Текст книги "Великий тайфун"
Автор книги: Павел Сычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
* * *
Тем временем Семенов стремительно уходил от Онона к маньчжурской границе. Слух об отозвании Дальневосточного отряда подтвердился, и эшелоны с (бойцами-дальневосточниками двинулись домой.
В вагоне санитарного поезда возвращался в Приморье и Виктор Заречный.
Силы у него прибывали с каждым днем.
Женя радовалась этому. Когда Виктор засыпал, она смотрела ему в лицо. У него на правой щеке было родимое пятно величиной с горошину перца. Женя любила это «пятнышко». Сейчас оно заросло щетиной, и она не могла разглядеть его. «Когда побреется, – думала она, – пятнышко опять будет видно».
Удивительно – с момента ранения Виктора у нее возникло совершенно такое же материнское чувство к Нему, как к Петюшке. Да, в самом деле. Это очень странно, но это так. Перед ней вставали картины прошлого… Малышевка. Ангара. Она сидела на берегу реки, расчесывала волосы и пела. Что она тогда пела? Ах, да… «Что-о склонилася ты над рекою…» Подошел Виктор сзади, испугал ее. Как он тогда целовал ее! Сейчас ничего этого ей не нужно. Сейчас у нее совсем другое чувство к нему. Она любит его какой-то новой любовью. Так любят только матери.
«Спи, спи, мой чудесный, мой дорогой…»
Поезд неутомимо мчал их к родным берегам.
НЕОЖИДАННЫЙ ДРУГ
Жизнь в Совете, хотя деятели его и чувствовали себя так, будто сидели на пороховом погребе, который вот-вот взорвется, шла своим чередом.
Однажды – это было во второй половине мая – технический секретарь Совета доложил Косте Суханову:
– Просит принять американский литератор Альберт Рис Вильямс.
В кабинете находились Костя и Всеволод Сибирцев. Оба они удивленно переглянулись.
– Просите, – сказал Костя.
В дверях показался очень высокий, бритый человек лет тридцати пяти, с мягким, добрым и несколько застенчивым выражением лица. На нем был черный, не новый костюм; крахмальный воротничок свободно облегал его шею; темный галстук с белыми полосками подчеркивал белизну сорочки. В руках уже достаточно поношенная черная шляпа.
– Я – Вильямс, американец, литератор, – подходя к Косте, с сильным английским акцентом сказал он.
Костя встал из-за стола.
– Пожалуйста. Садитесь.
Американец сел, положив шляпу на колено.
– Я приехал из Москвы.
«Американец из Москвы!» – это еще больше удивило и Костю и Всеволода.
– У меня пропал чемодан, – сказал неожиданный посетитель.
– Как пропал? – спросил Костя.
– Не знаю, как пропал. Пропал… – Он пожал плечами.
Говорил он медленно и осторожно, подбирая и вспоминая слова, – так переходят через речку по узенькому мосту.
– Что было в чемодане?
– Брошюры, плакаты, московские газеты – «Правда», «Известия». Интересно… когда я посетил последний раз Ленина в Кремле, я упомянул о своем чемодане с литературой. «Неужели вы думаете, что ваше правительство пропустит вас с этим чемоданом в Америку?» – сказал Ленин. «Я нисколько не сомневаюсь, – ответил я. – Америка желает узнать правду о России и русской революции». Ленин смеялся и сказал: «Может быть, я ошибаюсь. Посмотрим». Он написал всем железнодорожным агентам, просил особенного внимания моему чемодану. И я прибыл во Владивосток с чемоданом. Но здесь он пропал, я не думал, что он пропадет по эту сторону Тихого океана.
С каждой фразой Вильямса интерес к нему у Суханова и Сибирцева возрастал.
– По-видимому, кто-то позаботился освободить вас от чемодана раньше, чем вы приедете в Америку, – сказал Всеволод Сибирцев.
– О, это вполне возможно! – добродушно улыбнувшись, воскликнул Вильямс. – В Америку не позволяют ввозить русские газеты. Меня самого туда не пускают.
– Вот видите! Случилось даже большее, чем предполагал Ленин, – заметил Всеволод.
Вильямс рассмеялся.
