Текст книги "Великий тайфун"

Автор книги: Павел Сычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЗАРЕЧНОГО

Виктор Заречный еще в дороге узнал о «перевороте». В поезде говорили, что в городе «ловят» большевиков, идут обыски. Он сошел на Первой речке – последней остановке перед Владивостоком. После некоторого раздумья направился на квартиру к Сибирцевым.

Виктор застал одну Марию Владимировну.

– Как – вы уцелели? – были первые слова Марии Владимировны, произнесенные ею в сильном волнении. – Мой Всевка арестован. Вы знаете? Схватили на улице.

– Я только что приехал из Гродеково и ничего еще не знаю, – ответил Виктор.

Мария Владимировна ввела его в комнату.

За два года, протекшие с той поры, когда Сибирцевы жили под Орлиным гнездом, Мария Владимировна мало изменилась, худее только стала (она по-прежнему много курила, и никотин съедал ее), да на высоком лбу легли волнистые морщины. В зачесанных назад темных волосах, казалось, совсем не прибавилось седины. Но, вглядевшись, можно было заметить усталость в ее лице, особенно когда она опускала глаза; порой глаза казались более задумчивыми, хотя по-прежнему выражали непреклонную волю и вместе с тем сердечность, доброту.

После Октябрьской революции основанная ею прогимназия была преобразована в гимназию. Совет отвел под гимназию помещение в одной из казарм флотского экипажа, на третьем этаже. При входе, рядом с учительской, была квартира Марии Владимировны из двух комнат. В другом конце в небольшой комнате помещались «мальчики» – Игорь и племянник Марии Владимировны по младшей сестре, ученик коммерческого училища Александр Фадеев. До ареста в этой же комнате жил Всеволод.

Закурив, Мария Владимировна стала рассказывать подробности происшедших событий.

«Переворотом» руководил русский генерал Дитерихс, служивший в чехословацком корпусе. Один из чешских полков отказался выступить, но был разоружен и отправлен на Русский остров.

«Как пригодился бы батальон Мировского с шестью пулеметами! – подумал Виктор. – Какая это была ошибка! Какая ошибка!.. Впрочем, что мог сделать батальон в несколько сот человек против тысяч мятежников? – говорил другой голос. – Мог! Мог! – настаивал первый голос. – Выступление чешского красногвардейского батальона могло привести к замешательству в рядах мятежников, остановить мятеж».

– Красногвардейцы, осажденные в штабе крепости, – рассказывала дальше Мария Владимировна, – расстреляв все патроны, сдались и вышли из здания штаба, но почти все – до ста пятидесяти человек – были заколоты штыками. Сопротивление небольших отрядов грузчиков, портовых рабочих было сломлено. Стоявшие в Золотом Роге миноносцы «Бравый», «Точный», «Твердый» и «Лейтенант Малеев» попытались в боевой готовности сняться с якоря, но на японском крейсере «Асахи» взвился сигнал «Стоять на месте», орудия повернулись в сторону миноносцев.

– Ну, если адмирал Като приказал советским миноносцам стоять на месте, – сказал Виктор, – значит, японцы были заинтересованы в успешном исходе мятежа.

– Безусловно, – согласилась Мария Владимировна.

Дрожь внутреннего волнения спирала Виктору грудь. Рухнуло в одно утро все, за что борьба длилась столько лет! Победа казалась бесповоротной – и вот…

Целые сутки Виктор пробыл у Марии Владимировны. Велико у него было желание хоть на минуту заглянуть домой, но этого нельзя было сделать. Он дал знать Серафиме Петровне.

* * *

Оставив Петюшку на попечение соседки, Серафима Петровна пошла к сыну. Она не шла, она летела, не чувствуя земли под ногами, забыв в эти минуты обо всем, думая только о нем, о своем Витеньке. Она была счастлива, что сын ее не попал в лапы к «белым чехам», как она называла мятежников, и в то же время понимала, что он должен будет опять скрываться, что для него снова вернутся времена подполья, а для нее – постоянный страх за него.

