Текст книги "Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина"

Автор книги: Павел Басинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Глава тринадцатая
Конфликт интересов

– Странно… – говорил Половинкин по дороге на кладбище. Рядом на коне ехал Воробей. К боку лошади был приторочен свежеструганый еловый крест. – Я не видел там ни врача, ни медсестры. Неужели они предоставлены сами себе?

– Что странного? – нехотя отозвался Воробей. Его мучило похмелье, но он дал себе зарок выпить, только когда установит крест. – Да есть у них и врач, и нянечки, и санитары. Но у всех свое хозяйство, картошку пора убирать. Нет, если врачиха кому понадобится, она прибежит. Она тут недалёко живет.

– Понял, – проворчал Джон. – В Америке это называется «конфликтом интересов». Преступление, когда врач занимается не больными, а своим хозяйством. Кто он в таком случае? Врач или фермер?

– А ведь ты прав, – вдруг удивился Воробей. – Надо же. Скажу об этом врачихе. Скажу ей: ты чего это, Петровна, твою мать, интересы конфликтуешь?

– Не ей надо говорить, – продолжал гнуть свою линию Половинкин, – а властям, чтобы ее прогнали с работы.

– Чего-то я не понял, – потряс головой Воробей, как бы отгоняя наваждение. – Ты мне что предлагаешь, Ваня? Чтоб я на Петровну донос накатал?

– Не донос, – смутился Джон, – а информацию.

– Значит, ты хочешь сказать, – насупился Воробей, смотря в сторону, – если я такую информацию на Петровну пошлю, я доброе дело сделаю?

– Конечно! – облегченно воскликнул Джон, решив, что Воробей наконец правильно его понял. – Вы информируете власть о непорядках в больнице. Они примут меры. Тем самым вы поможете больным. Тете Василисе поможете.

– Да! – пораженно протянул Воробей, новыми глазами глядя на Джона. – И вы так в своей Америке живете? Друг на дружку стучите?

– Это называется не стучать, а сотрудничать, – поправил его Джон, опять почувствовав что-то неладное.

– А у нас это называется стучать. За это у нас морду бьют!

– Но что же делать?! – воскликнул Джон.

– Задрать штаны и бегать, – сказал Воробей и презрительно сплюнул через щель в железных зубах. – Между прочим, этот крест, Ваня, Ознобишин рубил в то время, когда должен был заниматься с приготовишками в Крестах. Давай пошлем на него телегу в роно? Мол, у него интересы в голове конфликтуют…

– Понятно, – буркнул Половинкин. – Выходит, из-за меня дети пострадали.

– Да не обижайся ты, Ванька! – примирительно сказал Воробей. – Просто не лезь в чужой монастырь со своим уставом.

Они уже стояли возле кладбищенской ограды. Воробьев, тяжко кряхтя, слез с коня и стал отвязывать от седла крест.

– Вы считаете, для меня это «чужой монастырь»? – продолжал возмущаться Джон. – После того, что про меня знаете?

– Конечно, чужой, – просто отвечал Воробей. Он отвязал крест и прислонил к ограде. Потом развел костерок и стал варить в прокопченной кастрюльке что-то черное. – Битум, – пояснил он. – Комель обмазать.

– Я не чужой, я свой! – воскликнул Джон и топнул ногой от обиды.

– Как сказать, Ваня. Вот сейчас мы поставим твоей матушке крест, и я отвезу тебя на автобус до Малютова. А там ты сядешь на поезд и покатишь в столицу. А из Москвы полетишь в Америку…

– Да, я полечу в Америку, – согласился Джон, – но для того, чтобы закончить некоторые дела, уладить формальности, проститься с отцом Брауном. Потом вернусь в Москву и получу российское гражданство. Потом поеду сюда. Я жить с вами собираюсь, дядя Гена…

– О как! – крякнул Воробей. – А как ты собираешься с нами жить?

– Я буду фермером, – важно сказал Джон. – Возможно, буду разводить пчел.

– Пчелы это хорошо, – мечтательно поддержал его Воробей. – Я и сам бы не прочь. Но для этого нужно сахар воровать.

– Зачем? – опешил Половинкин.

