Текст книги "Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина"

Автор книги: Павел Басинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Глава двадцатая
Сон Вирского

Москва, девятнадцатый год… Холодно, голодно… Пусто. И он – не Родион, а почему-то Филипп. Филиппок Недошивин. Сын расстрелянного царского сенатора. Работает мальчиком в подпольной ресторации.

Ох и дурак же был отец! Ведь мог рассказать «товарищам» о своих былых заслугах перед социал-демократией. Глядишь, пронесло бы. Других проносило. Мог и до Ленина достучаться. Напомнить о встрече в Цюрихе. Нет. Гордый…

Только он, пятнадцатилетний Филиппок Недошивин, ничего этого не знает. Просто был отец – и нет отца. Нянька тоже была. Утром отнесла вещички на рынок и больше не вернулась. Много людей тогда бесследно пропадало. Кто считал?

За полгода после смерти отца превратились братья Недошивины, Платон и Филипп, в грязных, голодных, напуганных зверушек. И «уплотнили» их по причине отсутствия в огромной сенаторской квартире взрослых очень просто: пришли какие-то люди с комендантом района, составили какой-то «акт» и наутро выселили «монархических выкормышей» в старый дровяной сарай, в котором и дров-то не было.

Сдохли бы братики, если бы разбежались, не помогали друг другу. Сперва Платон играл на детской скрипочке на углу Тверской и Страстного, кой-какие крохи в сарай принося. Потом скрипочку продали, когда совсем стало невмоготу. Филипп так орал ночью от резей в животе, что пришел из дома «товарищ» и прибил его, сказав, что у него жена беременная и очень беспокойно спит. Затем вертлявый, как ужик, Филипп начал воровать карточки из карманов на заводских митингах, прикидываясь фабричным учеником. И получалось вроде хорошо, но однажды его все-таки поймали, крепко избили и сдали в милицию. Из милиции-то он сбежал. Прикинулся припадочным, рухнул на пол да так натурально корчился, что следователь выскочил за врачом, а Филиппок – за ним, тихо-тихо, ужиком, ужиком…

Наконец подфартило Филиппку. Ох, как подфартило! Подобрал его на улице усатый толстый дядя, назвавшийся Дормидонтом Созоновым.

Дормидонт нагло, в открытую держал в Колобовском переулке подпольный ресторан, доставая для него продукты незнамо откуда, может даже с городских скотомогильников. Поговаривали, будто брат Дормидонта служит на Лубянской площади. Так или иначе, но за частную лавочку в суровые времена «военного коммунизма» запросто могли и шлепнуть, а Дормидонта не только не трогали, но кое-кто из «товарищей» у него же и столовался вместе с женами и детьми. Основной же контингент ресторана составляли буржуи, уголовники и аристократы, успевшие в революцию припрятать кое-что.

…Вот он, Филипп, в красной рубахе, перетянутой наборным пояском, в хрустких новеньких сапожках, стоит перед одним из «господинчиков», с которым еще три года назад его собственный папаша, может, раскланивался, встретившись на Моховой возле университета.

– Подай карту вин!

С трудом вспоминает Филиппок: что это за штука такая – «карта вин»? Слышал когда-то в детстве, а что – не запомнил.

– Быстрей, болван!

Озирается Филиппок, ищет взглядом Дормидонта. Где бы тот ни находился, всегда краем глаза посматривает в зал. Дормидонт тут как тут.

– Чего угодно господину?

– Пусть подаст карту вин!

– Кхе-кхе! – кряхтя, посмеивается Дормидонт как удачной шутке. – Карту вин?

– Нет, я понимаю, – мгновенно тушуется господин, снизу глядя на глыбообразного ресторатора. – Я понимаю, что никаких вин нынче в помине нет. Я только взглянуть… Как это принято в порядочных заведениях.

– Кхе-кхе! – продолжает глазами смеяться Созонов, оценивая нового посетителя, и супругу его, и детей: как одеты, давно ли ели. Понимает, что господин блефует, а пожрамши, чего доброго, попытается с семейством сбежать.

– Карту вин не держим-с, – вежливо говорит Созонов и незаметно подмигивает Филиппу: дескать, держи ухо востро и глаз начеку. – Самогону в качестве аперитива предложить можем-с.

