Текст книги "Великий тайфун"

Автор книги: Павел Сычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

НАСТУПЛЕНИЕ

По небу, иссиня-темному, холодноватыми серебряными точками рассыпались звезды. Покрытый мраком, спал железнодорожный поселок, спросонья перекликались петухи. Слабо освещенный, поблескивал медью висевший у входа в станционное здание колокол, в который давно уже никто не звонил. У вагонов говорили сдержанно. Не только обычного смеха, но и улыбки ни у кого не было на лице. Думали: «Не забыто ли что-нибудь?» Проверяли себя и других. На путях стоял бронированный поезд – американская платформа с глубокими железными краями для перевозки угля, внутри обложенная мешками с песком; в амбразурах – дула пушек и пулеметов. На передней стенке платформы надпись: «За власть Советов». Это было имя бронепоезда. Позади платформы – паровоз с воронкообразной трубой. За бронепоездом вытянулись составы с теплушками, со штабными и санитарными вагонами, кухнями, складами, платформы с орудиями, задравшими дула кверху. На одной из платформ, под стволом орудия, темнел старый «Чендер» – автомобиль командующего.

Боцман Кусакин построил свою роту с обеих сторон полотна железной дороги. Справа от него заняла исходную позицию рота слесаря Гульбиновича. Слева приготовились катить свои пулеметы интернационалисты Красноярского отряда.

Это был передовой отряд армии Лазо, который по диспозиции должен был принять на себя главный удар врага при наступлении на него.

На флангах стояли могучие колонны сотен Аргунского полка под командой Метелицы и кавалерийский отряд анархиста Пережогина.

Из штабного вагона вышел Лазо, за ним – члены полевого штаба. Лазо был в кавалерийской шинели, с биноклем на груди и планшетом сбоку.

– Ну, товарищи, – проговорил он спокойным голосом, – скажу словами поэта Плещеева: «Вперед, без страха и сомненья!»

Командир аргунцев Метелица и Пережогин пошли к своим коням, которых держали за узду их ординарцы неподалеку, у железнодорожного пути.

Шрейбер – подтянутый, гладко выбритый, с небольшими светлыми усами человек лет тридцати, по национальности латыш – отдал приказание командирам батарей.

Среди полной тишины раздался молодой голос командующего:

– Приготовиться к наступлению!

Вслед за голосом командующего послышались голоса командиров частей, рот, полурот, подразделений:

– Слушай мою команду!

И армия Лазо пошла в наступление.

* * *

…Виктор Заречный, заложив руку за ремень планшета, прохаживался у броневого поезда, а на броне-поезде у орудий и пулеметов сидели пулеметчики и демобилизованные артиллеристы Четвертого крепостного полка, пошедшие добровольно «громить контру». Между ними шел разговор. Виктор Заречный не видел их, но слышал весь разговор, слово в слово.

Несмотря на свою простоту и доступность, Лазо в то же время был как бы непроницаем для постороннего взора. В отрядах имя его приобрело широкую известность. О нем часто возникали разговоры. Неизвестно, какими путями к бойцам проникали сведения о его происхождении. Вот и сейчас бойцы говорили:

– Дворянин, сказывают.

– Бессарабского помещика сын.

– Удивительно!

– Я слыхал, что прадед у него был воеводой в Буковине.

– Это в Закарпатской Руси, Мы там австрийцев били.

– Дед Лазо, говорят, тоже был военный.

– Значит, в крови у них.

– Удивительно! – опять сказал артиллерист, которого, по-видимому, все удивляло, не только в Лазо, но вообще в жизни. Виктору солдат этот представлялся человеком с голубыми детскими глазами,

– А ведь простой прапор.

– А теперь прапоры – самый образованный народ в армии. Студенты.

– А говорят – не большевик, эсеровской партии будто бы.

– Вот уж этого я никак не пойму: какой же эсер, если с большевиками, с народом идет – и глава всему? Ведь фронт ему доверила советская власть! Вы только подумайте об этом: фронт! Это тебе не ротой командовать!

– Ну, над ним тоже поставлены.

– Кто поставлен?

– А Дмитрий Шилов. Он повыше Лазо.

– Повыше, да не командует.

