Текст книги "Великий тайфун"
Автор книги: Павел Сычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
– Чаю хочешь? – спросила она. – Самовар на столе.
– Принеси сюда.
Анна Васильевна ушла и скоро принесла стакан крепкого чая в подстаканнике и кусок слоеного пирога с маком.
– Пирога я не хочу, – сказал Александр Васильевич.
– Съешь. Такое воздушное тесто получилось! Съешь.
Анна Васильевна поставила серебряный с позолотой подстаканник и пирог на письменный стол.
Старик помешал ложечкой в стакане, поднес к губам горячий, приятно пахнущий чай (чего-чего, а чаю в городе колоссальные запасы).
С того «страшного» дня, когда Костя покинул отчий дом, старики Сухановы ни разу не говорили о сыне. Избегали разговора. Да нечего было и говорить. Какой мог быть разговор?! Произошло такое, что не только говорить, а смотреть друг другу в глаза они не могли. У Анны Васильевны, правда, иной раз появлялось желание поговорить с мужем, но она не решалась начать: думала, что разговор о Косте станет навеки запретным в доме. И вот сегодня старик вдруг спросил ее:
– С Костей видишься?
Анна Васильевна даже вздрогнула.
– Вижусь… изредка.
– Где он живет?
Анна Васильевна обрадовалась случаю поговорить о Косте:
– Шура рассказывала, они тогда всю ночь просидели на скамеечке в сквере Невельского.
Сердце у Александра Васильевича дрогнуло: он представил себе Костю бездомным, сидящим на скамеечке в сквере.
– Солисы-то всей семьей на хуторе. Александр Федорович опять снял у Григория флигель. Ну вот, им некуда было идти.
Александр Васильевич поставил стакан на стол,
– Ну, а потом?
– Потом Костя снял комнату на Ботанической улице, а Шура уехала на хутор к своим, там и живет сейчас.
– Значит, Костя один живет?
– Один.
– Ну и как он?
– Работает и день и ночь.
– А выглядит?
– Похудел очень.
Глаза у Анны Васильевны с каждым вопросом мужа наполнялись все больше и больше радостными слезами. Она видела, как помягчело сердце отца. В душе у нее раскрылось такое теплое чувство к мужу, какого уже давно не было. Александр Васильевич мельком взглянул на жену. «Доброе у нее сердце», – подумал.
– А как у него ревматизм? – спросил он.
– Не жаловался.
– А питается где?
– При Совете, говорит, столовая есть… Ну, и в ресторан «Золотой Рог» ходит. Где придется.
Александр Васильевич вздохнул и покачал серебристо-черной головой.
– В Петроград не собирается? Ведь ему государственные экзамены сдавать надо.
– Не до университета, говорит, мама.
– Значит, останется без законченного образования?
– Видно, так.
Александр Васильевич опять сокрушенно покачал головой.
– Знаешь, отец, – с некоторой гордостью сказала Анна Васильевна, – Костя видную роль в Совете играет.
– Знаю я, знаю. А что толку? Не выдержат их плечи всего, что надвигается.
– Ты о чем это? – с тревогой спросила Анна Васильевна.
– Да так… Принеси мне еще чаю. А пирог возьми со стола, не буду я.
– Да ты попробуй. Такое воздушное тесто у меня получилось!
Александр Васильевич отломил от пирога небольшой кусочек, взял его в рот.
– Ну как? – спросила Анна Васильевна, глядя в глаза мужу.
– Удачный пирог.
– Съешь. Я оставлю его.
– Ну, оставь.
Анна Васильевна принесла еще крепкого чая.
– Я хочу поработать, – сказал Александр Васильевич.
– Работай. Я тебе мешать не буду.
Она тяжело поднялась со стула – поясница болела, – а он опять подумал о ней: «Доброе у нее сердце».
– Отец! – сказала она.
Александр Васильевич посмотрел на нее долгим взглядом.
– Знаю, что ты хочешь сказать. Знаю. Из этого ничего не выйдет. Ничего не выйдет.
– Почему не выйдет? – возразила Анна Васильевна. – Я позову Костю. Скажу, что ты просил прийти. Он придет.
– Говорю, не выйдет. Теперь уж не поправишь, – горечь прозвучала в его словах. – Теперь не поправишь. Нет. Осталась одна память о нем. Вот, слышишь?
– Ты о чем? – не понимала Анна Васильевна. – Ничего не слышу.
– Не слышишь? – Он поднялся со стула, подошел к окну. – Иди сюда.
Анна Васильевна подошла к окну.
– Слышишь? – спросил Александр Васильевич. – Тополи шумят, Костины тополи. Вот все, что мне осталось в память о нем.
