Текст книги "Великий тайфун"
Автор книги: Павел Сычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
В лесу тоскливо вскрикивала птичка:
– Лиу… лиу…
И далеко глухо плакала другая:
– Ван-га-го… ван-га-го…
* * *
Улеглись спать на канах. Но Виктору не спалось. Он весь был во власти рассказа Фын Тяо, глубоко верившего, конечно, в правдивость легенды. Старый китаец владел не только секретом, помогавшим ему отыскивать животворящий корень жизни, он, как ему, вероятно, казалось, проник в самую глубину сокровенной тайны, которую хранила тайга.
Виктор поднялся с кана, снял крючок с низкой двери, вышел из фанзы и присел на скамеечке.
Кругом стоял темный, совсем умолкнувший лес. Звери и птицы спали. Тишина изредка нарушалась лишь хохотом филина.
Глядя на этот темный лес, слушая его мертвую тишину, трудно было представить себе, что за этим лесом, за горами, на огромных пространствах России бушевал великий тайфун…
* * *
…Уезжая через три дня из Ольги, Виктор испытывал такое чувство, будто он оставлял в тайге что-то очень важное, нужное человеку в его трудной жизни на земле.
Это был период в истории революционного движения на Дальнем Востоке, когда внешне не происходило ничего значительного. Жители города ожидали необыкновенных событий. Каждый думал, что обязательно должно совершиться что-то необыкновенное. Но никаких необыкновенных событий не происходило. Все было неясно, все было как в тумане. И над городом целыми днями и неделями плыли морские туманы; они возникали где-то за Гнилым Углом и двигались оттуда серо-молочной мутью, оседая на панелях и на спинах прохожих. Выла сирена. В тихие дни иногда доносился тревожный звон Голдобинского колокола. По ночам в городе тускло светились фонари, на мокрых панелях лежали блики; город спал настороженно.
Часть третья.
НОВЫЕ ИСТОКИ
ПОЖАР ЗА КРЕСТОВОЙ ГОРОЙ
В небе, в его неизведанной, таинственной глубине, поблескивали холодные звезды. Ветер продувал насквозь колокольню кладбищенской церкви, стоявшей у Амурского залива, в конце Эгершельда. Подняв воротник нагольного тулупа и подставив спину ветру, сторож торопливо бил в колокол:
Бам-бам, бам-бам!
За Крестовой горой над огромными штабелями хлопка, джута и каучука-сырца в трех местах поднимался густой черный дым. Ветер рвал клубы дыма на части, разметывал и уносил к Токаревскому лесу.
Из расположенных у Крестовой горы рот Четвертого артиллерийского полка к штабелям бежали солдаты, надевая на бегу шинели.
– Товарищи! Спасать народное добро! – кричал тот самый солдат, который 12 марта на митинге у Народного дома, после парада войск по случаю «национального праздника победы великой русской революции», призывал не верить «красным» генералам. Сейчас он бежал впереди всех, и острые глаза его беспокойно метались по сторонам. – Во имя революции!
Зарево пожара увидели в Совете, где происходило длившееся уже более пяти часов заседание президиума.
– Контрреволюция начинает поднимать голову, – сказал кто-то из членов президиума.
Подбегая к месту пожарища, Виктор Заречный увидел, как из штабеля хлопка вырвалось и крылатым драконом взвилось вверх огромное пламя; ветер налетел на него, смял и расплескал по всему хребту штабеля. Огненное чудовище с жадностью пожирало тюки хлопка; дым крутился вокруг пламени; летели горящие хлопья. Люди с криком метались между штабелями. С колокольни доносился набат. Все это слилось в один зловещий гул, в гул пожарища.
Надо было локализовать огонь: снять брезенты со штабелей, которым он не угрожал, и натянуть на те не покрытые брезентами штабеля, в сторону которых ветер гнал пламя; надо было оттащить от горевших штабелей еще не запылавшие двадцатипудовые тюки, сделать шире проходы между штабелями.
Солдат с острыми глазами задыхался в дыму.
