Текст книги "Великий тайфун"
Автор книги: Павел Сычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
«Конечно, Виктор прав…» Она не додумала. К окну подошла девочка-кореянка. Она была вся в слезах. Девочка с трудом объяснила, что семилетний братишка ее обварился кипятком. Женя в волнении вскочила со стула, схватила парусиновую сумку, где у нее находились разные медикаменты, и бросилась из комнаты. Попросив хозяйку заимки посмотреть за Петюшкой, она побежала в корейскую деревню…
…Так и текла жизнь Жени Уваровой на заимке. Она производила на корейцев, особенно на кореянок, необыкновенное впечатление. Ее забота о деревне казалась непонятной, ее медицинская помощь, которую она оказывала женщинам и детям, – каким-то чудом, а сама она с ее красотой казалась посланной богом добра. Ее и называли «дочь доброго бога».
ТАЙНОЕ СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ
Тайны дома № 19 по Лазаревской улице и других мест, где хранились «совершенно секретные дела», влекли Виктора Заречного с неодолимой силой. Все свободное время от работы в комитете партии он проводил на Лазаревской улице. В руках у него оказались документы, которые изумляли своей неожиданностью. Перед Виктором прошла целая галерея людей, которых он встречал на нелегальных собраниях, которых он знал как подпольных работников, которым он доверял, но которые, оказывается, были агентами охранного отделения, провокаторами. Иногда он чутьем своим угадывал в человеке предателя. Так было при встрече у Николая Петровича Уссурийцева с журналистом Сикорским. Теперь его подозрение оправдалось. Сикорский был «совершенно секретным» агентом охранного отделения и носил кличку «Ольнем».
Бывало, Виктор подозревал, что причиной провала было предательство, что в организации находился провокатор. Но чаще всего Виктор не замечал, как по его пятам следовала тень иуды. Теперь обнаружилось, что тенью этой был агент охранного отделения «Тигровый», кличку которого Виктору, однако, не удалось расшифровать, и такие известные Виктору Заречному люди, как рабочий военного порта Полуэктов, носивший кличку «Северов», телеграфист Мостипан – «Гануль», служащий частной фирмы Бодянский – «Камчатский».
«Как же низко может пасть человек!» – изумлялся Виктор, читая донесения агентов охранного отделения.
Вот ему встретилась фамилия секретного сотрудника – Ушполевича Ипполита Михайловича; он работал в охранном отделении под кличкой «Головин». До чего же знакомой показалась Виктору эта фамилия и особенно имя: Ипполит! И вдруг он вспомнил: да ведь это тот самый длинный человек, которого по возвращении из Японии Виктор встретил на квартире у эсера Пекачки Чижикова, проживавшего на Ботанической улице! Он тогда внимательно следил за развернувшейся между Виктором, Пекачкой Чижиковым и бывшим эсером Глебом дискуссией о народничестве и сказал под конец: «Бог нам нужен, товарищи, бог». Что это было? Маневр провокатора? Или действительно идеи Петра Кропоткина – Ипполит выдавал себя за анархиста – переплелись у него с идеями христианства? Виктору удалось узнать, что Ипполит впоследствии вступил в секту баптистов, аккуратно посещал их молитвенный дом. Может быть, в нем проснулась совесть и он «замаливал» свое предательство, а может быть, это тоже был своеобразный маневр провокатора. Однажды утром его нашли замерзшим на льду Амурского залива.