Анна Васильевна поглядела на него очень странно скорбными голубыми глазами, отошла от окна и, как тень, в темном своем платье, с черной наколкой на голове, вышла из кабинета.
Старик хотел сесть за работу, но настоящее так властно держало его в своих объятиях, что он не мог думать о прошлом. Думал о настоящем. Сидел у стола и думал.
А тополи за окном все шумели, все шумели.
У СОЛИСОВ НА ХУТОРЕ
В один из субботних дней Костя Суханов и, по его приглашению, Виктор Заречный и Дядя Володя поехали морем к Солисам, жившим на хуторе Григория Суханова, – провести там воскресный день.
Выйдя из Золотого Рога, пароход «Эльдорадо» поплыл в тумане. Слева едва виднелись берега, а справа висела сплошная туманная завеса. Беспрерывно раздавался тревожный, словно взывавший о помощи, протяжный гудок. Скоро и берега исчезли. Пароход пересекал Уссурийский залив. И чем ближе он подходил к бухте Чам-ча-гоуза, тем прозрачнее становилось небо. Вот оно засияло голубизной, и открылась залитая солнцем долина Чам-ча-гоуза с белыми хуторскими постройками. Пароход бросил якорь против небольшой бухточки, вдавшейся в материк между двумя мысами.
К пароходу уже плыла лодка. На корме сидел Григорий Суханов с длинным веслом вместо руля; кореец-огородник Сен Чжу Ни усердно работал веслами.
Обитатели хутора стояли на берегу, гадая, кто это приехал с Костей.
Среди стоявших были Александр Федорович Солис, его жена Магдалина Леопольдовна, дочери Александра и Софья и другие члены семьи.
* * *
Александр Федорович Солис, тесть Константина Суханова, происходил, как значится в формулярном списке его отца, Федора Васильевича Солиса, из детей солдат-кантонистов. Родился он в 1868 году. Как и его отец, он прошел длинный трудовой путь таможенного служащего, начав его писцом в Шипиорнской таможне, в Калишской губернии. Не имея никакого образования и достатка, Александр Федорович женился на семнадцатилетней дочери калишского помещика красавице паненке Марии-Магдалине Валигурской. Александр Солис был интересным молодым человеком (ему шел двадцать первый год), но все же брак с родовитой дворянкой Магдалиной Валигурской, жившей после смерти отца в городе Калише, считали неравным. Однако все объяснялось очень просто.
Отец Марии-Магдалины, пан Валигурский, был кутила и мот. Пани Валигурской не удалось остановить мотовство своего супруга, и когда он умер, промотав свое имение, ей пришлось поселиться в Калише и давать уроки музыки, а когда она сама скончалась, две дочери ее остались без всяких средств к жизни, с одним пальто на двоих. Тут-то и увидел прекрасную паненку Марию-Магдалину таможенный писец Александр Солис.
В 1901 году приказом по Департаменту таможенных сборов Александр Федорович был назначен помощником пакгаузного надзирателя и корабельного смотрителя в Николаевске-на-Амуре. При городском училище он выдержал экзамен и получил право на первый классный чин. Через девять лет его перевели на должность бухгалтера во Владивостокскую таможню. Февральская революция застала его в должности корабельного смотрителя, в чине титулярного советника. Всего месяц, как он вышел в отставку.
И сам Александр Федорович и жена его Магдалина Леопольдовна далеки были от всяких революционных идей. Они благосклонно отнеслись к выходу замуж их старшей дочери Александры за сына статского советника Суханова. Но когда в ночь на 28 августа 1916 года в квартиру Александра Федоровича нагрянули жандармы во главе с самим начальником охранного отделения полковником Гинсбургом, то Александр Федорович и Магдалина Леопольдовна поняли, что зять их Костя – государственный преступник. Утром они узнали, что Костя в тюрьме. «Вот тебе и зятек!» – сказал Александр Федорович. Пожалели ли тесть и теща, что выдали дочь за Константина Суханова, – этого никто не знал. Об этом они никому ничего не говорили. Известно только, что арест Кости нисколько не поколебал в них, особенно в Александре Федоровиче, любви к такому приятному, веселому, умному, с глубоким уважением относившемуся к ним зятю. Они его жалели. Жалели, конечно, и дочь. И не думали они, что отныне революция втянет их в свою орбиту, как смерч втягивает в свою вихревую трубу все, что попадается ему на пути. И уж никак не могли они предполагать, что и вторая их дочь, Софья, или Софочка, как они ее звали, также доставит им немало огорчений. «Поистине, пути господни неисповедимы», – не раз вздыхали они уже на старости лет, перебирая в памяти прошлое.