– Да, Колдуэлл сказал, что он должен запросить Вашингтон, а японский консул заявил, что он не даст мне визу на проезд через Японию. Он не может допустить, чтобы я осквернил японскую землю. Вы удивлены? – Вильямс оглядел своих собеседников. – Я жил в России больше года. Мы приехали с Джоном Ридом[43]43
Джон Рид – революционный американский журналист, написавший знаменитую книгу об Октябрьской революции «Десять дней, которые потрясли мир».
[Закрыть] в Петроград после Февральской революции. Меня очень интересовала Россия… русский народ… революция. Во время Октябрьской революции я организовал в Петрограде маленький интернациональный легион. Ленин был очень доволен.
– Американский и японский консулы, по-видимому, осведомлены о вашей деятельности в Петрограде? – спросил Костя.
– О да! Я думаю.
– Этим и объясняются ваши затруднения с визой?
– Да, да! Но я думаю – все устроится. Колдуэлл даст визу. Японскую землю можно не осквернять. Есть другой путь: через Шанхай. Американский народ хочет знать правду о русской революции. Наш народ особенно интересуется Лениным. Американские газеты печатают всякую глупость. Я нашел здесь много американских газет. – Он подумал и продолжал: – В утренних газетах, например, пишут, что Ленин едва спасся от своих врагов: соскочил с бронированного поезда в Сибири, убежал в тайгу.
Костя и Всеволод рассмеялись.
– Вечером Ленина видели в Испании, когда он с портфелем… – Вильямс подыскивает слово, сует руку под мышку.
– Под мышкой, – подсказывает Костя.
– Да, да, под мышкой… садился на пароход в Барселоне.
Общий смех.
– Газета «Толидо Таймс» в штате Огайо пишет, что Ленин сидит в холодной комнате и с утра до ночи пишет красными чернилами декреты…
Смех не прекращался.
– Он особенно любит красные чернила. Если ему не подают красных чернил, он отказывается подписывать декреты.
Никогда в кабинете председателя Совета не раздавался такой смех.
– Газета «Нью-Йорк таймс» изображает Ленина как веселого монгольского царя, которого в Кремле охраняют китайские наемники. Жители Москвы набрасываются на первую попавшуюся лошадь, режут ее на части, уносят домой куски мяса, а Ленин живет роскошно: его ежедневный расход на одни фрукты – тысяча долларов.
Смех стал гомерическим.
– Конечно, смех, – говорит Вильямс, – это лучший ответ на весь этот вздор. Но я буду писать, я постараюсь опубликовать в Америке книгу о Ленине. Я скажу правду о нем и о русской революции. Мой друг полковник Раймонд Робинс[44]44
Раймонд Робинс возглавлял в России миссию американского Красного Креста.
[Закрыть] – поклонник «великих людей». Он путешествовал по всему свету, повсюду знакомился с видными людьми в политике, науке, промышленности. По мнению Робинса, все «великие люди», которых он встречал, – карлики по сравнению с Лениным.
– А ваше мнение? – спросил Костя.
– Ленин – это величайший человек нашей эпохи.
Помолчав секунду, Вильямс продолжал:
– Ленин просил меня передать письмо американским социалистам-интернационалистам. Вас интересует это письмо?
– Да, да, конечно, – живо откликнулся Костя.
– Вот, – Вильямс вынул из внутреннего кармана пиджака незапечатанный конверт. – Ленин хорошо владеет английским языком. Это письмо он написал при мне. Он не знал только, одно слово. Do you understand English? – обратился Вильямс к обоим собеседникам.
– Yes, – ответил Костя.
И Суханов, и Сибирцев довольно прилично знали английский язык.
– Я прочитаю вам письмо Ленина, – предложил Вильямс. Он надел пенсне и стал читать: – «Через американского товарища Альберта Риса Вильямса я шлю свой привет американским социалистам-интернационалистам. Я твердо верю, что в конце концов…»
Вильямс снял пенсне и проговорил:
– Ленин не знал или забыл, как по-английски «в конце концов». «Я сказал ему: «ultimately». Он докончил письмо: «…в конце концов социальная революция победит во всех цивилизованных странах».
