Текст книги "Великий тайфун"
Автор книги: Павел Сычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
ЧЕРЕЗ ТЕМНЫЕ ВОДЫ ОНОНА
Штурм высотных укреплений Семенова под Оловянной, при котором советские командиры проявили превосходное знание военной стратегии, был неожидан для семеновского командования. Враг оставлял позицию за позицией. К полуночи советские войска овладели всеми высотными укреплениями противника. Деморализованные семеновцы бежали в поселок, к станции, к переправам через Онон. Часть семеновцев, метавшихся у переправ на берегу Онона, была перебита, часть взята в плен; многие в страхе бросались в реку и тонули в бурной, холодной воде.
На станции стоял подбитый броневик, всюду лежали убитые. Кое-где, устремив жерла в небо, замерли изуродованные советскими снарядами дальнобойные орудия, молчали брошенные пулеметы. За поселком горели скотские загоны; нестерпимый смрад от горелой шерсти и мяса отравлял воздух. В дыму пожарища всходило ярко-красное солнце.
Это было одно из первых классических сражений, которое дала молодая Красная гвардия на Дальнем Востоке жестокому врагу революции атаману Семенову. В этом бою во всем блеске раскрылся военный талант Лазо. Когда Лазо появился в поселке Оловянном, красногвардейцы, занявшие станцию и поселок, встретили его восторженными криками «ура». Лазо был необыкновенно красив и строен в своей кавалерийской шинели, с биноклем на груди. Он достиг, казалось, предельной силы власти над тысячами бойцов. Везде, где бы он ни показался, гремело «ура».
Жители Оловянной вышли встречать победителей.
Протискиваясь через толпу, к Лазо подбежали несколько бурят в своей национальной одежде. Один из них в сильном волнении стал говорить:
– Ты будешь Лаза?
– Я – Лазо.
– Это чо же такое, паря: один разбойник ушел, другой пришел?
– Постой, постой! В чем дело?
– Семенов грабил, а теперь ты грабишь…
– Я никого не граблю.
– А кто велел овец из моего стада взять? Двадцать овец увели твои люди.
– Какие люди? Где? Пойдемте разберемся.
Выяснилось, что грабеж произвели анархисты Пережогина.
– Ложка дегтя в бочку меда! – с возмущением произнес Лазо.
* * *
Впереди осталась преграда – река Онон, глубокая и быстрая. При своем отступлении в апреле Лазо взорвал одну ферму железнодорожного моста у левого берега реки. Один паром был разбит советской артиллерией, когда враг переправлялся через реку, два других парома стояли у правого берега. У самого моста на том берегу в окопах залегла семеновская пехота с пулеметами. С холмов по станции Оловянной и по поселку через Онон непрерывно била вражья артиллерия.
В окружении членов полевого штаба, командиров и политработников отрядов Лазо стоял на наблюдательном пункте возле батареи, над Ононом. Их скрывал бугор. Отсюда прекрасно было видно расположение вражеских предмостных укреплений.
«Нападение должно, быть всегда неожиданным», – не раз говорил Лазо. И теперь он повторил это командирам.
– Семеновцы не ожидают нашей скорой переправы через Онон, но мы должны сегодня же начать подготовку к переправе. Дня через два начнем обстреливать их продольным огнем, – обращаясь к начальнику артиллерии Шрейберу, добавил Лазо.
На разъезде № 73, за Ононом, дымили семеновские паровозы.
– Надо захватить паровозы и подвижной состав, – размышлял вслух Лазо. – Это задача аргунцев.
Со всеми командирами Лазо спустился с холма.
Неподалеку от моста, за холмом, путевые ремонтные рабочие под руководством линейного железнодорожного мастера скрепляли бревна, которые должны были служить для перехода через Онон, между разрушенными фермами. Линейный мастер объяснил, как он думает использовать бревна.
– Хорошо, – одобрил Лазо.
Десять дней шла подготовка к переправе.
