Текст книги "Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина"

Автор книги: Павел Басинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

– Извините, Родион Родионович. Кто мог знать, что эта скотина Янаев накануне путча нажрется и будет трястись по телевизору, как сукин сын, – на глазах у всего народа, всей армии?

– Так поставили бы другого! Или в России уже совсем не осталось непьющих людей? О, это проклятое русское пьянство! Сколько дел оно погубило!

– Вы тоже русский, Родион Родионович, – напомнил Палисадов.

Вирский встал перед ним во весь рост и покачал указательным пальцем перед его носом.

– Я не русский, Дима. Это ты русский. А я гражданин Вселенной.

Внезапно он успокоился.

– Где кровь? – своим обычным голосом спросил он. – Где обещанная кровь?

– Три человека погибли, есть раненые…

– Что? – презрительно перебил его гражданин Вселенной. – Опять издеваешься? Неужели ты думаешь, мне хватит крови троих людей?

– Сколько же вам надо?

Глаза Вирского вспыхнули огнем.

– Моря! Океаны! На худой конец – полноводные реки! Но не лужи, не лужи, понимаешь ты это, Палисадов?!

– Все еще впереди, – пробормотал Дмитрий Леонидович. – Завтра начнется распад России, отделение татар, башкир, Кавказа.

– Ой, как страшно! И что? Ты предлагаешь мне скакать козлом по горам ради этой незапланированной крови? Ты забыл о договоре? Ты обязался обеспечить кровь в Москве, и в большом количестве, и в тех местах, которые я обозначил на карте.

– Будет вам кровь, – вздохнул Палисадов.

– Когда? – нетерпеливо спросил Вирский.

– Дайте время. Год, два. За это время власть наделает столько глупостей, что народ восстанет и…

– Хорошо, я даю тебе время. Но учти, если ты не сдержишь обещание, твой патрон будет неприятно уязвлен, узнав, что его ближайший соратник…

– Я вас понял.

– Кстати, о патроне, – уже весело продолжал Вирский. – Что он, каков в общении? Не чужд мистических интересов?

– Он хочет заручиться поддержкой РПЦ.

– Жаль! И все-таки, Дмитрий Леонидович… Большие люди любят окружать себя магами, экстрасенсами. Президент вряд ли исключение. Устрой мне частную встречу с ним.

– Попытаюсь.

– Вот-вот, попытайся. Попытка не пытка, как говорил ваш русский товарищ Берия… Как там мой Джон? Какого дьявола ты отправил его на баррикады? А если бы он погиб? Не играй со мной в двойные игры, Дима!

– Он был под моим контролем. В случае опасности его спасли бы мои охранники.

– Ой ли? А может, еще бы и подсобили? Почему-то мне кажется, ты заинтересован в его гибели. Запомни, Димочка! Жизнь этого мальчика для меня не менее важна, чем кровь невинных жертв. Кстати, где он сейчас?

– Он едет в Малютов на машине Петра Чикомасова. Они свернули с трассы и заехали в какой-то детский дом.

– Детский дом, говоришь? Ах, как это интересно! Я не ошибся в мальчугане! Кстати, тебя не интересует, зачем он мне? Меня настораживает твое равнодушие.

– Это ваше дело, – ответил Палисадов. – Я ведь не спрашиваю, зачем вам столько крови.

– Но – интересуешься? И я скажу тебе, зачем мне столько крови. Именно – невинной крови!

– Говорите, если желаете, – Палисадов пожал плечами.

– Ты все равно ничего не поймешь, – засмеялся Вирский. – А если и поймешь, то не поверишь. В тебе совсем нет метафизической жилки. Поэтому слушай! На кровь невинных жертв слетаются лярвы!

Глава двадцать седьмая
Товарищи офицеры

– Входи, капитан! Что ты жмешься, как неродной?

– Так мы вроде не родственники, товарищ генерал.

Максим Максимыч неуверенной походкой приблизился к огромному, из мореного дуба, покрытому добротным зеленым сукном столу, за которым, под стать служебной мебели, восседал генерал Рябов. Внимание Соколова привлекла генеральская лысина. Она сияла, как хорошо начищенный хромовый сапог, но, в отличие от сапога, была ослепительно белой. Пробивавшийся через неплотно закрытые тяжелые портьеры луч солнца отражался от лысины, как от зеркала, поэтому когда Рябов с трудом поворачивал голову, по стенам его кабинета весело бегал солнечный зайчик.

