Текст книги "Великий тайфун"
Автор книги: Павел Сычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
У СОЛИСОВ НА СЕДАНКЕ
В первых числах мая Солисы упаковали свои вещи и переехали с Ботанической улицы на Седанку, где Александр Федорович арендовал зимнюю дачу (на улице Семирадского, дом № 10), в пяти минутах ходьбы от берега залива. В городе в это время беспрерывно моросили туманы. Они ползли из Гнилого Угла по горам, спускались вниз и окутывали город. Из окон квартиры Солисов не было видно ни города, ни бухты. Все было Скрыто густым и сырым молочно-серым туманом. Сырость проникала в квартиру; соль в солонке и в деревянном ящичке в кухне постоянно была мокрой; на кожаной обуви, если ее долго не употребляли, появлялась зеленая плесень. Сын Сухановых Георгий, родившийся в апреле, не отличался здоровьем. Дед и бабушка Солисы поспешили вывезти внука на дачу. На Седанке – это одно из чудеснейших дачных мест, зелено раскинувшихся вдоль Амурского залива, – было значительно меньше туманов. Работу корректора в «Красном знамени» Александра, ставшая матерью, должна была оставить, но она устроилась в качестве учительницы в седанкинской школе.
Солисы занимали на даче просторный дом: пять комнат внизу и одна наверху, в мансарде. Внизу была столовая с дверью на террасу, спальня самих Солисов, комната Александры. Две другие комнаты занимали остальные члены семьи. В мансарде помещалась Софья.
Позади участка протекала река Седанка.
По воскресеньям на дачу приезжал Костя, иногда его сопровождали друзья, чаще всего Всеволод Сибирцев и Дядя Володя – они были наиболее близки семье Солисов. Несмотря на то что политическая обстановка в городе и во всем крае была чрезвычайно напряженной, приезд друзей на дачу сопровождался большим оживлением, в доме было шумно и весело.
Дня через два-три после переезда Солисов на дачу, в воскресенье утром, Софья и ее подруга по гимназии Наташа, жившая неподалеку, сидели на скамье у реки. Солнце заливало весь берег. У каждого художника явилось бы желание взять в руки палитру и кисть – так живописно и молодо было здесь все: и девушки в цветных платьях, и нежная зелень кустов сирени позади них, и еще влажный от росы зеленый покров у их ног. Некоторое время они молча смотрели, как тихо текла вода в реке.
– Ты, Наташа, последнее время какая-то странная, – проговорила наконец Софья.
– Я влюблена, – ответила Наташа.
– Что?! – изумленно воскликнула Софья.
– Влюблена, – повторила Наташа.
– В кого?! – с тем же изумлением спросила Софья.
– В Дядю Володю.
– Ты с ума сошла!
– Нет, я в своем уме.
– Да ведь он годится тебе в отцы! – воскликнула Софья. – Наконец, что ты в нем нашла? – уже более спокойно, но с усмешкой спросила Софья.
– Ах, он такой интересный!
– Интересный? – недоумевала Софья.
– Я удивляюсь тебе, Соня: ты чаще, чем я, видишь его, и неужели ты не находишь в нем ничего интересного?
– Абсолютно.
– Даже абсолютно?
– То есть вот столечко в нем нет интересного, – Софья показала крошечный ноготок на своем мизинце.
– Значит, ты, Соня, толстокожая.
– Комедия! – воскликнула Софья. – Влюблена! Да еще в кого – в Дядю Володю! – Она звонко рассмеялась.
Мимо них проплыли в лодке мальчишки-рыбаки. Когда лодка скрылась за поворотом реки, Наташа сказала:
– Ты, Соня, бессердечная. Вот влюбишься сама, тогда узнаешь, как смеяться.
– Во-первых, я никогда не сделаю такой глупости – влюбиться, а во-вторых… во-вторых, если и влюблюсь, то во всяком случае не в такого…
– Какого?
– Старого и неинтересного.
– Какой же он старый?
– Сколько ему лет, по-твоему?
– Года тридцать три.
– А тебе?
– Восемнадцать.
– Ты, Наташка, дура!
– Какая ты… нечуткая, Соня! Я так жалею, что заговорила с тобой об этом! Думала, что ты отнесешься ко мне как подруга, а ты… – слезы навернулись у нее на глазах.
Софья посмотрела на нее, пожала плечами.
– Да ты что, Наташа, по-настоящему влюблена?
– По-настоящему.