– Давай, братец, самогону, – с фальшивым вздохом соглашается господин. – Ты будешь пить самогон, дорогая?

Жена испуганно трясет головой. Ей неуютно, страшно.

– Закусить чего?

– Стюдень из говядины-с.

– Давай студень на всех.

– Сию минуту-с!

В самом деле, через минуту на столе и «стюдень», и графин с самогоном. Господин быстро выпивает и начинает жадно есть свою порцию желе, вываренного из костей. Жена и дети едят аккуратно, хотя видно, что очень голодны.

Поев, господин собирается платить. «Керенками».

– Бумажек не берем-с, – почтительно говорит Созонов, скрестив на груди руки и загородив господину вид на выход.

– Но как же быть? – разводит руками господин. – У меня только эти деньги есть.

– Право, не знаю, – уже сердится Дормидонт. – Вас должны были предупредить. Берем золото, драгоценности. Открываем кредиты.

Супруга господина тихо плачет.

– Феденька… Я говорила тебе…

– Молчи! – цыкает на нее супруг и снова обращается к Дормидонту. – Скажите, мы можем договориться как порядочные люди?

– Почему нет? – загадочно улыбается Дормидонт. – Отойдемте в сторонку.

Через несколько минут они возвращаются. Лицо господина покрылось красными пятнами. Сердитым движением он выплескивает в стакан остатки самогона, с жадностью его высасывает и говорит:

– Дети, пошли. Милая… останься ненадолго.

Она не удивляется его словам, только плачет еще сильнее.

– Зачем он ее? – спрашивает Филипп волосатое ухо хозяина.

– Затем, что красивая бабенка в любые времена хороший товар. Иди, Филиппок, развлекись с мадамой за занавесочкой, – довольно громко произносит Созонов, когда господин с детьми исчезают. – А ты, мадама, поаккуратней с моим мальчишечкой, он бестолковый еще.

– Я не… не буду! – кричит Филипп, понимая весь срам своего и несчастной женщины положения.

Зал гремит смехом.

– Чаво?! – перекрывая громовым голосом неистовство зала, говорит Дормидонт и больно толкает Филиппа кулаком в лоб по направлению к женщине. – Будешь! Посмотри на себя в зеркало, вся морда в прыщах! Кому такой офицьянт нужо́н?!

Ресторан Созонова занимает обширное полуподвальное помещение из двух комнат с зарешеченными окнами во двор. В большой комнате – зал для посетителей со столами, стульями и очень дорогим фортепьяно, на котором по вечерам приходит играть молодая жена Созонова, бывшая консерваторка. Дормидонт подобрал ее на улице, как Филиппа. В комнате поменьше – кухня, в торце ее, за пестрой занавеской, комнатка Дормидонта. Кроме печки-буржуйки с длинной жестяной трубой, выведенной в окно кухни, и узкого топчана с матрасом и одеялом, в этой комнатке ничего нет. Здесь хозяин остается ночевать, когда перебирает лишнего.

В комнате дама успокаивается, перестает плакать, садится на топчан и буднично расстегивает кофту. Филипп с ужасом наблюдает за этим.

– Ну, что стоишь? Помоги мне, мальчик.

На деревянных ногах Филипп приближается к ней.

– Осторожно, не порви. Дорогая вещь. И не дрожи, пожалуйста, мне и без тебя холодно.

– Давайте, – шепчет Филипп, – просто побудем тут немножко и потом скажем…

– Не получится, – вздыхает дама, глазами указывая на колышущуюся, как от сквозняка, занавеску. – Наверняка он за нами подсматривает.

– О!.. – только и может сказать Филипп.

– Это ничего, – еще раз вздыхает женщина и по-домашнему просто снимает лиф, открыв обезумевшему от страха Филиппу слишком крупные для своей комплекции, но все еще крепкие молодые груди. – Пускай их смотрят… Мы под одеяло с тобой заберемся.

– Я не смогу, – хнычет Филипп, с удивлением обнаруживая, что женщина уже стянула с него через голову рубашку и аккуратно положила под подушку.