– Ну-ну! Уж и пошутковать нельзя. Мы с тобой боевые офицеры, Соколов. И не такие шутки на фронте слыхали.

– В моем роду войск, – поглядывая на генеральский стол, возразил Максим Максимыч, – генералы с капитанами не шутковали. Нельзя ли сразу к делу?

– Куда спешить? – нахмурился Рябов. – Я думал, ты сам хотел встретиться со мной. Садись, в ногах правды нет.

Лицо Рябова стало наливаться грозой. Лысина потускнела, и солнечный зайчик исчез со стены. «Что он себе позволяет, этот капитан!» – возмущенно подумал генерал. В то же время Соколов чем-то нравился ему, вызывая в памяти неотчетливые родные воспоминания.

Звонком генерал вызвал помощника.

– Pierre! – почему-то по-французски обратился к нему генерал. Помощник стоял перед ним как натянутая струна. – Pierre! Будь таким добреньким, сооруди нам чего-нибудь позавтракать, – ласково, по-домашнему, словно жену или домработницу, попросил он помощника, здорового холеного майора с маслянистыми, заплывшими, но очень умными и внимательными глазками.

Майор вопросительно поднял бровь. На их тайном языке это означало: на каком уровне будет прием?

– Капитан торопится, – сощурившись, намекнул генерал.

Майор понял так, что прием будет на самом низком уровне: свежесваренный кофе, круассаны и коровье масло с подведомственной фермы. Помощник по-военному развернулся.

– Да вот еще, Петруша, – бросил Рябов, – насчет коньячку побеспокойся.

О! Это был уже другой уровень. Это не только кофе и круассаны, но еще и осетровый балычок, и мясное ассорти с Микояновского комбината, и тонко нарезанный лимон, и кое-что еще, о чем девочки в буфете прекрасно знают.

– Спасибо за угощеньице, – сглотнув слюну и с печалью покосившись на бутылку армянского коньяка, отказался Соколов, – но спешу я. Мне-то, собственно, не в Малютов нужно, а до N-ского детского дома имени Александра Матросова. Это на полпути до Города из Москвы.

– Довезут на моей машине.

– Довезете – спасибо! А если бы ваш человечек еще и с директором дома насчет ребенка поговорил от вашего имени…

– За мальчишкой торопишься… – задумчиво сказал генерал, толстым слоем намазывая масло на хлеб. – Слушай, Соколов, зачем он тебе сдался?

– А зачем я вам сдался? – вопросом на вопрос ответил Соколов.

Генерал, не отвечая, налил по полстакана себе и капитану.

– За Россию! – провозгласил первый тост генерал.

«А он ничего!» – подумал Соколов, сам толком не понимая, о ком он думает – о генерале или коньяке. Мысль, что спешить теперь не надо, что в бутылке еще плещется две трети содержимого, что Рябов явно намеревается говорить с ним без начальнических выкрутасов и всех этих поганых гэбистских «подходцев», согрела его, пожалуй, даже сильнее выпитого. А генерал и впрямь разоткровенничался.

– На зятя мне наплевать. В лучшие годы я бы его лично под расстрельную статью подвел…

– А дочь? – спросил Соколов.

– Полинка? Полинке бы нового мужа нашел. Не блядуна комсомольского, а порядочного офицера вроде Платона.

Максим Максимыч посмотрел в ястребиные, хищно и молодо сверкавшие из-под кустистых бровей желтые глаза генерала и понял, что тот не шутит.

– За Платона я как за сына родного переживаю, – продолжал свою исповедь генерал. – Я в него сердце вложил. Душу в него вдохнул, как Господь.

Генерал задумался, и глаза его увлажнились. Солнечный зайчик на стене испуганно замер.

– Как думаешь, Соколов, – быстро и зло спросил Рябов, – предаст меня Платон?

– Вряд ли, – успокоил его Максим Максимыч. – Он к вам привязан как к отцу родному.

И снова глаза генерала хищно сверкнули.

– Потому и привязан, что отца нет. А отца его я лично под расстрел подвел в сорок третьем. Платону четыре года было.