– Затем, что без сахара ты со своим медом проторгуешься в прах. Знаешь, кто у нас тут главный пасечник? Муж заведующей продуктовой базой. Она неучтенный сахар с базы мешками волокёт, а он этим сахаром пчел кормит и медок гонит. Медок, конечно, дрянь. Но мужик покупателю не врет! Так и пишет на банках: «Мед липовый».

– Тогда я займусь животноводством.

– Опять молодец. Но для этого пшеницу воровать нужно.

– Выходит, без воровства в деревне делать нечего?!

– Почему – нечего? Я не ворую. И Ознобишин тоже.

– Ну так я пойду в учители или пастухи, – обрадовался Джон.

– В учителя тебя не возьмут без нашего образования. А в пастухи? Давай, Вань! Напарник мне позарез нужен!

Установив крест на могиле Лизаветы, они полюбовались на свою работу и сели в тени тернового куста, чтобы перекусить. Воробей достал из сетки сверток, похожий на тот, что доставал вчера. И было там то же самое: кусок сала, мятые яйца и черемша.

– Кусай, Ванька! – оживившись, сказал Воробей. Вскоре Джон понял причину этого оживления: из той же сетки была извлечена бутыль самогона и две чашки. – Помянём рабу Божью Лизавету свет Васильевну!

– Я больше пить не буду, – отказался Половинкин.

– Так ведь положено, – удивился Воробьев.

– Кем положено? Я этого человека не знаю.

– Ну, как хочешь, – согласился Воробей, даже обрадовавшись, что ему самогонки достанется больше. – Правильно, не пей. Только учти, тогда пастухом тебе не стать никогда.

– Я знаю, что буду делать, – сказал Джон. – Николай Васильевич жаловался, что здесь проблема с английским языком. Я буду давать частные уроки английского языка за небольшую плату.

– Вот чудак! – воскликнул Воробей, по-новому глядя на Половинкина. – Ты это что, всерьез?

– Серьезно.

– Да кто тебе даст наше гражданство, Ваня?

– Это не проблема, – уверенно возразил Половинкин. – Россия теперь свободная страна, а решить все формальности мне поможет мой отец… Палисадов.

– Что?! – крикнул Воробей.

– Мой отец – Палисадов. Это мне Максим Максимыч сказал.

Выражение лица Воробьева непрестанно менялось. То искажалось злобной гримасой, то делалось страдальческим и каким-то извиняющимся.

– Максимыч? – бормотал он. – Значит, так оно и есть! Но откуда он знает? Неужто Палисадов сам открылся? Тогда, Ванька, у тебя шанс! Говорят, он теперь первый в Москве человек. Палисадов тебя в люди выведет. Может, еще генералом станешь.

– Мне ничего от него не нужно, – надменно произнес Джон.

– А если не признает? – не слушая его, продолжал Воробьев. – Ты, Вань, тогда в газету иди. Они журналистов боятся.

– Если не признает, – спокойно отвечал Джон, – я его убью!

– Что?!

Воробей пристально заглянул в его глаза и вздрогнул. Это были глаза покойной Лизы.

– Я, дядя Гена, – продолжал Джон, – для того и приехал в Россию, чтобы убить отца. Разыскать и убить.

– Да зачем? Это же грех!

– У меня есть теория на этот счет.

И Джон обстоятельно изложил Воробью свою теорию об убийстве Отца, которую рассказывал Барскому, Чикомасову и Дорофееву. Он был уверен, что Воробьев ничего не поймет, но Воробьев воспринял теорию Половинкина совершенно серьезно.

– Это так, да! – горячо закивал он. – И то, что ты о нас, русских, вчера говорил – правда! Без любви живем, без жалости друг к дружке! Но в одном, Ваня, ты не прав! Не отца в России убивать нужно, а мать спасать. Хотя ее ты уже спасти не можешь.

– После вчерашнего я раздумал его убивать, – согласился с ним Джон. – Но я сделаю это, если он посмеет от меня отказаться. Еще раз оскорбить свою мать я не позволю!

Воробей рухнул на колени, лицом к Лизиной могиле. Пьяные слезы покатились по его лицу.

– Слава Богу, Лизонька! Дождалась ты своего защитника!