– Если не ты, – говорит она, притягивая его голову к себе на грудь, – твой хозяин продаст меня кому-нибудь из зала. Какому-нибудь сифилитику. Иди сюда, мальчик.

Через десять минут Филипп горько рыдает между грудей женщины, и голова у него плывет кру́гом от сладкого запаха женского пота и собственных слез.

– Ты что?!

– Ма-ма! – не в силах сдержать горючий поток, рыдает Филипп.

В расширившихся от сумрака зрачках его первой в жизни женщины плещется ужас.

– Сирота?

– Ддд-аа!

– Господи! Да ты свою маму, что ли, во мне представлял? Ох ты, грех-то какой…

В зале она подходит к Созонову и плюет ему в лицо.

Дормидонт молча утирает смеющиеся глаза рукавом. Потом смущенно похлопывает Филиппка по плечу.

– Ты, брат, того… Не надо… Я ведь только из-за прыщей… А ей, брат, это не впервой… У меня на баб глаз наметанный.

Вирский проснулся. Подушка была мокрой, в слезах.

Глава двадцать первая
Конспираторы

– Ненавижу конспирологию! – с отвращением глядя на себя в зеркало, воскликнул Востриков.

Недошивин неслышно подошел сзади.

– Не понимаю, Борис Израилевич, – спросил он, – почему Троцкий?

– Да как-то вышло само собой, – отвечал Недошивину гример московского театра, приглашенный гримировать Вострикова для поездки в Таиланд. – У нас сейчас спектакль идет про Ленина, в духе новых политических веяний. Ну и Троцкий. Положительный вроде бы теперь персонаж. И актер его играет новый, молодой и, по-моему, скверный. Но грим как-то особенно мне удался. Все это отметили. Я переделаю, конечно.

Борис Израилевич, тучный еврей, с лысой, как биллиардный шар, головой, с сожалением окинул взглядом свою работу:

– А жаль! Вылитый Лев Давыдович! Вот вам бы, голубчик, в нашем театре Троцкого-то играть!

– Вы издеваетесь? – жалобно воскликнул Востриков. – В таком виде меня не то что за границу не пустят, но первый же милиционер на улице…

– Переделаем! – вздохнул гример.

– Не надо, – резко возразил Недошивин. – Что-то в этом есть. С одной стороны, привлекает внимание, а с другой – отвлекает. Я всегда считал, что лучший способ отвлечь внимание – это привлечь его яркой бессмыслицей. А не потечет грим?

Гример бросил на него обиженный взгляд.

– Платон Платонович, вы оскорбили меня на всю оставшуюся жизнь! Будем надеяться, что жить мне осталось недолго. Чтобы у Гроссмана потек грим! Скорее потечет крыша у Дворца съездов!

– Но это же Таиланд! Там под пятьдесят градусов жары бывает.

– У Гроссмана грим не течет ни в тени, ни на солнце, молодой человек! Вы знаете, что такое софиты? Вы не знаете, что такое софиты! Это пятьдесят градусов в помещении. А теперь спросите меня, потек ли хоть раз у Гроссмана под софитами грим? Спросите, я отвечу.

– Не буду! – засмеялся Недошивин. – Спасибо, Борис Израилевич! Живите долго, без обиды на меня.

Когда гример попрощался и ушел, Недошивин еще раз придирчиво оглядел Вострикова.

– Халтура!

– Хорошо, что этого не слышит Борис Израилевич, – откликнулся Востриков и с надеждой спросил: – Переделаем?

– Грим превосходный. Халтура – вы сами. Ну какой из вас секретный агент! Не понимаю, зачем я согласился на эту авантюру? Вирский раскусит вас моментально. Меняем план! Никакого предварительного знакомства, никаких отвлекающих разговорчиков. Заходите в бунгало, ошарашиваете Вирского своим идиотским, извините, видом и усыпляете с помощью пистолета со снотворной капсулой. Запомните: стрелять нужно в ногу или в плечо, а не в лоб.

Востриков обиделся не меньше ушедшего гримера.

– Так вот зачем вы три часа изгалялись над моей внешностью!