– Наблюдает… От Читинского военного ревкома.

– И над большевиками наблюдают… старший над младшим… Оно так и идет: сверху донизу.

– Говорят, в Иркутске наш главком больно храбро дрался с офицерами и юнкерами.

– Там три полковника организовали мятеж.

– А прапор бил их.

– Народ побил! – с чувством гордости сказал чей-то басок. – Прапор! – укоризненно произнес он.

– Известно, народ, а что без командира народ сделает?

– Идет, – проговорил солдат, лежавший грудью на мешке с песком и посматривавший по сторонам.

К броневому поезду подошел Лазо.

– Разрешите… с вами? – обратился Виктор к Лазо.

– Едемте, – слегка удивясь, ответил Лазо. – Хотите все видеть своими глазами?

– Да, такая у меня должность…

На шутку Виктора Лазо ответил молчаливой улыбкой.

– К тому же, – добавил Виктор, – это вообще может пригодиться.

– Да, мы должны уметь воевать, – сказал Лазо.

Они подошли к паровозу.

На паровозе, взявшись рукой за рычаг, уже давно ждал команды машинист, старый железнодорожник.

– Ну как, товарищ Агеев, все в порядке? – спросил Лазо.

– В порядке, – весело ответил машинист.

– Сейчас поедем… через две минуты.

Лазо и Виктор взошли по железной лестнице на броневую платформу.

Красногвардейцы поднялись со своих мест.

– Здравствуйте, товарищи! – сказал Лазо бодро.

– Здравствуйте, товарищ главнокомандующий! – ответили красногвардейцы.

– Все в порядке? – спросил Лазо командира бронепоезда.

– Все в порядке.

– Можно ехать?

– Можно.

Лазо взял трубку полевого телефона, провод которого тянулся на паровоз.

– Товарищ Агеев! Поехали!

Паровоз вздохнул, прошипел, и бронепоезд тихо тронулся.

Виктор мало знал о Лазо. Ему было известно только, что Лазо, не окончив Технологического института, уехал в Москву, где поступил в университет на физико-математический факультет. Во время войны был мобилизован и зачислен в Алексеевское пехотное училище. Из училища вышел прапорщиком, его назначили командиром взвода Пятнадцатого Сибирского стрелкового запасного полка, стоявшего в Красноярске. После Февральской революции прапорщик-революционер подавлял в Иркутске мятеж офицеров и юнкеров. Вот и все его военное образование и весь боевой опыт. «Откуда же у него такая изумительная ориентация в обстановке и такая спокойная уверенность? Значит, в крови у него», – подумал Виктор словами красногвардейца.

За разъездом Седловым, очищенным от противника, бронепоезд нагнал Дальневосточный отряд и пошел дальше, в разведку.

Показались станционные огни. Семафор был закрыт. Послышались ружейные выстрелы, застрочил пулемет.

– Подъезжаем к Бурятской, – сказал командир бронепоезда.

– Здесь у него небольшой отряд, – заметил Лазо. – Вечером путь был цел. – Он взял трубку полевого телефона. – Прибавьте ходу, товарищ Агеев. – Положив трубку телефона, он отдал распоряжение командиру бронепоезда: – Откройте огонь.

Раздались выстрелы из пушек по станции. Пулемет у семеновцев смолк.

Лазо взял трубку телефона:

– Полный ход.

Поезд влетел на станцию. От здания станции во все стороны бежали семеновские солдаты.

– Остановите поезд, – сказал Лазо по телефону.

Бронепоезд остановился.

– Прекратить огонь, – приказал командующий.

Лазо спрыгнул с бронепоезда, и красногвардейцы, прыгая на перрон и на железнодорожное полотно с криками «ура», рассыпались в погоне за бегущими.

Станция Бурятская была освобождена от противника.

* * *

Но вот впереди на путях появился вражеский бронепоезд. Наблюдавший с бронепоезда за движением отрядов Лазо поднес к глазам бинокль.

– А на бронепоезде японцы, – сказал он с некоторым удивлением. – Русские офицеры и японцы.

Загрохотало орудие тяжелой батареи Тужикова, старого артиллериста, рабочего Владивостокского военного порта.