– Во имя революции, товарищи! – кричал он.
Это был солдат Степан Чудаков.
Никогда еще солдаты не были так спаяны в едином стремлении побороть врага, который сейчас предстал в образе пожара.
Но почему не работает паровая машина (она стоит на берегу Амурского залива)? Протянутый от нее к штабелям шланг лежит на земле, как огромная издохшая серая змея; воду подвозят с залива в бочках; солдаты качают ее с помощью ручной машины.
«Предательство!» – думает Степан Чудаков, стараясь вместе с другими натянуть тяжелый брезент на штабель, к которому приближался огонь.
На холме неподалеку стоит комендант города, полковник Ячменев – гроза солдат.
«Что он стоит? Почему так равнодушно смотрит на пожар?»
Полковник Ячменев всегда равнодушен. Он был равнодушен даже тогда, когда препровождал караульному начальнику крепостной гауптвахты копии смертных приговоров заключенным.
Из облака дыма высунулась рыжая, как огонь, борода, оскалила зубы:
– В огонь его!
– В огонь! – раздалось еще несколько голосов.
Бледность покрыла лицо Ячменева.
– Товарищи! – кричит Степан Чудаков. – Не допускайте самосуда! Пусть, сукин сын, смотрит, как солдаты спасают народное достояние!
А народного достояния лежало здесь на многие сотни миллионов рублей. Через Владивостокский порт в течение двух лет из Америки, Японии, Китая и других стран для русской действующей армии нескончаемым потоком шли грузы: взрывчатые вещества, патроны, снаряды, предметы технического снабжения армии, станки и материалы для заводов оборонного значения, обмундирование, чай, кофе, перец, селитра… Чего только не привозили из-за океана морские великаны, окутывавшие черным дымом бухту Золотой Рог! Уссурийская железная дорога не успевала вывозить из города грузы. Цинковые склады на Эгершельде были переполнены. Грузы лежали под открытым небом. Около пятидесяти миллионов пудов грузов скопилось в городе. За Крестовой горой, на перешейке между Амурским заливом и Восточным Босфором, на полигоне Четвертого артиллерийского полка, были сложены огромными штабелями хлопок, джут и упакованный в мешковину каучук-сырец. Штабеля эти тянулись от учебной батареи почти до Токаревского леса и занимали территорию гектаров в пятьдесят. Сейчас огонь уничтожал эти богатства.
Коптящее пламя взвилось над штабелем каучука, а вслед за тем из штабеля вырвалось пламя.
Виктор Заречный вспомнил – это было еще в детстве, – как на Семеновском покосе, у Амурского залива, где был сенной двор, горели огромные стога сена. На каланче так же вот гудел колокол. Огонь полыхал, окрашивая воду у берега в красный цвет. Вместе с другими мальчишками Виктор так же вот, как сейчас с солдатами, качал воду на ручной пожарной машине: с одной стороны пять человек и с другой пять, ухватились за ручки – и… раз-два, раз-два, раз-два…
Поджог был осуществлен хитро. В эту ночь начался сильный северный ветер, он гнал огонь в самую гущу штабелей. Как потом выяснилось, пожар мог начаться сразу в нескольких местах: под штабелями были найдены сера с погасшими фитилями, порох и другие легко воспламеняющиеся вещества.
Но вот паровая машина на заливе заработала. Сильная водяная струя с треском вырвалась из шланга и обдала Степана Чудакова солеными брызгами.
– Ур-ра! – радостно закричал он.
– Ур-ра! – ответили ему десятки голосов.
Чудаков взял в руки медный брандспойт. Вода ливнем обрушилась на штабель. Взлетели кверху дымящиеся куски хлопка, заметался и зашипел по верху штабеля огонь.