Виктору бросились в глаза папки с копиями отчетов охранного отделения Департаменту полиции. Он стал листать страницы отчетов. Всюду пестрела его фамилия. Охранное отделение сообщало в Петербург, Департаменту полиции: «Адрес Виктора Заречного служит для сношений Центрального Комитета партии с.-д. с местной организацией». Ясно было, что письма Виктора Заречного подвергались перлюстрации. В другом отчете: «ЦК РСДРП сносится с местной группой партии по адресу: Владивосток, Тюремная улица, 20, Виктору Григорьевичу Заречному…» В третьем отчете говорилось о том, что Виктор Заречный побывал там-то и там-то. В одном из «дел» Виктор обнаружил копию совершенно секретного письма начальника Владивостокского охранного отделения на имя директора Департамента полиции, где на семи страницах полковник Гинсбург сообщал подробности ареста членов группы социал-демократов города Владивостока, а также группы «Юная Россия». Это было то самое письмо, которое полковник Гинсбург послал в дополнение к своему телеграфному донесению, составленному сейчас же после ареста группы социал-демократов и организации «Юная Россия». Он тогда писал: «Подробности – почтой». Так вот эти подробности теперь находились в руках Виктора. Оказывается, о собрании обеих групп, которое было назначено за городом в восемь часов вечера 27 августа, полковник Гинсбург узнал за полтора часа. Провокатор, сделав донос, сам поспешил на собрание и оказался в числе арестованных. Никто из арестованных не знал, что вскоре он был освобожден из тюрьмы.
«Где же все эти негодяи?»
Роясь в делах охранного отделения, или в делах приморского военного губернатора, или в приговорах военно-окружного суда, Виктор вновь переживал многие события революционной жизни родного края. Волнение, чувство негодования и омерзения охватывали его, когда он перелистывал папки «дел».
Его поражало, с какой бухгалтерской точностью царское правительство вело делопроизводство по уничтожению тех, кто восставал против него! Оно беспощадно истребляло наиболее, на его взгляд, опасных врагов своих, но в то же время очень тщательно разрабатывало всякого рода отчетность, где фиксировались акты умерщвления людей. Только благодаря скрупулезно разработанной отчетности и явилась возможность установить весь колоссальный объем и все детали преступлений, совершенных правительственной властью. Тайное становилось явным. Открывались судьбы людей, узнавались последние дни их жизни в страшных застенках царских тюрем.
В процессе работы у Виктора явилась мысль написать революционную историю родного края, где главным героем были бы сами события, но как бы отраженные в судьбах людей, так или иначе вовлеченных в поток революции или потерпевших крах от нее.
Однажды он обнаружил «Сведение об осужденных Приамурским военно-окружным судом к смертной казни, приговоры над коими приведены в исполнение за время с 1 января 1907 по 1 июня 1908 г.»
Какое безразличное слово – «сведение»! Однако у Виктора содрогнулось сердце, когда он взял в руки это «Сведение» и стал читать одну за другой фамилии казненных. Вдруг с болью в сердце он вскрикнул… Под № 51 стояла фамилия Гриши Шамизона.
– Гриша! Гриша Доколе! – шептал Виктор.
В графе «Время исполнения приговора» стояла дата: «3 марта 1908 года».
Виктор вспомнил рассказ Александра Большого (это было по возвращении Виктора из Японии) о казни Гриши Доколе. Теперь стал известен день казни. И многое другое стало известно об этом человеке.
До казни он сидел на крепостной гауптвахте, и 31 декабря 1907 года, когда Виктор встречал Новый год в колонии эмигрантов в Нагасаки, Гриша писал в тюрьму, политическим заключенным (письмо это Виктор нашел в обвинительном акте Приамурского военно-окружного суда по делу об участниках военной организации):
«Здравствуйте, дорогие товарищи! Душевный привет всем! С Новым годом поздравляю. Наступает 1908 год, да будет он счастливее своего предшественника. Взамен гадания, разочарований, уныния и сомнений, в противоположность сему да принесет он нам осуществление великих надежд, бодрость и уверенность освобождения томящихся в ржавых оковах. Сил и счастья, друзья! До скорого свидания на воле».
Гриша Доколе весь был в этом письме, сердечный, страстно веривший в светлое будущее.
Виктор разыскал некоторых родственников Гриши. В городе Николаеве, Херсонской губернии, проживали его старшая сестра Ревекка и двоюродный брат Давид Левин. Гриша и Давид родились и росли в немецкой колонии Карлсруэ, Николаевского уезда, Херсонской губернии, и были друзьями.