– Так, – произнес Лазо, глядя в бинокль. – Хорошо. – Он видел, как снаряд ударился в стенку бронепоезда и разорвался. – Еще… Так. Очень хорошо!

Батарея метко била по бронепоезду.

– Кажется, подбит, – сказал Лазо, не отрывая глаз от бинокля.

– Ура! – донеслись крики пехоты.

КРОВЬ НА ЦВЕТАХ БАГУЛЬНИКА

Армия Лазо подошла к Оловянной, к последнему по эту сторону реки Онон укрепленному пункту врага.

У подошвы одной из сопок собрались командиры, комиссары и политработники отрядов. Приехал на «Чендере» Лазо. Состоялось летучее совещание перед началом штурма Оловянной. День уже был на исходе.

Из-за сопки со стороны Оловянной поднималось огромное пламя. Слышался дикий рев животных. Как потом оказалось, это горели загоны со скотом; семеновцы, видя, что им не удержать Оловянную, облили керосином сараи, где находились тысячи голов скота для продовольствия армии Семенова, и подожгли их.

Во время совещания прибежал, запыхавшись, помощник командира роты железнодорожников, вагонный мастер депо станции Владивосток Исаев, бывший унтер-офицер царской армии. Взяв под козырек, волнуясь, он проговорил:

– Товарищ командующий, пулеметная команда Красноярского отряда требует от нас немедленного наступления и угрожает расстрелять нас из пулеметов.

– Виктор Григорьевич, – спокойно, как всегда, обратился Лазо к Заречному, – прошу вас, утихомирьте пулеметчиков. Ждите там ординарца.

* * *

Под сопкой, не видная для врага, залегла рота владивостокских железнодорожников. Тут же, бок о бок, расположилась пулеметная команда Красноярского интернационального отряда, а дальше лежали бойцы других отрядов.

Подходя к расположению частей, Виктор увидел… Тонкие стволы станковых пулеметов красноярцев были направлены не в сторону вражеских позиций, а на бойцов Красной гвардии, лежавших рядами по склону сопки.

Заслоняя как бы собою цепи бойцов, комиссар железнодорожников Тихон Бычков, горячась, говорил пулеметчикам:

– Товарищи! Вы говорите, что мы трусы, поэтому не идем в наступление. Стреляйте в меня первого, – Бычков рванул борта френча, открыл грудь. – Стреляйте в меня, вашего товарища. Мы не трусы, а такие же бойцы, как и вы, воюем за советскую власть, за дело революции. Вместе с вами сражаемся против банд Семенова, только без приказа командующего мы в наступление не пойдем. Мы… – Он не договорил.

Тут подбежал Виктор, а с ним Исаев.

– Стойте, товарищи! – Виктор выхватил из кобуры маузер. – Именем советской власти приказываю повернуть пулеметы на врага.

Пулеметчики нехотя стали поворачивать пулеметы.

Виктор хотел еще что-то сказать, но услыхал за собой самую отборную брань. Тяжело дыша, с наганом в руке, к пулеметной команде бежал командир Красноярского отряда.

– Застрелю! – он кинулся к командиру пулеметной команды. – Дисциплины не знаете… В своих стрелять! Трибуналу отдам!

Пулеметчики наконец поставили пулеметы, как им полагалось стоять.

– Сволочи! – не мог успокоиться командир отряда.

Но в этот момент показался скачущий верхом на лошади штабной ординарец.

Подъехав к Виктору Заречному, он передал ему пакет:

– От главнокомандующего.

Лазо писал:

«Виктор Григорьевич! Объявите о немедленном наступлении. Вдохновите!»

– От имени главнокомандующего – приготовиться к наступлению! – прокричал Виктор. Голос его показался ему совсем чужим, будто не он, а кто-то другой отдавал команду. Вместе с тем прозвучавшая в его голосе властность воодушевил его самого.

Бычков побежал к своей роте. Послышался его голос:

– Рота, слушай мою команду…

Раздались другие голоса:

– Слушай…

Виктор поднял маузер высоко над головой.

– Вперед, за революцию!

Бойцы Красной гвардии оторвались от земли.