Глава четырнадцатая
Смерть Максима Максимыча

Он приходил сюда только раз в год. В другие дни старался обходить это место, после убийства Лизы ставшее безлюдным и непопулярным среди молодежи, – а как здесь раньше любились! Он приходил сюда вечером, в ночь на Покров. Садился на пень и непрерывно курил одну сигарету за другой, иногда всю ночь, до петухов. Обрывки образов и звуков, связанных с Красным Конем, нестройно мелькали в его голове. Детство, начало юности… Возвращение с войны и два с половиной месяца, проведенные с отцом и матерью. Похороны родителей. Смерть Василия Половинкина. Потом опять похороны, похороны, похороны… Соколов исправно на все приезжал, бросая работу к чертовой матери и скандаля из-за этого с начальником. «Кого ты опять собрался хоронить?» – «Ивановну». – «Да кто она тебе?» – «Крёстная». – «Ты что, в Бога веришь?» – «В Бога не верю, а крёстную по-человечески похоронить надо».

Последние похороны, на которых он должен был быть, но не поехал, – похороны Лизы.

А может, зря? Может, напрасно ты погорячился, капитан, дав себе клятву, что в Красный Конь отправишься теперь не иначе как в виде мертвого тела, на погост, в родительскую оградку?

Э-э, надо быть честным перед самим собой! Ведь ты той клятвой душевную подпорку себе поставил, чтобы окончательно душе в пропасть не упасть! Не тот стал Красный Конь, не тот, что до войны! Девчата помешались на модных городских тряпках, и парни больше не собирались на пруду, на плотине, чтобы биться на кулаках с малы́ми из Красавки. А и всё меньше становилось тех парней и девчат, словно не старики и старухи в селе помирали, а молодежь. Разбегались кто куда, только восемь классов закончат. Были, правда, такие, что оставались. Но лучше бы не оставались! Никаких сердечных сил не хватало капитану смотреть на этих оболтусов.

Один из них, Колька Горелов, из семьи умного, начитанного, но спившегося и потерявшего работу главного агронома, на глазах у Соколова однажды, старательно сопя, разжигал костер в дупле прибрежной ветлы.

– Ты это зачем делаешь? – подойдя к поджигателю, спросил Соколов, удивленный таким очевидно бессмысленным вредительством.

– Гы-гы!

Не мог объяснить. Сам не знал – зачем. А рядом с ним стоял младший брат Юрка, любимец Соколова, веселый, смышленый и такой подвижный, что грибы собирал на бегу и всегда находил самые чистые и крупные, самые желанные белые… Юрка во все глаза следил за действиями брата.

Первый раз Колька угодил на зону за грабеж дачников. Вместе с двумя приятелями из Красавки весной взломали несколько дачных домов и вынесли узел старых тряпок. Отец Кольки, мужик неглупый, увидев чужое барахло, которое Колька с гордым видом приволок домой (добытчик, мать его!), испугался и зарыл тряпки в лесу. Зато родители Колькиных подельников не только не спрятали все эти ношеные юбки, рубашки, кофточки, а нацепили на себя и щеголяли в них по деревне, а летом в них же заявились к дачникам молоко продавать. Ну и повязали пацанов. Групповой грабеж.

Вернулся Колян через три года.

И это был уже совсем другой человек. Вётлы он больше не поджигал. Жрал самогон, шатался по деревне, похваляясь перед девками срамными наколками и золотым зубом, что справил себе в Городе. А потом…

Потом сел Колька за групповое же изнасилование семиклассницы.

Э-э, да что говорить! Выветривался из Коня дух крепости, мужицкий дух! Да разве видано было такое в Коне – в Коне! – о котором с завистью и почтением говорили во всем районе – чтобы тащился средь белого дня, шатаясь и падая, пьяный тракторист и ругался с путающимися под ногами курами! Разве могло быть, чтобы парни при стариках матюкались! А дурдом этот, будь он неладен, как в насмешку открытый в Красавке! Уж не раз слышал Соколов, что полушутя-полувсерьез завидуют коньковские красавкинским. Дуракам, дуракам завидуют! Что живут те побогаче и едят посытнее.

Да веровал бы Соколов в Бога, поднял бы к небу глаза и закричал:

– Благодарю Тебя, Господи, за щедрость Твою! Благодарю за место это на земле, краше которого в мире нет!