«Да, – сказал Ленин, написав письмо, – революция победит, может быть, скоро, а может быть, – он улыбнулся, – ultimately. Может быть, – добавил он, – потребуется и два десятка лет. Во всяком случае, мы уже начали…»
Друзья с интересом слушали Вильямса.
Костя задумчиво проговорил:
– Может быть – скоро, а может быть – в конце концов… Хорошо сказано!
– О моих разговорах с Лениным я напишу. Это будет книга: «Десять месяцев с Лениным». Я уже начал писать в дороге. Поезд шел медленно и долго – три недели. От Москвы до Тихого океана – одна третья часть окружности земного шара. Я проехал всю Сибирь. Пространства вашей страны необозримы и прекрасны. Но Россия бедна.
После некоторого молчания Костя обратился к американскому литератору:
– Считаете ли вы возможным повести в Америке кампанию против вмешательства в наши внутренние дела?
– Если меня пустят домой, я буду писать о России в доброжелательном духе. Кампания – это трудно, а писать можно. Я обещал Ленину писать правду о Советах. Я исполню свое обещание… Можете ли сообщить мне факты вмешательства американского консула в ваши внутренние дела?
– Такие факты есть. Вот, например, американский консул во Владивостоке вместе с консулами Японии, Великобритании, Франции, Китая и Бельгии еще в феврале этого года заявил протест против того, что мы ликвидировали городское самоуправление. У нас теперь Совет, а американский и другие консулы хотят, чтобы у нас была дума. В марте консул США вместе с другими консулами заявил протест против рабочего контроля над работой порта. – Костя пожал плечами, – Какое до этого дело американскому консулу?
– Ленин, когда я последний раз видел его, сказал: «Если вы думаете ехать через Владивосток, то лучше поспешите, а не то вас в Сибири встретит американская армия».
Сообщение Вильямса взволновало его собеседников.
– Он это сказал? – почти с испугом в голосе переспросил Костя.
– Да, он это сказал… Я должен признаться, что слова Ленина мне показались странными, но во Владивостоке я увидел… американский крейсер. Ленин – очень прозорливый человек.
Все трое помолчали. Сибирцев подымил трубкой.
– «Бруклин» пришел к нам, – заговорил Костя, – еще в ноябре прошлого года, когда мы брали власть. На нем тогда прибыл командующий американской тихоокеанской эскадрой адмирал Найт. Нам известно стало, что он организовал в городе совещание представителей русской буржуазии и обещал помощь в борьбе против советской власти. На этом совещании был создан контрреволюционный «Русско-американский комитет». Правда, «Бруклин» вскоре покинул наш порт, но он не ушел далеко. Он стоял наготове в Хакодате и первого марта вновь, без нашего разрешения, прибыл сюда.
– Да, этот факт мне был известен.
– У нас нет сил, при помощи которых мы могли бы заставить интервентов покинуть наш порт. – Костя поднялся из-за стола, подошел к окну. – Мы вынуждены каждый день видеть у себя иноземные корабли. Вот, полюбуйтесь.
Вильямс поднялся со стула. В гавани слышались звуки духового оркестра.
– Вот японские крейсера, – указывал рукой Костя. – Флаги страны восходящего солнца. С тремя трубами – это английский крейсер «Суффолк». Оркестр играет, кажется, на нем. А вон там – «Бруклин».
– Позор Америки! – с возмущением воскликнул Вильямс.
– На наши протесты, – продолжал Костя, – не обращается никакого внимания. Консульский корпус в Харбине добился закрытия маньчжурской границы. Там остался закупленный для Приморья хлеб – двести тысяч пудов. Это – экономическая блокада. Нас хотят взять измором. – Костя в волнении ходил возле стола. – В Маньчжурии формируются белые отряды, они переправляются на нашу территорию. В Гродекове образовался целый фронт. – Он подошел к карте Приморья и показал линию Гродековского фронта. – В Забайкалье продолжается война с армией атамана Семенова. Правда, Семенов разбит и бежит к границе. Конечно, и банды на Гродековском фронте будут уничтожены, но все это берет у нас много сил, мы не можем заниматься хозяйственными делами. Нас тревожит присутствие в городе четырнадцатитысячной армии чехословацких легионеров. При таких обстоятельствах мы стоим у власти. Фактически мы в плену у интервентов.