Давид Левин прислал Виктору последние, предсмертные письма Гриши.
Пятого февраля 1908 года, сидя на крепостной гауптвахте, Гриша писал Давиду в Карлсруэ:
«… ждем суда… суд назначен на 9 февраля… все надежды в этом ожидании… мечтаю о недалеком свидании со всеми родными, близкими… Прошу возможно чаще мне писать. Единственная отрада заключенному – это друга теплое слово».
В воскресенье 17 февраля Гриша послал Давиду открытое письмо:
«Приветствую вас, дорогие мои родные и друзья! Приговором Приамурского военного окружного суда 9-го с/м ночью я признан виновным по 1 части 102 и 273 ст. ст. уголовного уложения, 112 и литер 6 110 ст. ст. XXII книги свода военных постановлений и т. д. Сурово! (Призыв к вооруженному восстанию – следствие понятно…) Три матроса приговорены к каторжным работам на 10 лет… подали кассационную жалобу в главный военный суд. Будем ждать и надеяться снова. Я здоров, бодр. Скоро напишу подробнее. Пока до свидания. Крепко обнимаю».
Отец Гриши – он работал в хлебозаготовительной конторе Дрейфуса в Николаеве, – узнав о страшном приговоре суда, 25 февраля выехал во Владивосток экспрессом, чтобы застать сына и благословить его в далекий, неведомый путь.
В субботу первого марта, не зная, что за дверями его камеры уже сторожила смерть, Гриша писал на далекую свою родину:
«… Живой еще и здоровый. Приветствую всех вас. Ждем ответа … Думаем, что там обратят внимание … указано много существенного. Будем надеяться! Ко мне едет отец. Из дома выехал 25 февраля… должен быть здесь приблизительно шестого с/м. Ах, встретить бы его великой радостью, вестью об отмене казни! Самочувствие томительнейшее, лихорадочное. С тем будьте счастливы! Скажу еще – до свидания! До свидания, мои дорогие, в жизни – на воле!»
Экспресс и днем и ночью мчался через поля, леса и горы, мимо занесенных снегом деревень и городов; он пересек всю Сибирь, Забайкалье, Северную Маньчжурию, Уссурийский край. Старик еврей с большой седой бородой среди глубокой ночи, когда весь вагон спал, сидел на своей скамье, накинув на плечи талес, и горячо молился Иегове. Девять суток мчался экспресс, девять суток старик молился. 6 марта он вышел на площадь незнакомого города. Тут, совсем недалеко, за штабом крепости, находилось невзрачное кирпичное здание гауптвахты.
– Кого тебе, дед? – спросил его караульный начальник, поручик Яковлев.
– Григория Шамзона, – ответил старик.
– Шамизона? А ты кто ему – отец?
– Да, это мой сын… Я приехал из Херсонской губернии повидать сына.
Поручик Яковлев посмотрел на него так, что лицо старика стало такое же белое, как и его борода.
– В тюрьму перевели его. Ступай туда, – сказал офицер.
– В тюрьму? А где тюрьма?
Офицер объяснил:
– За кладбищем… Спросишь там. Все знают, где тюрьма.
Старик поспешил в тюрьму. Но он опоздал на три дня. Его не хотели ждать. Что значит для палачей благословение отца? Три дня тому назад, третьего числа, повесили его сына на тюремном дворе.
– Тогда скажите мне: где же мне искать его могилу? – не вытирая слез, которые текли по серебряным нитям его длинной бороды, спросил старик.
– На кладбище, – был ответ. – На еврейском кладбище.
Старик пошел на кладбище, – оно было совсем близко, рядом с тюрьмой.
Кладбищенский сторож по фамилии Загускин, с такой же седой бородой, встретил его.
– Хоронили здесь три дня тому назад человека, повешенного в тюрьме?