Уйдя в отставку, Александр Федорович оставил казенную квартиру в корабельной конторе на Коммерческой пристани, и все Солисы поехали на лето на хутор Григория Суханова и поселились в беленьком флигельке позади дома Григория.
* * *
После приветствий гости отправились купаться. Они переплыли в лодке через речку, огибавшую хутор, и очутились на широкой кошке[9]9
Кошка (так говорят в Сибири), или коса, – длинная песчаная отмель, идущая клином вдоль берега.
[Закрыть]. Раздевшись, они уселись на сухом, горячем песке. Перед ними расстилались синие воды Уссурийского залива; вдали, очень далеко, серой завесой, казалось – недвижно, стоял туман, а над головой сияло солнце.
– Хорошо здесь, – сказал Володя.
– Чудесно! – воскликнул Виктор Заречный.
– Кусочек земного рая, – проговорил Костя Суханов. – Недаром здесь селился древний человек.
– Вот как? – заинтересовался Виктор Заречный.
– Да, мы с Григорием занимались здесь раскопками. Вон там, где скотный двор, находили орудия каменного века, кости диких зверей, обломки гончарной посуды. На вершине мыса Азарьева, – Костя указал рукой на мыс, возвышавшийся слева, – нашли каменные стрелы. Совсем не изученный край. Не только не исследованы стоянки доисторического человека, но очень мало известно и о царстве Бохай, которое сотни лет назад процветало в Уссурийском крае.
– Памятники этого царства погибают, – сказал Виктор. – Я читал, на месте Никольск-Уссурийского был древний город, который китайцы называли Шуан-Чэн, что значит – двойная крепость. Остались следы этого города. Надо все это обязательно взять под охрану, изучить.
– Тебя, Виктор, следует назначить министром старины Приморского края, – сказал Костя.
– Я бы не отказался от такой должности. Интересная работа.
– Ну вот, – добавил Володя, – возьмем власть в свои руки и назначим тебя министром старины. Звучит – то как: министр старины! Это ты, Костя, здорово придумал.
– Превосходная должность! – согласился Виктор.
Володя, сидевший между друзьями, лег на песок. Его примеру последовали Виктор и Костя. Солнце грело их сухопарые тела. Оно было горячее, лучи его проникали через кожу и согревали самую кровь.
– Так бы и лежал вечно, – сказал Володя.
– И мыслей-то в голове никаких нет, – отозвался Виктор Заречный. – Происходит какое-то изумительное слияние с природой всего организма – и тела и того, что называется душой.
Помолчав, Виктор добавил:
– А первобытный человек счастливее нас был. Как вы думаете?
– Он был счастливее уже потому, – усмехнулся Костя, – что тогда не было меньшевиков.
Приятели рассмеялись. Потом долго молча лежали, как могут лежать только усталые люди.
– Ну, пойдемте в воду, – проговорил наконец Костя.
– Полежим еще, – лениво протянул Володя.
– Идемте. На хуторе нас ждут. – Костя поднялся. – Знаешь, Виктор, – сказал он, входя в воду, – в прошлом году я здесь часто видел нерпу с белым пятном на лбу. Шура ее очень боялась. В этом году что-то не видно. – Костя сделал еще несколько шагов и нырнул, сверкнув розовыми пятками.
Виктор последовал за ним. Вода за день хорошо нагрелась. Дно было песчаное, полого спускалось вглубь; в нескольких местах на дне неподвижно лежали морские звезды.
* * *
Когда друзья наконец, одевшись, двинулись к лодке, Костя вдруг спросил Володю:
– Тебе Соня нравится?
Тот не ожидал такого вопроса и не сразу ответил:
– А что?
– Я заметил.
– Что ты заметил?
– Я заметил, что она тебе нравится. Женись!
– Чудак! – сказал Володя. – Да она мне в дочери годится!
– Ну, положим!..
Разговор этот Володе показался просто шуткой, одной из обычных Костиных шуток, до которых он был великий охотник.
– Нет, нет, я говорю серьезно, – настаивал Костя, едва удерживаясь от смеха. – Будем с тобой свояками.
Софья училась в «зеленой» гимназии[10]10
В городе были две казенные гимназии: «коричневая», ученицы которой носили коричневую форму, и «зеленая» – ученицы этой гимназии ходили в зеленых платьях.
[Закрыть]. Она была девушка видная, рослая, веселая и интересная. Словом, в ней были все качества, чтобы привлечь внимание молодого человека! Магдалина Леопольдовна и Александр Федорович, к своему неудовольствию, заметили, что Дядя Володя как-то по-особенному относился к ней, хотя он был старше ее на восемнадцать лет и при его возрасте мог только любоваться ею.