– А это… как? – Софья с любопытством смотрела на влюбленную подругу.
– Это невозможно рассказать, – ответила Наташа, и лицо у нее приняло выражение человека, которого впервые посетило какое-то еще не совсем понятое им самим, еще не осознанное чувство.
Перемена в лице подруги поразила Софью. Впрочем, последнее время она часто видела у Наташи такое именно выражение.
«Вот, оказывается, в чем дело!» – думала Софья.
Не зная еще чувства, посетившего подругу, Софья со свойственным ей необычайным любопытством стала расспрашивать Наташу уже без иронических замечаний:
– Ну хорошо. А чем же он интересен? Как это у вас все получилось?
– Если бы ты послушала, как он рассказывает!
– О чем?
– Ах, обо всем, обо всем… У него такая интересная жизнь!
Софья с любопытством слушала Наташу, а та продолжала:
– Знаешь, ему было семнадцать лет, когда он стал революционером, был на каторге…
– Ну, а как у вас началось? – допытывалась Софья.
– Да у нас ничего не начиналось, я просто влюбилась в него.
– А он?
– Он?.. Он, наверное, и не знает этого.
– Ах, вот как! – Софья была явно разочарована. Она ожидала рассказа о зарождении и развитии романтической истории между Наташей и Володей, а оказывается… – А ты знаешь, Наташа, – сказала она, – у него есть жена и двое детей – девочки.
– Знаю. Жена его вышла замуж за другого, когда он был на каторге. Теперь они не муж и жена.
– Слушай, Наташка, неужели ты вышла бы за него, если бы он сделал тебе предложение?
– Вышла бы.
– Ты, Наташка, совершенно сумасшедшая!
– Ну и пусть.
На этом кончился сердечный разговор подруг. Они поднялись со скамьи и пошли по тропинке к даче.
К обеду из города приехали Костя и Володя. После обеда Володя предложил Софье и Наташе, которая явилась сейчас же, как только окончился обед, прогуляться по декавильке[39]39
Декавилька – железная дорога для вагонеток.
[Закрыть] на спичечную фабрику. Софья отказалась от прогулки, и Володя пошел с Наташей.
Оставшись наедине у себя в мансарде, Софья принялась было читать какой-то роман – она очень любила «душещипательные» романы, – но потом погрузилась в мысли о Наташином романе. «Интересно, – думала она, – чем же он заставил ее полюбить себя? Хорошо рассказывает. Но ведь нельзя же полюбить человека только за то, что у него была интересная жизнь и что он хорошо рассказывает об этом! Послушать бы его…» Она пожалела, что не пошла с ними.
Размышляя, Софья задремала на кровати с открытой книгой у изголовья.
* * *
Вечером Софья предложила Володе пойти на залив – она была охвачена желанием узнать, чем же он покорил Наташу.
Был тихий, теплый вечер. Солнце уже давно зашло, потухало небо, темнел залив. На сопках, прямо против Седанки, горел лес. Это был большой пал – яркое пламя шло к югу, растянувшись на несколько верст.
– Как горит лес! – сказала Софья.
– Да, ужасный пал, – отозвался Володя. – Гибнут огромные богатства.
– Расскажите что-нибудь, – попросила Софья.
– Что же вам рассказать?
– Про каторгу.
– Про каторгу? Почему именно про каторгу?
– Вы же были на каторге, вот и расскажите. Про вас говорят, что вы бывший каторжанин. Слово-то какое страшное – каторжанин!
Володя улыбнулся.
– Ну, если вас интересует каторга, пожалуй, расскажу.
Почти всю дорогу до Океанской – они шли по песчаному берегу – Володя рассказывал о царской каторге. Он начал издалека, с декабристов, потом стал рассказывать о каторге тех лет, когда он был в Горном Зерентуе. Рассказывал он действительно мастерски. Перед взором Софьи прошла жизнь каких-то совершенно необыкновенных людей, бескорыстно жертвовавших всем – личным благополучием, жизнью – во имя идеи, как говорил Володя. Она кое-что читала о французской революции, да и о русской революции попадались ей в руки книги, но они не захватывали ее; да и сама революция, тайфуном пронесшаяся над страной, не изменила строя ее душевной жизни. В ее душе было тихо, как в речной заводи.
– Неужели вы ни разу не пожалели на каторге, что стали революционером? – спросила она.
– Пожалел? Что вы! Я считал себя счастливым.
– Это просто непонятно: сидеть на каторге и считать себя счастливым!