– Я догадываюсь, о ком вы спрашиваете, – сказал сторож. – Я подозревал, что человек этот не сам умер. Если жандармы приходят и говорят, что сегодня ночью надо приготовить могилу, а потом привозят на двуколке труп человека, то можно думать, что человек не сам умер. Теперь мне все понятно. Это ваш сын? Когда я рыл могилу, в тюрьму на такой же военной двуколке, на какой привезли тело вашего сына, везли человека, и он пел: «Вставай, поднимайся, рабочий народ…» Теперь мне все понятно… Пойдемте, я покажу вам могилу вашего сына.
Сторож повел старика по кладбищу, которое было расположено на косогоре, у дороги, между тюрьмой и православным кладбищем. Кое-где белыми пятнами лежал снег.
– Вот она, – сказал сторож, указав на небольшой глинистый холмик, в который была воткнута новая дощечка с надписью на еврейском языке.
Старик прочитал: «Здесь похоронен солдат».
– Мне не сказали, как его фамилия, – пояснил сторож, – сказали: «солдат», и я написал: «солдат». Что я. мог еще написать?
Рыдание заклокотало у старика в груди.
История Гриши Доколе потрясла Виктора.
В архиве штаба Владивостокской крепости Виктор обнаружил «дело» минера Кирилла Кудрявцева. Он вспомнил эту фамилию. Это был тот минер, который после восстания забежал на Голдобинский колокол (об этом рассказывал смотритель Поспеловских маяков Дубровин), а потом пришел к Виктору, и Виктор отправил его из города на паровозе.
В «деле» было несколько аккуратно Подшитых суровыми нитками документов.
У Виктора остановилось дыхание.
«19 февраля 1908 года, – читал он в документе, который носил название «Акт», – в стенах владивостокской тюрьмы… бывший рядовой владивостокского крепостного батальона Кирилл Семенов Кудрявцев… был приведен к виселице, где ему был прочтен приговор, после чего в 11 часов 40 минут пополуночи был передан в руки палача и снят с виселицы в 12 часов ночи…»
Перед казнью в камеру к Кудрявцеву приходил священник – в черной рясе, с серебряным крестом на груди. Неизвестно, какой разговор произошел у них. Может быть, взглянув на распятие, изображенное на кресте, Кудрявцев подумал:
«Христа распяли, меня будут вешать. Если бы и его повесили, то на кресте была бы изображена виселица с повешенным Христом. Это было бы совсем кстати».
Виктор мог только предполагать, что Кудрявцев так подумал.
Но ему стало точно известно, что, войдя в камеру, священник сказал:
– Сын мой, я пришел, чтобы напутствовать тебя к новой жизни…
– Мне этого не надо, – ответил Кудрявцев. – Исполните, батюшка, мою последнюю просьбу, пошлите вот эти письма. – Кудрявцев встал с кровати, на которой сидел, взял со столика два листика бумаги, исписанные карандашом, и протянул их священнику.
«Батюшка» взял письма.
Дальше к «делу» был пришит секретный рапорт священника Кропотова командиру Девятого Восточно-Сибирского стрелкового полка:
«При сем представляю два письма казненного 19 сего февраля бывшего рядового владивостокского минного батальона Кирилла Кудрявцева: одно на имя подпоручика того же батальона Калинина и другое на имя отца его, Семена Федотовича Кудрявцева. Оба письма написаны Кудрявцевым до моего прихода к нему для напутствия и вручены мне им с просьбой об отправлении их по назначению. Адрес его отца указан им следующий: г. Старая Русса, Новгородской губернии, Дмитриевская улица, купцу Василию Винокурову, для передачи в деревню Нагатино, крестьянину Семену Федотову Кудрявцеву. О последующих распоряжениях Вашего высокоблагородия прошу не отказать меня уведомить.
Священник Н. Кропотов»
Тут же очень аккуратная рука письмоводителя пришила письма Кудрявцева.