Глядя на струю воды, Степан думал… На собрании офицеров в штабе крепости – он был на этом собрании, – когда обсуждался вопрос о выборах депутатов от офицерского состава гарнизона, командир полка, полковник фон Витте, остзейский барон, стоял молчаливый, с тоской поглядывал на то, что происходило вокруг него. Его помощник, подполковник Домбровский, бледный, похудевший, с появившимися глубокими морщинами на обычно гладком лице, опирался спиною о стену и также не вымолвил ни слова; выражение его лица ежеминутно менялось: то ирония, то ненависть и презрение, то безнадежность пробегали по нему. Начальник крепостной артиллерии, генерал Сагатовский, расхваливал новый режим. О, эта лиса! Он еще себя покажет! Прапорщик Дьяконов, красивый, с надменным лицом, которое так ненавидят солдаты, глядел волком. Штабс-капитан Зенченко тоже гусь: натравливает офицеров на солдат, посещающих собрания в Народном доме, возбуждает офицеров против Совета рабочих и военных депутатов. Почему они на свободе? Во время собрания стало известно, что во Втором полку застрелился капитан Богушевский, оставив записку: «Кончаю жизнь самоубийством, так как знаю, что не переживу нового режима». Известие это передавалось из уст в уста. На Дальнем Востоке самодержавие пало, как в сказке: «Сезам, отворись!» – и отворились ворота свободы… Но люди с волчьими глазами, как у Дьяконова, без сопротивления не сдаются. Мало, очень мало таких офицеров, как капитан Сакович…
Степан Чудаков не видел, что на пожар съехался почти весь Исполком Совета, он не заметил, как прошла ночь, не видел, как взошло солнце, как оно плыло по ясному небу и как потом повисло над сопками за Амурским заливом, точно огромная ягода клюквы. Скоро солнце скрылось, окрасив небо зловещим заревом. Казалось, там, за сопками, горела тайга. Степан увидел только, как зажегся маяк на острове Скрыплева, и понял, что снова начинается ночь. Огонь ярче и веселее запрыгал по штабелям, изгибался и взвивался вверх, как сатана.
Виктор Заречный, подняв голову, увидел: плывут красные, зловещие тучи; все плывут и плывут – низко, над самой его головой. Предчувствие недоброго, пришедшего вместе с этим пожаром, с этими красными тучами, тяжело легло на сердце.
* * *
Две ночи бушевал огонь, пока усилиями всех пожарных средств города не был наконец прекращен.
* * *
Черный от дыма, мокрый, в опаленной шинели, с кусками приставшего к ней хлопка, шатаясь как пьяный, шел Степан Чудаков между мокрыми штабелями. Виктор Заречный подошел к нему, протянул руку. Чудаков взглянул на него воспаленными глазами и пожал его руку своей горячей рукой.
* * *
Придя домой, Виктор сказал Серафиме Петровне:
– Народ наш не зря называют великим.
Ночью во сне он видел рыжую бороду солдата. Борода открывала рот, скалила зубы и в исступлении кричала:
– В огонь его! В огонь!
А над головой Виктора низко-низко плыли зловещие, красные тучи. Борода исчезла. Виктор лежал у Якутского тракта, по дороге в ссылку, в Киренский уезд, и смотрел в небо, а красные тучи все плыли и плыли.
СОЛДАТ СТЕПАН ЧУДАКОВ
В одной из комнат бывшего особняка военного губернатора собрались члены Исполкома Совета. На шесть часов было назначено заседание военной комиссии, почти все члены собрались и сидели по обе стороны длинного стола, а председатель Исполкома, который должен был председательствовать на этом заседании, все еще отсутствовал. Шел беспорядочный разговор, стоял коромыслом табачный дым.
В это время по дороге с Эгершельда в город шел солдат Степан Чудаков.
По внешнему виду это был типичный солдат, но не из запасных, а действительной службы, «товарищ», как иронически, а чаще всего зло в семнадцатом году реакционеры называли солдат. Ничего примечательного ни в нем самом, ни в его одежде не было: солдат как солдат; шинель в бурых пятнах – следы пожара; красные погоны с желтым трафаретом «4 Влд.» и двумя медными пушечными стволами крест-накрест; фуражка защитного цвета. Вместе с тем все в его внутреннем мире было глубоко личное, неповторимое. Один на весь полк, а может быть, и на весь гарнизон.
