Текст книги "Великий тайфун"
Автор книги: Павел Сычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)
– Да, нелегко. Вообще нелегко.
– Надо что-то предпринять. Может быть, к Григорию на хутор уехать?.. Как ты думаешь?
– Буду у своих.
– В прошлое воскресенье нас посетил судебный следователь. Мы теперь, по-видимому, поступим в распоряжение гражданских властей. Следователь считает, что ввиду «тяжкости», как он выразился, совершенного мною преступления, а также «особого» моего положения в обществе мерой пресечения должно быть содержание под стражей в гражданской тюрьме. Прокурор окружного суда Гончаров уже обратился к чехословацкому военному прокурору Шебеста с просьбой перевести меня в тюрьму. Переведут и других. Говорят, обвинителем будет товарищ прокурора Колесниченко, тот самый, который вел мое дело в шестнадцатом году. Продажная душа! Работал с Советом, а теперь в услужении у белогвардейцев. Но все это пустяки… все это пустяки в сравнении с событиями в Австро-Венгрии и Германии. История делает свое дело. Короли летят в бездну. Это нас бесконечно радует, вселяет надежду.
К калитке подходит комендант лагеря.
– Пора! – недобро произносит он.
– Где Всеволод? – спрашивает Александра.
В дверях показывается Всеволод Сибирцев с ребенком.
– Ну и мастер же он спать! Так и не проснулся. В кого же: в папашу или в мамашу?
– В мамашу, – смеется Костя.
Снова послышался повелительный голос коменданта:
– Поторопитесь!
Когда гости ушли и в лагере все стихло, доктор Гинстон подошел к Косте:
– Я хотел предупредить вас. Сегодня я видел здесь Юлинека. Его появление в лагере не сулит ничего доброго.
– Какой это Юлинек? – спросил Костя.
– Высокий, молодой, развязный вахмистр с маузером в деревянном футляре.
Гинстон рассказал о «подвигах» этого палача:
– Служа у Калмыкова, он расстреливал направо и налево. Палач по профессии. Здесь он неспроста.
На дворике появляется надзиратель лагеря Калюжа. Он командует:
– По местам!
Дворик пустеет. Быстро смеркается. Слышатся звуки зори. Вот уже и фонари на внешнем дворе зажглись. В окнах у заключенных засветились огни.
Скоро наступит ночь.
НА РАССВЕТЕ
Длинная ноябрьская ночь кончалась. За сопками бледнел холодный рассвет.
У входа на большой двор концлагеря, в деревянной будке, обняв винтовку, дремал часовой. Возле будки на столбе висел фонарь; ветер качал его. Вокруг фонаря вихрились снежинки; они падали на сухую землю; ветер, сметая, уносил их.
У калитки, которая вела с большого двора в дворик «комиссарского» отделения, зябко ежась, ходил другой часовой.
К калитке подошли пятеро. В одном из них по длинным тонким ногам в крагах можно было узнать коменданта лагеря Вылка. Второй был надзиратель Калюжа. Третий – с маузером в деревянном футляре у бедра – вахмистр. Остальные двое – солдаты, с винтовками в руках.
Комендант прошептал что-то вахмистру и, не входя в калитку, зашагал обратно.
– За мной! – тихо сказал вахмистр.
Надзиратель и солдаты последовали за ним. Они скрылись в дверях «комиссарского» отделения.
Прошло минут двадцать. Послышался шум. В дверях показался вахмистр, за ним Костя Суханов в кухлянке, со свертком в руке, за Костей – Дмитрий Мельников, за Мельниковым – надзиратель и конвоиры, а за конвоирами толпой вышли взволнованные заключенные – многие из них были полураздеты, без шапок.
– Я не понимаю, почему в такую рань! – возмущенно говорил Костя. – Что за спешка? Я не протестую против перевода в тюрьму, но почему ночью?
– Приказ началства, – с сильным акцентом сказал вахмистр. Это и был Юлинек, о котором говорил доктор Гинстон (Калмыков дал ему чин вахмистра).
Заключенные шумели. Но негодующие возгласы дальше проволочной ограды не шли.