– Имей в виду, – продолжал Костя, – в нее по уши влюблен Пашка Конь. Она – его муза. Статьи ему особенно удаются, когда она приходит в редакцию. Он даже специально приглашает ее: «Посидите со мной. Вы меня вдохновляете». Ей лестно, что она вдохновляет большевика, когда тот пишет умные статьи, и сидит… вдохновляет его. Смотри не прозевай!
– Ты в самом деле внушишь мне мысль жениться на ней, – сказал Володя.
– Я этого и добиваюсь, – говорил Костя. Нельзя было понять, серьезно он говорил это или шутил. – Хочешь, скажу ей, что ты влюблен в нее?
– Я тебе скажу! – пригрозил Володя.
– Могу выступить сватом, – не унимался Костя. – Вот сейчас придем, и я прямо к Александру Федоровичу и Магдалине Леопольдовне: «Жених, скажу, есть, просит руки Сони».
– Ты можешь выкинуть такое, – сказал Володя.
– Что значит выкинуть? Я самым серьезным образом, – сдерживая смех, продолжал Костя, – Люди мы с тобой положительные. Я – зять. Ты, как-никак, секретарь владивостокской организации Российской социал-демократической рабочей партии. Не фунт изюму. Где они найдут такого партийного жениха… да еще с каторжным стажем…
Друзья разразились смехом.
Переплыв в лодке через речку, они поднялись на берег. Из дверей флигеля вышла Софья. На ней было белое платье, плотно облегавшее ее статную фигуру. Тонкие, слегка вьющиеся спереди каштановые волосы спускались по спине толстой косой, на конце которой красовался белый бант. Из-под коричневого загара на щеках пробивался легкий румянец. От нее веяло здоровьем, в глазах играло беспричинное, с трудом сдерживаемое веселье.
Костя продекламировал стихи Давида Бурлюка:
Каждый молод, молод, молод,
В животе чертовский голод.
Так идите же за мной,
За моей спиной…
– Стол давно накрыт, – весело сказала Софья. – Мы вас заждались. – Она повернулась на каблучках.
Костя толкнул локтем Володю и шепнул:
– Коса-то какая! Из-за одной косы можно жениться.
– Будет тебе разыгрывать меня!
Они вошли во флигель.
* * *
Стол по тогдашним голодным временам производил впечатление необыкновенного изобилия: большие, спелые помидоры, кучки зеленого лука, китайский длинный белый редис, нарезанный ломтиками камчатский кетовый балык – все это лежало на тарелках, словно натюрморт, приготовленный для живописца.
Усевшиеся вокруг стола гости и хозяева безжалостно разрушили этот великолепный натюрморт. Магдалина Леопольдовна стала разливать по тарелкам уху.
Когда убрали глубокие тарелки и на столе появилась жареная рыба с молодым картофелем, посыпанным укропом, Костя обратился к тестю:
– Александр Федорович!
Сидевший рядом с ним Володя встрепенулся и так сжал Косте коленку, что тот чуть не вскрикнул.
– Ты думаешь, я насчет того? – смеясь, пробурчал Костя. – Я хочу о деле поговорить.
– О деле потом, – вмешалась в разговор Софья. Она сидела возле матери и передавала тарелки с корюшкой.
– Какое дело? – заинтересовался Александр Федорович.
– Дело у нас такое.
И Костя рассказал, что для социал-демократической организации была приобретена в Спасске типография, которую за отсутствием помещения пришлось временно разместить в одной из пустующих казарм на Эгершельде. Все попытки арендовать дом не увенчались успехом. Ни один домовладелец не захотел сдать помещение под типографию социал-демократической газеты «Красное знамя».
– Вы ведь будете снимать себе квартиру, – говорил Костя. – Арендуйте дом побольше, а половину сдадите нам под типографию и под редакцию.
Александр Федорович стал расспрашивать, какова типография, сколько и какие машины, сколько комнат нужно для редакции и так далее.
К концу обеда вопрос был решен положительно. Александр Федорович взял на себя задачу найти подходящий дом. Он даже сказал, что у него есть на примете один такой дом – на Ботанической улице, прямо над Народным домом. Александр Федорович и не думал, что своим намерением выручить социал-демократическую организацию он еще больше свяжет себя с революцией, не будучи даже отдаленно сочувствующим идеям рабочего движения. Он это хотел сделать просто из уважения к зятю, из любви к нему. Об этой любви Александра Федоровича к зятю знали все домашние, она бросалась в глаза и посторонним людям. Это была совсем не та любовь, которой любил Костю старик Суханов. Там была любовь отца, хотевшего сломить волю сына. Здесь была простая, сердечная любовь.