Детство свое – до девяти лет – Степан провел среди мукосеев; отец его служил машинистом на мельнице у известного по всей Волге и Каме купца Башкирова, около Нижнего Новгорода. Любимец лишенных семьи рабочих мельницы, Степан ночевал у них в общежитии, вставал с ними в пять часов утра и шел «на работу». Он и в самом деле работал: чистил на мельнице дымогарные трубы парового котла, обивал накипь, выметал мучную пыль из-под рассевов. Звали его рабочие «Приятель»; не Степа, а «Приятель». У одной из семнадцати содержанок Башкирова, француженки де Планьи, был сын Левка. Купцы, бывало, во время кутежа в ресторанах мазали официантам носы горчицей и хохотали до колик в животе, а Левка любил разрисовывать Степке «морду» акварельными красками. Разрисует и хохочет. Тогда-то в Степане и проснулась как некая наследственность классовая ненависть к «другу» его Левке, к мадам де Планьи, к купцу Башкирову и ко всему его миллионному состоянию.
Одну зиму Степан обучался в школе на Ковалихе, где когда-то учился Максим Горький, потом поступил в церковноприходскую школу, а затем в четырехклассное училище имени святого князя Владимира. Тут он пристрастился к чтению, перечитал все книги в школьной библиотеке, а затем стал постоянным абонентом главной библиотеки Нижнего Новгорода.
Революция 1905 года произвела на Степана сильное впечатление. В декабре он с отцом побывал в Сормове. Огромный завод в течение нескольких дней находился в руках рабочих. Это было невероятно: рабочие – хозяева завода! Но в то же время Степан был свидетелем, как вокруг Завода скакали на взмыленных лошадях пьяные казаки и полицейские; они избивали нагайками рабочих, расстреливали их, рубили шашками.
Зародившаяся раньше в душе Степана подсознательная ненависть к «богатым» стала оформляться в нечто такое, что уже говорило о пробуждении в нем классового самосознания.
Семнадцатилетним юношей он окончил училище и на буксирном пароходе Башкирова «Самарец» в качестве кочегара поплыл по великой реке Волге, которая представилась ему широкой и бесконечной рекой жизни.
За год до первой мировой войны Степан стал солдатом. Посадили его вместе с такими же, как он, «забритыми» новобранцами в товарный вагон, на котором было написано: «40 человек и 8 лошадей», и повезли на Дальний Восток. Жизнь теперь показалась ему не рекой, а безбрежным мутным морем. Ничего нельзя было понять в этой жизни. Когда началась мировая война, ему стало казаться, что человечество гибнет. Ни ум его, ни сердце не были еще озарены светом учения великих гуманистов девятнадцатого века – Маркса и Энгельса. Поэтому он плутал в жизни, как плутает челн в море, когда у него нет ни руля, ни ветрил. Особенную путаницу в его мысли внесли попавшиеся ему в руки проповеднические книги Льва Толстого. Великий писатель, взволновавший Степана глубоко правдивыми «Детством», «Отрочеством» и «Юностью», затуманил ему потом голову своей проповедью непротивления злу насилием и идеей самосовершенствования. «Не противься злу насилием!» «Совершенствуйся!» Ведь это говорил не кто-нибудь, а Лев Толстой. Да, вот где правда! Вот где разгадка того, что мучило Степана! А тут еще подвернулась под руку книга Петра Кропоткина «Хлеб и воля». Ну, и пошло все кругом в голове у Степана. И такой крутил там вихрь, что девиз Маркса и Энгельса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – привел его в общество эсперантистов[11]11
В общество эсперантистов входили люди разных социальных слоев и самых различных политических убеждений. Создатель языка эсперанто Заменгоф думал, что язык этот может объединить человечество.
[Закрыть]. «Вот где спасение мира!» – подумал он, увидев однажды на доме нотариальной конторы Вонаго, на Светланской улице, возле виадука, белый щит с зеленой пятиконечной звездой…
Так солдат Степан Чудаков, пролетарий по своей природе, запутался в сетях культуры, к которой притронулся своим горячим сердцем и мятежным умом.
