Текст книги "Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина"

Автор книги: Павел Басинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

Глава девятая
Половинкин проводит расследование

– Моя третья жена… – Лев Сергеевич заметно поскучнел. – Это плохо, что она приняла вас за моего любовника. Теперь по Москве поползут слухи, что я еще и гомосексуалист. Куда вы собрались?

– В гостиницу «Россия».

– Это та, которая временами возгорается? Какого черта, живите у меня!

– Не хочу вас компрометировать.

– Плевать! – Барский засмеялся. – Мне не терпится поговорить с вами о книге. Вы прочли до конца?

– Да.

– Тогда пожалуйте ко мне в кабинет на допрос.

– Вам интересно знать, кто зарезал Оленьку? – спросил Джон, когда они с Барским расположились в кабинете.

– Разве не князь?

– Разумеется, нет.

– Мне это приходило на ум. Но я списал это на литературную беспомощность автора. С самого начала он все плохо придумал.

– Придумал?

Половинкин загадочно смотрел на Барского.

– Как вы думаете, Фома Халдеев – это псевдоним?

– Наверняка. «Халдеи» – это маги и чернокнижники.

– Вирский – тоже выдуманный персонаж?

– «Вир» означает «омут». Как все графоманы прошлого века, автор был жутким морализатором, но при этом не чуждым литературной игры.

– Тогда объясните, – спросил Джон, – откуда у этого Фомы Халдеева такое хорошее знание княжеского дома? Подгнивший паркет, копия с картины Хогарта. Эта мать дворецкого…

– Вы хотите сказать…

– Настоящий автор книги – следователь Курослепов. Вернее, он нанял для ее написания Халдеева, снабдил материалами следствия и нарисовал сюжет во всех подробностях. Но Халдеев оказался писателем с самолюбием. В конце повести не удержался уколоть нанимателя, намекнув на его литературную бездарность. Таким образом, в повести слышны голоса двух людей: Халдеева и Курослепова. Это позволяет понять, кто настоящий убийца.

– Внимательно слушаю!

– Вам не показалось подозрительным, с какой любовью описан Вирский и с какой затаенной, а потом откровенной ненавистью выставлен князь?

– Вирский – это Халдеев?

– Нет. Просто Халдеев был знаком с Вирским, находился под его влиянием и постарался литературно возвысить. А издевался над князем не кто иной, как Курослепов. Хотя есть подозрение, что и Халдеев имел основание ненавидеть князя. Помните это странное письмо от какой-то женщины?

– Халдеев – внебрачный сын князя!

– И это объясняет тон повести. Если бы прочесть письмо целиком…

– Да бог с ним! Вы хотели назвать убийцу. Это Вирский?

– С чего вы взяли?

– Находясь один в кабинете князя, Вирский похищает стилет. По дороге он что-то внушает кучеру, используя дар гипноза. Возвращается, убивает Ольгу и, пользуясь суматохой, бросает окровавленный нож в груду книг.

Джон покачал головой.

– В гостиной находились три девицы и студент Иванов. Как бы они ни были пьяны, невероятно, чтобы Вирский мог проскочить мимо них незамеченным. Хотя это не имеет значения… Убийца сам указал на себя в романе.

– Курослепов?!

– Без сомнения. Курослепов, как и пристав Бубенцов, был влюблен в Ольгу. Он рассчитывал на взаимность, но получил отказ. Помните, что он сказал Бубенцову? «Я вас очень понимаю!» А этот странный крик Ольги Павловны: «Вы противны мне оба!» Но кто – оба? Князь и Бубенцов? Однако князь наутро не помнил ничего. Как же он мог рассказать об этом следователю, а тот – Халдееву? Это она Курослепову, а не князю, кричала. Это он подстерег ее ночью и попытался воспользоваться ее бедственным положением. Но она, хотя и была обижена князем, домогательства Курослепова отвергла.