Вошел технический секретарь и подал Суханову телеграмму. Костя, прочитав ее про себя, вдруг разразился смехом:
– Послушайте. Телеграмма из Дормидонтовки: «Местный священник Ясков, совместно с кулаками и белогвардейцами, организовал в селе «общество спасения православия». Каждому вступившему в «общество» он выдает квитанцию с церковной печатью, за что взимает один рубль. Не желающих вступать запугивает тем, что он не будет исполнять никакие требы и что «они не попадут в рай без особых ордеров».
Костя поясняет Вильямсу:
– Требы – это значит церковные службы.
– Понимаю, – говорит Вильямс и записывает в книжечку. – Это очень смешно.
Наступило молчание. С рейда доносилась духовая музыка.
– Я не надеюсь на сочувствие американского общественного мнения большевизму, – возобновил разговор Вильямс. – Это, конечно, невозможно. Но на протест против вторжения Америки в ваш край можно рассчитывать.
– Нам сейчас это очень важно.
– Как друг Советской России, я сочувствую вам. – Вильямс посмотрел на часы. – О! Благодарю вас за прием. – Он встал со стула.
– Мы всегда будем рады видеть вас, – вставая, проговорил Костя. – Наш начальник милиции попытается найти ваш чемодан. Оставьте ваш адрес. Долго ли вы пробудете в нашем городе?
– Не знаю. Может быть, меня совсем не пустят домой, – Вильямс усмехнулся. – Много вероятности, что по приезде в Америку я не попаду в Гринвич – это мой родной город, штат Огайо, – а стану соседом Тома Муни на острове Алькатрас. – Он рассмеялся. – Пока я буду ждать визу, я хотел бы посмотреть Гродековский фронт. Это мне нужно для моей книги о русской революции. Вы мне можете разрешить?
– Пожалуйста. В ближайшие дни я должен поехать туда. Можем поехать вместе.
– О! Это великолепно.
– На днях прибывает часть нашего отряда с Забайкальского фронта, – добавил Костя.
– Интересно! – воскликнул Вильямс.
– На вокзальной площади будет митинг. Приходите. Вы увидите наших красногвардейцев.
– Непременно, непременно! – Вильямс восторжен но пожал руки Суханову и Сибирцеву. – О’кей! – произнес он и направился к двери.
– Неожиданный друг, – сказал Костя, когда американец закрыл за собою дверь.
* * *
В день прибытия Дальневосточного отряда – погода в этот день после долгих туманов и дождей выдалась превосходная – вокзальная площадь краснела знаменами, шумела народом. Город встречал победителей.
Когда Виктора выносили на носилках из вокзала, митинг уже начался. Он увидел на трибуне, обвитой кумачом, высокого человека в черном костюме, со шляпой в руке. До Виктора донеслись слова, произнесенные с сильным акцентом:
– Президент Вильсон послал на русскую землю американских солдат, чтобы топтать русскую свободу. Вильсон – не американский народ. Народ Америки сочувствует русским. Американские солдаты и матросы хотят домой. Только одураченные головы могут бороться против русской революции…
Ветер отнес дальнейшие слова иностранца в сторону Первой Морской улицы. Виктор видел только, как высокий человек в черном костюме под гул рукоплесканий тысячной толпы обнимал Владимира Бородавкина.
Виктору помогли сойти с носилок. Он не мог оторвать глаз от трибуны.
– Кто это? – спрашивал он.
– Американский социалист, – сказал кто-то в толпе.
– Американский социалист? – переспросил Виктор, и в голосе его прозвучали в одно и то же время и удивление, и радость, и какая-то надежда.
Его усадили в автомобиль, и Женя повезла его через весь город в военно-морской госпиталь, расположенный за территорией Сибирского флотского экипажа.
Как ему все было знакомо и мило в этом городе: каждый дом, каждый перекресток…
Часть пятая.
НАШЕСТВИЕ
У МАНЬЧЖУРСКОЙ ГРАНИЦЫ
Ранним утром, когда из падей еще тянуло прохладой, когда в траве алмазными слезами сверкала роса, а птичий гомон особенно деловито раздавался в лесу, два всадника, один за другим, скакали по лесной тропе. Позади второго всадника бежала на поводу оседланная лошадь.