Вслед за Виктором бойцы перевалили через сопку и рассыпной цепью в несколько рядов покатились вниз, туда, где, потонув в вечерних сумерках, лежала долина и где вдруг началась торопливая железная трескотня пулеметов, точь-в-точь как 10 января 1906 года.

Так легко было бежать под гору, но нет ничего неприятнее пулеметной стрельбы: тра-та-та-та… тр-р-р… Бойцы на полном бегу падали – один, другой, третий. Вдруг Виктору чем-то ударило в ногу. Он упал. Приятный ток разлился по ноге. Кто-то застонал. Сапог начал наполняться горячей жидкостью, и ноге стало тесно в нем. Виктор пошевельнулся и почувствовал, что его левая нога невероятно тяжела, словно приросла к земле. И тут только он понял, что ранен и что это он стонет. Но почему он стонет? Ведь боли нет…

Так вот как это бывает! Неужели все это действительность?

Однако надо что-то делать. Он сел, огляделся. Внизу расстилалась долина. Не было видно ни одного живого человека. «Все ушли вперед, и я один здесь, – думал Виктор. – Один. Страшная вещь – быть одному на поле боя». Он снял с себя ремень и, крепко перетянув им бедро, пополз вниз. Боли не чувствовал. «Странно!» Но нога казалась невероятно тяжелой… Из норы вылез тарбаган, встал на задние ноги, посмотрел на Виктора и бросился обратно в нору. Где-то далеко внизу стреляли. Иногда пули, свистя и щелкая, закапывались в землю рядом… Впереди он увидел лежащего без движения человека. У него были огромные ноги; на левом сапоге подошва протерлась, в ней чернела дыра. А вот еще один труп. А дальше долина, казавшаяся безграничной. Она вся в кочках… неподвижных, темных кочках. Виктор смотрел на кочки, которые полчаса назад были людьми, полными горячей крови; их охватывал гнев, они бежали, чтобы убить врага, а теперь это только неподвижные кочки. Виктор смотрел на них с чувством удивления. Чиркнула одна стайка пуль, другая: йхъюк-йхъюк-йхъюк! Вокруг облачками взметалась сухая земля. Говорят, что в первом бою бывает страшно, а потом человек привыкает и перестает обращать внимание на опасность. Нет. Это неверно. В первом бою ощущение опасности настолько ново, необычно, что она не возбуждает страха. В не, е просто не верится. Чтобы осознать, вернее – почувствовать реальность опасности, нужно привыкнуть к ней. В первом же бою все ощущения тонут во всеобъемлющем чувстве удивления: «Неужели все это действительность?» А порой и это удивление исчезает, и остается одно бездумное, безразличное полубытие… Сознание у Виктора помутилось.

И когда он пришел в себя, была темная звездная ночь. Слышались далекие орудийные выстрелы. Виктору стало казаться, что нога его растет, растет, увеличивается до невероятных размеров, и начинает врастать в землю, и тянет его куда-то вниз, глубоко-глубоко… дернет и опять потянет… противно, тошнотворно, и это ощущение усиливается и становится похожим на боль.

Виктор шевельнулся, и дрожь побежала по всему телу. Но потом опять стало тепло ноге и всему телу. И душе тепло, чьи-то любящие глаза смотрели на него… Да, это она… мама. Нет, это Женя. Нет, мама. Что это такое? Это действительно было когда-то? Или… Конечно, было и есть… далеко, за этой степью, за этими сопками. Там нет смерти и ужаса. Там голубой залив… дом… родное, нежное, теплое… Неужели «это» где-то есть и его больше не будет?.. Да, оно есть, и только там настоящая жизнь, а здесь – ужасный сон, галлюцинация, темное небо, орудийные выстрелы. Надо стряхнуть этот сон с себя, крикнуть – сразу исчезнет весь этот кошмар… Снова дернуло ногу; кажется, это уже началась настоящая боль. Он опять впал в беспамятство.