– Интересная версия, – сказал Барский, – но неосновательная.

– Это не версия, Лев Сергеевич, – строго ответил Половинкин, – а жизнь. Я понял, что убийца – Курослепов, когда дочитал до фразы: «Девушка не ночевала дома». Курослепов сказал это князю, когда они уединились в кабинете. Но откуда он знал? Ольга могла убежать от князя, вернуться домой, переночевать, а утром исчезнуть. Тело не найдено, а следователь уже все знает.

– В самом деле!

– И зачем он настоял на беседе с глазу на глаз? И что за интерес к книгам? Он что, раньше их не видел? Просто ему нужно было подбросить стилет, который он похитил у князя во время последней встречи. Тогда же Чернолусский рассказал ему об идее «Вавилона», о Вирском и о том, что для сеанса нужна невинная девушка. Курослепов сразу догадался, кто будет эта девушка. Нетрудно также было предположить, чем это все закончится. Тогда-то он и решил подстеречь Ольгу и воспользоваться ее обидой на князя…

– Князь не был чернокнижником?

– Разве будет чернокнижник держать редкие книги на полу? Вспомните, как засверкали глаза Вирского, когда он нашел важный для него фолиант. Скорее всего, он и был его целью. Круг библиофилов тесен, маг наверняка слышал о брате князя и его библиотеке. Ради этой книги Вирский и согласился поехать в имение.

– Верно! – подхватил Лев Сергеевич. – И вот еще что я подумал. «Драма на охоте» Чехова появилась год спустя после выхода книги Халдеева, в 1884 году, и была напечатана в газете «Новости дня»». Газета была бульварная, сам Антон Павлович называл ее «Пакости дня». Но обратите внимание на выходные данные книжки Халдеева: «Отпечатано с оттисков «Новостей дня»». Не исключено, что Чехов читал этот детектив. В его повести убийца – тоже следователь. Поздравляю вас, юноша, вы на пороге открытия!

– Напоминаю, я не читал «Драму на охоте».

Барский захохотал.

– Как я мог забыть, что вы не цитируете классиков, а сочиняете за них! Но продолжим наше расследование… Князь не показался мне простофилей. Зачем же он взял на себя убийство?

– Помните его состояние, когда убежала Ольга? Он ни рукой, ни ногой не мог пошевелить. Он был раздавлен. Вирский едва не погубил душу девушки, но при этом разбудил совесть в князе. Он решил, что дворецкий стал невольным соучастником убийства, и взял дело на себя, чтобы спасти дворецкого. Если бы он был чуточку проницательней, то обратил бы внимание на другое. Курослепов, молчавший все время, вдруг настоял, чтобы урядник поступил по инструкции и обыскал сарай. Курослепов знал, где находится труп Ольги Павловны.

– Но как вы объясните поведение девушки? Ехать одной, ночью, к известному всем развратнику…

– Вообразите положение Ольги Павловны, – вздохнул Джон. – Старый отец, который ее тиранил… Пошлый Бубенцов, сластолюбивый Курослепов, которые ее домогались, – вот весь ее небогатый выбор. Она бросилась к князю, которого любила, как загнанный зверек. И что же? Князь хладнокровно позволил вынуть из нее душу…

В кабинете воцарилось молчание. Лев Сергеевич встал с кресла и нервно расхаживал по комнате. Наконец резко повернулся к Джону.

– Стало быть, главным виновником смерти Ольги все-таки является князь, – недовольно сказал он.

– Получается так, – согласился Джон. – Если бы не его бессердечное отношение к девушке, Курослепов не мог бы безнаказанно ее убить.

– Мне не нравится ваша версия.

– Я же сказал: это не версия. Это жизнь.