* * *
Над левым, советским, берегом Онона, и над правым, занятым семеновцами, и над самой рекой, шумно катившей темные воды, сплошной, густой массой нависли тяжелые тучи. Была непроглядная темень. У советского берега, опустившись с ближайшего быка одним концом в воду, висела, как лестница, взорванная ферма моста. Между берегом и фермой зловеще урчала водяная бездна. На вражеском берегу то и дело бухали орудия и нет-нет, раздирая душу, испуганно тарахтел пулемет. В поселке при станции Оловянной прокричали петухи.
Дозорные красногвардейцы, спрятавшись за фундамент, который служил опорой для первой фермы моста, переговаривались между собою.
– До чего же плохо живет человек на земле! – сказал один.
– Это как кому. Кому и очень хорошо, – возразил другой.
– Нет, брат, сегодняшний год всем плоховато. Все взбудоражено, вся жизнь.
– Ну, буржуи – те сидят в тепле и едят белый хлеб с мясом.
– Ох, и у них тоска на сердце! Рушится их жизнь… Я вот и думаю: это от тоски они такие лютые.
– Это ты верно говоришь; волк давится костью, а враг – злостью.
– А вот ума у них нет: чем они лютее, тем народ отчаяннее воюет с ними. Ты видел председателя Оловянниковского Совета: отрезали уши, вырвали язык, выкололи глаза… Не дают пощады ни старикам, ни бабам, ни детям. Сколько изуродованных трупов рабочих нашли около оловянного рудника! Что это такое?
– Это от злобы: чуют, что конец ихний пришел… Ну, а тебя-то почему, я вижу, тоска гложет?
– Да вот смотрю на тучи, на все кругом, слушаю, как бухают, и… вот и сосет она… Да это пройдет.
– Знамо, пройдет. Справимся с контрой – заживем.
– Ох, браток, делов будет много! Успокоить землю, когда все поднялось, – это, брат… Онону течь да течь… – Дозорный заговорил вдруг тревожно: – Слышишь? Идут.
– Слышу.
Они сжали в руках винтовки.
– Командир, – всмотревшись в темноту, сказал тот, который жаловался на тоску. – Не один.
Подошли Бородавкин, Володя, Кусакин, Гульбинович, Бычков.
– Ну как, товарищи, все в порядке? – тихо пробасил командир отряда.
– Все в порядке, товарищ Бородавкин.
За час до этого с великими предосторожностями закончились работы по наведению бревенчатого моста к нависшей над водой ферме.
– Ну, товарищ Кусакин, – обращаясь к командиру роты моряков, шепотом проговорил Бородавкин, – можно начать.
– Есть, товарищ Бородавкин, начать, – прошептал Кусакин басом.
Задача у роты моряков была трудная: добраться до фермы, повисшей со второго быка, влезть по железным клеткам фермы на уцелевшую часть железнодорожного моста, поднять туда морские пулеметы и неслышно подойти к вражескому берегу.
Кромешная тьма помогала морякам. С карабинами за плечом, с ножами на поясе, обвешанные гранатами, матросы один за другим переходили по настилу, положенному на сваи. Внизу, словно недовольная всем происходившим, ворчала река. Дойдя до фермы, матросы лезли вверх.
Вот и командир роты Кусакин, а за ним командир отряда Бородавкин пошли по зыбкому мосту. Перейдя через реку, они взбираются по клеткам фермы на мост. А по бревнам два матроса уже тащат пулемет. Сверху спустили два конца веревки… Вот пулемет повис в воздухе. «Не оборвалась бы только веревка», – думают стоящие внизу. Нет, все хорошо. Пулемет выше и выше. Его уже подхватывают сильные руки храбрецов.