Февральская революция дала новое направление его мыслям. Нет, не в самосовершенствовании правда жизни, не под белым щитом с зеленой пятиконечной звездой спасение человечества. Правда жизни здесь, под этим красным знаменем, что развевается над крышей бывшего губернаторского особняка.
Сюда сейчас и пришел Степан Чудаков. Некоторые его здесь знали, и знали, кстати сказать, как человека, от которого можно было ожидать всяких странностей.
– Здравствуйте, товарищи! – сказал он.
Так как народу было много и все разговаривали, не слышно было, чтобы кто-нибудь ответил ему.
Степан Чудаков насупил брови; увидав свободный стул, хотел было пойти и сесть, но не пошел, остался стоять как бы в нерешительности.
– Как у тебя дела? – спросил его член военной комиссии и член Исполкома Иванюта.
Степан терпеть не мог этого высокомерного человека, члена эсеровской организации, с красивым, но холодным лицом и офицерской манерой держать себя, хотя Иванюта был простым солдатом военно-телеграфной роты – Степан знал его еще до революции.
– Ты насчет каких дел? – в свою очередь спросил Степан.
– Насчет Солдатского дома.
– Солдатский дом я организую, – ответил Степан. Он хлопотал о создании на Эгершельде Солдатского дома, где можно было бы, как он выражался, нести массам идею социалистической революции; это была его заветная мечта. – У меня сейчас другое дело.
– Какое?
– Надо арестовать генерала Сагатовского и еще кое-кого.
Степан Чудаков сказал это таким тоном, будто речь шла об аресте мелкого жулика.
Разговор в зале смолк. Присутствовавшие с явным удивлением посмотрели на Степана.
– Генерала Сагатовского? – переспросил Иванюта.
– Его, – ответил Степан.
– Арестовать начальника крепостной артиллерии?
– Так точно, – по-военному, но с иронией произнес Степан.
– Какие основания?
– Контрреволюционер, организует заговор против революции. – Степан дернул слегка головой, подошел к месту председателя, уставился на бумаги, лежавшие на столе.
– Какие доказательства? – спросил лидер эсеров Выхристов.
Степан не любил и этого члена Исполкома – не только за его крайне правые эсеровские речи, но и за нарочитые жесты, с которыми тот произносил свои речи. Особенно Степана раздражало, когда Выхристов во время выступления без всякой надобности то снимал с носа пенсне, то снова картинно надевал его на переносицу, а то начинал жестикулировать, держа пенсне в длинных пальцах, – противно смотреть.
Продолжая стоять возле места председателя, Степан перевел взгляд с бумаг на Выхристова.
– У меня есть доказательства.
– Надо изложить их в письменной форме, – с важностью заявил Выхристов.
– Вы что же, – гневно перебил его Степан, – революцию бюрократизмом хотите опутать?
– Бюрократизм тут ни при чем, – Выхристов снял с носа пенсне. – Должна быть революционная законность! Если неправда то, что вы говорите, вы и отвечать будете. – Он торжественно надел на нос пенсне.
Чудаков с некоторой резкостью попросил у секретаря лист бумаги, угловато подсел к столу. «Черт вас подери!» – подумал он и обмакнул перо в чернила.
Ругательство Степана относилось не ко всем членам военной комиссии. Но если бы «черт побрал» многих из них, то он только порадовался бы этому.
– Да, да, революционная законность! – раздался голос одного из меньшевистских лидеров, журналиста Новицкого.
Степан взглянул на него.
Внешне Новицкий представлял собою точную копию писца с картины «Запорожцы», – только в лице его не было той добродушной хитрецы, с которой репинский писец строчил знаменитое послание турецкому султану, – а по голосу, манере говорить это был ни дать ни взять дьячок сельской церкви, и подписывал-то он свои фельетоны «Ионавочревесущий».
«Поп-расстрига!» – подумал Степан.