– Ну як, Подоба? – оглянувшись, кричал иногда первый всадник.
– Гарно, Гаврило Матвеич, – отвечал второй всадник.
И снова они молча скакали среди зеленых дубов, бархатного дерева, липы, орешника, находившихся в своей нежной июньской красе.
– Малина зацвитае! – кричал, оборотясь, первый всадник.
– Эге! – отзывался второй всадник.
И опять они молча скакали.
До Рассыпной пади, куда они держали путь, было верст сорок.
Но вот и Рассыпная сопка с ее отрогами. Показались окопы, тянувшиеся извилистой лентой, проволочные заграждения перед окопами. В лесу белела палатка.
Всадники подъехали к палатке.
– Эй вы, барсуки! – крикнул первый всадник. – Спите чи що?
Из палатки вышел высокий сухопарый человек в военном костюме офицерского покроя, в очках, без фуражки, с зачесанными назад густыми волосами. Скорее он был похож на сельского учителя, чем на военного. С одного бока у него висел маузер, с другого – сабля.
– Почему доблестное красное казачество нарушает покой мирных жителей? – отвечал человек, вышедший из палатки.
– Я вижу, что вы тут и в самом деле, черт вас подери, мирно живете, – проговорил баском первый всадник. – Не то что у нас под Полтавкой. Сам Орлов на днях со своими «орлами» переправился было через Сяосигоу. Ну уж мы и задали ему жару!
Всадник спешился. Был он мал ростом, коренаст, сбит крепко, с лихо закрученными рыжими усами; на нем были френч, фуражка набекрень, шаровары со следами споротых лампасов, шашка и маузер.
– Здорово, Борис, – он протянул руку высокому человеку. – Еду с Подобой на сутки до дому. Я звонил «командующему», – слово это он произнес с иронией, – просил увольнительную и на тебя. И лошадь взял для тебя. Поедешь? Гульнем малость, а то все внутренности застоялись.
– А пожалуй, поеду, – сказал высокий военный.
* * *
Теперь уже скакали три всадника.
Первый всадник – командир казачьего отряда на левом фланге Гродековского фронта.
Второй – командир роты одного из пехотных батальонов, занимавший позиции На Рассыпной сопке.
Третий – ординарец казачьего отряда, Гродековский казак.
О первом всаднике надо сказать более подробно.
Это был Гаврило Шевченко – едва ли не самый яркий выразитель настроений той части уссурийского казачества, которая с первых дней революции пошла с восставшим народом. Еще на австрийском фронте, когда Корнилов двинул части Уссурийской казачьей дивизии на Петроград, революционные устремления народа нашли страстный отклик в горячем сердце Шевченко. Будучи председателем полкового комитета, Шевченко по прибытии в Двинск узнал от приехавших туда питерских рабочих о предательстве Корнилова, а в Гатчине, куда он выезжал на автомобиле, увидал и казачьи цепи, двигавшиеся на столицу. Перед его глазами во всей наготе предстала контрреволюционная авантюра генерала Корнилова. Корнилов вскоре был арестован, а его соучастник генерал Крымов застрелился. Гаврило Шевченко понял, что в России поднялись друг против друга две силы, что завязывается смертельная борьба между этими силами. Из Гатчины он направился в Петроград, явился в Смольный. Туда стекались все революционные силы. В казачьем подотделе ему и его красным однополчанам был дан приказ ликвидировать контрреволюционный союз казачьих войск, где верховодили Дутов и Греков.
В родном Уссурийском крае вооруженных с ног до головы фронтовых казаков встретило все управление казачьих войск, а в станице Гродековской старики вышли с хлебом-солью. Старые казаки думали: пришла опора в их борьбе против не полюбившейся им советской власти. Но не тут-то было. На съезде круга, состоявшемся вскоре после прибытия фронтовых казаков, дело чуть не дошло до резни, кое-кто и клинок уже обнажил. Наиболее горячим из красных казаков оказался Гаврило Шевченко. Он повел за собой молодых казаков. Его и назначили начальником Гродековского гарнизона. Тут начались набеги с китайской стороны беглых офицеров под командой «атамана» Калмыкова и полковника Орлова. Гаврило Шевченко со своей красной конницей вышел к границе. За падью, за сопками, в дремучем уссурийско-маньчжурском лесу, бродили озверелые банды непримиримого его врага Ваньки Калмыкова – царе поклон ника, жестокого человека, честолюбца, для которого золотые погоны и желтые лампасы были дороже родины. Шевченко зорко стерег родную землю. Стали прибывать сюда отряд за отрядом…
Мигом всадники доехали до разъезда Сосновая падь. Здесь на путях одиноко стоял вагон третьего класса – штаб командующего фронтом, каковым был левый эсер Абрамов.