– Не поймите мои слова так, что сидеть на каторге – одно удовольствие. Один этап чего стоит! От Сретенска до Горного Зерентуя я шел пешком в партии, где были сплошь уголовные, я один политический. Идти в партии уголовных – это пытка. На мое счастье, среди уголовных нашлись чудесные люди. Всегда буду помнить красавца Георгия Санакидзе – грузинского националиста, страшного ненавистника самодержавного строя. Был еще один грузин, фамилии его не помню, тоже красавец, с огромной бородой, живописный, как библейский пророк. Оба они отличались от остальных уголовных высокой нравственностью. Из партии, которая ушла перед нами, бежало двое. Наши конвоиры, мстя за побег каторжан, избивали нас прикладами. На пути в Горный Зерентуй есть этап Кавыкучи Газимурские и просто Кавыкучи. Расстояние между ними сорок четыре версты. Переход этот самый тяжелый. Об этом переходе каторжане говорили: «От Кавыкучи до Кавыкучи глаза повыпучи». В Кавыкучах нас встретила новая команда, которая так же в дороге зверствовала. От последнего этапа мы уже не могли двигаться пешком, лежали на подводах, как трупы. Тюремный врач в Зерентуе, осмотрев меня, сказал: «Лечить его бесполезно – у него не осталось живого места». Но я, как видите, выжил. При начальнике тюрьмы Высотском начались такие издевательства, что многие не выдерживали и кончали самоубийством: травились, перерезали вены, один облился керосином, чтобы сжечь себя, – едва спасли его. Сазонов[40]40
Егор Сазонов – студент, эсер; в 1904 году убил министра внутренних дел фон Плеве.
[Закрыть] отравился, оставил записку, которая нас всех потрясла. Он написал: «Товарищи, сегодня ночью я попробую покончить с собой. Если чья смерть и может приостановить дальнейшие жертвы, то, прежде всего, моя. А потому я должен умереть. Чувствую это всем сердцем». Кончалось письмо так: «Сердечный привет, друзья, и спокойной ночи!» Утром нашли его в камере мертвым.
– Какой сильный человек! – воскликнула Софья.
– Нет, это он от слабости духа. Покончить с собой – дело нетрудное. Трудно бороться.
– Но он думал, – возразила Софья, – что своей смертью приостановит зверства.
– Надо было протестовать против зверств, а не умирать добровольно.
– Вы протестовали?
– Конечно. «Протестантов» оказалось тринадцать человек. По распоряжению начальника Нерчинской каторги Эфтина нас всех отправили в Кадаинскую каторжную тюрьму, где условия были очень тяжелые. Знаете, в Кадае в свое время был заточен Чернышевский. Потом меня отправили в Кутамарскую тюрьму, где я попал в карцер, а из карцера – в больницу. Тюремный фельдшер Аразов – хороший был человек – выходил меня. В России пошли протесты против зверств, царивших в каторжных тюрьмах. Высотского убрали, и товарищи добились моего перевода опять в Зерентуй.
– Вы были смелый, ничего не боялись? – уже с нотой восторженности в голосе спросила Софья.
– Кажется, ничего не боялся.
– Я люблю смелых людей. Моя бабушка тоже ничего не боялась. У нее было имение, вернее – у дедушки. Он любил лошадей. У него была конюшня рысаков. Не жалел денег на покупку лошадей. Правда, не жалел и самих лошадей. Однажды он купил в Калише двух рысаков, за каждого заплатил по три тысячи рублей. Возвращался на них в свое имение, был пьяный и так гнал их, что, когда коляска подкатила к подъезду дома, взмыленные кони упали и тут же издохли. Бабушка была другого характера, старалась сохранить свое добро, которое проматывал дед. Но я хотела сказать о другом. Я хотела сказать о ее бесстрашии. Вот это была женщина! Мама рассказывала, однажды ночью на конюшню проникли конокрады. Ни дед, ни прислуга – никто не решился выйти из дома. Бабушка – она была величественная женщина – надела свой длинный, широкий белый кружевной пеньюар, белый чепец, взяла в руку бронзовый канделябр с тремя зажженными свечами и вышла во двор. Держа высоко канделябр со свечами, она пошла прямо на конюшню. Конокрады, должно быть, приняли ее за привидение, бросили коней и разбежались. Ах, какая она была храбрая! Моя сестра Шура вся в нее, боится только мышей. Увидит мышь и вся задрожит, может умереть от страха, честное слово! – Софья рассмеялась. – Ну, рассказывайте дальше. Я вас перебила.