Никто не думал, что совершается что-то необыкновенное. Один из матросов сорвался с фермы и упал в бурную реку. Кто он был, никто не знал, фамилия его так и осталась неизвестной. О нем только подумали: «Бедняга!» – и сейчас же забыли. На правом берегу не прекращалась стрельба. Ожидая переправы через Онон, враг и днем и ночью обстреливал советский берег и прочесывал мост. Шальные пули ранили то одного, то другого моряка: кто сваливался с фермы в воду, река уносила его; кто, выпустив из рук карабин, безжизненно повисал на железных перекладинах фермы; кто оставался лежать на мосту, обняв ружье. В страсти, с которой люди шли в наступление, в бесстрашии, в добровольном приятии смерти бойцами была сила армии Лазо и самого командующего Сергея Лазо. Не только в военном таланте заключалась его сила – она была в матросах, так просто умиравших на железном мосту, под которым бурно катился холодный, черный Онон, сила эта была в преданности революции боцмана Кусакина, кузнеца Бычкова, слесаря Гульбиновича. Страсть, с которой бойцы бросались на врага, вдохновляла Лазо и возбуждала, усиливала бурлившую в нем самом страсть.
Прошло всего три недели, как прибыл Дальневосточный отряд, но Лазо, отличавшийся общительностью и привязанностью к людям, успел полюбить дальневосточников. Особенно его тянул к себе закаленный в революционной борьбе комиссар Дальневосточного отряда. Дядя Володя всюду сопровождал его и в свою очередь глубоко привязался к нему, покоренный его обаятельностью, культурой, военным талантом…
Но вот на берегу показалась знакомая всем фигура главнокомандующего.
– Сколько перешло? – подойдя к комиссару отряда, быстро спросил он. Лазо оставался внешне спокойным, но глаза его были полны волнения.
– Шестьдесят, – ответил Дядя Володя.
– А пулеметов?
– Пока один.
– За два часа шестьдесят человек и один пулемет!.. По тридцать человек в час! Мало. Медленно. До рассвета не успеем переправить даже роту моряков. Торопите людей. Услышите на мосту «ура» – дайте команду оставшимся на берегу кричать «ура»… беспрестанно, как кричат, когда идут в атаку.
Лазо быстро пошел по настилу.
Видно было, как он, ухватившись руками за клетку повисшего над водой пролета, полез вверх.
– Командующий уже там, – говорил Володя матросам, подходившим к мосту. – Не отставать! Проходите, проходите, ребята!
– Давай, давай, братишки! – подгоняли друг друга матросы, суетясь, как в лихорадке, у бурлившей реки.
Онон перекатывал волны через настил, бурлил в железных клетках затонувшей фермы.
Первый Аргунский казачий полк в полном своем составе тихо подошел к Онону, верстах в пятнадцати ниже моста. Еще днем командиры сотен во главе с командиром полка Метелицей нашли удобное для переправы место, с полого спускавшимся к реке берегом и с более спокойным течением. Конные разведчики из отряда Кларка, находившиеся на правом берегу, вечером подходили к реке и давали сигналы дозорным, что неприятеля поблизости нет.
Борис Кларк скомандовал своей сотне входить в воду. Люди вынули ноги из стремян, натянули поводья, стали понукать лошадей. Кони неохотно входили в темную, бурную воду.
– Плыть наискосок! – повторил Борис заранее данное указание.
Борис ввел своего гнедого жеребца в воду. Когда лошадь поплыла, он лег на нее, ухватившись левой рукой за гриву, а правой слегка потянул повод, держа голову лошади наискось течения реки. Сбоку у него болталась шашка, а за спиной дулом кверху торчала кавалерийская винтовка. Дрожь побежала по всем жилам от прикосновения к телу намокшей, холодной одежды. Руки сразу стали коченеть. «Градусов восемь, – подумал Борис, – а как холодно, черт побери». Он оглянулся. Уже вся сотня плыла за ним. Вся река позади, насколько глаз хватал в темноте, была покрыта конскими головами.
Борис вспомнил, как купал лошадей в озере на ферме в Австралии. Любил купать. Еще бы! Сидишь голышом на широкой спине лошади, теплая вода струится по бедрам… А тут… в ледяной воде… в сапогах… в полном обмундировании… не сидишь на лошади, а лежишь животом на ней… Держись, Борис, не то… прощай, поминай как звали…
Кто-то сзади дико вскрикнул. Борис обернулся. От лошади оторвался конник, его понесло течением.
«Не удержался, – подумал Борис. – Не выплывет… Спасать некогда».
Больше конник уже не кричал, нельзя было кричать – враг мог услышать, надо было тонуть молча.
