктую. Вот бумага, ручка и планшет. Я посвечу тебе фонариком.

«Я, Джон Половинкин, находясь в здравом уме и без принуждения со стороны, заявляю, что моим отцом является…» – начал диктовать Вирский, но вдруг остановился. – Нехорошо: «заявляю» и «является». Стилистически некрасиво. Давай лучше так: «…находясь в здравом уме и без принуждения со стороны, заявляю, что мой отец, полковник КГБ Платон Платонович Недошивин, в октябре 1977 года задушил мою мать, Елизавету Васильевну Половинкину, чтобы скрыть факт своего отцовства. Об этом перед смертью мне сообщил капитан милиции в отставке М.М. Соколов…»

Диктуя, Вирский важно прохаживался возле могилы Чайковского, скрестив на груди руки, и не сразу заметил, что Джон лежит на земле в глубоком обмороке.

– Э-э, так не годится! – испугался Вирский, выхватил из кармана флакон с нашатырем и поднес к лицу Половинкина. Половинкин встрепенулся…

– Я не буду это писать, – сказал он, – потому что это неправда. Ничего такого капитан Соколов мне не говорил. Никакого Недошивина я не знаю. Мой отец – Дмитрий Палисадов.

– Эк куда замахнулся! – неприятно засмеялся Вирский. – Скажи еще – Ельцин! Слушай меня, припадочный! Правда это или неправда, тебя не должно волновать. Ты за девочку беспокойся. Потому что если ты не напишешь, я оставлю тебя наедине с твоей драгоценной совестью. А девочку на неделю посажу на иглу и потом продам рабыней на Ближний Восток. Там ее будут дрючить горячие азиатские парни, пока она не сдохнет от СПИДа. Пиши, – мягко повторил он. – «Я, Джон Половинкин, находясь в здравом уме…»

Когда Джон закончил писать и поставил подпись, Вирский выхватил у него листок и спрятал в карман.

– Надо бы еще по-английски переписать, – бормотал он, озираясь, – Но ничего, сойдет и так.

Джон схватил его за рукав.

– Где Ася?

– Ася? – рассеянно переспросил Родион Родионович. – Ах, Ася! Отель «Астория», номер сто двадцать. Вот ключ. Девочка крепко спит, но ты не волнуйся, это обычное снотворное.

Внезапно всё переменилось.

Ночное кладбище вдруг стало многолюдным. Люди в темных плащах выскочили из кустов, из-за деревьев, из могильных оград. Джону показалось, что их было не меньше десятка. Первое лицо, которое он различил во тьме, было лицо Корчмарева.

– Обманул, сучонок! – завизжал Вирский, ударил Джона кулаком в ухо и бросился к кладбищенской стене позади могилы Чайковского. Он бежал как-то странно, не по-людски, на четырех конечностях, еле слышно шурша ими в опавшей листве. Со скоростью, невозможной для человека, он взлетел на вершину огромной липы и уже примерился прыгнуть оттуда на служебные пристройки музея. Корчмарев навел на беглеца пистолет.

– Не надо! – завопил Джон и повис на руке Корчмарева.

Грохнул выстрел, отколовший кончик ангельского крыла, осенявшего памятник композитору. Вирский, как птица, спланировал с дерева по ту сторону стены. Загрохотало железо крыш служебных пристроек. Корчмарев громко выругался и швырнул пистолет на землю.

– Что ты наделал, дурной! Я в плечо ему целил! В точку болевую, чтобы он вырубился! Мы его несколько лет пасли, и вдруг такой подарок! Киднеппинг! Пошел бы твой Вирский за растленку годков на восемь! А в колонии его зэки по-своему бы обработали. До конца срока не дотянул бы, сдох! Прикинь: сколько русских людей мы от этого мерзавца могли бы спасти! Сколько детей невинных! Теперь где его искать? У него ж сто паспортов, а внешность он меняет не хуже Фантомаса. Сегодня слиняет из города и замутит воду в другом месте.

– Может, догонят, Семен Петрович? – неуверенно сказал кто-то из оперативников. – Пятеро наших за ним побежали.

– Догонят! – поморщился Корчмарев. – Ты видал, как эта сволочь бегает? Это же не человек, а обезьяна! Горячий молодой павиан! Хотя ему, между прочим, под шестьдесят. Вот еще что жалко! Думал, повяжем это животное, поинтересуюсь у него, в чем секрет его молодости. Баб молодых перетрахал без счета – и ни инфаркта, ни одышки. Ты вот что, Семенов… Свяжись с «Асторией», пусть там подежурит кто-нибудь из наших. Хотя в «Асторию» он, конечно, не пойдет, не кретин же он! Эх! Девочку спасли, и на том спасибо!