– Платон это знает?

– Ты с ума сошел?!

Рябов подошел к сейфу, неприметно вмонтированному в стену. Щелкнул дважды. Достал папку.

– Дело за номером таким-то на инженера-метростроителя Платона Ивановича Недошивина. 1904 года рождения… Православного вероисповедания… Мать скончалась при родах… Отец приговорен к высшей мере… Ну и прочее… Если бы Платон нашел эту папку в архиве (а он ее искал, мне доложили), он, может быть, застрелил бы меня, а потом покончил с собой.

«Это у них мания какая-то, – подумал капитан, – чуть что с собой кончать».

Генерал отнес папку обратно и налил по второй.

– Что это я всё о Платоне да о Платоне? – сам себя спросил он. – Отвечай-ка мне, Соколов, что ты знаешь о малютовском деле?

– Да вот теперь то же, что и вы, – вздохнул Максим Максимыч. – Кто-то решил вам напакостить и убил Лизу, инсценировав убийство под Гнеушева, который случайно оказался в Малютове.

– Правильно, – насупился Рябов. – И я догадываюсь, кто этот «кто-то». Я ему яйца-то оторву! Да не смотри ты на меня так, капитан. Знаю, о чем думаешь. Мне самому твою Лизу жалко. Пострадала ни за что.

– С мальчиком зачем катавасию устроили? – укоризненно спросил Соколов.

– Это не я. Попала твоя девка, понимаешь, под колесо истории, – продолжал свою мысль генерал. – Эх, если бы ты знал, какая ломка сейчас идет в органах! Какие люди оказались под дамокловым мечом!

– Для чего был нужен такой сложный расчет?

– Проще они не могут, – горько усмехнулся Рябов. – Они же из нового поколения. Кибернетики, ети их в самую душу!

– Зачем спрятали от Лизы ребенка?

– Чтобы двух зайцев убить. Чтобы иметь повод шантажировать меня через зятя моего. Одно дело, если бы твоя Лиза с ребеночком за кого-нибудь замуж выскочила и муж этого ребенка своим признал. Тут, как говорится, концы в воду. И совсем другое, когда ребеночек, сиротинушка, а возможно, сын Владлена и мой внук, по приютам горе мыкает. Тут целый роман получается. Тут, если позволят, можно и прессу подключить. Очерк нравов в «Литературной газете» и тому подобное.

– Если так, зачем сообщили, что ребенок жив? – спросил Соколов.

– Откуда ты знаешь, что сообщили?

– Подруга Лизы, Катя, рассказала, что Лиза, прочитав последнее письмо от неизвестного, воскликнула: «Боже, он жив!»

– Похоже на то… – задумался Рябов. – Тогда одно из двух. Либо начальный план с похищением ребенка перестал им нравиться из-за своей сложности, и они, чтоб свои трусливые задницы прикрыть, решили девушку убрать. Либо в историю вмешался кто-то посторонний…

– Посторонний?

– В корень смотри, капитан, – сказал Рябов. – Этот третий меня больше всех беспокоит. Я его не вижу, не представляю себе. Своего главного врага мне представлять не надо. Я с ним, считай, каждый день в коридоре встречаюсь. Только компромата у меня на него нет. Но я его достану! Вздумал с генералом Рябовым шутки шутковать! Хрен с ним! Но вот этот третий где-то в тени сидит. Фантом, невидимка. Его тебе и нужно отыскать.

– Мне? – изумился Соколов.

Рябов лукаво посмотрел на него и налил по третьей.

– Как ты думаешь, капитан, почему я тебе мальчишку дарю? Думаешь, мне твоего пацаненка жалко? Жалко у пчелки – знаешь где?

– Так, значит, вы… – ужаснулся Соколов.

– Догадался? С тобой будет легко работать. Да, капитан! На воробышка твоего, как на живца, мы и поймаем этого третьего. Возьмем его, ястребочка, за кадычок и посмотрим в его честные глаза при ярком свете настольной лампы.

Соколов обхватил руками голову.

– Так и держали бы мальчонку в детском доме! – с ненавистью воскликнул он.

– Хлопотно это, – объяснил Рябов. – И не решится наш ястребок в детский дом сунуться у всех на виду.