Костя и Мельников жали всем руки.
– Прощайте, товарищи!
Костя успокаивал:
– Не волнуйтесь. Будем держать связь, Я думаю, что из тюрьмы легче будет сноситься с волей.
– Да, но это же возмутительно! – все еще волновались остающиеся в лагере.
Наконец протесты утихли, с возгласами «Прощайте!», «До свидания!» заключенные проводили Костю и Мельникова до калитки, смотрели, как их вывели за ворота – и вот они идут вдоль ограды. Снова возгласы: «Прощайте!», «До свидания!» Предрассветный сумрак поглотил ушедших.
Никогда еще в лагере не был таким тревожным рассвет.
* * *
Часов в восемь во двор лагеря вошла подвода с хлебом. Возчик быстро подошел к проволочной ограде, отделявшей двор от «комиссарского» отделения, кивком головы подозвал Степана Чудакова, гулявшего по дворику, и просунул ему записку.
Войдя в свою камеру, Чудаков развернул записку. Он побледнел и в ужасе вскрикнул.
– Что с тобой? – соскочив с кровати, спросил Всеволод Сибирцев.
– Товарищи! – голос Чудакова дрожал. – Товарищи! – он не мог ничего больше сказать.
– Да что случилось? – заключенные обступили Степана Чудакова.
На шум прибежали из других камер.
– Сейчас мне передали записку, – овладев собой, произнес наконец Степан Чудаков. – Слушайте: «У дороги на Первую речку лежат двое убитых. Один из них в меховой куртке. Возле них – часовой».
Смятение охватило заключенных.
* * *
Софья сидела за партой. Шел урок русского языка, писали сочинение.
Облокотясь на столик, за классом наблюдала учительница русского языка – Державич.
– Знаешь, Наташа, – шепнула Софья подруге, – я не могу писать, когда чувствую на себе взгляд Державич. И вообще мне сегодня что-то не пишется. С удовольствием бы удрала с урока.
В это время раздался стук в дверь. Учительница сошла с кафедры и прошла через класс. Она вышла в коридор. И сейчас же вернулась.
– Солис! – произнесла она. – Вас просят в вестибюль.
– Вот повезло-то! – успела Софья шепнуть Наташе.
– Можете взять книги, – добавила учительница.
– Книги? – Это уже озадачило Софью. – Значит, я могу не возвращаться?
– Да.
Софья взяла книги и вышла из класса.
Внизу, в вестибюле, ее ждала сестра Кости Наталья. Тут Софья узнала о случившемся.
* * *
Первой, кого она увидела, когда приехала домой, была мать. Магдалина Леопольдовна доставала из буфета посуду.
– Мама, Костю убили, – шепотом сказала Софья.
Магдалина Леопольдовна чуть не выронила из рук
тарелку.
– О, матка бозка! – воскликнула она.
– Тише, мама! – Софья увлекла мать в спальню. – Шуре надо сказать как-то.
– О, матка бозка! О, матка бозка! – причитала Магдалина Леопольдовна. У нее полились слезы, она села на кровать. – Как же сказать ей? Как ей сказать об этом?
Магдалина Леопольдовна вошла в комнату Александры – та кормила грудью ребенка. Это была одна из немногих радостных минут ее жизни.
– Смотри, мама, как он сосет! – глядя на сына и улыбаясь, проговорила Александра.
Магдалина Леопольдовна едва сдержала готовое было вырваться из ее груди рыдание.
– Какие у него синие-синие глаза! Костя говорил, что будущим летом будет купать его в море. – Она засмеялась.
С трудом Магдалина Леопольдовна проговорила:
– Ну, корми, Шура, я не буду тебе мешать.
– Да постой, мама, чего торопишься? Полюбуйся на внука.
– Я сейчас приду, Шура.
Она вышла из комнаты дочери, бросилась в спальню и там разрыдалась.
– О, матка бозка! – шептала она сквозь слезы.
Софья не знала, как утешить мать.
Но надо было сообщить дочери ужасную весть.
Александра только что положила заснувшего ребенка в кроватку и застегивала блузку.