Он пролежал так всю ночь. Сознание стало возвращаться к нему. Он ощутил тепло на лице. Открыл глаза. Над ним висело огромное, горячее солнце. Он зажмурился. Снова открыл глаза, повернул голову и увидел зеленые кусты багульника с розово-красными цветами. За кустами багульника вдали к удивительно голубому небу поднимались грядой сопки. Он приподнялся. Далеко тянулась широкая зеленая долина с розово-красными кустами багульника. Сверкнула серебром река. «Это Онон», – подумал Виктор. Но надо что-то делать, нельзя оставаться здесь. Отчаянным усилием воли он собрал силы и пополз. Какие-то кусты. Ах, это багульник! Опять убитый, его разорвало снарядом, кругом кровь, и на листьях и на цветах багульника – капли крови. Это нехорошо, когда на цветах человеческая кровь.

Боль в ноге достигла предела. Стало очень жарко, в то же время трясло, будто от холода. Виктор крепко стиснул зубы и пополз дальше вниз. Вдруг радость осветила его сознание. Он увидел живых людей; один, с синим лицом, поросшим бурой щетиной, смотрел из-за бугра, на котором росли цветы багульника, другой, краснолицый, пухленький, почти мальчик, выглядывал из-за его плеча.

– Товарищи! – со стоном, в котором слышалась надежда, воскликнул Виктор.

Синелицый не шелохнулся, только посмотрел на Виктора какими-то непонятными, чужими глазами, и от его взгляда Виктору стало жутко, он рванулся в сторону от него, пополз, напрягая последние силы. «Семеновцы», – подумал он. Сзади он слышал всхлипывание и причитание: «Пропали, брато-о-ок… пропа-а-али…» – это плакал краснолицый мальчик.

Виктор прилег, чтобы отдохнуть, и услышал какой-то странный скрип. Прислушался и похолодел: он понял, что где-то рядом умирает человек. Ему представилось, что умирающий лежит с оторванной головой и этот нудный, клокочущий скрип – это кровь льется из него. Виктор попытался стряхнуть с себя этот жуткий образ и пополз дальше… Опять на цветах багульника кровь. Он лег, уронил голову на жесткую траву, выбивавшуюся из песчаной земли. Его словно что-то подхватило и понесло. Сознание его то мутилось, то вновь прояснялось. Как все странно! Вот и земной шар с невероятной скоростью несется в безвоздушном пространстве. Земля летит, а где-то далеко стреляют, он лежит, истекая кровью. В ушах звучит чей-то знакомый голос:

 
Ничто не ново под луною:
И прежде кровь лилась рекою…
 

Суета сует… Но ведь там стреляют, там семеновские банды, на белом коне гарцует сам атаман Семенов – человеческий выродок, воплощение зла, которого не тронут никакие человеческие страдания, не знающий, что такое родина, честь. Он ворвался в эти степи со своей дикой ордой, чтобы огнем и мечом истребить нас, большевиков, истребить народ, поднявшийся против него. Нет, это не суета сует. В мире происходит жестокая борьба. Значит, нельзя изменить мир без того, чтобы на цветах багульника не было человеческой крови… Виктор потерял сознание.

И когда он очнулся, то увидел – идут два санитара в белых халатах, с носилками. Они заметили его, подошли, положили на носилки, и вдруг исчезла надобность в своей собственной воле, порвались внутри донельзя натянутые нити нервов, и жгучая боль, смешанная со сладким блаженством и покоем, охватила все его существо.

ЛЮДИ УМИРАЛИ, А В СТЕПИ БЛАГОУХАЛИ ТРАВЫ

Дверь в вагон-теплушку для тяжелораненых открылась, и в нее на носилках подали человека, прикрытого простыней. В вагоне стояли четыре станка, справа и слева от дверей. Только одно место было свободное – справа, как войдешь в вагон, внизу.

Вслед за носилками по висячей деревянной лестнице поднялся начальник санитарной службы Дальневосточного отряда, он же начальник полевого госпиталя Сергей Гуляев, бывший фельдшер Третьего владивостокского крепостного госпиталя. Он подошел к человеку и открыл ему лицо. Женя Уварова вскрикнула и прижала руки к груди. Гуляев и все раненые, наблюдавшие за тем, как вносили носилки, разом перевели глаза на сестру.

Человек, которого внесли, был Федя Угрюмов.

Женя за время боев видела много раненых, у нее сердце сжималось от боли всякий раз при виде страданий бойцов, но неожиданность встречи с Федей, его безжизненное лицо поразили ее.

Гуляев в недоумении посмотрел на нее:

– Знаете?