– Повторяю: мне не нравится ваша версия, – упрямо сказал Барский. – И я сию же секунду докажу вам, что вы ошиблись. Слушайте! – В голосе Барского появились торжественные нотки. – Пока вы дрыхли, любезный, я сам провел небольшое расследование. Во-первых, заглянул в словарь псевдонимов Масанова и не нашел там псевдонима «Фома Халдеев». Хотя, конечно, масановский словарь неполный. Но не это главное. Я позвонил знакомому архивисту, знатоку древних княжеских родов. Вот что он мне рассказал. Последними представителями князей Чернолусских были Владимир Львович – старший и Сергей Львович – младший. Владимир Львович слыл отъявленным чернокнижником, за что был отлучен от церкви. Он умер при загадочных обстоятельствах – его нашли в кабинете с разрезанными венами на левой руке. Вены резал он сам, так установило следствие. Но не просто резал. Он вскрывал их таким образом, чтобы кровь вытекала как можно медленнее. Когда рана подсыхала и кровь сворачивалась, он хладнокровно подновлял порез. Он умирал, наблюдая, как из него медленно вытекает жизнь.

– Удивительно! – воскликнул Половинкин.

– И это еще не все, – продолжал Барский. – Сергей Львович Чернолусский скончался в пересыльной тюрьме от разрыва аорты. Заботу о его заложенном и перезаложенном имении взял на себя дядя Сергея Львовича по матери, граф Бобрищев. Он выкупил имение и в Русско-японскую войну открыл в нем госпиталь для солдат. В виде госпиталя имение сохранилось после революции. Сейчас там краеведческий музей.

– Где это? – спросил Джон.

– В Малютове, – отвечал Лев Сергеевич. – Есть такой скверный городишко.

Выдержав театральную паузу, он повторил:

– А теперь я вынужден вас разочаровать. Вы решительно ошиблись в версии, кто зарезал Ольгу Павловну.

– Однако вы со мной согласились…

– Я согласился с тем, что князь Оленьку не убивал. Но и следователь Курослепов тоже не виновен. Вы не обратили внимания на одну очень существенную деталь.

Барский взял у Джона книгу и стал ее листать.

– Вот! «У Ольги Павловны было аккуратно перерезано горло». Слышите? Не просто перерезано, но аккуратно. Вы можете себе представить, чтобы кто-то в одиночку мог аккуратно перерезать горло молодой здоровой девице, воспитанной в лесничестве явно не в тепличных условиях? Как она ни была угнетена поступком князя, ее организм естественным образом сопротивлялся бы насильственной смерти. Поэтому аккуратно перерезать ей горло могли как минимум двое. Да еще и обладающие недюжинной силой. Да еще и имеющие навык в этом деле.

– Действительно… – пробормотал Джон. – Как я этого не заметил?

– Вы были слишком увлечены психологическими подробностями. Вы смотрели на убийство, так сказать, с романической точки зрения и не обратили внимания на элементарный факт. Из вас может получиться хороший писатель, но не следователь.

– Тогда объясните, – спросил Джон, – почему на тот же очевидный факт не обратил внимания Курослепов.

– Уверен, что обратил, – отвечал Барский. – Однако сделал вид, что не заметил. Он искренне хотел спасти своего приятеля. Одно дело – убийство в состоянии аффекта, и совсем другое – хладнокровно перерезанное горло.

– Но вы сами сказали, что один человек не мог аккуратно перерезать горло. Почему этого не поняли ни Курослепов, ни Бубенцов, ни старый урядник, наконец, наверное, насмотревшийся за время службы всякого и кое-что понимавший в таких делах?

– Они посчитали пособником князя его дворецкого. Потом, чтобы выгородить князя, старик попытался взять всю вину на себя. Это было и трогательно, и печально. Помните, князь воскликнул: «Как мог ты это сделать, старый таракан?» Конечно, зарезать не мог, но держать жертву за ноги – почему бы нет? Во всяком случае, других версий у следствия не было, а старика было жалко. Закрыли глаза и представили как одиночное убийство.