* * *

Виктор обнял мать. Она почувствовала, как нежно он ее любит, но она не знала всего, что происходило в этот момент в его душе; она думала об опасности, нависшей над краем и над ее сыном, а он в этот момент думал и о ней: он знал, как она страдает, и ему нестерпимо было жаль мать – утешением ей теперь будет разве вот только внук.

– Женя-то как же теперь? – говорила Серафима Петровна.

– Женя? Да… – Виктор неопределенно повторил несколько раз: – Да, да…

Необычная задумчивость Виктора усилила у Серафимы Петровны чувство беспокойства.

С печалью в сердце ушла она от Виктора, а Виктор, подавленный всем происшедшим, ходил из угла в угол по комнате Марии Владимировны.

НА НАГОРНОЙ УЛИЦЕ

Александр Васильевич Суханов пережил новый удар. Люди его круга злорадствовали: «Сынок-то в лагерях, за колючей проволокой…» Глаза старика наполнялись гневом. Сын его Константин – честный человек! Патриот! «А вы? – обращался он мысленно к именитым людям города, всплывшим опять на поверхность. – Вы – подлецы, продающие родину!»

Александр Васильевич будто глядел в воду. Интервенция действительно началась. Но он не думал, что она примет такой характер. Он полагал, что «Черный дракон» начнет действовать. Ну, и Белый дом не будет дремать. «В конце концов, – рассуждал он, – они могут договориться о «сферах влияния» на русском Дальнем Востоке». Но у него и в мыслях не было, что на приморскую землю вступят еще войска других стран. А тут еще легионеры. Это уже разбой международный. Этого он не ожидал. Он не мог смотреть из окон своего кабинета на Золотой Рог, где стояли иноземные суда. Прежде, бывало, тоже приходили иностранные военные корабли, но это был визит вежливости великой державе. Теперь они врываются в бухту как пираты и направляют орудия на город.

Он ходил в гневе по кабинету. Иногда останавливался у раскрытого окна. За окном тихо перешептывались тополи, а на душе у него была буря. «Ах, Костя, Костя!..»

* * *

В это время в гостиной за круглым столом сидела Анна Васильевна со своей знакомой.

– Давно что-то не заходили, Глафира Семеновна, – говорила Анна Васильевна, в голосе у нее слышалась тоска.

– И дела не делаю и от дела не бегаю, – отвечала Глафира Семеновна, пожилая, но очень бойкая женщина. – Я на минуту к вам. Хочу посоветоваться с Александром Васильевичем. Новая власть не признает советских бумаг… Как здоровье-то ваше?

– Да не могу похвалиться.

– А Александр Васильевич?

– Здоровьем как будто крепок, а горе окончательно сокрушило его.

– Да, с сынком-то опять несчастье. Говорят, весь Совет в лагере.

– В том помещении, где Костя, двадцать один человек. Рядом, в казарме, двести человек красногвардейцев: и русские, и чехи, и мадьяры.

– Это что же, все большевики?

– Стало быть, большевики.

– У сына были?

– Сразу после ареста, когда их содержали на гауптвахте в Гнилом Углу, была. Потом перевели в лагерь, за Минный городок. Даль-то какая! А ноги у меня больные. Сердце стало никуда… Не хожу, да и свидания было прекратили. Теперь опять разрешили. Дочь ходит с передачами. Сидят все за колючей проволокой. Считаются военнопленными. Костя – пленный! – в ее голосе послышалась горечь. – В родном городе – пленный! Не воевал – и пленный!

– Ну теперь, может, Александр Васильевич назначение получит на высшую должность…

– Да вы что, Глафира Семеновна! – тоном возмущения произнесла Анна Васильевна. – Да разве он пойдет к белым! Плохо вы его знаете, Глафира Семеновна!

Гостья прикусила язык.

– В газетах пишут, – заговорила она, – что– сюда приехал французский генерал Жанен. Городской голова Агарев речь произнес: «Добро пожаловать…»

– Они теперь всем – и японцам и американцам, – всем говорят: «Добро пожаловать». В городе ликуют. Костя рассказывал дочери: в лагерь приезжали какие-то дамы «смотреть большевиков». Наглые, говорит, такие.

– А как невестка?