Борис оглядывался назад и радовался силе своего жеребца, свободно плывшего, похрапывая, к темневшему берегу.
Но вот жеребец ударился копытом о дно реки, сильно рванулся вперед и стал всеми четырьмя ногами. Кларк едва удержался, прижав ноги к бокам лошади. Стряхнув воду с головы и дрогнув всем телом, жеребец с шумом вынес Кларка на берег. Борис повернул лошадь головой к реке, и ему представилось необыкновенное зрелище переправы Аргунского полка через реку. Конники подплывали к берегу. Лошади фыркали, выносили их на берег; вода с шумом скатывалась с коней и людей, под копытами хрустела галька; из воды выходили со ржанием лошади без седоков; иные казаки шли по грудь в воде, держась за гриву своего коня.
Переправа Аргунского полка закончилась благополучно, если не считать гибели нескольких казаков. Надо сейчас же скакать к цели, к расположению врага, зайти к нему в тыл. Надо согреться и согреть лошадей.
– По коням! – скомандовал Метелица, и конница понеслась вверх по правому берегу черневшего внизу холодного Онона, только топот стоял над рекой.
* * *
До рассвета оставались минуты, а на левом берегу, у моста, были еще сотни людей. Операции грозил провал.
– Ура! – раздался на мосту голос Лазо, и железные фермы моста, казалось, дрогнули от криков: «Ура!» – а вслед за тем покатилось «ура» по всему левому берегу.
Одна за другой вспыхнули зарницы за холмами, загрохотали орудия советских батарей.
С левого фланга на разъезд № 73 лавиной обрушились аргунцы с обнаженными клинками.
Семеновцы, ошеломленные неожиданностью лобовой атаки такого множества, как им казалось, советской пехоты, испуганные заходом советской конницы с фланга, бросая винтовки и пулеметы, бежали вдоль линии железной дороги в сторону Маньчжурии. Моряки занимали окопы противника. Батареи врага умолкли.
ОПАСНОСТЬ С ЗАПАДА
Взошедшее над Ононом солнце, казалось, радовалось победе красных войск; весь правый берег был залит его горячим утренним светом. Лучи солнца поблескивали на штыках винтовок бойцов, шумно прыгавших в теплушки, они искрились на рукоятках сабель у кавалеристов, возбужденно ждавших команды, чтобы снова пришпорить лошадей, еще не успевших остыть от ночного бега. То там, то здесь раздавались крики «ура»– бойцы приветствовали Сергея Лазо. Старый Онон тоже повеселел: куда девалась его вчерашняя хмурость, – игриво нес он, сверкая на солнце, быстрые воды; в разрушенных фермах моста вода радостно бурлила: «Ур-ра! Ур-ра!»
* * *
Отряды армии Лазо гнали семеновцев, не давая им передышки. Ясно было, что Семенову теперь не остановиться, не оправиться.
Великое ликование было в красных частях.
Уже шел разговор об отозвании из Забайкалья Дальневосточного отряда.
Виктор Заречный в ожидании отправки находился в одном из вагонов санитарного поезда, стоявшего на путях на станции Оловянная. Крепкий организм его сравнительно легко справлялся с большой потерей крови. Однако матовая бледность заросшего бородой лица, приглушенность голоса говорили о его недуге. Разрывная пуля сделала в ноге два огромных отверстия; пуля вышла навылет, не задев кости.
– Это ваше счастье, – сказал Гуляев.
– И в несчастье бывает счастье, – слабо улыбнувшись, ответил Виктор.
И в душе у него наступило то состояние умиротворенности, которое можно сравнить с тем, что происходит в природе, когда после грозового дождя вдруг с голубых высот теплыми струями польется солнце, затихнут омытые дождем поля и леса, и все замрет в покое.
«Великое счастье – жить на земле», – думает тогда человек.
– Да, счастье, – вспоминал Виктор слова Гуляева, – а вот Федя…
– Не думай об этом, – говорила Женя. – Тебе нужен покой.
Сдав раненых в Чите и похоронив Федю Угрюмова, Женя вернулась в Оловянную и каждую свободную минуту приходила в вагон к Виктору, сидела у его постели.