– Тогда я ничего не понимаю! – воскликнул Джон. – Во-первых, вы противоречите себе. Вы только что сказали, что согласны с моей версией невиновности князя…

– Я и сейчас с ней согласен, – сказал Барский, со странным наслаждением наблюдая за волнением юноши.

– Во-вторых, зачем было нужно князю аккуратно резать ей горло? Кажется, он не был маньяком и садистом.

– Конечно, не был… – подтвердил Барский.

– Ну и?..

– Ну и каков мой ответ? Оленьку убили те, на кого мы меньше всего могли подумать. Помещик Талдыкин и студент Иванов.

– Невероятно!

– Вы обратили внимание, что после этого Талдыкин и Иванов сошли с ума? С Талдыкиным это случилось сразу. Иванов, натура более циническая, сбрендил позже. Зато так основательно, что повесился. Помните содержание его предсмертной записки? «Нет сил! Нет больше сил!» Сил на что? На то, чтобы помнить, что он сделал той ночью вместе с Талдыкиным. Талдыкин крепко держал девушку, а Иванов острейшим стилетом, как заправский мясник, резал горло.

– Но зачем?! – вскричал Джон.

– Они находились под гипнозом Вирского. Сейчас в таких случаях говорят: действовали как зомби. Когда Вирский проводил сеанс, который, скорее всего, не был реальным перемещением души в чужое тело, а обыкновенным коллективным гипнозом, он уже выбрал орудия своего преступления. В буквальном и в переносном смысле. В кабинете князя, пока кучер ездил за Ольгой Павловной, Вирский нашел стилет, спрятал его у себя и в нужный момент подсунул Иванову. Иванова он зомбировал первым, когда они вдвоем оказались на крыльце, Талдыкина обработал потом. Сильные и глупые молодые люди – чего лучше искать?

– Следовательно, вы считаете, что убийство было ритуальным? – сказал Половинкин, думая о чем-то своем.

– Вне всякого сомнения, – ответил Лев Сергеевич, возвращая книгу юноше. – Для чего это было нужно Вирскому, я не знаю. Но он ехал в имение князя, заранее рассчитывая… пролить кровь невинной жертвы.

– Что?!

– Тут что-то жреческое или сатанинское, – равнодушно объяснил Барский. – Не думаю, что над этим стоит всерьез задумываться. Задумаешься и, чего доброго, сам с ума сойдешь. Вот Курослепов поступил правильно. Он знал, что у князя хранятся сатанинские книги старшего брата. Знал, что Чернолусский-младший эти книги почему-то не продал. Видно, решил Курослепов, князь помешался, то ли от водки, то ли от «Вавилонов», и пошел по стопам старшего брата. То есть его заинтересовала магия крови. Но убивать себя, как это сделал брат, Сергей Львович не стал. Для этого он был слишком эгоистичен и жизнелюбив. Вот и зарезал Оленьку, вывел Курослепов.

Джон молчал, погруженный в свои мысли.

– Эй, приятель! – крикнул Барский и помахал ладонью перед его лицом. – Не принимайте так близко к сердцу. Ольги Павловны не вернешь. Живите настоящим, мой впечатлительный друг!

Половинкин встрепенулся.

– Как вы мне надоели! – вскричал он. – Версии! Версии! Одна не хуже другой! Не жизнь, а сплошной роман. Невинного человека убили – вот и вся версия. И никто не желает ни за что отвечать!

Схватив куртку, он быстрым шагом вышел из кабинета.

– Постойте! – успел крикнуть Барский. – Вечером я жду вас в гости!

Глава десятая
Опасные связи

– Вирский – ваш духовный сын! Я не ослышался? – воскликнул Меркурий Афанасьевич.