Первое письмо написано на целом листе бумаги:
«Его благородию подпоручику Калинину. Ваше благородие, перешлите мои вещи домой и напишите моему отцу, Семену Федотову, Новгородской губернии, Старорусского уезда, Медниковской волости, деревни Нагатино, что меня казнили 19 февраля 1908 г., только не троньте их, они ни в чем не виноваты за меня, я сам делал, сам и отвечу… Прощайте, ваше благородие, и передайте мое последнее прощание моей нестроевой команде.
Кирилл Кудрявцев»
За ним второе письмо, написанное на половине листа:
«Прощайте, дорогие мои родители, папаша Семен Федотович и брат мой Александр Семенович, дорогая сестра Лидия и Анна, Анастасия и Устиния Павловна, племянники Коля и Саша, приказываю вам долго жить. Меня повесили 19 февраля 1908 г., в 10 часов. Простите меня, что я перед вами виноват, передайте мое последнее прощальное слово, затем еще раз прошу у вас прощения, мои родители, папаша и братец мой. Передайте всем родным и знакомым мои последние слова, простите, простите, простите, я оставляю вас, ухожу от вас, дорогие мои, затем я честно погиб за родину-мать и свободу, хотя вы этого не знаете, но я знаю.
Кирилл Семенов Кудрявцев»
Девять с лишком лет письма Кудрявцева пролежали в архиве штаба крепости. И только через девять лет отец Кудрявцева получил последнее «прости» от сына, повешенного «по указу его императорского величества».
«Где же участники всех этих злодеяний, бывших тайными, а теперь ставших явными? – думал Виктор, склонившись над серыми, зелеными, синими папками, на которых посредине крупным шрифтом было напечатано: «Дело», а сверху от руки написано: «Секретно» или: «Совершенно секретно». – Можно ли забыть обо всем этом? Можно ли простить?»
«Нет, – говорил внутренний голос Виктору, – этого нельзя ни забыть, ни простить».
История тоже ничего не забывает, ничего не прощает. Рано или поздно расплата за содеянное приходит. История не щадит и мертвых, она поднимает из гроба и распинает всенародно, на все времена.
О ЧЕМ ШУМЕЛИ ТОПОЛЯ
Александр Васильевич Суханов сидел у себя в кабинете на Нагорной улице перед грудой папок, разложенных на письменном столе, и слушал доносившийся в окно шум тополей. Три тополя стояли перед окнами дома. День был солнечный, но ветреный. Листья тополей, сверху глянцевитые, а снизу матовые, опушенные сероватым войлоком, трепетали, поблескивая на солнце, и неумолчно шумели.
С того дня, как Александр Васильевич выгнал из дома своего любимого сына, прошло не так уж много времени, а старик изменился так, будто протекли многие годы. До революции его старил «позор», который он нес из-за ареста сына. Теперь спина горбилась из-за того, что весь город говорил о его разрыве с сыном, членом Исполнительного Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов. К удивлению старика, Костя стал необыкновенно популярен среди жителей города. Рабочие успели полюбить его, как простого и «обходительного» человека, пылкого оратора, произносившего речи, которые были по душе рабочему люду. Его и называли-то не иначе, как «товарищ Костя». Этим выражалось особое расположение к нему. Представители имущих классов встречались с ним как с членом Исполнительного бюро Комитета общественной безопасности и относились к нему с уважением. Александру Васильевичу потребовались десятки лет упорного труда, чтобы имя его стало известно в крае, а Костя… едва произошла революция, как все заговорили о нем. Конечно, имя его окружено ореолом мученика, борца с самодержавием, освобожденного из тюрьмы, как все думали, Февральской революцией (никто не знал, что Костя был выпущен на поруки до суда благодаря хлопотам старика). С другой стороны, популярность его усиливалась молвой, что вот сын вице-губернатора (старика многие называли вице-губернатором) порвал с отцом и «перешел на сторону народа». Это импонировало трудовому населению, вызывало в людях любопытство к необыкновенному молодому человеку, студенту. На митингах, на которых часто выступал Константин Суханов, в народе шептались: «Вот он, Костя Суханов, сын вице-губернатора, большевик. А говорит-то как!»