– Друг моего мужа… наш друг.

Подойдя к Феде Угрюмову, Гуляев всмотрелся в его лицо, взял пульс.

– Все еще без сознания, – произнес он.

– Ранен? – спросила Женя. – Куда?

– В живот… тремя пулями… одна возле другой… пулеметной очередью.

Женя понимала, что это значит, и не расспрашивала.

– Сегодня с тремя вагонами поедете в Читу, – сказал Гуляев. – Тут всем нужна операция, а у него крови много вышло, совсем истек… и там, – он указал на живот Угрюмова, – неизвестно, что там. Три пули. Одна навылет, две застряли. Нужна срочная операция. Тяжелая операция. Живот! Искать пули… И вообще что там, неизвестно. Я пойду торопить с паровозом… Приготовьте шприц, следите за пульсом. Придется на камфаре держать. Пантопон давайте.

Сказав все это, Гуляев спустился по деревянной лестнице и пошел по шпалам соседнего пути.

Неожиданно скоро подали паровоз, отцепили от санитарного поезда три теплушки.

Жене Уваровой в помощь дали трех санитаров, на каждый вагон по санитару. Сообщения между вагонами не было, и Женя навещала раненых только на стоянках поезда. Федя Угрюмов находился вот уже несколько часов без сознания. Как он попал на фронт, где был ранен, при каких обстоятельствах – ничего этого Женя не знала, не спросила у Гуляева, да, вероятно, и тот не знал.

А Федя Угрюмов попал на фронт так. После Февральской революции он оставался в Иркутске, организовывал встречу и проводы ссыльных, приезжавших со всей губернии, с Лены, из Якутска; потом был избран в Совет, а затем в комитет партии, работал в железнодорожном предместье Иркутска – в Глазкове. Время было тяжелое: после Октябрьского переворота в Иркутске вспыхнул мятеж, подавленный Красной гвардией; гарнизон города был деморализован; сибирское казачество восстало против советской власти; из пределов Маньчжурии в январе выступил «Особый отряд» есаула Семенова.

На борьбу с семеновскими бандами были посланы коммунисты со всех городов Сибири. Поехал на Забайкальский фронт комиссаром отряда и Федя Угрюмов. После разгрома Семенова у станции Даурия Федя вернулся в Иркутск, а несколько дней назад снова прибыл на фронт с одним из сибирских отрядов. И вот, раненный при взятии Оловянной, он был принесен в санитарный поезд.

Настала ночь. Теплушка тускло освещалась двумя фонарями. Раненые бредили во сне, стонали. В полуоткрытую дверь тянуло теплым воздухом и запахами трав. Видны были темные силуэты сопок и над ними – яркие звезды, временами застилавшиеся паровозным дымом. Стучали колеса, громыхал и качался вагон. Санитар дремал на носилках посреди вагона.

Не смыкая глаз, Женя Уварова сидела у изголовья Феди Угрюмова и поминутно брала его холодную руку. Слабый пульс, с перебоями, говорил о его тяжелом состоянии.

Под утро, когда небо стало бледнеть, а звезды гасли одна за другой, Федя Угрюмов вдруг повернул голову в сторону Жени и, не открывая глаз, тихо проговорил:

– Воды…

Женя растворила в воде коричневый порошок пантопона, поднесла ко рту Феди поилку.

– Кто это? – вдруг открыв глаза, спросил он.

– Это я, Федя, – прошептала Женя.

Он вздрогнул.

– Не пугайтесь, Федя, это я, Женя.

– Быть не может! Это – галлюцинация… Я брежу…

– Пейте, пейте, Федя!

Он жадно пил, потом движением головы сказал «довольно», простонал. Мутными глазами смотрел на Женю.

– Я брежу… Этого не может быть… Где Виктор?

– На фронте.

– На фронте… Значит, это не бред… не бред. – Он простонал: – Какие боли!

– Я сделаю укол, Федя.

– Укол? – Он закрыл глаза, будто этим изъявляя согласие.

После укола взгляд его стал проясняться, перебои стали реже, но пульс по-прежнему был слабый.