– Родион – мой крестник и сын моего старинного знакомого. Его отца тоже звали Родион. А его дед по отцу – известный до революции сенатор Недошивин, куратор московских женских гимназий. Он дружил с адвокатом Кони, историком Ключевским, писателем Короленко и другими известными людьми. Его считали отчаянным либералом, но его ценил и государь. Сенатору не повезло в семейной жизни. В пятьдесят он овдовел и взял в жены выпускницу гимназии. Она была младше его на три десятка лет. Через год молодая жена скончалась от родовой горячки, оставив его с мальчиками-двойняшками. Причем они были друг на друга разительно не похожи.

– Как это может быть? – с неподдельным интересом спросил Беневоленский, поудобнее устраиваясь в кресле напротив отца Тихона. Старый поп ужасно любил чужие истории.

Старец бросил взгляд на комнату, где лежала Настя.

– Видите ли, Меркурий Афанасьевич… Мальчики были… от разных отцов.

Беневоленский вздрогнул и быстро перекрестился.

– Да-да, не удивляйтесь, – сказал отец Тихон. – Я и сам долго не мог в это поверить. Но на Соловках один врач, светило по этой части, объяснил мне, что такое бывает. Вообразите себе состояние бедной женщины, не говоря уже о законном супруге.

– Как это интересно! – прошептал Беневоленский и тут же поправился: – Я хочу сказать: как это ужасно! Но как вы это узнали?!

– Мне рассказал об этом сам Вирский-старший, отец нынешнего Вирского.

– Почему же он Вирский, если его законным отцом был Недошивин?

– После революции сенатор Недошивин решительно отказался бежать за границу. Разумеется, его арестовали. У большевиков был к нему особый интерес. Он был сенатором по геральдической части, и коммунисты хотели с его помощью провести ревизию царских орденов и ценных бумаг, чтобы как можно выгодней продать за границу. Недошивин не стал с ними сотрудничать и погиб. Один из его сыновей, Филипп, уже взрослым мальчиком публично отрекся от отца и взял себе фамилию отца приемного – Ивана Родионовича Вирского, популярного до революции спирита-гастролера. Когда-то его принимали в лучших аристократических салонах. Он любил путешествовать по России, и везде с его появлением связывались загадочные преступления. Будто бы даже знаменитое «мультанское дело» было его провокацией.

– Помню! – вскричал Беневоленский. – Удмурты-язычники, которых обвинили в ритуальном убийстве нищего. Их защищал Короленко.

– И кассационный суд оправдал. Но факт убийства нищего Матюшина был налицо. Между тем Иван Вирский как раз в это время посещал село Старый Мультан. Его видел православный священник и донес об этом начальству.

– Понимаю. – Беневоленский поджал губы.

– Впрочем, это были только слухи. Полиции ни разу не удалось поймать Вирского. Незадолго до революции он куда-то пропал. Затем объявился в СССР и странным образом возвысился, стал директором закрытого института по изучению возможностей человека. Опять же по слухам, в этом институте ставились опыты над живыми людьми. О результатах докладывалось в ОГПУ, по ведомству которого и числился институт.

Иван Вирский нашел своего приемыша в лагере для беспризорников. Он регулярно наведывался туда и отбирал самых здоровых мальчишек и красивых девочек. Филипп Недошивин находился там вместе с братом. Вирский забрал его одного, хотя лагерное начальство намекнуло, что братьев-двойняшек разлучать бесчеловечно.

Я встретился с Филиппом Недошивиным, ставшим Родионом Вирским, уже в тридцатые годы в лагере имени террориста Каляева. Лагерь находился в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой лавры. Туда из Москвы перед двадцатилетием революции вывозили разнообразный человеческий «мусор» – воров, попрошаек, инвалидов, юродивых… В числе коих оказался и я.

К тому времени Филипп-Родион уже сделал неплохую карьеру. Он был талантливый художник и фотограф, один из первых советских аристократов. Он не стыдился жить на широкую ногу, когда народ умирал с голода.