– Семен Петрович, – спрашивал Джон Корчмарева в машине, – а Лев Сергеевич знает, что вы работаете в… в…

– Сопли не жуй! – отрезал Корчмарев. – Не «вы-вы», а в Комитете государственной безопасности. Есть такая работа, сынок, безопасность родины охранять.

– Как Максим Максимыч? – спросил Половинкин.

– Правильный мужик был Максим Максимыч. Жалко, не уберегли мы его.

– Кто его убил?

– Отморозок один. Не комплексуй, парень, с этим подонком наши люди уже разобрались. Что же касается Лёвы… Лёва – башка! Мы с ним нужны друг другу. Я его опекаю, а он меня просвещает. Нам с ним интересно. Это называется мужская дружба.

– А этот Платон Платонович? – стараясь выглядеть как можно более равнодушным, спросил Джон. – Он кто?

– Платон Платонович – мужик, – коротко объяснил Корчмарев. – На все сто! И если бы он действительно был твоим отцом, как этот гад тебе наврал, я бы тебя обнял и сказал: «Поздравляю, сынок!» Потому что таким отцом гордиться можно! Но это – не так.

– Почему?

– Во-первых, Соколов не стал бы тебе врать. Во-вторых, Платон – особой закваски человек. Он, как монах, весь в службе, ему нельзя на баб тратиться. Он это знает и себя блюдет. Помнишь, мы с тобой говорили о кронштадтских фортах? Платон из той же породы, понимаешь? Он бы не только людей на санях с камнями по льду погнал, но и сам бы впереди лошади пошел. А если б нужно было просто на берегу стоять и смотреть, как люди тонут, он стоял бы и смотрел. И бабу с ребенком он мог бы убить. Мог бы, если по службе. Но чтобы грешок свой скрыть, это не про него! Не про полковника КГБ Платона Платоновича Недошивина!

– Почему вы со мной откровенны?

– Потому, Иван, что придется тебе с нами поработать. Ты найдешь Вирского и выяснишь, зачем он надиктовал тебе ту бумажку и как собирается ее использовать. С юридической точки зрения она не имеет никакой цены. Но Вирский – гадина умная… Поможешь?

– Если нет?

– Останови машину, – приказал Корчмарев шоферу, – поезжай в «Асторию» и жди нас. Мы пешком прогуляемся.

Они шли по ночному Невскому проспекту.

– Не хотел тебе сейчас говорить, Ваня, но вчера в Питсбурге был убит твой приемный отец.

– Это сделал Вирский! – прошептал Джон.

– Сам он сделать не мог. Хотя черт его знает! Именно в тот день он был вне зоны нашего наблюдения. Правда, он звонил в Кронштадт, но мог сделать это и из Америки. В общем, ясно, что ничего не ясно. Или ты поможешь нам, Ваня, или придется на некоторое время нейтрализовать тебя. Каким образом – не знаю. Такие вопросы решает начальство. Не обижайся, сынок! Вокруг тебя идет серьезная игра. И я догадываюсь, что главный козырь в этой игре – Недошивин. Вирский хочет тебя в свою колоду. Зачем? Без тебя нам не разобраться.

– Согласен, – сказал Джон, – но один вопрос. Недошивин и Палисадов знакомы?

– Да, Платон Платонович в команде Палисадова «серый кардинал». Некоторые из наших считают его предателем, оборотнем. Но я убежден, что Недошивин – на задании. Говорю откровенно, потому что, во-первых, это только мое мнение, а во-вторых, с тобой проще будет работать на полном доверии.

– Недошивин мог находиться с Палисадовым и Ельциным на танке в тот день, когда вы меня увозили от Белого дома.

– Он был там, – подтвердил Корчмарев. – И Барский тоже рядом с ними стоял.

– Теперь понятно, – прошептал Джон так тихо, что Корчмарев не слышал.

Дверь в номер открыли без ключа. Аси не было. Посреди большой, стилизованной под старину залы стоял молодой оперативник в штатском со счастливыми и абсолютно безумными глазами. Он блаженно щурился, чмокал губами и пускал губами пузыри.

– Гы-гы!

– Идиот! – завопил Корчмарев, схватив себя за голову. – Я же знал, что Вирский обладает гипнотическими способностями! Но такой наглости не ожидал!

На журнальном столике вызывающе белел листок бумаги. Корчмарев протянул листок Джону.

– Читай, это – тебе.