Секретарь прочитал заявление Чудакова вслух:
– «Заявляю со всей ответственностью, что начальник крепостной артиллерии генерал-майор Сагатовский – контрреволюционер. Замышляется заговор. Необходимо арестовать его и еще кое-кого».
Заявление ошеломило присутствующих. Одни поверили тому, что было написано в нем, другие недоверчиво смотрели на Чудакова. Как? У военной комиссии под носом заговор?
– Мне странно, – заговорил Степан Чудаков, – странно мне: происходит революция, а командиры сидят на своих местах. Какая же это, к черту, революция! Наша полковая конференция отстранила полковника фон Витте и выбрала капитана Иванченко, а Сагатовский не посчитался с конференцией. Это как называется? Революция?
– Конференция неправомочна отстранять и назначать командиров, – сказал Иванюта.
– Вы хотите, – яростно крикнул Чудаков, – чтобы командиров полков назначал контрреволюционный генерал?!
– Это еще надо доказать, что он контрреволюционер, – возразил Выхристов.
– Это уже доказано. Когда было получено известие о революции в Петрограде, Сагатовский дал секретный приказ полковнику Витте держать наготове пулеметы с надежными людьми.
Среди членов комиссии наступило замешательство.
– Я предлагаю, – продолжал Степан, – арестовать Сагатовского, а на его место назначить члена военной комиссии капитана Саковича. Это революционно настроенный офицер. Назначить его на пост начальника артиллерии – значит взять в свои руки всю крепостную артиллерию.
Говорил Степан Чудаков с явной озабоченностью положением в армии, с тревогой за судьбу революции, с негодованием против беспечности военной комиссии.
– А почему до сих пор не арестован и не предан суду штабс-капитан Арцыбашев? – сердито наседал на членов комиссии Чудаков. – В прошлом году он застрелил солдата, и никто не предает его суду. Почему?
В зал вбежал маленький человек в солдатской шинели.
– Извините, товарищи, – сказал он, снял фуражку, скинул шинель, повесил ее на спинку стула, вытер ладонью лоб.
Секретарь положил перед ним заявление Степана Чудакова. Черные глаза председателя Исполкома пробежали по ровным строчкам заявления. Брови его поднялись недоуменно.
– Отвечаешь головой?
– Отвечаю.
– Хорошо, обсудим… Как дела на Эгершельде? Солдатский дом?
– Организую.
– Торопись. Я сейчас был в казармах. Черт знает что там делается. Грязь, окурки, семечки. Солдаты слоняются без дела, режутся в карты, никакой дисциплины, уходят самовольно на пристань «подрабатывать» разгрузкой пароходов. Военная комиссия должна заняться этим вопросом. А главное – надо осуществить твою идею: организовать Солдатский дом и повести культурную работу среди солдат.
– Есть дело поважнее, – угрюмо сказал Степан.
– Твое заявление? Обсудим… Ну, начнемте.
Началось заседание военной комиссии. «Болото», как Степан называл эсеров и меньшевиков, было перепугано заявлением, и не столько, как ему казалось, опасностью, угрожавшей Совету со стороны заговорщиков, сколько настойчивым требованием Степана арестовать генерала Сагатовского и других. Кто-то из «болота» предложил, чтобы был представлен более основательный доклад, с предварительным обсуждением его в ротных комитетах и в районном Эгершельдском комитете солдатских депутатов.
– Хотите докладами и заседаниями опутать революцию! – гневно воскликнул Степан. Он порывисто надел фуражку и пошел к двери. Не дойдя до двери, остановился, повернулся и добавил: – Я напишу доклад, мы обсудим его, но только такие дела надо делать тайно, а не в ротах обсуждать.
Степан вышел на улицу.
– Военная комиссия! – с гневной иронией проворчал он.
Склянки на кораблях в Золотом Роге пробили десять часов.