Он приехал на служебном автомобиле с редактором одного журнала, чтобы сделать фоторепортаж о перековке «человеческого материала». В нашем лагере было много любопытных людей! Например, у нас был нищий, как две капли воды похожий на Карла Маркса. Еще там работала одна женщина… Это был не человек в физическом смысле слова – некое поразительное существо без рук и без ног. Но я не оговорился, она именно работала за токарным станком и давала самые высокие показатели. Ей помогало другое существо, красивый парень с руками и ногами, но… без головы. То есть голова у него была, но ничего не соображала. Это был законченный идиот. Однако он нежно любил свою напарницу и слушался ее беспрекословно. Она ему говорила, какую деталь и куда вставить, какой винтик повернуть, когда нажимать кнопку станка. Какая это была трогательная пара! Только глядя на них, я, монах, понял, какой может быть истинная любовь между мужчиной и женщиной. Да-да, настоящая семейная любовь!

– Я это очень понимаю, – тихо сказал Меркурий Афанасьевич.

– Вирский сразу выделил меня из толпы. У него, как и у его приемного отца, было редкое чутье на людей мистического склада. Но в первое наше знакомство я этого, конечно, не знал. Предстал перед ним обыкновенным дурачком. Когда он подошел ко мне и спросил мое имя, я плюнул в него и назвал непотребным словом. Охранники хотели меня избить, но он остановил их.

– Этот человек нужен мне, – сказал он, пристально рассматривая мое лицо, – как типаж для моей картины.

– С каких это пор вы рисуете идиотов? – спросил его редактор журнала.

– Он не идиот, а юродивый, – отвечал Вирский, – я сейчас как раз работаю над большим полотном под названием «Уходящая Русь». Я собираюсь заголить и высечь старую Московию.

– Государственный заказ? – со значением спросил редактор. – Я слышал, что-то подобное пишет Павел Корин.

Лицо Вирского передернулось от ненависти. Через много лет мне довелось видеть коринское полотно. Какое высокое чувство иерархии! С каким трагическим достоинством он изобразил наш исход! Вирский свою картину не закончил. Что-то мешало ему, и это приводило его в бешенство. Были дни, когда он в неистовстве рвал на клочки зарисовки и кромсал ножом загрунтованные холсты. Меня он заставлял позировать особенно часто, хотя, уверен, он чувствовал, какую молитву в это время я твердил про себя.

– «Да воскреснет Бог…»? – угадал Беневоленский.

– Вскоре меня конвоировали из Сергиева на дачу Вирского в Болшеве. О лучшем месте я не смел и мечтать! В моем распоряжении оказалась прекрасная библиотека, собрание религиозной литературы на всех европейских языках. Впрочем, в то время я больше интересовался светской литературой, зачитывался Прустом. За это почти каждый день я должен был беседовать с хозяином дома. Однако не скрою, обязанность эта была настолько приятной, что я с нетерпением ждал его возвращения со службы.

Вирский был исключительно обаятельный мужчина. Не подумайте ложного, но мужская дружба порой трепетно приближается к влюбленности. Вам не приходилось читать поэта Михаила Кузмина? Он тоже играл в православие. И при этом воспевал мужскую любовь в самом прямом, физическом смысле. Я полагаю, что и в Содоме и Гоморре обитали люди, не лишенные чувства красоты. Не смотрите на меня так испуганно, Меркурий Афанасьевич. Мы с вами тертые калачи.

– Вскоре я понял, что Вирский имеет надо мной власть, – продолжал отец Тихон. – Я тосковал без него, когда он уезжал в командировки, я просто места себе не находил.

– Он был крещеный?

– Вообразите, его крестил Иоанн Кронштадтский! Но это отдельная история. Я чувствовал, что не Вирский идет к вере, а я ухожу от нее. Он с энтузиазмом впитывал мои знания и спорил со мной так тонко, что озадачивал меня. Он, несомненно, знал что-то в духовной области, чего не знал я.