Войдя к ней в комнату, Магдалина Леопольдовна без всяких обиняков сказала:
– Костю убили.
Это были такие странные слова, они были произнесены так неожиданно (и кем – матерью, которая пять минут назад приходила и любовалась на Гогу), что Александра только посмотрела на нее недоумевающими глазами.
– Что ты сказала, мама?
– Костю убили.
– Как – Костю убили? Что ты такое говоришь? Ты… ты…
– Соня ждет тебя.
Александра вышла в столовую, посмотрела на сестру сухими и какими-то не своими, полубезумными глазами.
– Что мама говорит? Ты слыхала? Ты понимаешь, что она говорит?
– Пойдем, Шура.
– Куда?
– В чешский совет.
– Зачем?
– За пропуском… Оденься потеплее. Сегодня так холодно.
– Я никуда не пойду.
– Надо пойти за пропуском в лагерь.
Софья подала сестре пальто. Александра со спокойным безумием в глазах взяла пальто.
* * *
В «Национальном совете», занявшем здание Исполкома, сестер пропустили к члену совета доктору Шпачеку. Крупный, плотный пожилой человек бегающими, как у вора, глазами взглянул на Софью, подошедшую к его столу, потом на Александру, оставшуюся у двери.
Не поднимая больше глаз на них, он торопливо написал и дал Софье два пропуска.
* * *
Страшное зрелище представилось им, когда они вошли в одну из комнат в казарме при лагере…
* * *
Вернувшись домой, Софья рассказывала матери:
– Костя лежал на деревянной койке. Его невозможно было узнать: голова разбита, мозг вывалился; волосы слиплись от крови; лицо обезображено, глаз выбит; не осталось ни одной черты, по которой можно было бы узнать его. Мне казалось, что это не Костя, но руки… Ты знаешь, у него ладони все были испещрены линиями. Он как-то показал мне руку и спросил: «Ты умеешь гадать? Погадай, долго ли я проживу». У него была длинная линия жизни. Я сказала ему. Он смеялся… Вот я и узнала его только по рукам…
Магдалина Леопольдовна качала головой и плакала.
– Шура как помешанная, – продолжала Софья, – ходила за мной как тень, не проронила ни слова.
Послышался плач ребенка.
– У нее пропало молоко, – сказала Магдалина Леопольдовна. – Я пойду, надо кормить Гогу.
В даче стало тихо, только голос ребенка, когда он просыпался, нарушал тревожную тишину. Александр Федорович ходил подавленный смертью зятя.
На следующий день Александра положила в сумку два широких бинта, китайское вафельное полотенце, красного зайчика из папье-маше и погремушку.
– А игрушки зачем берешь? – спросила в недоумении Софья.
– Положу в гроб Косте.
Софья посмотрела на сестру, и ей стало страшно за ее рассудок.
Перед их уходом пришел живший неподалеку врач – посмотреть заболевшего ребенка. Он сказал Магдалине Леопольдовне:
– Надо, чтобы дочь ваша плакала. Это нехорошо, что она не плачет: могут быть тяжелые сдвиги в ее психике. Надо обязательно плакать.
– О, матка бозка! Как же я заставлю ее плакать, если у нее нет слез? Она молчит и совсем не своя.
– Вот это и плохо, что «не своя».
Магдалина Леопольдовна сказала дочери:
– Ты поплачь, Шура. Будешь класть Костю в гроб поплачь. Тебе легче будет.
Александра ответила:
– Хорошо.
Но она не плакала. Придя с Софьей в лагерь, в эту жуткую комнату, где лежал труп ее мужа, она обвязала изуродованную голову Кости полотенцем и забинтовала.
Солдаты внесли гроб. С удивлением смотрели они, как Александра, вынув из сумки зайчика и погремушку, клала их в руки Косте.
* * *
Поздно вечером к Солисам пришли два чешских солдата. Они были опрятно одеты, без оружия.
Войдя нерешительно на кухню, они сняли фуражки, попросили Магдалину Леопольдовну на ломаном русском языке:
– Мы хотели видеть жену Константина Суханова.