– Погиб наш Федя, – не мог не думать Виктор о своем друге, и слезы затуманивали его глаза. – Чудесный был человек!
– Тебе нельзя много говорить, Витя, – повторяла Женя одно и то же, с трудом сдерживая слезы.
– Не пришлось даже повидаться, – не переставал говорить Виктор. – Ну что ж… Смерть его благородная…
Знал ли Виктор, что самый близкий его друг так затаенно, так глубоко любил его жену? Не мог Виктор, такой наблюдательный человек, не знать этого. Но он и виду не подавал, когда замечал, с каким обожанием Федя Угрюмов смотрел на Женю, и никогда не говорил с ней об этом. Он не боялся потерять ее, дружба и любовь его к Феде Угрюмову не омрачались темными подозрениями или какими-нибудь предчувствиями. И теперь он ничего не сказал ей.
* * *
Однажды, проснувшись рано утром, Виктор услыхал разговор в вагоне.
– Взбунтовались чехи… по всей Сибири, – сказал лежавший над ним красногвардеец железнодорожной роты. – В Иркутске бой был.
– Это чо же они, паря? – отозвался другой, сидевший, свесив босые ноги, на противоположной койке наверху. Лицо его показалось Виктору знакомо.
– Шут их знает, – ответил железнодорожник. – Когда мы выезжали из Приморья, они туда только что прибыли, и ничего такого заметно не было, никакого бунта. Напротив, все по-хорошему. «Мы, – говорили они, – братья вам и едем во Францию биться с германцами». Да и на Амурской дороге – не помню, на какой станции, – встретился нам один ихний эшелон. Братались… Да ты, наверное, сам видел. А в Сибири вон что – бунт.
– Удивительное дело, – произнес второй раненый.
Виктор узнал его. Это был артиллерист, который на бронепоезде перед наступлением, когда солдаты говорили о Сергее Лазо, всему удивлялся.
– Вы это о чем толкуете? – спросил Виктор.
Железнодорожник приподнял голову, заглянул через край койки вниз, на Виктора.
– Чехи, говорят, в Сибири мятеж подняли.
– Почему они с оружием? Куда едут? – спросил артиллерист, обращаясь к Виктору.
– Я же тебе сказал: во Францию, – ответил железнодорожник.
– Удивительное дело: во Францию, а заехали в Сибирь!
– Из Владивостока морем поедут, – сказал Виктор.
– А! Откуда же они взялись?
Виктор рассказал историю Чехословацкого корпуса.
* * *
Корпус этот был создан штабом главнокомандующего генерала Алексеева еще до Февральской революции. В России тогда находилось в плену до двухсот тысяч чехов и словаков – австро-венгерских подданных. Они неохотно воевали за поработившую их Австро-Венгрию и часто во время боя, бросая оружие и поднимая руки, целыми полками сдавались в плен. Зная их ненависть к Австро-Венгрии и Германии, царское правительство стало формировать из них корпус для войны против этих государств. Формирование корпуса продолжалось и после Февральской революции. К 1918 году это была целая армия в сорок или шестьдесят тысяч легионеров – так называли солдат корпуса. Председатель чехословацкого «Национального совета» Масарик, находившийся в эмиграции во Франции (он был сторонником независимости Чехословакии), объявил корпус частью французской армии. «Союзники» обещали ему и другим чехословацким буржуазным деятелям в случае поражения Германии и Австро-Венгрии помочь образованию чехословацкой республики. Перед Советом Народных Комиссаров «союзники» поставили вопрос о переброске корпуса во Францию.
– А мятеж почему же? – допытывался артиллерист.
– Ничего не могу сказать, – ответил Виктор.