– Что делать, Аркадий Петрович? Послать в Таиланд штатного агента я не могу – может дойти до Рябова. Но у вас нет ни малейших навыков в конспирации. И даже таланта к этому, простите, нет. Помните семьдесят седьмой год? Гоголевский бульвар. Мы говорили с Максимом Максимычем. На скамейке рядом тихо восседал бомж с газетой в руках. Такой натуральный бомж… для театра юного зрителя.

Востриков окончательно надулся.

– Что ж вы разговаривали при мне? Значит, сразу не раскусили?

Недошивин засмеялся.

– Как было не раскусить, когда от вас за несколько метров несло не мочой, а одеколоном «Шипр»! Не говоря уж о том, что к юбилею революции всех московских бомжей вывезли за сто первый километр.

– Тогда я ничего не понимаю. – Востриков сердито пожал плечами.

– Просто мне нужен был лишний свидетель того разговора, на случай если кто-то решит устранить и Соколова, и меня. К тому же я навел справки и узнал, что помощник Дмитрия Палисадова, находящийся с ним в серьезных контрах, взял отпуск и отбыл в Москву. С тех пор я изредка следил за вашим так называемым частным расследованием. Впрочем, почему так называемым? Вы, Аркадий Петрович, мне очень помогли!

– Так это вы выкрали у меня старую папку с уголовным делом, которая не дошла до генерала?

– Простите, был вынужден. Не мог же я оставить у вас документ, который бы стоил вам жизни.

Востриков нахохлился.

– Следовательно, вы знали, что Лизу убил не Воробьев?

– Так же хорошо, как и то, что это сделал не я.

– Но тогда зачем убедили Максима Максимыча в том, что убийца вы?

– И поступил правильно. А потом уже не имело смысла разубеждать его. Зачем? Чтобы бедный капитан опять встал на тропу войны? И – с кем? С Вирским?

– Следовательно, вы знали, что убийцей Лизы является…

– Рыжий. Собутыльник Геннадия Воробьева, который ночевал в шалаше рядом с местом преступления.

– Ну что ж! – Востриков уже воспрял духом. – Давайте сверим наши общие размышления.

– Нечего тут размышлять… – отмахнулся Недошивин. – Просто вы не знали тогда, кто такой Вирский. У него исключительный дар гипноза. Он ввел Рыжего в транс, когда тот еще спал, а когда появилась Лиза, разбудил особым сигналом.

– Но Рыжий был законченным алкоголиком, тщедушным, с трясущимися руками. Как он мог так быстро задушить девушку?

– В гипнотическом состоянии люди способны показывать чудеса физической силы. А для увеличения роста Рыжий воспользовался пнем. Когда Лиза была мертва, Вирский вывел Рыжего из гипноза. Бедняга в состоянии шока сорвал со своей жертвы кулон, оборвав шнурок и порезав жертве шею, и, ничего не помня, бросился бежать. Однако успел увидеть в кустах Вирского и принял его за черта. Это показание Палисадов из дела убрал.

– Как и тот факт, – добавил Востриков, – что в кошельке девушки оставались сто пятьдесят рублей. Было бы сложно объяснить судье – а прежде всего самому Рыжему – почему он взял не деньги, а кулон. Как вы думаете, Палисадов всё понял?

– Несомненно, – отвечал Недошивин. – Жаль, что Гнеушев не успел угостить его отравленным «бордо».

– Гнеушева послали вы? А сами ждали Лизу в Москве?

– У меня были готовы документы для отправки ее с Иваном за границу. И если бы не проклятый Вирский, все сложилось бы иначе.

– Почему же он до сих пор цел?

– Хороший вопрос… Я часто его себе задаю. И, как ни странно, не нахожу исчерпывающего ответа. Знаете, как говорится, береженого Бог бережет. Вирского тоже кто-то бережет.

– Но каким образом он сумел практически обескровить мертвое тело? Без надрезов и даже без помощи шприца?

– Тоже хороший вопрос. Но на выяснение его у нас нет времени. И не прикидывайтесь простачком, Востриков! Я знаю, вы все это время почитывали специальную литературу. И даже ухитрились разыскать в московской библиотеке книги, в формулярах которых расписывался господин Вирский. Конспиратор вы никудышный, но сыщик превосходный!

Востриков весь просиял.

– Однако вы можете опоздать на самолет, – сказал Недошивин.