– Сидите на конях, – сказал Шевченко, – я живо, возьму только увольнительные записки – и поедем дальше. – Он спрыгнул с коня.
Вскоре он вышел из вагона с бумажками в руках.
– Лопух, а не командующий! – ругался он. – Со вчерашнего дня нет его в штабе. И на фронте не бывает. Где пропадает, черт его раздери? Подписал увольнительные и смылся.
Шевченко вскочил в седло, притронулся каблуками к животу жеребца, и всадники помчались.
* * *
Завиднелась Гродековская станица. Всадники въехали в один из переулков. Конь Шевченко заржал, увидев знакомые тесовые ворота, белый мазаный дом.
Подоба спрыгнул с коня и открыл ворота. Во дворе кряжистый старик в полинялой красной рубахе чинил телегу.
– Здорово, батечко! – крикнул Шевченко.
Старик степенно подошел к сыну.
– Спасиби, Гаврюша, що не забуваешь стариков. Я уже почал скучати, збирался до Полтавки.
Они расцеловались.
– Гостя привез, – Гаврило Шевченко указал на командира роты. – Борис зовут. А этого хлопца ты знаешь.
– Ну, уберите лошадей пид навис – и в хату, – сказал старик.
Подоба повел коней.
В это время из дома вышла дородная, чернобровая, сохранившая много от былой своей украинской красы пожилая женщина, видимо живого характера.
– Гаврюша! – воскликнула она.
Это была мать Гаврилы Шевченко. Звали ее Марина. Она кинулась к сыну, обняла своего родимого. Оторвавшись от него, протянула загорелую руку гостю, приветливо посмотрела на него.
В калитку вбежала девочка лет двенадцати, в длинном расшитом сарафане, босая, с черными, как вороново крыло, косами и сама вся чернявенькая. Сверкнув радостно смоляными быстрыми глазами, девочка бросилась к Шевченко.
– Ганна! – воскликнул Гаврило Матвеевич, взял ее под мышки и поднял. – Сестричка моя! – Он крепко прижал ее к себе.
Из-под навеса показался Подоба.
– От, дивиться! – воскликнула Марина Шевченко. – Микола Подоба!
– Ну, стара, – заговорил старик Шевченко, – буде восклицать! Иди. Приготовляй кушанье.
– Ганна! Швиденько накрывай стил, – заторопилась Марина. – Будьте ласкави, проходьте в хату, – щебетала она. – Микола, приходь с матинкой!
Командир роты, а за ним Гаврило Шевченко вошли в дом.
Это был добротно построенный и опрятно содержавшийся дом, со светлой прихожей, из которой дверь вела в большую, тщательно прибранную и устланную домоткаными половиками комнату, – с пятью окнами – три на улицу и два во двор, налево. На всех подоконниках цветы в горшках. Посреди комнаты стол, покрытый белой скатертью с кистями. В углу – образа под стеклом. Справа, у русской печки, дверь в другую комнату.
Ганна живо сняла белую скатерть, покрыла стол менее нарядной скатертью и стала расставлять тарелки.
Старик Шевченко приоделся. Он был очень крепкий человек, с сединой в голове, в бороде и в усах.
Путники умылись, причесались. Гаврило Матвеевич снял френч и надел белую рубаху без пояса.
Ганна и сама хозяйка – она тоже успела приодеться – уставили стол всякой снедью: тут были и белорозовое сало толщиной в четыре пальца, и жареные куски свинины, и жареная колбаса, начиненная гречневой кашей, и яичница, и соленые грузди. Казаки в станицах Дальнего Востока жили неплохо. Старик поставил на стол графин с разведенным спиртом и банчок, в каких контрабандисты проносили через границу спирт.