Красный Конь! Чудо какое…

По вечерам туманы – ножом режь и вместо киселя ешь. Посадки березовые, рукотворные, на пятнадцать, на двадцать километров, кругами вдоль полей, чтоб овраги на них не посягали, чтоб снег всю зиму до весны пуховым покрывалом лежал. А грибов в этих посадках! И белые, и подберезовики, и сыроежки веселые, разноцветные, крепкие, хрусткие, как яблоки. А уж самих яблок в школьном саду рождалось иной год столько, что машинами возили – в Малютов, на станцию. Там проводницы скупали и – в Город, в Москву. И землянику ведрами, и костянику. Нате, городские, столичные! Берите от щедрот наших, не жалко!

А картошечка какая урождалась на черных, жирных коньковских огородах! А свекла, морква, капуста!

А девки? Ох-ох-о! Уж и мужики пить много стали, и бабы распустились, аборт за абортом делая. Но если родилась девочка, не сомневайся: красавицей вырастет такой… такой… ах ты, бес тебя в ребро! Видно, и тут коньковская земля способствовала. Все, что рождалось на ней и к родам готовилось, было ярче, и сочнее, и крупнее, чем в Красавке, не говоря уж о Крестах. Словно бросил Господь горсть земли самой лучшей, самой жирной, самой черноземной на Краснодар, на Украину. А рука Его возьми и дрогни. И попала часть той лучшей землицы на Красный Конь. Надо бы подобрать, да лень. Махнул Бог рукой:

– Пускай остается!

Соколов вздохнул.

Зачем он пришел сюда не в срок, не на Покров, как обычно? Последнее время неможилось ему. Сердце тянуло, покалывало, голова болела, и в сон клонило все чаще. Только дело не в этом. Сколько же лет прошло? Но и сейчас помнит Соколов тот нежданный приезд Недошивина.

Мальчик жил у них два года. Прасковья души в нем не чаяла и расцвела вся, помолодела. Как молодая мать стала. Не оттого ли и любовь меж ними с такой новой силой вспыхнула, какой они прежде не знали никогда. Не любовь, а – страсть! Правда, Ваня был упрямый, застенчивый, ни с кем из мальчишек во дворе не сошелся, всех держал на расстоянии и чуть что – драться! Но самое неприятное – случались с ним нервные обмороки, когда закатывались глаза и падал без чувств с мертвым лицом. Обращались к врачам. Те плечами пожимали да бром прописывали.

– Мальчика надо спрятать, – с порога заявил Недошивин. – Рябов что-то подозревает. Ивану грозит опасность.

И повернул разговор так, что, дескать, он сейчас забирает ребенка с собой и прячет его в надежном месте.

– Где? – уточнил Соколов.

– За границей. В Америке. Его доставит туда надежный человек.

– Не суетись, – сказал Соколов. Выставил Прасковью на кухню и усадил Недошивина на диван. – Прежде чем мальчика забрать, расскажи-ка ты мне, мил человек, как ты мать его сначала изнасиловал, а потом убил.

Глаза Недошивина сделались холодными.

– Браво, капитан! – сказал он.

– Не актерствуй, – брезгливо буркнул Соколов. – Гнеушев из тебя, прямо скажем, хреновый получается.

– Я тебя, Платон, кончить тогда хотел, – продолжал капитан, глядя Недошивину прямо в глаза. – Думал, заберу мальчика, отвезу его Прасковье – и назад в Москву. Вызову тебя на то же место, где мы с тобой встречались, и – пулю в лоб, с наслаждением!

– Передумали?

– Прасковью пожалел. Больно много, подумал я, в этой истории женщин страдает.

– Напрасно, – сказал Недошивин. – Сделайте это теперь, пока не поздно. Так и мне лучше.

И он протянул Соколову свой «макаров».

– Пошел ты! – брезгливо сказал капитан. – Не в театре. Говори, как у тебя с Лизой было?

– Тот Новый год, – начал Недошивин, – я собирался встречать с Барским и Оборотовым в вашем пансионате. Палисадов обещал райские условия, сервис на высшем уровне и девочек. Последнее меня лично не интересовало. Но очень интересовало Барского и Оборотова.

– А ты, значит, святой?

– Я, Максим Максимович, вроде священника по этой части. Цель, к которой готовит меня генерал Рябов, исключает сексуальные связи со случайными женщинами. Даже мимолетные, не говоря о долгосрочных. Впрочем, я могу жениться – на надежной, проверенной органами женщине. Но этот вариант не устраивает меня. Это не женитьба, а случка служебных собак.