– Живет у своих на Седанке. Ей, бедной, тяжело приходится. Средств никаких нет. Она у нас не бывает, а дочери рассказывают. Из школы ее уволили. Сказали, что не могут доверить воспитание детей. И от людей бывают неприятности. Недавно вот сидела она с ребенком – сын у них – около дачи на скамье, мимо проходили какие-то барыньки. «Что, говорят, еще не повесили вашего супруга?» Вот ведь какие люди! А тут как-то полоскала она белье в речке, так какая-то женщина с другого берега язвила: «Что, без муженька? Скоро без сынка останешься. Пьяные Калмыковцы говорили, что убьют твоего совдепчонка. Сама слышала». Вот какие люди! И откуда такая жестокость у людей! Ну, говорил бы кто-нибудь, а то ведь женщины! Горя у нас, Глафира Семеновна, столько, что… Так вы по какому делу к нему? – вставая с кресла, проговорила Анна Васильевна.

– Да все по тому же, по какому приходила при советской власти.

– Так я скажу ему.

Анна Васильевна пошла к мужу.

Глафира Семеновна оглядела гостиную.

«Всё на месте, – подумала она, – всё как было, а жизни той уж нет. Горе за горем. Пришла беда – отворяй ворота. Эх-хе-хе!» – она вздохнула.

Вошла Анна Васильевна.

– Пройдите, пожалуйста, Глафира Семеновна, в кабинет. Просит вас.

Глафира Семеновна живенько встала с кресла и пошла к двери.

Разговор у нее с Александром Васильевичем был не относящийся к нашему повествованию, и передавать его мы не будем.

СНОВА В ПОДПОЛЬЕ

Виктор Заречный снова стал Некрасовым Юрием Федоровичем. Старый бессрочный паспорт, когда-то отобранный у него при аресте и обнаруженный им в делах охранного отделения, служил ему вторую службу. На Фонтанной улице он снял комнату. Работал Виктор, добывая средства к жизни, в правлении Союза приамурских кооперативов.

Изредка он навещал Серафиму Петровну, обнимал мать и любовался сыном, который рос и все больше и больше походил на Женю. Когда Виктор открывал дверь в домик к матери, его охватывало чувство необычайной радости. Но вот он брал Петюшку на руки, прижимал к себе, смотрел в его большие карие глаза, точь-в-точь как у Жени, – и тоска заползала к нему в душу. Уходил он с Двенадцатой улицы всегда с печалью в сердце.

Шли дни. Скрываясь, Виктор встречал то одного, то другого из уцелевших от ареста большевиков. Скоро стала возникать подпольная организация. Александр Федорович Солис опять выручил: стал фиктивным владельцем типографии, той, что была создана прошлой осенью. Здесь сейчас печаталась газета подпольного комитета, печатались и подпольные листовки. Теперь Александр Федорович помогал большевикам не ради любви к зятю-большевику, сидевшему за проволочной оградой. Он видел, какую подлую роль играло «правительство» Дербера, настоящими-то патриотами своей родины оказались большевики, – поэтому Александр Федорович и помогал им.

На Светланской улице, у бывшего «адмиральского дома», украшенного флагами стран-оккупантов, почти ежедневно происходили встречи и парады прибывавших войск; блистали орденами и аксельбантами офицеры японской морской пехоты в белых костюмах, армейские офицеры в одежде защитного цвета и в хромовых сапогах; были тут американские, английские, французские офицеры и с ними русские полковники и генералы с царскими крестами на груди, отдававшие бывшую свою родину на растерзание иноземцам. По улицам шли солдаты двунадесяти языков в своих национальных формах, мулы тащили повозки с продовольствием и амуницией. Панели переполнялись огромными толпами любопытных. На балконах белели шляпы и шляпки, панамы и пробковые шлемы. Лишь кое-где виднелись платки и кепки обитателей рабочих слободок, – простые люди не покидали своих жилищ на окраинах города, там они кляли интервентов.

Однажды три дня подряд Виктор ходил на пристань для встречи с участниками подпольной организации – грузчиками, и за эти три дня из-за океана прибыло семь пароходов с японскими и американскими солдатами и боевым снаряжением.