– Не опоздает!

В кабинет Недошивина быстро вошел генерал Рябов.

– Кого гримируем? – спросил он. – О, как на Троцкого похож! Какое задание? Ладно, потом расскажешь. А где мальчик?

– Какой мальчик? – побледнел Недошивин.

– «Какой мальчик?» – передразнил его Рябов. – «А был ли мальчик?» Конспираторы, мать вашу! Короче! Отправишь своего Троцкого в южные края и – мигом ко мне!

– Слушаюсь, товарищ генерал! – сказал Недошивин.

– Товарищ – это хорошо, – задумчиво произнес Рябов. – А то скоро заставят говорить «господин генерал». Тьфу!

Глава двадцать вторая
Воскресение Троцкого

– Именем революции! Стоять на месте! – с воинственным криком Джон и Востриков-Троцкий вломились в бунгало Вирского. В стилизованной тайской хижине, обставленной европейской мебелью, оборудованной кондиционером и роскошной сантехникой, не было ни души. Постель на одной из кроватей была мятой и влажной, вторая была аккуратно заправлена и накрыта покрывалом из прозрачного китайского шелка с рисунком летающей девы и гоняющегося за ней дива с кривым мечом.

– Вирский с Асей на пляже, – решил Востриков. – Или на рынке. Это лучше для нас. Застанем его врасплох. Главное – первые несколько секунд. Нельзя позволить Вирскому применить свой гипноз. Я встану здесь, на самом видном месте, и отвлеку внимание. Вы владеете какими-нибудь боевыми приемами?

– У меня поставлен хук справа, – не без гордости сказал Джон.

– Отлично! – обрадовался Аркадий Петрович. – Вы встанете слева от двери и когда Вирский войдет, собьете его с ног. Мне нужно только две секунды его беспомощности.

– Это очень ловкий и сильный мужчина, – возразил Половинкин, с сомнением глядя на маленького Вострикова. – Не смотрите на его седины. Это не старик, а молодой павиан, как сказал один человек. Но две секунды я вам гарантирую. А вы сами умеете драться?

– Молодой человек! – вспыхнул Востриков, делаясь похожим на обиженного подростка. – У меня черный пояс по дзюдо! Я владею приемами самбо! У меня железные пальцы!

Джон занял пост у двери. Покончив с дислокацией, Востриков направился к смятой кровати.

– Тэк! Вирский спал не один. Ручаюсь, здесь лежали как минимум два человека.

– Вы хотите сказать… – Половинкин схватился за голову.

– Я ничего не хотел сказать, – жестко оборвал его Востриков, – кроме того, что на смятой кровати кто-то, возможно, занимался сексом, а вторая в это время оставалась нетронутой. Но и это лишь мои предположения. Зная Вирского, который ждет вас здесь, я не исключаю, что вся мизансцена устроена специально, чтоб пощекотать вам нервы.

– Я убью его! – воскликнул Джон.

– Это как раз не нужно, – не согласился Востриков. – На место этой твари пришлют другого. Наша задача – разрушить всю инфраструктуру секты. А сделать это без Вирского невозможно.

– Тсс! – зашипел Джон. – Они приближаются!

Дверь открылась, и в бунгало вошел Родион Вирский в темных очках со связанными за спиной руками. Через миг он лежал на полу, оглушенный Джоном. Еще через секунду рядом с ним лежал сам Половинкин, сбитый прикладом автомата тайца в камуфляжной форме. Таец был необычный – высокий, светлокожий, широкий в плечах. За ним в бунгало вбежало с десяток тайцев маленького роста, смешно напоминавших стайку вооруженных детей. Они швырнули Вострикова на заправленную кровать и наставили на него автоматы.

Рослый таец небрежно отбросил Джона ногой и вразвалочку подошел к Вострикову.

– Who are you? [12]12
  Кто вы?


[Закрыть]– спросил он хриплым голосом, и в бунгало поселился стойкий спиртовой перегар.

– We are Russian tourists, – хладнокровно отвечал Востриков, отводя от себя раскаленные солнцем стволы автоматов и садясь на край кровати. – Who the hell are you? [13]13
  Мы русские туристы. А вы кто?