– Да я уже все рассказал.
– Ну, еще что-нибудь.
– Бывали на каторге и счастливые дни, – возобновил рассказ Володя. – В Зерентуе произошла моя встреча с братом Емельяном[41]41
Речь шла о старшем брате Володи – Емельяне Ярославском.
[Закрыть]. Трудно вам описать нашу радость. Вы только подумайте: увидеть родного брата – и где: на каторге! Когда он вошел в камеру с вещевым мешком в руке, я думал, что это галлюцинация. Но через мгновение я бросился к нему, – и что тут было! Товарищи плакали, глядя на нас…
– Боже мой, какая жизнь! – воскликнула Софья.
– Жизнь наша в одной камере, – продолжал Володя, – скрашивала тяжесть каторги. Брат работал в столярной мастерской, выжигал на деревянных изделиях цветы, виды Забайкалья – он ведь художник. Вечерами, после поверки, делал доклады по политическим вопросам, излагал сочинения Маркса, Энгельса, Ленина. Возникали жаркие споры с эсерами, анархистами. Это были замечательные вечера!
– На каторге – замечательные вечера? – Софья пожала плечами.
– Да, мы забывали о том, что находимся в каторжных горах. Но в тринадцатом году он вышел на поселение. Из окна камеры я смотрел, как вместе с двумя другими политическими, уходившими тоже на поселение, он шел по дороге, через гору, покрытую хвойным лесом. Вот он, с котомкой за плечами, остановился, снял шапку, помахал ею и, перевалив через гору, скрылся… А впереди у меня было еще четыре года. Четыре тяжелых года работы на золотых приисках… Ну вот… Мой рассказ, вероятно, разочаровал вас: ничего романтического!
– Вы прошли тяжелую жизнь, – возразила Софья, – а говорите – были счастливы.
– Счастлив был от сознания, что и я что-то делал для освобождения родины.
– Ну, а когда революционеров приговаривали к смертной казни, – спросила Софья, – что они чувствовали?
– Умереть, конечно, никому не хочется. Но смерть за революцию – это благородная смерть, счастливая.
– И вы бы так умерли?
– И я бы так умер.
– Вы просто необыкновенный человек.
– Самый обыкновенный. Таких, как я, тысячи.
– Говорят, что вы подавляли мятеж атамана Гамова в Благовещенске?
– Подавлял.
– Страшно было?
– Уничтожать врагов революции не страшно. На днях вот поеду с отрядом на Забайкальский фронт, на борьбу с атаманом Семеновым.
– Ух, какой вы! – промолвила Софья и подумала: «Наташка уж не такая дура».
Они дошли до Океанской и повернули обратно.
Софье очень хотелось заговорить с Володей о самом интересном: почему он разошелся с женой? Она не сразу решилась затронуть этот щекотливый, как она подумала, вопрос. Все же вкрадчиво спросила:
– Мне говорили, что вы были женаты…
– Был.
– Почему вы ушли от семьи?
– Я от семьи не уходил. С каторги я написал жене, что не хочу связывать ее, дал ей право поступать, как ей подскажут сердце и разум. Не знаю, сердце ли, разум ли или что другое подсказало ей, только… – Володя помолчал. – На каторге, – продолжал он, – мне один рассказывал. Был он осужден на десять лет. Оставил жену и трехлетнюю дочь. После каторги, как полагалось по закону, его отправили в ссылку. Но не мог он вынести якутской ссылки и бежал: душа рвалась к жене, к семье. Приезжает в родное село. Идет с волнением по селу к дому. Дело было зимой, поздно вечером. Луна на чистом небе. Снег серебрится. Дом его стоял с краю села, у леса. Подходит к дому. Видит – человек входит в калитку, мужчина. Он зашел с другой стороны дома. Припал к замерзшему окну, смотрит: жена, совсем еще молодая, стоит у печи, что-то делает, за столом девочка лет десяти читает книгу. «Неужели дочь?» – думает. А возле жены еще две девочки. Сердце у него защемило. Открывается дверь, входит человек, девочки – к нему… Тут он все понял. Оторвался от окна и побежал по глубокому снегу в лес… Там он обнял березу и зарыдал… А у меня, когда я вышел из дома бывшей своей жены, – закончил Володя, – не было и березы, чтобы обнять, стояли вдоль улицы одни телеграфные столбы, и ветер гудел в них.