– Анастас Григорьевич, – собрав последние остатки трезвой воли, спросил Соколов, – кто убил Лизу?

– Кого? – удивился генерал. – Ах, ты про это… Слушай, какая тебе разница? Неужели ты не понял, что и девка твоя, и этот… как бишь его? Чижиков? Снегирев? Они все и ты сам попали в такой переплет, где ничья личная воля ничего уже не решает. Ты расскажи мне лучше, не было ли в деле Половинкиной чего-нибудь… как это сказать… странного, необъяснимого.

– Было, – согласился капитан. – И Палисадов об этом знает. По первоначальному заключению медэксперта девушка скончалась от удушения. Но при этом она странным образом потеряла много крови. Между тем на месте преступления не было найдено следов крови. В окончательном заключении, которое делали товарищи из Города, этот факт зафиксирован не был.

– Хм, – задумался Рябов. – Как это может быть? И почему Палисадов мне об этом не сказал?

– Вы же приказали ему спустить дело на тормозах. Ну, он и спустил. Я хорошо знаю Диму. Он никогда не делает лишнего. Но при этом всё протоколирует для себя лично.

– Засранец! – возмутился генерал.

– Да уж, – невесело усмехнулся Соколов, – похоже, я уже начинаю на вас работать.

– Бывает потеря крови от удушения?

– Бывает. Но не в таком количестве.

– Ясно. Ясно, что ничего не ясно. Что еще? По лицу твоему вижу, знаешь что-то еще.

– В ночь убийства в Малютов пришел один старец. Говорят, знаменитый в церковной среде и не только в церковной. Я имел с ним разговор. Так он сказал, что убийство Лизы – это преступление ритуальное.

– Как? – не понял генерал.

– Ритуальное, связанное с каким-то сатанинским культом. Старик пытался мне это объяснить, но я ничего из его слов не понял и решил, что он сумасшедший. И только когда эксперт сказал о потере крови, я подумал, что старик, может, и не сумасшедший вовсе. Тогда я познакомился с Вирским…

– С кем?! – закричал Рябов, вскочив с кресла. – Сказать тебе? Но учти, капитан… После того, что скажу, мы с тобой будем связаны крепко-накрепко!

– Так всё одно уже пропал, – вздохнул Соколов.

– Родион Вирский – двоюродный брат Платона Недошивина. Их отцы были родными братьями, сыновьями расстрелянного в революцию сенатора Ивана Платоновича Недошивина. Отец Родиона отказался от своего имени и фамилии и взял фамилию отца приемного, Ивана Родионовича Вирского. Так Филипп Недошивин стал Родионом Вирским. Потом приемного отца, возглавлявшего крупный научный институт, шлепнули. И Родиону-Филиппу отказ от своего дворянского происхождения тоже не помог. Его шлепнули даже раньше, чем отца Платона, второго сына сенатора. И поделом! Не отказывайся от родителя!

– А этот Вирский-Недошивин, часом, не через ваши руки проходил? – усмехнулся капитан Соколов.

– Шуткуешь? Ну, пошуткуй, я нынче добренький. Нет, капитан, не через мои. Я тогда другим делом занимался.

– Что стало с его сыном?

– То же, что и с Платоном. Сыновья за отцов у нас не отвечали. Родина их обогрела, воспитала. Только у Родиона, видно, гнилая дворянская кровь сильнее оказалась. Пошел он по скользкой дорожке. Связался с каким-то старцем. Похоже, с тем самым, что с тобой разговаривал. Потом его предал. Теперь это крупный международный сектант, руководитель подпольной секты с идиотским названием «Голуби Ноя».

– Почему он до сих пор на свободе?

– А зачем нам его сажать? Он на нас же и работает. Хотя порой выкидывает, подлюга, фортеля. Сдаст нам целую группу подпольных дурачков, помешавшихся на религии, а потом, сволочь, организует на Западе шумиху о подавлении религиозной свободы в СССР. Мы его, разумеется, за яйца. Плачет, кается. Тьфу! Потом опять как-нибудь нагадит.

– Но пользы от него больше?

– В корень смотришь, капитан.

– Что Вирский делает в Малютове?