– Бедненький! – насмешливо сказал Соколов.

– Вам смешно? А между прочим, мне это непросто дается. С раннего детства я ужасно влюбчивый. Влюблялся в детском доме во всех девчонок подряд. И потом, в армии, вузе.

– Понял, – усмехнулся Соколов. – Ты сексуальный маньяк. И как тебя в органы допустили – не понимаю.

– Я не маньяк, – возразил Недошивин. – Я советовался с психиатром, и он сказал, что просто есть люди с повышенной влюбчивостью. Причем влюбляются они не страстно, а нежно. С желанием всю жизнь любить и ограждать любимого человека от жизненных трудностей. Это в них материнское, что ли. Кстати, из них получаются отличные мужья и отцы.

– Вроде тебя. Понял!

– Ничего вы не поняли! Вы думаете, это я соблазнил Лизу? Это она меня соблазнила.

– Уже пла́чу.

– Накануне отъезда в Малютов Рябов вдруг спустил мне срочное задание. Я должен был завербовать сотрудника одной крупной фирмы, работавшей на французскую оборонку…

– Завербовал?

– Легко. Но на всякий случай я взял с собой один секретный психотропный препарат. Он мгновенно подавляет волю человека, делает его абсолютно зависимым от собеседника. Достаточно нескольких капель, и человек становится рабом, машиной для исполнения чужих желаний. Но самое главное – на следующий день он не помнит ничего. Но мой клиент сдался быстро без всякого препарата. И тогда…

– Ты поехал в Малютов?

– Перед заданием Рябов сказал, что если я освобожусь до новогодней ночи, он будет рад видеть меня у себя. Он и его дочка Полина. Я когда-то любил ее и делал ей предложение. Она мне отказала, и Рябов об этом очень жалел. Теперь он решил всё переиграть…

– Вот старый греховодник! – с каким-то невольным восхищением поразился Соколов. – Собственную замужнюю дочь в постель к сотруднику подкладывает!

– Я не пошел к Рябовым. Я узнал, что есть ночной поезд в Малютов и помчался на вокзал. Через три часа я уже был в пансионате.

– Быстро! В незнакомом-то месте.

– Максим Максимыч! Меня ведь когда-то готовили и по диверсионной части. Ведомство Рябова – универсальное, в нем работают особые люди. Я отыскал бы ваш пансионат даже в пустыне Гоби.

– Ну-ну.

– Барский, Оборотов и Палисадов были в охотничьем домике в лесу рядом с пансионатом. Я заглянул в окно. Спиной ко мне сидела девушка. Меня поразила ее коса, толстая, каштановая, настоящая русская коса! Все девицы тогда помешались на шиньонах. Но Лиза… Вы поняли, что это была Лиза?

– Нетрудно догадаться.

– И еще меня удивил ее стан. Высокий и стройный. Была в ней какая-то особенная гордая стать.

– Ты вот что, майор, – мрачно оборвал его Соколов. – Ты опускай эти детали.

– Нельзя! – вскричал Недошивин, вскочил с дивана и стал нервно ходить по комнате. – В этой истории важна каждая мелочь. Точно дьявол все подгадал и сложил в идеальном порядке. Потому что фигура девушки являла собой резкий контраст морде Оборотова. Именно – морде! Это нельзя было назвать лицом. Он был не сильно пьян, в отличие от Барского, но вся харя Владлена была пропитана похотью! По-видимому, Лиза что-то говорила, а Оборотов делал вид, что слушает. На самом деле он уже раздевал ее глазами, воображая в немыслимых извращенных позах. О, я знаю вкусы Владлена! Он любит откровенничать со мной по поводу Полины.

– Бедный Рябов!

– Я хотел вернуться на вокзал и встретить Новый год в ожидании утреннего поезда. Но желание согреться, выпить одержало верх. Я постучал и вошел.

Недошивин замолчал.

– Я увидел лицо Лизы, – продолжал он, справившись с внутренним волнением. – Этого я не могу описать. Это было как солнечный удар! Это была не обычная влюбленность, но самая нежная любовь, какая может быть в этой жизни!

– Обошелся бы ты без сантиментов, – сквозь зубы процедил Соколов.