– Это так тяжело, – не то спрашивая, не то отвечая на свои мысли, произнесла Софья, тронутая рассказом Володи. Что-то очень теплое, от чего ей самой стало хорошо, поднялось у нее в душе.
Показались огни на Седанке.
* * *
Вскоре после того, как Софья и Володя ушли гулять, на террасу к Солисам вошла Наташа. Магдалина Леопольдовна с некоторым неудовольствием сказала, что Соня ушла куда-то с Володей. Во время обеда она успела заметить, что ее средняя дочь как-то странно посматривала на Володю, да и он тоже «засматривался» на нее. От взора наблюдательной матери ничто не ускользает. Ей это не очень понравилось.
– Пойди поищи их, – попросила она Наташу.
Наташа обошла все кругом, вернулась, думая, что,
может быть, они уже дома.
– Их нигде нет, – с огорчением сказала она.
– Странно! – проворчала Магдалина Леопольдовна. – Уже так поздно!
В половине одиннадцатого Софья и Володя заявились. Оживленные, они вошли на террасу, где в одиночестве сидела Наташа. Софья разрумянилась; казалось, была вся горячая от длительной прогулки. Наташа укоризненно посмотрела на нее. Софья подошла к ней и шепнула:
– Я одобряю твой выбор.
* * *
Раздеваясь, чтобы лечь в постель, Софья вспоминала рассказ Володи. Перед ее глазами стояла береза, которую, рыдая, обнимал человек, вернувшийся с каторги. И опять в сердце у нее шевельнулось что-то очень доброе к Дяде Володе.
«ВЫЕЗЖАЙТЕ ВСЕ, КТО ХОЧЕТ ЗАЩИЩАТЬ РЕВОЛЮЦИЮ»
– Когда у нас высаживались японский и английский десанты, в Забайкалье вновь вторглись отряды Семенова, – докладывал Костя Суханов членам Исполкома. – Младенцу ясно, что одно связано с другим. Положение в Забайкалье крайне тревожное. Вот телеграмма главнокомандующего Забайкальским фронтом.
В кабинете притихли.
– «Всем, всем, всем! Товарищи, приближается день решительной борьбы с Семеновым… Спешите послать все свои силы, все отряды. Посылайте людей вооруженными, одетыми, обутыми: у нас здесь ничего нет. Предстоит упорная борьба, враг силен, хорошо вооружен… Ему помогает русская буржуазия, его поддерживают иностранные капиталисты… Выезжайте все, кто хочет защищать революцию. Время не ждет. Лазо».
– Я получил, – сказал Костя, – также телеграмму из Хабаровска. – Он прочитал телеграмму Дальсовнаркома.
Полная тишина была ответом на слова председателя Совета.
– А как же здесь? – спросил кто-то.
– Что здесь? – в свою очередь спросил Костя.
– Здесь японцы высадили десант, а нам предлагают послать отряд в Забайкалье.
Костя ответил:
– Семенов стремится к Карымской, чтобы отрезать Дальний Восток от России. Мы очутимся в мешке. Мы кровно заинтересованы в разгроме Семенова.
– А что же Центросибирь? – последовало возражение. – Неужели Центросибирь не может двинуть свои войска, чтобы остановить наступление Семенова? Главнокомандующего назначили, а командовать некем?
– Центросибирь располагает всего десятитысячной армией, разбросанной по всем городам Сибири, – ответил Костя.
– Просто невероятно, чтобы в Иркутске ничего не было, – заметил кто-то. – Там же богатейшие интендантские склады, должно быть и оружие.
– Факт остается фактом, – возразил Костя. – Лазо взывает о помощи. Мы помогли подавить гамовский мятеж, должны принять участие и в борьбе с Семеновым. У интервентов, если они выступят…
– А вы все еще надеетесь на противоречия их интересов? – бросил кто-то язвительную реплику.
– Противоречия интересов у Америки и Японии на Дальнем Востоке несомненны. Только этим, по-моему, и можно объяснить тот факт, что Япония, имея огромную армию наготове, до сих пор не занимает Приморья. Я лично, да и не только я, многие товарищи… мы считаем, что противоречия интересов Америки и Японии на Дальнем Востоке будут сдерживающим фактором в развертывании интервенции. Ленин в своей телеграмме, как вы знаете, пишет, что японцы, наверное, будут наступать и им помогут, вероятно, все без изъятия союзники. Может быть, Ленин обладает такими документами и фактами, которых мы не знаем. Во всяком случае, в своей деятельности мы руководствуемся указаниями Совнаркома. Там, вероятно, виднее. Из Москвы высылают комиссию для быстрейшей эвакуации грузов из Владивостока.