– Да понимаешь, есть у него дурная привычка на время исчезать из поля нашего зрения. Уж мы и говорили с ним по-хорошему, и секту его маленько прижимали, и угрожали выдать своим же сектантам как агента КГБ, но он всё не унимается. Это у него как сезонное обострение. Вдруг выправит себе фальшивый паспорточек и пускается в бега. Наши люди его то в Туле выловят, то в Иркутске. Один раз до Камчатки добрался, кот блудливый. Вернется, раскается, ну и в качестве отступного свежей информации принесет, как репьев на хвосте. Что делать, прощаем.

– А что это за секта?

– Да хрен ее знает! Вирский не по моему отделу проходит. Меня он интересует только из-за Платона.

– Недошивин знает о своем брате?

– Вот! Поэтому я и предупредил тебя, Соколов, что теперь мы с тобой крепко связаны. Не только Платон, а никто – слышишь, никто! – не знает об их родственных отношениях. И ты, капитан, когда будет нужно, забудешь об этом навсегда. Ты меня понял?

– Тогда не надо было говорить, – иронически возразил Максим Максимыч. – Теперь мучиться буду, ночами не спать.

– Шутки в сторону! – рассердился генерал. – Я сказал это для того, чтобы ты слепым кутьком в угол не тыкался, а имел всю информацию. Очень я надеюсь на тебя, Соколов! Распутай мне это дело. Третьего мне ищи! Слышишь – третьего! Если это Вирский, то еще полбеды. Но сдается мне, что не он. Вирский – трус. Он бы против меня пойти не рискнул.

Ваню Половинкина, одетого в белую рубашку и новые шорты с гольфиками, подвела к капитану приятно улыбавшаяся воспитательница детского приюта имени Александра Матросова.

– Вот, Ванечка! С этим дядей ты будешь жить.

– Ты кто? – спросил шестилетний парень, строго глядя на Соколова.

– Я-то? – растерялся Максим Максимыч. – Я-то человек. И ты, Ваня, тоже человек. Вот и будем мы с тобой вместе жить, по-людски.

– Угу, – согласился Ваня и заплакал, уткнувшись носом в живот капитана.

Часть вторая
Ася

Глава первая
Молитва пастора Брауна

Пресвитер небольшой церкви на рабочей окраине Питсбурга пастор Браун поздно вечером сидел в саду в плетеном кресле и при свете ночного фонаря читал свою любимую Книгу Ионы.

«…встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Меня. И встал Иона, чтобы бежать…»

По правде говоря, место, где сидел пастор Браун, назвать садом можно было только из уважения к седовласому старичку, посадившему и вырастившему этот сад своими руками. На маленькой песчаной площадке перед домом он насыпал плодородной земли, собственноручно навозив ее тачкой с клубничных плантаций, посеял «мавританский» газон, разбил клумбочки и высадил пятнадцать карликовых деревьев с экзотическими названиями, записанными в особую книжицу. Эти саженцы пастор Браун за немалые деньги купил в главном ботаническом саду штата Пенсильвания, и за двадцать лет они подросли ровно на десять дюймов.

Но пастора Брауна не огорчал их медленный рост. Он помнил то, что говорил ему продавец: «Эти деревья растут так же незаметно, как наши близкие, которых мы видим каждый день, и живут столько же, сколько они».

Пресвитера не смущало, что садик выходил на проезжую улицу и с наступлением темноты, при свете внутреннего фонаря, представлял собой освещенную сцену, где пастор был единственным актером, игравшим роль одинокого старика, расположившегося в кресле с Вечной Книгой. После смерти Долорес таким же душным летним вечером, когда она бросилась за незнакомой кошкой и была сбита будто с небес свалившимся огромным грузовым «фордом», пастор Браун почему-то еще больше привязался к этому месту. Злополучная кошка, не получившая при столкновении с грузовиком ни единой царапины, стала его любимицей и сейчас лежала, свернувшись, у него на коленях и мурлыкала, заглушая стрекот цикад. Старику нравилось сидеть на глазах редких вечерних прохожих. Это скрашивало его одиночество.

«Тогда сказали ему: скажи нам, за кого постигла нас эта беда? какое твое занятие, и откуда идешь ты? где твоя страна, и из какого ты народа?»

Браун уронил книгу на траву и заплакал, жалко, по-стариковски. Испуганная кошка спрыгнула с его колен.