Александр Васильевич знал, что говорили в народе. Обо всем он слышал. И стал он подумывать о том, чтобы бросить службу в страховом обществе, уединиться на заимке у старшего сына Григория и погрузиться в свои «Записки амурского старожила», над которыми он работал уже много лет. Это был замечательный труд по истории Приамурского края начиная с 1856 года (службу свою в Приморской области старик Суханов начал в 1882 году).
Александр Васильевич был редким и вместе с тем ярким представителем краевых государственных деятелей, которые по многу лет сидели на одном месте, изучая край и развивая его производительные силы. Знал Приморский край Александр Васильевич как свою квартиру. Несмотря на хромоту, он проехал верхом на лошади, в сопровождении одного только вооруженного казака, сотни верст, попадая к хунхузам, подвергаясь опасности нападения хищных зверей, переправляясь через опасные реки, в которых не раз тонул. Его именем назван в Посьетском районе Сухановский перевал (Александр Васильевич перевалил его верхом на лошади). Часто в квартиру Сухановых на Нагорной улице приезжали губернаторы и генерал-губернаторы за советом по тому или другому вопросу, связанному с управлением краем. Особенно любили старика Суханова за его ум и знание края барон Корф, Гродеков, Унтербергер – с этими именами связана история Дальнего Востока. А о крестьянах Приморья, корейцах-землепашцах Посьетского района, китайцах, густо населявших край, нечего и говорить; много их перебывало у старика с просьбами всякого рода и с жалобами на притеснения со стороны низшего начальства. Александр Васильевич, работая над историей края, собрал более ста старинных фотографий и зарисовок Владивостока и села Никольского (потом города Никольск-Уссурийского). Цены не было этой его коллекции. В папках с драгоценными материалами у него хранились великолепные панорамы Владивостока, сделанные в 1900, 1904 и 1908 годах. Он собирался сделать еще одну панораму: за последние семь лет город хотя и немного, но все же кое в чем изменился.
«Перевезу все на хутор, – думал Александр Васильевич, – и засяду… Надо кончать, время уходит, пошел шестьдесят пятый год».
Тяжело было ему оставаться в городе – вот и потянуло его на хутор к сыну Григорию. Там нет людей, там тишина, только море шумит.
Александр Васильевич понимал, что если после ареста Кости в прошлом году он упал во мнении лишь у известной части общества, главным образом у высшего краевого начальства – и в первую очередь у начальника края, генерал-губернатора Гондатти, – то теперь, после революции, имя его стало недобро поминаться простым народом, жителями города. Ну как же – выгнал из дома такого сына, избранника народного! Иногда Александру Васильевичу казалось, что люди на него смотрят с ненавистью. И он не ошибался. Оно так и было.
Да, старик очутился в очень неприятном положении, из которого один выход – уехать из города, поселиться у Григория на хуторе.
Думал Александр Васильевич еще и о другом. Выходит, что Константин во всем прав, Николая-то действительно заставили подписать манифест об отречении от престола. «Отрекись!» – «Отрекаюсь!» Революция победила, никуда не денешься. Прав Константин и насчет Михаила, не остался он на престоле. Все идет, как говорил Константин, а не так, как думал он, отец его. Монархии действительно конец. Какая там монархия, когда весь народ требует передачи власти Советам! Только и слышишь: «Вся власть Советам!» Вот и Костя на общем собрании социал-демократической организации, как рассказывали старику, вместе с большевиками выступил против создания коалиционного правительства. Говорят, будто он сказал: «Кризис правительственной власти, происшедший после расстрела рабочей демонстрации в Петрограде, может быть разрешен только путем передачи власти в руки Советов рабочих и крестьянских депутатов». Безумец!
Так раздумывал Александр Васильевич, а тополи за окном шумели. Давно ли было, когда Григорий и Костя сажали эти тополи (Григорий называл их канадскими)! Выполняя наказ старшего брата, Костя любовно выращивал молодые деревца… Да, давно это было. Много событий произошло за это время. Теперь тополям семнадцать лет. Они высоки, стройны и шумят листвой, будто перешептываются о чем-то между собою. Может быть, о том они перешептываются, что не придет уже теперь никогда в этот дом Костя.