– Мы выпивали. Я был в ударе. Каким-то не известным мне прежде мужским чутьем я догадался, что Лизе я тоже понравился, что из нас четверых она выбрала именно меня. Я подмигнул друзьям и назвался артистом «Мосфильма».

– Угадал, сволочь! Елизавета как раз об артисте мечтала.

– Вот видите! Я уже знал ее мечты, тайные желания! В отличие от Барского с Оборотовым, которые фальшиво нахваливали местные красоты, я говорил только о столице – как она прекрасна ранним утром и каким морем огней заливается по вечерам. Лизонька вся сияла!

– Короче, глушил девку, как рыбу динамитом.

– Но я был искренен! И ничего стыдного даже в мыслях не держал. А вот мои приятели… Оборотов вызвал меня и Барского на крыльцо освежиться. «Мы с Барским, – зашипел он, как индюк, – пять часов обрабатываем эту мартышку (так и сказал!). Она наша. Мы ее хотим разыграть на спичках. А ты, Платон, третий лишний». – «Я не согласен, – возразил Оборотову Барский. – Это не по-мушкетерски. Платон имеет на девушку такие же права, как мы с тобой».

Я послал Оборотова подальше и вернулся к Лизе. Палисадов во время нашего отсутствия усердно ее спаивал. Она была уже очень пьяна.

– От пьяного зачатия уроды рождаются, – напомнил капитан.

– Не перебивайте меня! – вскричал Недошивин. – О дальнейшем вы догадываетесь. Я вылил содержимое пузырька с препаратом в бутылку с шампанским. Это была зверская доза. Через несколько минут все четверо были в моей безграничной власти.

– И она – тоже?

– Я попытался удержать ее. Она и пить-то уже не могла, ей плохо было. Но Палисадов чуть не силой влил в нее полбокала. Впрочем, это было даже лучше. Тогда я еще не знал о побочном действии препарата. Я хотел отправить всех по своим номерам и остаться охранять девушку на случай, если кто-то проснется и протрезвеет. Но тут вбежала любовница Палисадова Катька. Она услышала об этой пьянке и взревновала Палисадова к подруге. Это была опасная ситуация! Любое ее случайное слово могло стать руководящим для всех четверых. Крикни она, например: «Убила бы тебя!» – и кто-то из мужчин, да хотя бы и Палисадов, запросто мог убить Лизу. Причем остановить его было бы невозможно. В этом состоянии внушаемый становится дьявольски хитер, изворотлив и физически силен.

– Дела… – покачал головой Соколов.

– Пришлось нейтрализовать Катю специальным приемом, а потом тоже нагрузить ее шампанским.

– Кстати, – задумался капитан, – ты точно знаешь, что Палисадов пил вместе со всеми? Когда он «на деле», а он был именно «на деле», он не позволяет себе ни капли.

– Трудно предположить, что он так мастерски исполнял роль внушаемого. Он ведь не знал ничего о препарате.

– Ну-ну.

– Я сказал Кате, чтобы она увела Палисадова к себе и не отпускала до утра. «Мушкетеров» я развел по номерам, а сам вернулся к Лизе.

– Насиловать?

– Самое большее, на что я рассчитывал, это любоваться ею спящей. Разве это преступление? Я любил ее, любил так сильно, что против воли даже коснуться не посмел бы! Она была для меня как ребенок, совершивший дурной поступок по наущению взрослых.

– Ладно, допустим…

– Но именно это нас погубило. Я сказал шутя, как родитель своей дочери: «Немедленно раздевайся и ложись в постель!» Это случайно вырвалось.

– Та-ак!

– Она стала раздеваться передо мной. Я уже не мог ее остановить.

– Почему?

– Потому что в инструкции был один пункт. Отдав приказ внушаемому, необходимо дождаться его исполнения. Только потом можно давать новый приказ. Если это сделать в процессе исполнения, может случиться психический срыв, вплоть до остановки сердца. Я стиснул зубы, отвернулся и стал ждать, когда она ляжет в постель, приготовленную мной на диване. Но тут…

Недошивин странно посмотрел на капитана. Его голубые глаза были прозрачны и глубоки, как у одержимого.

– Она подошла ко мне и нежно обняла. Она целовала мне лицо, шею, грудь. Она говорила слова, которые я не повторю постороннему даже под пытками. Вы можете не верить мне, но Лиза полюбила меня. Возможно, это был результат действия психотропного вещества. Возможно, я так страстно пожелал, чтобы она меня полюбила, что внушил ей это одним своим видом.