Для него, как и для всех, кто находился по эту сторону Байкала, мятеж чехословацких войск представлялся загадкой. Никто не знал его истинной причины и подлинной цели. Никому не было известно, что еще в ноябре 1917 года в румынском городе Яссы состоялось секретное совещание представителей «союзников» с русским белогвардейским командованием, на котором обсуждался вопрос об использовании Чехословацкого корпуса в борьбе против Советов. Об антисоветских настроениях командного состава корпуса стало известно советскому правительству. Надо было поскорее вывести его из пределов республики. Но как? По какому маршруту? Везде чехословацкие войска могли войти в контакт с враждебными советской власти силами: на юге действовали контрреволюционеры, на севере начали военные действия англичане, на востоке были наготове японцы. В конце концов решено было разоружить корпус и отправить через Владивосток. Командование корпуса дало согласие на разоружение, и эшелоны двинулись, растянувшись по всему Великому Сибирскому пути. 25 апреля во Владивосток прибыл первый эшелон легионеров.
Никто из деятелей Приморья не мог знать и того, что 14 мая, то есть спустя три недели после того, как первый эшелон корпуса достиг Владивостока, в Челябинске, во время стоянки там нескольких эшелонов, состоялось совещание представителей чехословацкого, английского и французского командования, правоэсеровских боевых дружин и членов комитета Учредительного собрания, где был выработан план вооруженного выступления с целью свержения советской власти. Был дан приказ по корпусу: «Оружие ни в коем случае не сдавать».
В то время когда армия Лазо готовилась к штурму правого берега Онона, чешские войска, поддержанные белогвардейцами, захватили станцию и город Мариинск, а затем – Новониколаевск и Челябинск.
И всю Сибирь охватил мятеж, слухи о котором в Забайкалье доходили как о чем-то непонятном и невероятном.
Это был один из многочисленных случаев в истории, когда целые народы оказывались одураченными кучкой правителей или даже одним властелином. Десятки тысяч чехов и словаков, одетых в солдатские мундиры, были обмануты командирами, авантюристами из «Национального совета».
Солдатам говорили:
– Мы едем во Францию, чтобы бороться за свою независимость, за чехословацкую республику.
Они верили и готовы были ехать, куда их повезут.
Им говорили:
– Советская власть умышленно задерживает продвижение эшелонов.
Они верили и волновались.
Легионерам говорили:
– Советская власть нас разоружает, чтобы обезоруженных сдать нашим поработителям.
Они верили и не сдавали оружие.
Им сказали:
– Надо силой пробивать дорогу.
Они поверили и подняли мятеж.
* * *
– Должно быть, дело сурьезное, – проговорил железнодорожник.
– Удивительно! – сказал артиллерист. – А мы с ними братались…
В теплушку поднялся Гуляев.
– Что такое с чехами? – спросил Виктор.
– Мятеж, – ответил Гуляев. – Получен приказ всем Совдепам по железнодорожной линии от Пензы до Омска… Каждый чехословак, который будет найден вооруженным на линии железной дороги, должен быть расстрелян на месте, каждый эшелон, в котором окажется хотя бы один вооруженный, должен быть выгружен из вагонов и заключен в лагерь для военнопленных.
– В чем же дело? – не понимал Виктор.
– Темная история, – только и мог сказать Гуляев.
– А как во Владивостоке?
– Спокойно.
Гуляев подсел к Виктору, взял его руку.
– Как чувствуем себя?
– Да чувствую-то я себя хорошо.
Гуляев молча считал биение пульса.
– Шестьдесят, – сказал он. – А все прочее?
– Все в порядке.
– У вас такая сиделка, что иначе и не может быть, как в порядке. Да и характер… С таким характером люди быстро справляются с болезнями. Я заметил, что у людей беспокойных, мрачных даже раны медленнее заживают!
– Интересное наблюдение.
– Да. Говорят: «Здоровый дух в здоровом теле». Это правильно. А тут вот дух помогает телу.
– Дух помогает телесным недугам тогда, когда он вообще здоровый.
– Вот я и говорю… ваш характер помогает вам.
– Что же там происходит? – возобновил Виктор разговор о мятеже. От волнения лицо у него несколько порозовело.
– Ничего не пойму, – ответил Гуляев. Он обратился к артиллеристу: – Ну, как дела?
– Четыре сбоку – и ваших нет.
– Это что значит?
– Да это я так, поговорка такая ходит.
– А что она означает?