[Закрыть]

– Меня зовут фон Бюллофф, сударь, – на чистейшем русском языке отвечал таец, с интересом разглядывая искусственную бородку Вострикова и его очки.

– Вы говорите по-русски? – удивился Аркадий Петрович.

Вместо ответа таец со стуком рухнул перед ним на колени.

– Свершилось чудо! – по-тайски вскричал фон Бюллофф, простирая к Вострикову раскрытые кверху ладони. – Лео Троцкий явился к нам!

– Чудо! О… – заголосили бойцы и тоже упали на колени.

– Что здесь происходит? – тихо спросил Половинкин. Он сидел на полу и растирал ушибленную грудь. – За кого они вас принимают?

– За Троцкого, черт возьми! – проворчал Востриков, схватившись пятерней за свою фальшивую бороду.

– Лео! Лео! О-о… О-о… – в трансе шептали тайцы, глядя на Вострикова со священным ужасом.

Рослый таец встал с колен.

– Следите за этим седым и мальчишкой, – приказал он своим бойцам. – Если надумают бежать – убейте! Вас, сударь, я прошу пройти со мной, – церемонно обратился он к Вострикову. – У меня к вам предложение, от которого вы не сможете отказаться.

– Где вы выучили русский? – спросил его Востриков на кухне, когда рослый таец плотно закрыл дверь.

– Я и есть наполовину русский, – отвечал таец. – Мой отец – потомственный русский дворянин, из рода Брюлловых. Но я родился в Лондоне. В тридцатые годы отец страстно уверовал в Сталина и вступил в Коммунистическую партию. Через год он добровольно завербовался в НКВД, совершил несколько удачных террористических актов в Англии и Париже. В начале Второй мировой войны его вызвали в СССР и расстреляли. Моя мать, которую отец привез из Китая, бросилась с моста в Темзу: она не мыслила жизни без мужа. Меня же стали преследовать родственники убитых отцом людей. Я бежал в Китай, но там за мной стали охотиться власти. И вот я оказался в Таиланде. Я – командир летучего отряда террористической организации «Тигры Таиланда».

– Сколько же вам лет? – удивился Востриков.

– Шестьдесят четыре.

– Вы не выглядите на свой возраст.

– Змеиная кровь, – объяснил фон Бюллофф.

– У вас змеиная кровь?!

– Нет! – засмеялся русский китаец. – Просто я регулярно пью змеиную кровь с китайской водкой.

– Что вам от меня нужно?

– В моем отряде ослабел боевой дух. Слишком много наших перебили монархисты. Год назад мы отмечали полвека убийства великого Троцкого. Это наш вождь, наш символ. Его идеи, образ для нас бессмертны. Мы марксисты, но бойцы – в основном деревенский народ, и в них еще живы религиозные предрассудки. Они все еще верят в возвращение мертвых в живом образе. Сегодня они поверили, что к ним явился сам Троцкий.

– А вы? – спросил Востриков.

– Меня воспитали в православной вере. Но я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в Троцкого. Не верю ни во что, кроме змеиной крови с китайской водкой.

– Я вас понял, – проскрипел зубами Аркадий Петрович. – Я должен буду играть роль Троцкого, чтобы дурачить этих болванов? Извольте! Но прежде вы примете три моих условия.

– Уже принял! – засмеялся фон Бюллофф. – В джунглях всё в моей власти.

– Во-первых, вы найдете одну девушку. Седой человек, которого вы привели сюда и который наверняка прикидывается американским туристом, на самом деле – крупный международный преступник. Он похитил девушку в России и привез сюда для каких-то страшных опытов. Она невеста юноши, с которым вы обошлись так нелюбезно. Пока девушки нет, я отказываюсь вести какие-либо переговоры.

– Это проще простого, – сказал Бюллофф. – Видно, это та девчонка, которую капитан Джинг арестовал за наркотики. Она в пересыльной тюрьме на другом конце острова. Впрочем, зная похотливость капитана, я не ручаюсь за товарный вид невесты. Но в утешение вашему мальчику скажу, что мертвое тело Джинга уже валяется в полосе прибоя и за неделю его сожрут крабы. Что касается седовласого, через минуту вы будете держать в руке его сердце.