– От нас, сидящих здесь, многое скрыто, – вступил в начавший разгораться спор Виктор Заречный, – и не нам тут делать политику. Надо быстро вывозить ценные грузы – это вне всякого сомнения. Отряд в Забайкалье надо послать – это тоже вне всякого сомнения. Но в то же время мы должны создавать Красную Армию – и не только здесь, в Приморье, а и в Хабаровске, на Амуре. Во Владивостоке нам придется трудно: иностранные корабли стоят в бухте, в любой момент в гавань может войти любое число иностранных транспортных судов с войсками. Ленин говорит об организации обороны около Иркутска или в Забайкалье. Следует, кроме того, создать оборонительный рубеж и под Хабаровском. В случае наступления японцев мы можем встретить их уже на Амуре.
Дальнейшие прения показали, что среди членов Исполкома были и такие, которые считали, что вывозка грузов, доставленных из союзных стран для русской армии, может только ускорить интервенцию.
– Это, конечно, вздор, – говорил Виктор Заречный. – Может возникнуть другой вопрос: дойдут ли грузы до Москвы? Если Семенову удастся продвинуться до Карымской, захватить ее, то грузы, конечно, попадут прямо к нему в лапы. Но это соображение тем более должно понудить нас отправить отряд на Забайкальский фронт, чтобы уничтожать семеновские банды.
Заговорил, как всегда, брюзгливым тоном Новицкий:
– Народное движение нельзя подавлять силой…
Виктор Заречный прервал его:
– Бандитские налеты вы называете народным движением! Стыдитесь, вы, «социалист»!
– К нам обращаются, – продолжал Новицкий, – с призывом идти для уничтожения гидры..»
– Обращаются не к вам, а к народу! – яростно крикнул Степан Чудаков.
– …но известно, – продолжал Новицкий, – вместо одной отрезанной головы у гидры вырастают две. Так и с контрреволюцией. С ней не справиться одним ножом. Мы больны, а нас лечат коновалы. Я говорил и говорю о полном невежестве правящих лиц. Методы борьбы этой власти с семеновщиной – типичные приемы коновалов…
Ему не дали договорить. Степан Чудаков вскочил со стула.
– Вот она, главная гидра контрреволюции! – указывая пальцем на Новицкого, кричал он. – Вот кому надо в первую очередь оторвать голову!
Костя с трудом водворил порядок.
Меньшевистский лидер Агарев уже давно нервно покручивал свой моржовый ус.
– Самой крупной организованной силой, борющейся против Семенова, – сказал он, – являются бывшие военнопленные мадьяры.
– Неправда! – прервали его.
– Этих сил, – продолжал он, – вообще много в советских войсках, по собственному их признанию. Эти венгры принимают русское подданство, но ввиду того, что большевизм – явление чисто русское, преданность их отрядов подлежит большому сомнению. Таким образом, против банд Семенова выступили такие же банды…
– Я призываю вас к порядку, – побагровев, но сдержанно сказал Костя.
Агарев покрутил ус и продолжал:
– …такие же банды, но с маленькой примесью идейных большевиков. Отряды Семенова, Калмыкова порождаются большевизмом…
– На революцию они отвечают контрреволюцией, – заметил Виктор Заречный.
Взглянув на Виктора, Агарев возразил:
– Их отряды состоят не только из монархистов и авантюристов. Ядро их составляет русское офицерство, которое нельзя огульно обвинять в контрреволюционности.
– Офицерство, которое пошло к Семенову, – сказал Костя, – сплошь контрреволюционно. Это бежавшие из России подонки русского офицерства; Честные русские офицеры остались в России и вступают в Красную Армию.
Взволнованный, поднялся со стула Виктор.
– Скверно, что семеновские подонки находят защитников в нашей среде, в среде членов Исполкома Совета. Это позор! Вы, – обращаясь к Новицкому и Агареву, сказал Виктор, – перешагнули сегодня грань, за которой уже начинается предательство революции. Товарищ Чудаков верно сказал: внутри Исполкома сидит контрреволюционная гидра. Да, товарищи, у контр-революционной гидры много голов, одна из них – здесь, в этом зале.
Костя встал из-за стола.
– Вопрос ясен. Отряд посылаем.