– Я и сам не знаю. У меня порядок, вот я и говорю: четыре сбоку – и ваших нет.
Гуляев улыбнулся. Спускаясь по лестнице, он сказал:
– Держите дверь открытой: погода прекрасная, воздух великолепный.
* * *
Двадцать девятого мая в шесть часов вечера Костя Суханов с погасшей трубкой в руке сидел у аппарата Морзе на Центральном телеграфе на Китайской улице. Тревога была написана на его лице. Тут же находился комиссар телеграфа Дмитрий Мельников. За окнами сумеречно моросил туман.
Дробно стучал аппарат. Телеграфист читал бежавшую ленту:
– «У провода председатель Центросибири Яковлев».
Костя говорил:
– «У провода председатель Совета Суханов. Что произошло в Иркутске с чехословацкими эшелонами? В городе ходят слухи о кровавых столкновениях. Верно ли это?»
Аппарат выстукивал ответ Яковлева. Телеграфист читал:
– «Чехословацкие отряды усиленно стремятся во Владивосток. Между тем Амурская дорога может принимать только один эшелон в два дня. Они думают, что мы искусственно препятствуем их продвижению, и решили пробиваться силой. Предпринято их разоружение. По соглашению, оставляем тридцать винтовок на эшелон. Каждому эшелону дали комиссара. Есть попытки использовать чехословаков против Советов. В Нижнеудинске Совет разогнан, в Мариинске чехословаки завладели городом. Туда двинуты большие силы, и если они не согласятся разоружиться, то будут раздавлены. Однако мы избегаем конфликта. Задержка чехословаков не в наших интересах, ибо она разбивает продовольственный план, и все конфликты являются чистой провокацией. Вчера в присутствии представителей чехословаков я потребовал от французского и американского генеральных консулов скорейшей отправки их из Владивостока, ибо задержка их там является более чем странной. Обещали телеграфировать. Примите со своей стороны меры к скорейшей отправке, в крайнем случае предложите свой пароход. Воздействуйте на консулов и в случае неудовлетворения широко опубликуйте и разъясните чехословакам, кто виновник их задержки. Передайте все краевому Совету. Телеграфное сообщение на запад имеем только до Красноярска. Вот и всё».
Костя спросил:
– «Были ли столкновения в Иркутске?»
Яковлев ответил:
– «Были на станции, так как чехословаки не хотели сдавать оружие. Очевидно, вызваны недоразумением. В результате оружие сдали и уже отправлены. В Иркутске разоружено три эшелона».
– «Не считаете ли нужным послать из Владивостока телеграммы от имени Исполкома и «Национального совета»? Я полагаю, что это внесет успокоение».
– «Совершенно правильно. Необходимы подписи всех членов «Национального совета»…»
* * *
Тридцатого мая в девять часов утра Костя Суханов вновь сидел у прямого провода. Он имел более встревоженный вид, чем накануне. Вокруг него непринужденно, покуривая, расселись на желтых стульях с высокими, прямыми спинками члены «Национального совета» – четверо, все бритые, в прекрасно выутюженных штатских костюмах (видно, в Приморье им жилось неплохо). Поодаль за всем происходившим наблюдал Дмитрий Мельников; он подолгу задерживал свой добрый взгляд на Косте.
По комнате сизыми кисейными лентами плавал душистый табачный дым.
Костя Суханов говорил, телеграфист бесстрастно выстукивал:
– «Представители чехословаков хотят выяснить положение с вами».