* * *
В кондитерской Кокина на другой стороне улицы обе открытые веранды – справа и слева от входа – были ярко освещены. Сквозь листву цветов, стоявших в кадках вдоль веранд, виднелись оживленные лица дам в шляпах с перьями, блестели золотые погоны офицеров и лысины солидных мужчин. На балконе, как раз над входом в кондитерскую, лицом к лицу стояли мужчина и женщина. Дверь комнаты была раскрыта, и на светлом фоне дверного квадрата рисовались их силуэты. Степан Чудаков различил на мужчине форму морского офицера. В комнате играли на рояле, и женский голос пел:
Пе-еснь моя лети-ит с мольбою
Тихо в ча-ас ночной…
Степан любил этот романс Шуберта (он вообще любил музыку и сам поигрывал на скрипке) и на минуту остановился, вслушиваясь в голос певицы. Но злоба, переполнившая все его существо, мешала восприятию прекрасной музыки. К тому же его раздражала глубоко чуждая ему «публика» на верандах. Он всеми фибрами своей души, как он говорил, ненавидел городскую буржуазию. Неприятна ему была и эта пара на балконе.
Мимо кондитерской проходила группа людей, громко и возбужденно разговаривавших. Степан вгляделся. Это были анархисты во главе с солдатом двенадцатой роты Четвертого полка Передвиговым, бывшим политическим эмигрантом, вернувшимся из Америки. Этот малограмотный, грубо сколоченный, с могучими плечами человек чувствовал себя среди своих приверженцев как рыба в воде. Он приобрел славу своими призывами к объявлению во Владивостоке немедленной социалистической революции, чем и снискал симпатии к себе со стороны Степана, «В самом деле, чего ждать!» – думал Степан.
До его ушей донесся зычный голос Передвигова:
– Богатства земного шара должны принадлежать всему человечеству!
Степан подумал:
«Это он, черт, нарочно, чтобы буржуазия слыхала».
Шествие анархистов замыкал широкоплечий, огромного роста увалень Пегасов, постоянно повторявший: «Бомбочки надо кидать в буржуев, бомбочки».
Анархисты прошли мимо кондитерской.
* * *
Придя к себе в каморку при Солдатском доме (более убогое жилище трудно было себе представить!), Степан выдвинул ящик из стола, чтобы взять кусок хлеба. Он утром выпил чаю с булкой в Совете и был голоден. Он хорошо помнил, что в среднем ящике стола оставался кусок ржаного хлеба, но сейчас там лежал только переписанный на машинке ответ солдатам Третьего артиллерийского полка от Четвертого полка.
Он выдвинул второй ящик, справа, и там не оказалось хлеба.
«Черт! Куда он девался?»
Степан выдвинул третий ящик, слева, но и в этом ящике хлеба не было.
«Должно быть, крысы съели», – подумал Степан и сел на кровать, покрытую серым суконным одеялом.
Он устал от целодневной беготни по собраниям и митингам, – а митинги в городе происходили круглые сутки на всех перекрестках, – и по делу о ремонте вот этой самой казармы, где он создавал свой Солдатский дом. Во всей этой беготне и собраниях было, как казалось Степану, много бестолковщины. Особенно бессмысленными ему казались ожесточенные споры между большевиками и меньшевиками о характере происходившей революции: буржуазно-демократическая она или социалистическая?
«Поднялись рабочий класс и крестьянство, – говорил он, – значит, давай социализм. Вот и все».
Степан Чудаков питал лютую ненависть к меньшевикам, считал их буржуями.
Дядя Володя сказал ему однажды:
– Ну и сволочи же меньшевики! Ох, какие они сволочи, Степан!
– Почему же в таком случае большевики в одной организации с меньшевиками? – спросил Степан.
– Надо разъединиться, – сказал тот. – Обязательно надо разъединиться.
– А я думаю, – возразил Степан, – надо взять власть в свои руки и упразднить все партии.
Дядя Володя с недоумением посмотрел на Степана.
– Ты, Степан, того… Тебе надо засесть за Маркса.