Недошивин вдруг заплакал.

– Я не железный, Максим Максимыч, хотя и работаю в ведомстве железного Феликса.

Соколов внимательно изучал лицо майора.

«Неужели актерствует?» – думал он.

– Что ж, Платон, – примирительно сказал он, – как мужик мужика я тебя понимаю. Но ведь ты говоришь, что любил ее? Так и признался бы ей наутро!

– А кто вам сказал, что не признался? – с дрожью в голосе произнес Недошивин. – Это было первое, что я сделал, когда она проснулась. Я рассказал ей все, умолчав лишь о препарате. На это я не имел права.

– Даже так? – удивился Максим Максимыч. – И что ж Лизавета?

– Она плакала, проклинала нас, всех четверых. Потом успокоилась, даже повеселела и сказала, чтобы я убирался. Что я ей ничего не должен.

– Это в ее духе, – вздохнул Соколов. – Это от отца. На одной ноге скакал, а всё – самостоятельный. Помогать – не моги!

– Следующую сцену я опущу, – продолжал Недошивин, – потому что она тоже не для постороннего слуха. Скажу кратко: я объяснился Лизе в любви и получил молчаливое согласие на дальнейшие отношения. Мы встречались в Городе и Москве. Кстати, к вопросу о пьяном зачатии. Загляните в медицинскую карту Ванечки. Он родился 14 октября, недоношенным, семимесячным. Вы можете от десяти отнять семь?

– Могу, – сказал Максим Максимыч. – Поэтому я и догадался, что отец ребенка не Барский, не Оборотов и не Палисадов, а ты.

– В начале марта Лиза сказала мне, что беременна.

– Ну и женился бы на ней, сукин сын!

– Это невозможно, Максим Максимыч, – с искренней печалью ответил Недошивин. – Я же сказал: специфика моего задания не позволяет мне жениться без разрешения Рябова. Между тем кто-то настучал ему, что его зять вместе с Барским напоили и обольстили какую-то провинциальную дурочку. Рябов был взбешен. Сначала он настаивал, чтобы Полина развелась с Владленом. Потом успокоился, но поклялся, что если кто-то вынесет эту историю в московские круги, он ему шею свернет. И если бы я признался, шею свернули бы и мне, и Лизе.

– Вместо Рябова шею ей свернул ты!

– Лиза сама была виновата. Она заявила, что не желает быть любовницей, хочет быть законной женой – ради будущего ребенка. В противном случае выйдет замуж за первого встречного. Хотя бы за Воробьева.

– Снова не понимаю тебя, майор. Ну, отпустил бы ее с ребенком. Поплакала бы и устроилась. Мы, коньковские, рассудительные.

– Да как вы не понимаете! – вскричал Недошивин. – Чтобы мой сын воспитывался у чужого отца? Нет, нет и нет!

– Вот ты какой, майор, – врастяжку произнес Соколов. – Я думал, ты просто убийца. А ты, оказывается, и здесь идейный. Значит, чтобы сохранить мальчика за собой, за человеком, которого он и знать не может, ты убил его мать? Ты не злодей, Платоша. Ты еще хуже.

– Вы не можете судить об этом! – страдальчески воскликнул Недошивин. – У вас были родители, есть любящая жена! А я одинок как перст! Бог послал мне радость – Лизу, а потом сына. И я должен был потерять их обоих? Я просил ее, умолял не торопиться с решением!

– А знаешь ли ты, любящий отец, – скрипнул зубами Максим Максимыч, – что перед тем как ты встретил Лизу в парке, она имела объяснение с Геной Воробьем и отказала ему?

– Как? – прошептал Недошивин. – Это мне неизвестно.

– А ты загляни в протоколы допросов.

– Вы убиваете меня. – Платон Платонович бессильно уронил руки.

– С удовольствием сделал бы это. Уходи, майор, добром прошу!

– Вам неинтересно знать, как всё было дальше?

– Чего тут знать? – усмехнулся Соколов. – Ты послал Гнеушева с заданием отравить Палисадова. А заодно передать Лизе письмо. В письме ты написал, что вместе с сыном ждешь ее в Москве. Лиза помчалась на первый поезд, а по дороге ее поджидал ты.