В детстве Виктор любил бродить здесь. Запахи нефти, пеньки, бананов и еще чего-то незнакомого, чужого исходили от ящиков и тюков, выгружаемых из трюмов. Он мечтал поступить юнгой на пароход, поплыть по синему морю в страны, откуда пароходы привозят такие незнакомые, тревожащие воображение запахи. Как далеки были сейчас эти ощущения! С каждым лязгом лебедки на пристань опускались не корзины с бананами, а ящики со снарядами, патронами, винтовками. Не плыть по синему морю хотелось Виктору, ему хотелось, чтобы это синее море, омывающее берега родного края, разверзлось и потопило бы все эти «Явата-мару», «Роккоза-мару», «Хозан-мару», привозящие из-за океана смерть русским людям.

«Может быть, Сакович прав, – думал Виктор, – топить надо было вражеские суда, приближавшиеся к гавани. Не стали бы они бомбардировать город, полный иностранного населения и консульств. Конечно, японцы обложили бы город с суши. Пришли бы из Кореи, из Маньчжурии. Ну и что ж! Несколько судов с войсками и снаряжением все-таки пошли бы ко дну. Надо было бороться с оружием в руках. А то пустили врагов без боя!»

Злоба, бессилие что-либо предпринять душили его. Теперь оставалась борьба печатным словом, распространением листовок, как бывало при царе. В юности Виктор вкладывал в подобные дела весь пыл своей романтической натуры. Сейчас все это казалось пустяком. Хотелось уничтожить врагов физически. Не раз он говорил с товарищами по подполью о своем желании пробраться на Уссурийский фронт. «Что вы там будете делать? – спрашивали его. – Командовать отрядом? Вы не военный. Быть политработником? А здесь? Нас здесь – раз-два и обчелся. Каждый дорог. Пропаганда здесь сейчас главное оружие борьбы. Несомненно, придет час и для восстания. Мы должны готовиться к этому. Мы выйдем из подполья, и каждый сделает свое дело».

Все это Виктор сам прекрасно понимал.

Товарищи его знали, что был еще один мотив, побуждавший Виктора рваться из города: он не раз говорил о своем желании пуститься в поиски бесследно пропавшей жены. Но об этом не говорили, отводя этот вопрос на второй план. Это было больно, но Виктор понимал, что как опытный подпольный работник в прошлом, знавший к тому же английский язык, он нужен был во Владивостоке, где образовалась вражеская цитадель. Это соображение отнимало у него право покинуть город.

Штабом подпольной организации сначала была коммуна, носившая название «Светланка, 99». Но с некоторых пор за «Светланкой, 99» контрразведка установила бдительную слежку, и вторым штабом стала квартира Марии Владимировны Сибирцевой.

Педагогическая деятельность Марии Владимировны – она была начальницей гимназии и преподавала ботанику – сочеталась теперь с революционной работой: в ее квартире хранилась литература; она выполняла поручения Красного Креста, созданного при подпольной организации; навещая Всеволода в лагере, передавала информацию от подпольного комитета и уносила из лагеря советы узников… да многое она делала, что можно было делать в то тяжелое время, когда в городе властвовали интервенты, белогвардейцы и бывшие революционеры – эсеры и меньшевики. Именно с этого мрачного момента в истории края и началась та деятельность Марии Владимировны, благодаря которой имя ее вспоминается теперь рядом с именами ее сыновей.

Однажды Виктор зашел к ней поздно вечером, чтобы передать записку для Кости Суханова – на следующий день она должна была пойти в лагерь, на свидание к Всеволоду. Мария Владимировна предложила выпить с ней стакан чаю.

Виктор сидел против нее за столом, пил крепкий, хорошо заваренный чай, смотрел в ее мужественные глаза, вслушивался в ее не по годам молодой голос. Он всегда восхищался этой замечательной русской женщиной, не знавшей в жизни никаких радостей, кроме радости воспитания «зеленых обезьян», как она любовно называла юношей и девушек, слетавшихся к ней в дом, как слетаются пчелы к липе во время цветения. Девушки особенно любили Марию Владимировну и липли к ней, как к родной матери. Да что к матери! У иных родные матери не давали для духовного роста столько, сколько давала эта, казалось бы, чужая им маленькая, сухонькая женщина с теплыми, одухотворенными глазами.