Магдалина Леопольдовна позвала дочь.
Александра вышла и устремила на солдат гневный взгляд.
– Мы – чешские солдаты, легионеры… – начал было один из них.
– Я вижу, – враждебно прервала его Александра. – Что вам надо? Зачем вы к нам пришли?
– Мы хотели сказать, – снова начал тот же легионер, – об этом ужасном событии…
– Вы хотели сказать – о своем злодействе? – перебила его Александра.
– Не обвиняйте нас! – с отчаянием в голосе проговорил второй легионер. – Мы не виноваты в крови вашего мужа. Я сам рабочий. Мой товарищ – портной… Наш полк отказался выступить. Мы арестовали своих офицеров, но нас окружили, обезоружили и отправили на Русский остров. Тридцать человек наших товарищей арестованы и преданы суду…
Его перебил первый легионер:
– Распоряжение убить дал тайно комендант лагеря, а ему приказали другие…
– Негодяи говорят, – снова заговорил второй легионер, – что товарищ Суханов хотел бежать. Они лгут. Он просто был убит выстрелом сзади, в затылок, когда его вели в тюрьму. Об этом теперь знает весь гарнизон.
– Все честные люди омрачены убийством, – продолжал первый легионер. – Нас послали товарищи сказать вам, чтобы вы… чтобы родители товарища Суханова… чтобы русский народ… не думали, что мы все такие, как те, кто убил вашего мужа. Много чехов в Красной гвардии. Это не слова. Это правда. Мы знаем, что это мало утешит вас в вашем большом горе…
Александра закрыла руками лицо.
– Но мы хотели, – продолжал легионер, – чтобы вы знали истину…
– Спасибо, – сказала Александра и вышла из кухни.
Легионеры виновато помяли фуражки и, сказав Магдалине Леопольдовне «до свидания», удалились.
* * *
Никто из домашних долго не мог решиться сообщить Александру Васильевичу страшную весть. Когда же ему наконец сказали – это было в его кабинете, – он вскочил с кресла и крикнул в ужасе:
– Убили?
Озираясь по сторонам, точно ища опоры и словно не понимая того, что ему сказали, он хрипло, почти шепотом, проговорил:
– Костю?.. Убили?..
Наконец он как будто понял значение этих слов, весь ужасный смысл их и исступленно закричал:
– Кто убил? – и стукнул палкой об пол.
Старику все стало ясно. Ноги у него подкосились, он весь ослабел, задрожал.
– Убили… убили… – беспомощно бормотал он, топтался, похрамывая, на месте. – За что убили? За что? – Губы у него затряслись.
Он подошел к углу, где висела икона, и рухнул на пол. Долго стоял на коленях, вернее – лежал ничком, замерев, только покачивался его широкий серебристо-черный затылок. Потом он встал и, хромая, начал растерянно ходить по комнате. За окном у тополей опадали последние листья. Тополи уже не шумели. Летом они недаром шептались: не придет теперь в этот дом Костя…
Никогда Александр Васильевич не переживал такого горя, и никогда он не испытывал такого испепеляющего душу чувства виновности. Он вспомнил, как, указывая палкой на дверь, кричал Косте: «Вон из моего дома…» Об этом сейчас невозможно думать. Это сверх всяких сил… Куда деваться? Куда себя девать? Куда уйти от этой муки?..
Александр Васильевич сел к столу, положил руки на палку, а тяжелую голову свою на руки. Сидел с невыразимой тоской в сердце.
Из-под стола вылез Парис, он поскулил и положил голову на колено Александру Васильевичу.
* * *
Похороны Кости устраивал отец. В «Национальном совете» подсчитали всех родственников со стороны покойного и со стороны жены его и выдали Александру Васильевичу двадцать пропусков; большую часть их он отдал друзьям Кости.
Анна Васильевна с того дня, как узнала о смерти Кости, заболела и не вставала с постели, только по ночам она иногда поднималась и молилась перед иконой. В спальне у нее и день и ночь горела лампада.