Яковлев отвечал:
– «В Иркутске эшелонов нет. Мы спешно пропускаем… Ближайшие эшелоны на западе, в Нижнеудинске, где, пользуясь присутствием их, местные контрреволюционеры арестовали Совет. Причины возникновения конфликта в Мариинске нам не известны. Известно лишь, что эшелоны захватили станцию и разоружили маленький партизанский отряд, спешивший на семеновский фронт, взяв у него два орудия и укрепившись там. Из Красноярска и Томска были посланы войска, были перестрелки. Заключено перемирие. Ведутся переговоры с председателем Красноярского Совета. По сообщению из Омска, более недели тому назад Челябинск был четыре часа во власти эшелонов, там было заключено соглашение, и Челябинский Совет настаивал перед Омском на спешном пропуске эшелонов во Владивосток. Во главе чехословаков стал некий полковник Войцеховский. В Новониколаевске, где стояли эшелоны, была свергнута советская власть. В сорока верстах от Омска было столкновение с эшелонами, желавшими пробиваться на восток. Было двадцать восемь убитых и раненых. В продвижении эшелонов были две задержки. Первая – когда они только что начали прибывать в Сибирь. Тогда нами был поднят вопрос перед Совнаркомом о движении их через Мурманск. Когда же Совнарком договорился с «Национальным советом» о движении на восток, мы стали немедленно их пропускать. Вторая задержка была в момент наступления семеновских банд, находившихся уже в семи верстах от магистрали. Мы не желаем ввязывать чехословаков в нашу борьбу с Семеновым. Когда Семенов был разбит, мы стали постепенно пропускать эшелоны. Таким образом, вы видите, что с нашей стороны не было намерения ставить искусственное препятствие… На Забайкальской дороге острый продовольственный кризис, который не позволяет сосредоточить там большое количество эшелонов. Сейчас на ней находится семь эшелонов, и мы тревожимся… Телеграфного сообщения с западом нет… Мы выражаем наше крайнее удивление по поводу того, что четырнадцать тысяч чехословаков до настоящего времени не вывезены из Владивостока, и предлагаем вам принять срочные меры к их вывозу. Что касается участия бывших военнопленных в столкновениях с чехословаками и разоружении их, то должен сказать, что это имело место чрезвычайно редко. Эти военнопленные перешли в русское подданство и вошли в состав нашей Красной Армии. Считаю необходимым определенно выяснить вопрос о передаче всего оружия чехословаками Владивостокскому Совдепу, ибо оружие нам слишком нужно в настоящий момент, когда нам угрожают новые нападения международных империалистов с запада и востока… Полагаю, что скорейшее улаживание конфликтов в наших общих интересах, и мы со своей стороны готовы сделать все для этого, что окажется возможным… Выражаю надежду, что в ближайшие дни при нашей общей работе все недоразумения уладятся. Опасаюсь за положение дел в Западной Сибири, откуда нет известий».
Разговор был окончен. Все поднялись.
Пожимая руку Косте, один из членов «Национального совета», доктор Гирса, чаще других посещавший Совет и постоянно уверявший в своей лояльности, сказал:
– Через час мы дадим вам текст нашего обращения к чехословакам.
Действительно, через час курьер «Национального совета» доставил Косте текст обращения к чехословакам, находившимся в Сибири:
«Наша отправка из Владивостока обеспечена и задерживается исключительно отсутствием до сих пор пароходов… В прекрасной обстановке с нетерпением ожидаем лишь вашего прихода. Местная советская власть нас всячески поддерживает, и мы к ней вполне лояльны и дружны. Всякое применение насилия с вашей стороны по пути лишь задерживает движение и угрожает громадными осложнениями. Поэтому настоятельно требуем: немедленно ликвидировать все столкновения, сохранять полное спокойствие, не отвечать ни в коем случае ни на какую провокацию, откуда бы она ни исходила… От Карымской до Владивостока путь совершенно спокойный.
Гирса, Гоуска, Гурбан, Шпачек».
Прочитав обращение, Костя подумал:
«Не может быть, чтобы это была ложь».
В кабинет вошел Всеволод Сибирцев.
– Читай, – сказал Костя.
Всеволод прочитал.
– Скажи Ильяшенке, чтобы сейчас же созвал президиум, и приходи – составим телеграмму, включим в нее это обращение.
Вернувшись, Всеволод сел к столу. Костя взял ручку.
Они дымили трубками и, склонившись над столом, писали:
«Товарищи сибиряки и чехословаки! До пас дошли прискорбные сведения о тех столкновениях, которые произошли между вами. Для нас это непонятно. Считаем, что только недоразумение или провокация могли довести до таких печальных фактов…»
Собравшиеся члены президиума подписали телеграмму.