В этот вечер Виктор засиделся у Марии Владимировны. Они говорили все об одном и том же: об интервенции, о лагерных узниках, о боях на Уссурийском фронте.

О том, что делалось на фронте, известно было только по оперативным сводкам чехословацкого штаба, часто неверным. Но точно было известно, что красные части отступили уже до реки Уссури. В газетах писали: «Австрийские офицеры Сакович и Шрейбер установили на правом берегу Уссури дальнобойные орудия, которые не дали возможности при обороне Каульской сопки развернуться нашим броневым поездам».

– Лгут-то как: Сакович и Шрейбер – австрийцы! – говорил Виктор. – Сакович, кажется, поляк, а Шрейбер – латыш. Отрадно, что они на фронте. Под Каульской сопкой, говорят, чехи разбиты и началось наступление наших войск.

Радостные вести пришли и с Забайкальского фронта. Сергей Лазо разгромил семеновскую армию, очистил от нее Забайкальские степи, прижал Семенова к самой маньчжурской границе и у Пятиглавой горы, или, по-бурятски, Тавын-Тологоя, наголову разбил его, загнав за китайскую границу.

Но потом поползли другие слухи. После наступления красные войска начали снова отступать. С запада продолжали двигаться эшелоны мятежных чехословаков. Почти вся Сибирь была в их руках. Подняла голову контрреволюция. Высшие советские власти Сибири из Иркутска перекочевали в Забайкалье, в город Читу. Сергей Лазо был вызван с Тавын-Тологоя. Советские части, теснимые тысячами хорошо вооруженных мятежников, опирающихся на богатейший сибирский тыл, на Францию, Англию, Америку, отступили к Байкалу. Священная кровь русских людей уже окрашивала берега великого озера.

– Если Сергею Лазо не удастся остановить чехов, – говорил Виктор, анализируя обстановку, создавшуюся на Прибайкальском фронте, – положение на Уссурийском фронте станет безнадежным. Судьба этих двух фронтов зависит от судьбы каждого из них. Разгром одного принесет гибель другому.

Мария Владимировна сосредоточенно слушала и не переставая набивала одну папиросу за другой (свой душистый табак она по-прежнему хранила в стеклянной банке).

– Правительство Японии, – продолжал Виктор, – опубликовало декларацию об отправке в Приморье «некоторого» количества войск в целях, как говорится в декларации, «облегчения положения чехословацких войск, выносящих давление превосходных сил неприятеля».

– Русские люди на русской земле – неприятели! – с возмущением воскликнула Мария Владимировна.

– А Америка? – говорил Виктор. – Одновременно с декларацией правительства Японии Соединенные Штаты объявили о своем решении помочь чехословакам и «русскому народу, если он попросит». Под русским народом, конечно, подразумеваются белогвардейцы. Подлую роль играет «демократ» Вильсон! А Англия? На днях из Гонконга прибыл двадцать пятый батальон Миддальсекского полка английских войск. Англичане прямо с парохода отправились на Уссурийский фронт. Спешат.

– Я видела, – сказала Мария Владимировна, – парад французских войск, прибывших из Индокитая.

– Главнокомандующим всеми войсками союзников назначен японский генерал Отани, – заметил Виктор. – Какая нужна сила против них?

– Сила эта – непобедимый дух русского народа. – Во взгляде Марии Владимировны, и без того твердом, казалось, отобразилась та сила духа, о которой она говорила.

– Русский народ велик, это верно. Его покорить нельзя. Но сейчас решается другой вопрос, Мария Владимировна. Русская революция – не только национальное движение, она имеет характер интернациональный. С иноземными войсками борется не просто русский народ, как, скажем, в наполеоновскую войну, а революционный народ, и при этом, Мария Владимировна, с нами против интервентов и мятежников борются те же чехи, венгры, румыны, сербы, латыши, китайцы, корейцы. Вот что сейчас главное: интернациональность русской революции!

– Главное ведь – японцы, – возразила Мария Владимировна. – А они ужасные националисты и, по-моему, очень далеки от революции.