На кладбище для военнопленных желтели глиной вырытые рядом две могилы. Неподалеку стоял взвод солдат с ружьями наперевес, словно бы готовясь к атаке.
Священник, знакомый Александра Васильевича, в золотой ризе, почерневшей от времени, с седыми космами, лежавшими у него на плечах, кадил, побрякивая цепочкой, и суховатым голосом читал:
– Во блаженном успении вечный покой подаждь, господи, усопшему рабу твоему Константину и сотвори ему вечную память!
Священник напрягал свой стариковский голос и надрывно пел:
– Ве-е-ечная па-а-мя-а-ать, вечная па-а-мя-а-ать, ве-е-е-е-чная па-а-мять…
Сгорбившись, опустив большую, остриженную под машинку голову, в которой теперь уже было гораздо больше серебра, чем черных волос, Александр Васильевич держал зажженную свечу в руке, трясся всем телом, и капли воска, стекая по желтой свече, падали на его смуглые морщинистые руки; по лицу его, желтому, как восковая свеча, текли слезы, такие же крупные, как капли воска.
На могилах воздвигли кресты, сделанные из жести и выкрашенные под березу. Они были совершенно одинаковы. На одном кресте стояла надпись: «Константин Суханов». На другом – «Дмитрий Мельников». На обоих были припаяны распятия.
«Жизнь его была Голгофой, – думал Александр Васильевич, возвращаясь с похорон. – «Распни его, распни!» – кричали фарисеи. И вот Костя распят».
Дома, проходя через столовую к себе в кабинет, он заглянул в комнату Анны Васильевны. Она не слыхала, как он приоткрыл дверь, стояла в черном платье перед иконой на коленях, низко склонив голову.
Он прошел в кабинет, заперся. Сел у стола, ткнулся лицом в свои «Записки», лежавшие на столе, и у него уже не было больше сил сдерживать клокотавшее в груди рыдание. Из горла вырвался хриплый шепот:
– Прости меня, прости…
* * *
В лагере не знали о дне похорон Суханова и Мельникова. В этот день в помещение заключенных то и дело зг» ходил Юлинек. Ни у кого не было сомнений, что Юлинек – один из физических убийц Кости и Мельникова.
Со дня убийства заключенные не спали ночами, ждали дальнейшей расправы. Всякий стук, шаги солдат при смене караула вызывали страх.
В день же похорон Степан Чудаков – он осунулся от недосыпания и недоедания (какая уж тут еда!), – подойдя к ограде, увидел под горой, метрах в сорока, японских солдат. Они лежали в сухом бурьяне возле пулеметов, дула которых были направлены прямо на дворик.
Страх вдруг оставил Степана. Стало удивительно спокойно на душе. Он смотрел на темные отверстия пулеметов и думал: «Вот и конец жизни».
После убийства Кости и Мельникова среди рабочих города возникло сильное движение, которое могло кончиться попыткой освободить заключенных. Брожение шло и в чехословацких войсках. Японские солдаты – наиболее надежные интервенты – оцепили всю территорию вокруг лагеря с примыкавшим к нему кладбищем, чтобы не дать возможности рабочим проникнуть в лагерь. Говорили, что японским войскам был дан приказ при попытке освободить заключенных перестрелять их всех из пулеметов.
– Товарищи! Смотрите… там, на горе… – раздался чей-то голос.
Степан Чудаков взглянул на гору. Там стояла огромная толпа, и над толпой развевалось красное знамя. И отчетливо донеслись слова народного похоронного марша:
Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Степан теперь уже не смотрел на японских солдат, лежавших в бурьяне. Исчезло горе от потери друзей. Он забыл о недавно пережитом страхе за свою жизнь. Сердце его рвалось туда, где были люди с красным знаменем.
К нему подбежал Всеволод Сибирцев. Он весь был словно в лихорадке.
– Смотри, Всеволод! – весь горя от волнения, проговорил Степан.
Вцепившись в ограду из колючей проволоки, Всеволод глядел на гору и, точно в бреду, шептал:
– «О, смелый сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время – и капли крови твоей горячей как искры вспыхнут во мраке жизни».