Однажды мы заспорили о евхаристии. Он говорил, что превращение вина и просфоры в кровь и тело Христа невозможно. А я, неразумный, подыграл ему, сказав, что все дело в вере. Вера в таинство превращает хлеб и вино в плоть и кровь.

– Следовательно, сила церкви держится на вере прихожан? – спросил он.

– Конечно, – спокойно отвечал я.

– Следовательно, если химически доказать, что хлеб и вино после проскомидии остаются обычным хлебом и вином, таинство распадется и церковь перестанет быть церковью?

Я смутился и сказал, что вера не проверяется химическим анализом.

Но он не слушал меня. Его взгляд вспыхнул демоническим огнем.

– А я предпочитаю думать, что химический состав вина и хлеба меняется после проскомидии, – вдруг заявил он. – Таинство евхаристии сильно занимает меня. Кровь! Великое дело кровь! Мы не знаем, какие возможности она таит в себе! Не зря жрецы всех времен и народов тянулись к крови. Идемте, я хочу вам кое-что показать…

С нехорошим чувством я спустился в подвал, где были тайный кабинет и фотолаборатория Вирского. Страшное зрелище предстало предо мной! Вся комната была заставлена шкафами с книгами. Как на подбор, это были самые мерзкие книги земли. Некоторые из них я знал, но не предполагал, что их может быть так много собрано в одном месте. Все они были расставлены в исключительном порядке. Здесь же я увидел множество фотографий, развешенных на стенах и сваленных на столе и стульях. В них, наоборот, царила неразбериха. Ворохи снимков, горы стеклянных негативов. Это были… фотографии мертвецов.

– Господи! – воскликнул Беневоленский.

– Да, Меркурий Афанасьевич. Мой приятель был законченным сатанистом. Здесь, в подвале, Вирский открылся весь. Его познания в черной магии были исключительны. Одержимый бесами, он говорил безостановочно, называл и цитировал десятки богомерзких книг. Я не мог его остановить. Силы покинули меня, я чувствовал усталость, головокружение.

– Молитва! – крикнул Беневоленский, подскочив в кресле.

– Кто-то лишил меня памяти. Поверите ли, я даже не мог вспомнить, как правильно перекреститься.

Я был в ловушке, а Вирский наслаждался моей беспомощностью. Он говорил, что посещает расстрельные подвалы НКВД, чтобы наблюдать казни и фотографировать свежие трупы. Он говорил, что обожает запах крови, что на кровь невинных жертв слетаются лярвы.

– Это еще кто такие?! – испугался Беневоленский.

– Не нужно вам этого знать… Спасло меня то, что в ранней молодости я научился особому поведению во время постов, а постник я был фанатический. Я научился обмирать. У Афанасия Фета есть такие стихи: «Я в жизни обмирал и чувство это знаю…»

– И со мной такое бывает, – признался Беневоленский. – Пренеприятное ощущение.

– Я научился обмирать по своей воле, когда не было сил на поддержание жизни в теле. Это что-то вроде йоги. И вот я обмер, а он этого не заметил. Я бесчувственно наблюдал его со стороны и как бы сверху. Это было смешно. Его речь звучала в моей голове, точно в пустой бочке.

Когда он вывел меня из подвала, гордо полагая, что раздавил мою душу, я заперся в своей комнате и всю ночь горячо, со слезами молился.

– Как хорошо! – вздохнул Беневоленский.

– Наутро я заявил хозяину, что ни дня не задержусь в его доме.

– Я не отпущу тебя, – сказал мне Вирский.

– Тогда я убегу.

– Тебя осудят за побег.

– Вы забыли, Родион Иванович, – сказал я, – с кем связались. Я юродивый. Расстанемся по-хорошему, или я превращу вашу жизнь в кошмар. Я буду мочиться на обои, на ковры, плевать в лица вашим гостям. И это, как вы хорошо знаете, будет в полном согласии с эстетикой юродства.

Неожиданно Родион рухнул на колени.