– Вы и о Палисадове догадались! – изумился майор.

– Знаешь, в чем была твоя ошибка, майор? Очень сложный ты план задумал. И местных особенностей не учел. Слушай, а что тебе мешало убить Лизу под шумок в Москве?

– Во-первых, – сказал Недошивин, – я хотел убрать Палисадова. Вы правы, он мало пьет, я не был уверен, что он ничего не помнил о той ночи. Во-вторых, я еще надеялся уговорить Лизу до того, как она увидит ребенка…

– Не удалось?

– Она была невменяемой! Она кричала, что если я не верну ей сына, она обо всем сообщит Рябову, о котором я как-то некстати упомянул. Это означало бы верную смерть мальчика.

– Ох, и запутался ты, Платон, – вздохнул Максим Максимыч, – сам запутался и всех запутал. Но как же ты сумел забрать ребенка из роддома?

– Я пришел в гриме и парике и представился отцом ребенка. Организовал персоналу шикарный стол в благодарность. Ну и накапал им той самой, как вы сказали, дури. По моей указке они заставили Лизу подписать бумагу, в которой она отказывалась от ребенка. Потом сказали ей, что он умер…

– Скотина!

– Через неделю Лиза выписалась, и ей тайно сообщили, что я погиб при выполнении ответственного задания.

– Все концы в воду спрятал?

– Вышло, что нет. Через четыре года кто-то прислал Лизе письмо, что я жив, а Иван находится в детском доме. Она разыскала меня…

– Как же ты можешь после этого жить, Платон? – пораженно глядя на него, спросил Соколов.

– Это все пустые разговоры, Максим Максимович, – нехотя отозвался Недошивин. – Мы разные люди и друг друга не поймем.

– Это правда.

– Хорошо, – неожиданно сказал Недошивин. – Спрячьте мальчика сами, но в надежном месте.

Дверь в комнату распахнулась, вбежала зареванная Прасковья.

– Торгуетесь! – кричала она, глядя на мужа и не обращая на гостя внимания. – О Ванечкиной жизни? Эх, мужики! Павианы надутые!

– Подслушивала? – спокойно поинтересовался Соколов.

– А ты думал, я пирожки вам буду стряпать, пока вы Ванечкину судьбу решаете?

– Прасковья Семеновна, – хладнокровно обратился к ней майор, – вы, как я вижу, среди нас самый ответственный человек. Раз вы всё слышали, подумайте, где спрятать моего сына.

– Где-где! В тюрьме, конечно! – деловито сказала Прасковья. – Кто его будет там искать? Сегодня Прокопьич в КПЗ дежурит. Он мужик неболтливый. Я сама с Ваней в камере посижу, пока вы со своим Рябовым разберетесь.

– Не жена, а ума палата… – восхитился Максим Максимыч.

– Отличная мысль, – согласился Недошивин.

Тем же вечером, когда Прасковья отлучилась из КПЗ за провизией, он похитил Ваню. Пришел, показал свои документы и забрал мальчика. Охранник не посмел ему возражать. Прасковья тихо выла. Соколов был зол как сто чертей. Но оба понимали, что вернуть Ваню невозможно.

Соколов заглянул в пачку. Там оставалась последняя сигарета. Закричал первый малютовский петух, напоминая, что наступает утро и что пора возвращаться домой.

– Не спеши, капитан!

Соколов обернулся и остолбенел. Позади стоял Гнеушев, приветливо улыбаясь, посверкивая в свете молодого месяца ровными рядами белых зубов.

– Ты?!

– Не ждал, капитан? Здравствуй!

– Вот еще! – решительно сказал Соколов. – Здоровья я тебе пожелать не могу. Зачем пожаловал? Неужели по мою душу?

– Не спеши, капитан…

– А я и не спешу.

– Присядем на дорожку?

– Разные у нас с тобой дорожки, – возразил Соколов, но обратно на пень присел. – Странно, что тебя свои до сих пор не укокошили. Зажился ты, Гнеушев, на белом свете.

– Зажился, – легко согласился Борис Вениаминович.

Так они сидели, изредка перебрасываясь словами, словно два старых приятеля. Однако Гнеушев посматривал на часы, из чего капитан сделал вывод, что он специально тянет время, как тогда на станции, после убийства Лизы.