Уже двое суток Джон находится в Москве и ни разу не позвонил. Прежде, когда мальчик учился в Нью-Йорке, они не виделись неделями, но это было совсем другое. Что-то подсказывало отцовскому сердцу, что с Джоном случилась беда. Вирскому Браун звонил дважды, и тот заверил, что все идет хорошо, что он следит за мальчиком и доволен им. Но что-то Вирский недоговаривал, и старик задавал новые и новые вопросы. В конце последнего телефонного разговора Вирский с раздражением намекнул, что не хотел бы слишком частых звонков от Брауна. Он, отец Браун, воспитал Джона для Ордена. Теперь Орден позаботится о Джоне.

Формально Вирский был прав. Никто из членов Ордена не смел подвергать сомнению решения Верховных Рыцарей. Однако что-то в Вирском не нравилось Брауну. Против него протестовала его душа.

Да он просто использовал семью Браунов как питомник для выращивания русского мальчика! Теперь старый пресвитер это ясно понимал. Пятнадцать лет назад к Браунам явился мужчина высокого роста, спортивного телосложения, в белом костюме и, как заметила Долорес, с прекрасно ухоженными ногтями. По-английски он говорил хорошо, с еле заметным акцентом, но кто в Америке замечает акцент? Он предложил Браунам усыновить восьмилетнего ребенка из СССР. Здорового, без плохой наследственности.

Браун удивился. Разве в СССР некому усыновить сироту? Кто позволит вывезти ребенка? Ведь это политический скандал. Это наши проблемы, сказал визитер. В СССР жизнь мальчика под угрозой. Его разыскивают влиятельные люди, заинтересованные в его смерти. Браунам предлагается спасти невинное создание. За это гарантируется ежемесячная солидная сумма.

Это была ошибка. Пастор Браун отказался в самой жесткой форме. Это грязное дело, заявил он незнакомцу. Все дела с большими деньгами – грязные дела. Мы с женой не будем участвовать в грязном деле.

Проблема в том, сказал незнакомец, равнодушно глядя в глаза Брауна, что в детском доме мальчика рано или поздно найдут. Но никому не придет в голову искать его в семье пресвитера в Питсбурге. Ему даже не нужно менять настоящую фамилию. Больше того: фамилию необходимо оставить. Его нужно воспитать как Джона Половинкина.

В конце концов незнакомец предъявил записку от Вирского, состоящую из одного слова: «Соглашайтесь!». Но не это письмо, похожее на приказ, решило судьбу Джона Половинкина. Всё решила фотография, которую незнакомец показал Браунам. Сделанная отличным фотографом крупным планом, анфас, она потрясла пастора Брауна. Он и раньше встречал в детях этот сухой блеск глаз, голодных от отсутствия родительской нежности. Но никогда еще Браун не видел детского взгляда, исполненного такой обиды на весь белый свет. Через неделю Долли, обезумевшая от материнской любви, которой она в себе еще не знала, первый раз купала русского мальчишку в душистой пенной ванне. И плакала от счастья.

С тех пор вся их жизнь, до гибели Долорес, стала непрерывной чередой счастливых дней и ночей. Стыдно признаться, но между ним и Долли вдруг вспыхнула такая любовь, именно плотская любовь, что по ночам они, потерявшие рассудок пожилые люди, опомнившись, обмирали: не слышит ли мальчик того, что происходит в спальне до раннего утра?

И как же тогда Браун возненавидел Советский Союз, справедливо названный президентом империей зла. Этот отрок, этот агнец был обречен на заклание в этой бесчеловечной стране! Сколько раз в вечерних молитвах Браун благодарил и Вирского, и того незнакомца, и странных людей, которые стояли за ним. Кто бы они ни были, Боже, отпусти им грехи! Посели их после смерти в места злачные.

Но сейчас он молился о другом. Господи, спаси и сохрани отрока Джона на его бездушной родине! Пошли ему спутников с трезвым умом и верным сердцем! Пусть найдется кто-то, кто погрузит его в теплую ванну, намылит голову душистым шампунем, покроет тело благоухающим маслом и уложит спать на чистой простыне под легчайшим одеялом, в которое хочется завернуться с головой.

Спаси и сохрани!

Спаси и сохрани!

Спаси и сохрани!