– Отец Тихон! – закричал он. – Спасите меня! Я обманул вас, но это все он, мой приемный отец! Он нашел меня в колонии и насильно разлучил с братом!

– Ты отказался от своего отца.

– Вирский принудил меня! Он сказал, что мой настоящий отец – он, что моя мать изменяла с ним моему отцу. Он был ласков со мной. Да знаете ли вы, что такое колония! Это ад! Он обещал вытащить оттуда и брата, но обманул. Он лепил из меня своего преемника. И все эти книги – его. Это он приказал вытащить вас из лагеря и беседовать с вами. Он сильно боится вас, я это заметил. Но я… полюбил вас! Только вы можете спасти меня!

– Я не верю тебе, – сказал я.

– Вы имеете все основания мне не верить, – согласился он. – Но послушайте… Пять лет назад у меня родился сын. Его мать – актриса. Это красивая и лживая женщина. С помощью сына она хотела женить меня на себе, а когда не получилось, сдала ребенка в детский дом. Я хочу записать его на свое имя и воспитывать в своем доме. Спасите невинного ребенка! Станьте его наставником!

Тихон Иванович замолчал. Ни один мускул на его лице не шевелился.

«Уж не обмер ли?» – испугался Беневоленский.

– Как бы вы поступили на моем месте? – спросил Тихон.

– Согласился бы, – вздохнул старик. – Но дело в том, что я не мог бы оказаться на вашем месте. Вы человек исключительный.

– Я поставил перед ним условие: сжечь мерзкие книги и фотографии. Он согласился.

Весь день до поздней ночи на его участке полыхал огромный костер. Никогда я не предполагал, как трудно жечь книги, как они плохо горят… Зловоние от костра было такое, что соседи донесли коменданту поселка.

Пепел мы закопали под сосной в лесу. Через месяц ее иглы почернели и осыпались. С научной точки зрения это объясняется тем, что в типографской краске много свинца.

На следующий день меня познакомили с ребенком. Это было ангельское создание! Красота матери и отца в нем удвоилась. Единственным физическим изъяном была шишка на его голове, которую мальчик постоянно трогал. Но за дивными кудряшками она была не заметна. Я крестил его…

И снова в горнице повисло молчание.

– Может, прервемся? – осторожно спросил Беневоленский.

– Нет, – возразил старец. – Просто я задумался, извините. К тому же история моя почти закончилась.

– Как?! – Меркурий Афанасьевич расстроился.

– Мальчик рос послушным и привязался ко мне. Через год был арестован и расстрелян Иван Вирский, приемный отец Родиона. Поговаривали, это было связано со смертью Горького, который патронировал его институт. Через месяц пришли за Родионом и мной…

Я встретился с третьим Вирским после войны, в Казахстане, в ссылке. Он сам разыскал меня. Это был красивый восемнадцатилетний юноша, настоящий сын своего отца. Мы стали жить вместе… Вы правы, Меркурий Афанасьевич. Мне трудно об этом говорить. Как-нибудь потом.

– Яблоко от яблони?

– Есть более точное выражение: крапивное семя. Его никто не сеет, но оно само прорастает на местах, заброшенных человеком. В духовной области это часто случается. Через полгода я выгнал Родиона. Уходя, он поклялся мстить мне. Тогда я не принял клятву всерьез. Я считал себя независимым, защищенным от мира. Но это чудовище добилось своего. Он знает каждый мой маршрут и всегда появляется там, где я останавливаюсь. И всегда в этом месте происходит что-то мерзкое! Вы читали о загадочных маньяках? Обыкновенные люди, врачи, учителя, рабочие, нередко семейные, насилуют малолетних и зверски их убивают. Медицина не может объяснить этого явления. Но странная статистика: это почти всегда происходит там, где нахожусь я. КГБ давно отслеживает меня по этой линии, а Родион всегда выходит сухим из воды.

– Вы думаете… – пробормотал Беневоленский.

– Не думаю – знаю…