– Будьте ласкави, – обратилась хозяйка к гостю, – Сидайте, мабуть, проголодалися в дорози.
Старик взял графин.
* * *
На путях в Гродеково стоял санитарный поезд. В одном из купе, где помещался медицинский персонал, сидели Виктор Заречный и Женя Уварова. На Жене было черное платье, белый передник с красным крестом на груди и белая косынка.
– Меня беспокоит температура у Петюшки, – говорила Женя. – С чего бы это?
– Ну, тридцать семь и пять – это для ребенка не температура. Пройдет. Мама – человек опытный, ты же знаешь.
Перед своим отъездом в Гродеково Виктор отвез Серафиму Петровну и Петюшку на заимку к Козловым, где Женя жила прошлым летом. Петюшке шел второй год, он ходил, что-то болтал, был здоров. Родителей видел мало, привязался к бабушке и, по-видимому, считал, что главный человек в семье, который больше всего о нем заботится, – это бабушка Серафима. И он любил свою бабушку.
В Гродеково Виктор прибыл для руководства работой информационного бюро при полевом штабе фронта. В задачу бюро входила не только информация о военных операциях, но и агитационная работа среди красногвардейцев, а также и казаков, живших в станицах, расположенных в пограничной полосе. Дело это было знакомо Виктору по Забайкальскому фронту, и он с охотой принял предложение поехать в Гродеково, тем более что и Женя находилась здесь с военно-санитарным отрядом.
Сообщив Жене новости, Виктор отправился к дежурному по станции, чтобы узнать, нет ли в его распоряжении дрезины, чтобы проехать в Сосновую падь.
Рана, полученная Виктором на Забайкальском фронте, зажила, но еще ощущалась боль в ноге, и он ходил с палкой, слегка хромая.
Дежурного по станции не оказалось. В углу комнаты на зеленом сундучке сидел кондуктор и ел сало с белым хлебом; в ногах у него стоял железнодорожный фонарь. Виктор обратился к нему.
– А на який предмет вам треба в Сосновую падь?
Виктор объяснил.
– А тутотко сам советский атаман Шевченко, – сказал кондуктор.
При произнесении этой фамилии Виктор оживился:
– Шевченко?
– Вин самый. Прибыл с часок тому назад с фронту.
(Кондуктор говорил на том русско-украинском языке, на каком «балакали» многие переселенцы с Украины, прожившие несколько лет в Уссурийском крае.)
Во Владивостоке уже известна была фамилия командующего Полтавским направлением Гродековского фронта Гаврилы Шевченко, и Виктору Заречному захотелось сейчас же повидать его, а заодно, конечно, узнать, как добраться до штаба.
– А где его можно найти? – спросил он.
– У его батьки своя хата, вин к ёму и приихал с яким-то другим атаманом.
– Где же это?
– Идемте покажу.
Они вышли на перрон.
За линией железной дороги, вдоль нее, вытянулся длинный ряд домов, обращенных фасадом к железной дороге, с боковыми проулками.
– Видите цинковую крышу, второй дом с конца?
– Вижу.
– Там и живе Матвей Силантьевич Шевченко со своим сыном Гаврилой, посередь двух других своих сынов.
* * *
Станица Гродеково, названная так в честь одного из бывших приамурских генерал-губернаторов, нисколько не изменилась с тех пор, как Виктор Заречный и ранней своей юности гостил здесь у своего гимназического товарища. Та же широкая улица вдоль железной дороги – по ней Виктор скакал со своим другом верхом на лошади. Вдали, по направлению к Пограничной, виднелась сопка, покрытая дубняком. Под сопкой – Виктор это хорошо помнил – росли дикие, вернее – одичалые, абрикосы. Это, несомненно, следы бывшего здесь когда-то, во времена Бохайского царства, культурного сада. Могущественным было это царство, в нем было пять столиц и семьдесят семь городов. Следы шоссейных дорог, соединявших эти города, в Уссурийской тайге сохранились и поныне. Думая об этом, Виктор Заречный шел через станицу к дому Матвея Шевченко.
Вот и дом с четырьмя окнами в разрисованных наличниках.
Виктор взошел на крыльцо. Из передней он услышал оживленный разговор за дверью, постучал.