– Может быть, и далеки, не спорю. Но среди солдат японской армии начинается брожение. Говорят, несколько рот ненадежных солдат отправлены обратно в Японию. Мы получили резолюцию исполкома Социалистической партии Японии. Японские социалисты с негодованием относятся к посылке войск в Сибирь. Они сожалеют, что не имеют сил предотвратить грозящую нам со стороны империалистического правительства Японии опасность. «Мы почти бессильны сделать что бы то ни было, – пишут они, – так как правительство нас преследует. Но ваша революция, – пишут они, – будоражит японских рабочих, оказывает большое влияние на социалистическое движение в Японии». Вот какое письмо, Мария Владимировна! Оно обнадеживает.

– Ах, Виктор, вы такой оптимист!

– Да и вы, Мария Владимировна, по-моему, не из лагеря пессимистов.

Оба они, и Мария Владимировна Сибирцева и Виктор Заречный, действительно были счастливыми обладателями удивительных русских характеров – несокрушимо оптимистических; ничто, никакие обстоятельства, как бы они ни были трудны, а подчас, казалось бы, и безнадежны, ничто не могло лишить их этой драгоценной особенности.

– Блажен, кто верует… – Мария Владимировна вздохнула.

– И вы верите.

– Дождь пошел, – сказала она в ответ, поднялась из-за стола, закрыла окна. – Может быть, переночуете у меня? Сильный дождь пошел.

– Благодарю вас… Пожалуй, останусь.

По замутившимся стеклам окон уже бежали ручьи.

– Возьмите Всевкину постель и устраивайтесь где-нибудь в классе. Вам не привыкать спать по-спартански.

Они пошли в комнату «мальчиков», Виктор взял постель с кровати Всеволода.

– Роскошное будет ложе.

– Может быть, здесь и переспите?

– Сюда могут заглянуть в случае чего, а по классам вряд ли будут шарить.

– Это верно.

В одной из классных комнат Виктор положил постель в проходе между партами, запер дверь на ключ. Спать еще не хотелось, и он, походив по комнате, подошел к окну. По стеклам обильно текли ручьи.

Шум дождя всегда вызывал в памяти у Виктора одну ночь в бухте Ольги. Тогда так же, как и сейчас, плескался дождь и по стеклам бежали ручьи. Из-за дождя Женя заночевала у него. Он лег спать на полу и увидел сон: будто, наклонившись над источником, пил воду. И вода в источнике теплая, душистая. Он открыл глаза. Над его лицом были большие, темные глаза Жени. «Спите, спите!..» – шептала она.

Прежде воспоминание это вызывало у него радостное чувство, он благословлял ту ночь. Но сегодня дождевые струи, шумно лившиеся по стеклам, нагнали на него тоску. Начался август, а от Жени все нет и нет никаких известий. И одна за другой побежали думы… Контрразведка, осведомленная о существовании в городе большевистской организации, искала путей в подполье. Подозрительные субъекты заглядывали в типографию, дневали и ночевали во дворе дома № 99 по Светланской улице, рыскали в порту, в железнодорожных мастерских; уже опасно стало заходить в квартиру Марии Владимировны. Работать становилось труднее. Хотя похороны убитых 29 июня, во время которых по главной улице города шел многотысячный гневный поток людей, и показали, что народ остался непокоренным, но это был безоружный народ, он мог только ненавидеть врага. Большевики из подполья звали народ на борьбу. Но дальше всеобщей забастовки протеста против интервенции дело не шло. Центральное Бюро профессиональных союзов, существовавшее легально, призывало трудящихся не признавать «правительство автономной Сибири», требовало освобождения арестованных членов Совета, восстановления советской власти. Но это были только декларации, не подкрепленные силой. Интервенты, свергнувшие советскую власть, не собирались ее восстанавливать. Нужно было терпеливо, изо дня в день, готовиться к восстанию. Вместе с тем приходила мысль о партизанской борьбе у железных дорог, по которым передвигались, занимая край, иностранные войска.

«Готовьте подрыв и взрыв рельсов…» – вспомнил Виктор телеграмму Ленина. – Как мало сделано в этом отношении! – думал он. – Почти ничего. Но еще не поздно. Борьба – впереди. И она развернется на коммуникациях врага… Надо уходить из города».

Он лег, чтобы заснуть, но снова погрузился в думы. Дождь шумел, хлестал по окнам.