Тоска болью вошла в сердце Александра Васильевича. Он положил голову на руки и совсем затих, и в кабинете было тихо, и во всем доме была тишина, только тополи за окном все шумели, все шумели.
Нельзя сказать, что Александр Васильевич сожалел о гибели монархии. Нет. Чего уж теперь жалеть! Он был уверен, что монархия похоронена навсегда. Рухнуло все, с чем он сжился, чему служил без малого сорок лет, во что верил. Слепо верил. Константин-то был, оказывается, дальновиднее. Июньское наступление на фронте, затеянное Керенским, провалилось. Брусилов телеграфировал Керенскому: «Настроение на фронте Пятой армии очень скверное… Части отказываются занимать позиции и категорически высказываются против наступления… В некоторых полках открыто заявляют, что для них, кроме Ленина, нет других авторитетов..»
Народ не хочет войны. Никакой народ нельзя заставить воевать, если он не хочет. Константин и тут прав. Выходит, что он во всем прав.
«За что же я выгнал его из дома? – спрашивал себя Александр Васильевич. – За что? За то, что он говорил правду?»
Старик встал и, опираясь левой рукой на палку, в сильном волнении стал ходить по комнате. В дверь кто-то постучался. Он не отозвался. Постоял посреди комнаты, подошел опять к письменному столу, заваленному рукописями «Записок», сел и застыл с суровой тоской в глазах и тяжелым чувством одиночества в душе.
«Пролиты потоки крови ни за что, – лезли в его голову мысли. – И ничего теперь нет. Пустое место там, где была великая Россия. А кто виноват?..» Союзники встревожены, боятся выхода России из войны, как они боялись сепаратного мира со стороны России, на который перед революцией готов был пойти двор. А Япония себе на уме. В страховом обществе говорили, что в японской газете «Мансю-ници-ници-симбун» – официозе Южно-Маньчжурской железной дороги – помещена телеграмма из Нью-Йорка о том, что предстоит мобилизация расквартированных в Южной Маньчжурии японских войск ввиду необходимости оказать военную помощь России (ведь Япония – «союзница» России). Интересно, как японский генеральный штаб представляет себе эту помощь?
Подозрительно что-то. Не находится ли эта предполагаемая «помощь» в связи со слухами, будто русский посол в Токио Крупенский, по настоянию министра иностранных дел Японии, запросил Временное правительство: верно ли, что американцам будут преодоставлены права на разработку горных руд в Приморье и на Северном Сахалине? Телеграмма посла будто бы заканчивалась словами: «Если слух соответствовал бы действительности, это произвело бы в Японии самое тяжелое впечатление…» Япония насторожилась и готова к прыжку на материк. Дальний Восток – это тот лакомый кусочек, который хотелось бы съесть Японии. Японские газеты распространяют слухи, будто в Приморье – анархия. Ясно, для чего это они делают. На Дальнем Востоке проживает около десяти тысяч японцев, – Александр Васильевич располагал точными данными. Во Владивостоке их 3883 человека. Японские парикмахеры, фотографы, часовых дел мастера, – нет, кажется, улицы в городе, где бы их не было, – все это в большинстве своем шпионы, разведчики; среди них немало резервистов. Нынешним летом особенно заметен стал приток японцев из Кореи. Разумеется, под видом рабочих едут сюда военные, тайные агенты. Это несомненно. Не такое время, чтобы мирные люди ехали сюда за куском хлеба. В Японии прекрасно осведомлены о продовольственных затруднениях в крае. Едут с другими целями. Александр Васильевич был в курсе многих дел, о которых все эти «желторотые», стремящиеся захватить власть в городе, понятия не имеют. Благодаря своему прошлому служебному положению он имел доступ ко многим документам, в том числе и весьма секретным. Работая в Областном правлении, он знал о существовании в Японии общества «Черный дракон», организованного