– Хто-сь прийшов, – прощебетал женский голос.
– Просимо, – раздался другой, мужественный голос.
Виктор открыл дверь, и ему представилась картина великолепного пиршества. За столом, помимо старика Шевченко, его жены Марины, сына Гаврилы и командира роты Бориса, сидели Подоба и его мать Горпина.
– Мне товарища Шевченко, – сказал Виктор, глядя на Гаврилу Матвеевича, которого он принял за того, кто ему нужен был.
– Здесь их двое, – ответил Гаврило Матвеевич. Ворот на рубашке у него был расстегнут, лицо с энергичным, недоверчивым и несколько ироническим выражением было разгорячено вином.
– Мне Гаврилу Матвеевича.
– Я Гаврило, – вставая из-за стола, промолвил молодой Шевченко, несколько удивляясь появлению неизвестного ему человека.
Виктор Заречный сказал, кто он. Недоверие сразу же исчезло с лица Шевченко.
– Проходите, садитесь к столу. Матуся, – обратился он к матери, – подай стакан.
Хозяйка поставила перед Виктором граненый стакан, тарелку, положила нож и вилку.
Старик Шевченко взял графин.
– Вам, може, чистенького? – почтительно спросил он Виктора.
– Нет, нет!
Старик налил из графина полный стакан разведенного спирта.
– Будем знакомы, – произнес Гаврило Матвеевич.
Мужчины взялись за стаканы, женщины – за рюмки.
– Ну, хлопцы, – произнес Матвей Силантьевич, – выпьемо за солодкую свободу.
Выпили и закусили.
– А теперь, – сказал через некоторое время старик Шевченко, – выпьемо за нашу казацкую долю, за доброго коня да за гострую шаблю, як в старину балакали наши батьки, наше доброе запорожское казачество.
Выпили и закусили.
Уже захмелев, Матвей Силантьевич предложил:
– Споемо старинную казацкую писню: «Эй вы, хлопцы, добрые молодцы…»
– Просимо! – гости захлопали в ладоши.
– Зачинай, батечко. – Гаврило Матвеевич приготовился, чтобы запеть вслед за отцом.
Матвей Силантьевич сложил руки на груди и запел хриповатым голосом. Гаврило Матвеевич, Марина и гости дружно подхватили.
Пели голосисто. Песня выливалась в открытые окна, и было далеко слышно веселье в доме Матвея Силантьевича Шевченко.
Эй, налывайте повные чары,
Щоб через веньцы лылося,
Щоб наша доля нас не цурала,
Щоб краще в свити жилося…
– Сын приихал до дому, – говорили в станице некоторые с сочувствием.
– Пидождите, справим мы вам пир! – злобно бубнили другие.
Расколовшаяся в октябре надвое станица жила двумя жизнями, не похожими одна на другую.
– Вы это что же? – глядя на стакан Виктора, из которого была отпита половина, с удивлением спросил Гаврило Шевченко.
– Я, знаете, не привык пить из стакана, – улыбнувшись, ответил Виктор.
– Матуся, подай товарищу рюмочку.
– К тому же, – добавил Виктор, – сегодня я должен быть у командующего фронтом.
– Эка важность – командующий фронтом!
– Мы вам прямо должны сказать… – начал было командир роты.
– Постой… Ты о чем? – прервал его Шевченко. – Об этом потом, – добавил он, поняв, о чем хочет сказать командир роты. – Пейте, – снова обратился он к Виктору. – Мы сегодня переспим здесь, а завтра на заре по коням. Там сейчас тихо. Это только наш командующий…
– Ты хотел об этом потом, – перебил его командир роты.
– Ну, потом, потом…
Этот их разговор и намеки были непонятны Виктору.
– Давай, Борис, расскажи, как ты ходил в разведку, – обратился Шевченко к командиру роты.
– Да ведь это все пустяки. Тебя не удивишь.
– Я люблю, когда ты природу описываешь.
– Ну, природа – это другое дело… Люблю природу. И вот ведь: война всегда происходит на природе… вот ведь в чем дело! Природа сияет, а человек кровь проливает. Как зверь. Да что зверь! Зверь ведь по нужде. Ему некуда деваться: или он, или его.