Вдруг он вскрикнул:
– Там Игорь!.. Игорь, брат мой… Там наши!
Вытянувшись вдоль ограды и замерев, заключенные стояли, не спуская глаз с красного флага.
К СИНИМ ХРЕБТАМ СИХОТЭ-АЛИНЯ
Серафима Петровна заперла дверь в сенях, задернула занавеску на окне в кухне и открыла подполье.
– Зажгите, Женя, свечку, – сказала она.
Женя зажгла свечу.
Серафима Петровна, взяв свечу, спустилась по деревянной лестнице в подполье; оно было довольно глубокое, ступеней шесть. В подполье стояли две бочки, мешки с картофелем; пахло землей, квашеной капустой.
Вслед за Серафимой Петровной спустились Виктор с лопатой в руке и Женя.
– Вот здесь зарыто, – Серафима Петровна указала место возле кирпичного основания русской печки.
Виктор воткнул лопату в землю.
– Что же это будет? – Серафима Петровна горестно вздохнула. – Столько радости было, а теперь опять…
Она вспомнила о всех преследованиях сына, о его скитаниях, о своих тревогах за него, о нерадостной судьбе невестки. Сын опять скрывается, а она, бедная… Что ждет их? Слезы покатились по морщинам ее лица. В подполье было темно, при тусклом свете свечи не было видно ее слез, она украдкой утирала их и старалась, чтобы голос ее не дрогнул, чтобы сын не услыхал ее тревоги.
– Глубоко зарыто, – сказал Виктор.
– Андрей Иванович постарался, – подрагивая плечами, проговорила Серафима Петровна. – «Мало ли что, говорил он, может случиться. Могут и в подполье залезть. Надо, говорил, поглубже зарыть…» Погиб, наверное, бедняга. Я думала, после революции приедет. Не приехал и письма не прислал. Погиб на каторге или в ссылке.
Лопата ударилась обо что-то твердое; по звуку похоже было, что это дерево.
– Это доски, – сказала Серафима Петровна. – Досками сверху заложено.
Виктор стал снимать землю с досок. Скоро он снял слой земли и вынул несколько досок. Под досками обнаружился большой рогожный тюк. Он развернул рогожу – в нее были завернуты густо смазанные маслом трехлинейные винтовки. Виктор взял одну из них.
– Ну вот, – сказал он, – и пришло время, когда они понадобились.
– Там и револьверы есть и патроны, – деловито заметила Серафима Петровна.
Виктор пересчитал винтовки.
– Эта для тебя, Женя. Смотри, какая легкая! – Он передал Жене кавалерийскую винтовку.
– Да, действительно, очень легкая, – подержав в руках винтовку, сказала Женя.
– Закапывать не будешь? – спросила Серафима Петровна.
– Зачем же теперь закапывать?
Они вылезли из подполья.
Пришел Ван Чэн-ду. После ликвидации Гродековского фронта он участвовал в сражении под Фениной сопкой, был тяжело ранен, скрывался у рабочих на заимке под Никольск-Уссурийском, и как только рана зажила, поехал во Владивосток. Здесь он прежде всего явился к Серафиме Петровне с булками. И у него и у Виктора было большое желание встретиться, и они встретились.
– Моя ходи твоя, – сказал Ван Чэн-ду.
Виктор схватил его руку, стал горячо трясти ее. Он весь преобразился, глаза у него наполнились тем восторженным светом, который так любила Женя.
– Мамочка, Женя, вы только послушайте, что говорит Ван Чэн-ду! Он идет с нами!
* * *
На другой день под вечер во двор к Серафиме Петровне въехала телега с дровами.
– Тр-тр-йё! – подгонял возчик-китаец двух серых мулов, тащивших телегу, полную сухих тяжелых дубовых дров.
Впереди шел Ван Чэн-ду.
Дрова уложили аккуратно сбоку избушки, вдоль заборчика. Серафима Петровна, вышедшая во двор, чтобы сказать, где сложить дрова, подумала:
«На всю зиму хватит».