Недавно во владивостокских «Известиях» было опубликовано письмо полкового комитета Третьего артиллерийского полка, расположенного на Русском острове, к солдатам Четвертого полка с намеками насчет подкупленных немцами темных агентов, будто бы переодетых в форму Четвертого полка и разжигающих гражданскую войну. «Возмутительное письмо! – думает Степан. – Сейчас пишут, а придет время – стрелять будут. В комитете у них председателем поручик Абрамов, эсер. Хотят продолжения войны. Дурачье! «Мы, говорят, верим Керенскому, этому пламенному энтузиасту, проклявшему виновников событий третьего – пятого июля, когда на улицах Петрограда пролилась кровь невинных жертв предательской агитации анархизма, большевизма, ленинизма и германизма…» Все свалили в одну кучу – и большевизм, и германизм. Целый полк одураченных солдат. И где? На Русском острове». Степан вынул из стола проект ответа Третьему полку. Он сам его составил. Хлестко написано. Все на своем месте: призыв к единению армии с народом, призыв к войне против капиталистов, к социальной революции. Степан уже читал письмо во всех ротах полка, только писаря да музыканты не одобрили – говорят, будто преждевременно призывать к социальной революции. «Чепуха! Чего ждать? Нечего ждать… Вот крысы хлеб съели…»
Посидев в раздумье на кровати, Степан оглядел невесело каморку, поднялся, снял с гвоздика скрипку, настроил ее и прижал к небритому подбородку.
Пустая, полуразрушенная, неуютная казарма, которую Степан с большими хлопотами отвоевал у воинского начальника для организации «солдатского культурного центра», огласилась грустными звуками «Серенады» Шуберта.
Сторож – единственная «штатная единица» Солдатского дома – по фамилии Огурцов, пожилой человек, дремавший на сцене в глубоком, провалившемся кожаном кресле, проснулся и проворчал:
– Не спит… черт неугомонный!
Звуки, которые Степан извлекал из маленького коричневого деревянного инструмента, проникали в собственное сердце Степана, как змейки, и жалили его ядом тоски. Глаза его ушли куда-то, словно он смотрел в свою собственную душу.
В ро-ощу легкою стопою
Ты приди-и, друг мой…
– А всё бабы! – ворчал Огурцов. – И не поймешь, за которой волочится: не то за кудрявой, не то за той… как ее?..
Чувство одиночества щемило душу Степана. В самом деле – стукнуло уже двадцать пять лет, а он все один. И сейчас вот, кроме чудака Огурцова да серых крыс, в казарме ни души. Только лились печальные звуки:
При луне шумят уныло
Ли-истья в поздний час,
Ли-истья в поздний час…
Степан играл и думал:
«Надо, наконец, объясниться с ней… Не может быть ничего глупее, как влюбиться во время революции».
Огурцов ворочался в кресле.
– Разбудил… И день мотается, и ночь не спит.
Огурцов понимал, что неспроста председатель Эгершельдского комитета солдатских депутатов заиграл на скрипке ночью, но мольбу, которая слышалась в звуках скрипки, он понимал по-своему, грубо:
– Всё бабы!
Степан же не думал ни об Огурцове, ни о чем другом, как только об одном:
И никто, о друг мой милый,
Не-е услышит нас,
Не-е услышит нас…
Огурцов не мог уснуть. Поднялся с кресла, половицы сцены заскрипели под его сапогами.
– Эхма! – произнес он громко. – Леворюция!
Он стукнул нечаянно прикладом берданки по суфлерской будке, надел ремень берданки на плечо, прыгнул со сцены и пошел по зрительному залу, уставленному деревянными скамейками.
«Да здравствует мировая революция!» – машинально прочитал он лозунг на кумачовом полотнище, прибитом к одной из стен зрительного зала.
На дворе Огурцов смотрел, как мерцали в тумане Поспеловские маяки, и слушал, как председатель играл на скрипке:
Тихо в ча-ас ночной…
Ночь была действительно тихая. Не слышно было волн ни в Амурском заливе, ни в Золотом Роге. Склянки на брандвахте против Крестовой горы пробили двенадцать.
Огурцов пробурчал:
– Все играет…
А скрипка Степана Чудакова кого-то звала:
Я жду те-ебя…