еще перед русско-японской войной. Общество это вело пропаганду войны с Россией и захвата Дальнего Востока. В Областное правление была доставлена изданная в Японии карта – Александр Васильевич своими глазами видел эту карту, – на которой все побережье Тихого океана, от Владивостока до Камчатки, было окрашено в тот же цвет, каким были окрашены и острова Японии. На карте была надпись: «Земли, которые должны принадлежать Великой Японии». Около Владивостока иероглифы откровенно намекали: «То, что ты приобрел, принадлежит тебе, но не мешает приобрести и еще что-нибудь». А на Охотском море стояла наглая надпись: «Это море следует приобрести силой». Знают ли «они» (он подумал о «желторотых»), с кем им придется иметь дело? Да, придется иметь дело, это ясно. Япония думает, что пришло время для осуществления ее давнишней мечты. Во всяком случае, свой повышенный интерес к рудным богатствам края японцы не скрывают. Недавно через Владивосток на Амур проехали несколько японских инженеров с целью покупки золотых приисков на Зее. Японские промышленники открыто предлагают свои капиталы для учреждения концессий. Они спешат. Они пользуются «смутным» временем, наступившим в России, и боятся, как бы их не опередила Америка. За океаном тоже насторожились. Не в интересах Америки, чтобы Япония захватила Дальний Восток.
– Вот что должны знать нынешние правители! – сказал громко Александр Васильевич, увлеченный своими мыслями.
За дверью заскулил Парис. Он лежал в передней, ожидая, когда хозяин откроет дверь. Старик поднялся с кресла, впустил в кабинет своего любимца, потрепал его по шерсти. Парис успел лизнуть ему руку, потом залез под письменный стол, вытянул лапы и стал внимательно смотреть на хозяина.
Александр Васильевич попробовал поработать над «Записками», но перенестись в прошлое он не мог. Слишком бурным было настоящее, и слишком тревожно у него было на душе. Мысли его работали в одном направлении… При последних выборах в городскую думу, или, как теперь чаще говорят, в городское самоуправление, блок Совета рабочих и солдатских депутатов и социалистических партий получил восемьдесят процентов голосов. Восемьдесят процентов! Управление городом уплывает из рук его прежних хозяев. В думе теперь Константин Суханов, а не Александр Суханов… Обида, как каменная глыба, налегла на сердце старика. Но вдруг пронеслось в сознании: «Все-таки Суханов!» Суханов! Сын его! Константин! Но это просветление длилось одно мгновение. Оно потонуло в мутном потоке тяжелых мыслей… У Кости нет никакого опыта. Ему бы опыт старика. Да и все эти никому не известные люди, рвущиеся к власти, – что они могут сделать? Разруха усиливается. Продовольствия нет. События стремительно развиваются. В Иманском уезде крестьяне деревень Каборга и Павло-Федоровка захватили самовольно церковные земли. Анархисты, которыми наводнен город, требуют немедленной конфискации домов, магазинов, фабрик. И нечему тут удивляться. В самом Петрограде – столице! – черт знает что творится. Там анархисты захватили дачу Дурново, дворец герцога Лейхтенбергского, поселились в нем, разгромили все хранилища и сейфы, растащили бриллианты, коллекцию золотых и серебряных табакерок и портсигаров, буфетное серебро, всякие безделушки из драгоценных металлов. Кружева употребляли вместо салфеток. Варвары! Действительно наступает анархия, водоворот. И в этом водовороте – Костя!
Александр Васильевич вздохнул, с горечью в душе покачал головой. В дверь опять постучали. Александр Васильевич знал, что это жена. Тяжело поднялся с кресла, пошел, отпер дверь. И действительно, перед дверью стояла Анна Васильевна, в темном длинном платье, с черной кружевной наколкой на голове. Старик взглянул на нее и сейчас же отвел глаза в сторону. Анна Васильевна вошла в кабинет.