– Как раз этого не требуется! – поспешно остановил его Востриков. – Этот господин нужен мне живым!

– Я принял два ваших условия. Какое третье?

– Я скажу его, когда увижу девушку.

– Джон! Миленький!

Ася истерически хохотала на плече Джона. С первого взгляда он не узнал ее. Она была страшно измождена, кожа висела под глазами бледными мешками, а сами глаза из карих стали мутно-бесцветными. Руки и ноги были в черных кровоподтеках, платье превратилось в лохмотья. Короткие волосы испугали Джона сединой, но вскоре он понял, что это не седина, а следы побелки. Волны жалости и нежности душили его, не позволяя говорить. Все, что он мог, – это заботливо освобождать голову Аси от серых хлопьев, осторожно поглаживать ее по спине.

– Я знала, ты меня найдешь, Джон! Но почему же так поздно? Господи, что они со мной сделали! Меня заставляли есть та… раканов!

– Молчи! – выдавил из себя Джон.

– Они насиловали меня на столе и в уборной!

– Молчи!

– Меня насиловали все полицейские и старая женщина с грязными когтями. Она меня всю раз… воротила!

– Не плачь! Скоро мы будем в Америке, – говорил Половинкин, – поселимся в собственном домике в Питсбурге. Но сначала арендуем машину и поедем с тобой в Лас-Вегас… В Лас-Вегасе ты забудешь про всё.

– Хочу в Лас-Вегас! – сквозь слезы говорила Ася.

Фон Бюллофф стоял рядом с бледным, растроганным Востриковым и с насмешкой наблюдал за сладкой парочкой.

– Узнаю работу покойника Джинга! – невольно восхитился он. – Кстати, девчонка недурна. Ее помыть, подмарафетить…

– Но-но! – вскричал Востриков. – Только троньте, и ваши отморозки немедленно узнают про наш обман!

– Каким это образом? – холодно поинтересовался фон Бюллофф. – Вы же ни слова не знаете по-тайски.

– Вот мое третье условие, – громко заявил Востриков. – Возьмите меня, но отпустите тех молодых людей.

– Это опасно, – фон Бюллофф нахмурился. – Они видели мое лицо и знают численность отряда… Если хотите, чтобы дети остались живы, придется забрать их с собой…

– В таком случае сами изображайте великого и ужасного. Очки с бородкой я вам подарю.

– Хорошо, – сказал фон Бюллофф, немного поразмыслив. – Мы запрем их в камере с водой и пищей и сообщим по телефону полиции. Это вас устраивает?

– Только в том случае, если в джунглях есть радиоприемник. Я должен убедиться, что Джон с Асей в безопасности.

– Но мое слово дворянина?

– Я не верю ни единому вашему слову. Что мешает вам оставить здесь одного из ваших головорезов, чтобы расправиться с детьми?

Фон Бюллофф долго и нехорошо смотрел в глаза Вострикову, и от этого взгляда Аркадию Петровичу стало не по себе.

– Самое любопытное, – после томительной паузы произнес фон Бюллофф, – что вы совершенно правы. Я собирался поступить именно так. Кстати. Для окончательного закрепления нашего договора я прошу вас выступить перед бойцами с какой-нибудь пламенной речью.

– Но что я им скажу? И на каком языке?

– На русском, конечно! Великий Лео Троцкий знал всё, но не знал тайского. Болтайте что хотите, несите любую ахинею, но при этом делайте энергичное революционное лицо. Я переведу как надо.

Через десять минут, на удивление легко освоившись со своей ролью, Востриков с грозным видом прохаживался перед притихшими «тиграми», сцепив руки за спиной страшно революционным образом.

– Слушайте меня, жалкие отморозки! – чеканил он. – Вы не гордость нации, а г…! Так писал великий Ленин! И командир ваш – г…!

– Гуано! – восхищенно повторяли за ним бойцы.

– Правильно… Отныне это слово станет вашим революционным девизом!

– Вы не переигрываете? – с холодной насмешкой спросил фон Бюллофф. – Не боитесь смерти?

– Не боюсь! – отвечал Востриков…

– Вирский исчез! – крикнул прибежавший Джон.