Между тем Ван Чэн-ду и возчик вошли в избушку, вынесли оттуда рогожный тюк, осторожно положили его на телегу, сходили еще раз, вынесли второй тюк, положили и его на телегу, прикрыли тюки рогожами, сели на телегу и поехали со двора. Серафима Петровна закрыла за ними ворота.
Стемнело.
– Ну, прощайте, мама, – сказал Виктор. Он обнял Серафиму Петровну, с трудом сдерживавшую слезы. – До свидания, Петюша.
Виктор поднял с пола Петюшку, прижал его к себе с такой печалью и нежностью, что Серафима Петровна не могла смотреть, вышла из кухни. Женя прильнула к Петюшке. А Петюшка не понимал того, что происходило, и только целовал то папу, то маму.
Последний раз Серафима Петровна обняла сына, невестку, выпустила их из сеней и, держа в руке крючок, смотрела в полуоткрытую дверь, как они, выйдя через калитку, пошли в темную, холодную, неизвестную даль.
Серафима Петровна заперла сени и, уткнувшись лицом в ладони, долго стояла перед дверью, рыдала, пока Петюшка не стал звать ее:
– Бабушка!.. Бабушка!..
Она вытерла слезы и открыла дверь в кухню.
* * *
В темных облаках, медленно плывших над Амурским заливом, то скрывалась, то вновь появлялась луна. Было полнолуние. Когда луна показывалась среди облаков, поперек залива ложилась широкая полоса белого света, переливавшегося серебром, словно рыбья чешуя. У Семеновского базара кормой к берегу стояла одна-единственная китайская шаланда, остальные – десятка три – уже отошли на ночевку от берега. При лунном свете рисовались их темные двухмачтовые силуэты.
На корме этой единственной шаланды сидел Ван Чэн-ду. С берега из-за темноты нельзя было узнать его, только иногда лицо его освещалось огнем сигареты, которую он курил.
Как только Ван Чэн-ду услыхал хруст гальки на берегу, он поднялся и, увидев подходивших к шаланде Виктора и Женю, окликнул:
– А!
Виктор и Женя взошли на шаланду по широкой доске, переброшенной с кормы на берег. Ван Чэн-ду крикнул что-то по-китайски. Из кубрика один за другим вылезли четыре китайца. Это были матросы шаланды. Двое из них побежали к корме и, очень торопясь, убрали доску, положив ее ребром вдоль трюмного люка, а двое стали тянуть мокрый якорный канат; потом все четверо бросились поднимать паруса.
– Где спрятал? – спросил Виктор у Ван Чэн-ду.
– Трюма, – ответил Ван.
Один из матросов стал у руля. Дул северный ветер. Паруса округлились, шаланда накренилась на левый борт и поплыла на юг. В рассыпавшихся по склону Орлиного Гнезда и Тигровой горы домах светились огни. Справа смутными силуэтами шли гряды сопок. Волны с шумом разбивались о тупой нос шаланды. Было холодно.
Виктор и Женя спустились в кубрик, пропитанный запахами чеснока и маньчжурского табака.
Плыли долго. От качки и спертого воздуха тошнило, кружилась голова. Уже далеко за полночь, когда шаланда прошла Босфор Восточный, Женя поднялась на палубу.
Впереди, где-то очень далеко, на сопках, горел лес. Женя позвала Виктора:
– Лес горит!
Виктор выбрался из кубрика. Женя взяла его под руку, чтобы не упасть от качки, а может быть, ей хотелось в этот важный в их жизни момент почувствовать его опору и близость. Они снова были вместе, стояли молча, слившись воедино со всем, что их окружало: с этой темной, бурлившей под шаландой водой, с плывшими над ними низкими облаками, с тем далеким лесным пожаром…
Пламя в лесу вздымалось к небу. Чудился шум огня. Пылали вековые деревья. Казалось, будто огромные толпы народа метались в огне… Да, там, за Уссурийским заливом, за сопками, где, не видимые отсюда, упирались в небо синие хребты Сихотэ-Алиня, разгорался пожар: на великую борьбу с вражьими силами поднимались шахтеры Сучана и крестьяне таежных деревень Сучанской долины.
1956–1959