– Ну вот и конец, – сказал он с большим усилием. – Как это у Леонида Андреева? Помните? «И вот пройдет пред вами жизнь человека с его темным концом и таким же темным началом…»

– Вам нельзя много говорить, Федя.

– Нельзя? Почему?.. Последний раз поговорим… Потом наступит великое молчание… Темный конец… темный… И начало темное. Вся жизнь темная, непонятная, непостижимая. – Он помолчал. – У меня нет сердца. Какой-то станок, на котором теребят лен. Как он медленно работает! Нет, это не станок, это мое сердце. Оно уменьшается с каждой минутой… Оно теперь как казанский орех… Оно сейчас исчезнет, и все будет кончено… Где вы? Дайте мне руку… Какая теплая рука! Нет, это галлюцинация. Не может этого быть. – Он открыл глаза. – Вы… – И опять закрыл глаза, затих.

Взошло солнце. Поезд шел вдоль реки, над рекой плыл туман. Серые телеграфные столбы проносились мимо.

Раненые просыпались. Женя ходила от одного к другому, перевязывала раны, спрашивала о самочувствии.

Весь день и всю последующую ночь Федя Угрюмов не приходил в себя. К вечеру температура у него поднялась до сорока градусов, он стал пылать.

Женя не спала вторую ночь.

– Лягте, сестра, – упрашивал ее санитар. – Я посижу.

– Ничего, ничего, ложитесь, я еще могу.

Только под утро, когда опять побледнело небо, Федя Угрюмов открыл глаза.

– Воды!

Женя напоила его.

– Если это не бред, – простонал он, выпив всю воду до капли, – то все это очень удивительно.

– Как вы себя чувствуете, Федя?

– Как человек за сутки до смерти.

– Почему вы так говорите? Ведь вам лучше. Вы в полном сознании.

– Да, да… Но я потерял представление о времени. И вообще… Где мы? Мы едем. Куда?

– В Читу, в госпиталь,

– Почему в Читу?

– Там есть хирурги. Вас осмотрят.

– Не довезете.

– Ну, что вы, Федя! Вам теперь лучше, много лучше.

Он отрицательно покачал головой.

– Вас послала сама судьба, чтобы легче было умереть. От вас исходит сияние. Вы – олицетворение чистоты жизни, Женя.

– Вам нельзя, Федя, много говорить.

– Мне вообще уже немного осталось говорить. – Он закрыл глаза, помолчал. – Нелепо, нелепо умирать, когда только начинается настоящая жизнь на земле! Заря занимается. Все небо озарено, а я… Ну что ж… жил между прочим и умираю между прочим… Судьба… Виктор… где он?

– На фронте.

– Я люблю его, Женя. Скажите ему, что вы и он – самые дорогие мне люди в моей никудышной жизни. Ах, как неуютна была моя жизнь…

– Федя, вам нельзя много говорить. У вас такая интересная жизнь… Помните, как мы собирались устроить побег Виктору?

– Помню, помню… Какая вы чудная!.. Все спят?

– Спят.

– Хотел сказать вам… Нет, не надо… Виктор – у него счастливая звезда. Вы – его счастье. А я всю жизнь один… неуютно одному на земле… Я думал, так и умру один где-нибудь в полутемной, холодной каморе.

– Федя, ну зачем…

– И вот – вы… вы… как видение… Мне с вами легче. Пусть скорее кончает свое дело смерть… Такой случай: умереть возле вас…

– Федя, ну зачем вы…

– Слаб стал… очень слаб… Но мне хорошо с вами… Я счастлив. – Он нащупал руку Жени, взял ее в свою большую, горячую руку. – Я счастлив, – снова произнес он и затих.

К вечеру, не приходя в сознание, Федя Угрюмов скончался.

Женя Уварова поднесла платок к глазам. Раненые красногвардейцы, повернув головы в ее сторону, смотрели, как вздрагивали ее плечи.

– Отошел, – сказал один из них.

Под вагоном неумолчно стучали колеса, вагон вздрагивал, качался, мерцали в фонарях свечи. Федя Угрюмов лежал вытянувшись, выражение лица его изменилось, губы сомкнулись. Удивительно спокоен был весь облик его. В полуоткрытую дверь теплушки вливался теплый воздух, наполненный ароматом весенних степных трав.