После обеда гости и хозяева разбрелись кто куда.
В шестом часу сошлись к самовару. С берега моря прибежали девушки с восторженными криками:
– На берегу лежит кашалот! Кашалот!
К месту происшествия сбежался весь хутор.
Действительно, на берегу бухты, на песке, головой к хутору, лежал молодой кашалот; только хвост его был в воде. Что за чудо? Григорий Суханов разъяснил. Молодой китенок, плавая недалеко от берега, по-видимому, заснул, и во время прилива его прибило к берегу. Когда начался отлив и вода ушла, бедный кашалот остался на песке. Проснулся, а кругом суша. Хлопал-хлопал он плавниками – ничего не вышло, не смог сдвинуть с места свое большое, тяжелое тело. Сбежавшиеся корейцы отрубили ему голову и разделили его жирное мясо между собою.
* * *
В понедельник рано утром друзья отправились в Шкотово, чтобы поездом поехать во Владивосток.
ЛЕГЕНДА ИСКАТЕЛЯ ЖЕНЬШЕНЯ
С тех пор как Виктор Заречный задумал свою книгу и уже начал работать над нею, его стало интересовать все, что касалось края.
Однажды он зашел навестить дядю Ваню, которого уж очень давно не видел. Жил дядя Ваня в Голубиной пади.
Виктор застал его сидящим на низеньком табурете перед столиком, на котором были разложены всякие охотничьи принадлежности. Дядя Ваня набивал порохом медные гильзы. Над его кроватью висели дробовое ружье и американский винчестер.
Дядя Ваня уже не служил в конторе военного порта. За двадцатипятилетнюю службу он получил звание личного почетного гражданина, чем до революции очень гордился, а после революции перестал говорить об этом: все стали гражданами. Домишко свой, после смерти бабушки Веры, он продал и уехал в бухту Тетюхэ. Там он поступил волостным писарем, потом снова вернулся в город и стал служить где придется. Хотя он сильно постарел, но держался все так же прямо; такие же у него были пышные усы, как и прежде, – теперь, правда, с проседью.
– Еду в Ольгу поохотиться, – сказал он после приветствий и взаимных расспросов. – Получил письмо от Платона – зовет. Поедем, Витя.
– А он все там? – спросил Виктор.
– Там.
– И все охотится?
– У! Ему уж семьдесят пять, а глаз у него как у ястреба, а ноги как у оленя.
– Но я ведь, дядя, охотник-то липовый, – сказал Виктор. – И не люблю убивать ничто живое.
– Ну, побродишь с ружьем. Поедем.
Мысль побывать в Ольге, где Виктор был семь лет назад, соблазняла, и он решил воспользоваться предложением дяди Вани. Путешествие, хотя и небольшое, вдоль побережья Японского моря и посещение самой Ольги должны были быть не только интересными, но и полезными – надо было изучать родной край.
Ольга теперь ему еще больше понравилась своей уютной бухтой, зелеными сопками, лесным воздухом, тишиной – словом, всем тем, что создает «внутреннюю тишину», так необходимую для творческой работы.
Именно эту «внутреннюю тишину» почувствовал Виктор, едва пароход «Георгий» вошел в бухту.
Платон Кочетков жил в своем домишке на краю поселка. Выглядел он действительно молодцевато. Из-под лохматых бровей молодо смотрели живые серые глаза.
Виктору захотелось навестить свою бывшую квартирную хозяйку, но окна ее дома были закрыты ставнями и забиты поперечными досками, а на двери белела бумажка, извещавшая о продаже дома, с адресом, куда обращаться (в городе Никольск-Уссурийском).
С грустью, которая всегда возникает при воспоминании о счастливых днях прошлого, Виктор взглянул на заколоченные окна своей бывшей комнаты.
На следующий день ни свет ни заря охотники отправились вверх по течению реки, носящей китайское название Сыдагоу.
Гуськом, с накомарниками на головах, с котомками за спиной и винчестерами в руках, пробирались они вдоль реки.
Рассматривая следы зверей на тропе и на песке у реки, Платон Кочетков то и дело говорил:
– Олень прошел… Кабан!.. Изюбр!.. Водичку ходили пить, – добавлял он. – Поглядывайте, друзья. Винчестеры держите наготове! Тигры – они тоже водичку пьют.
Дремучий лес вокруг, скалы гор служили хорошим убежищем для зверей; дубы-великаны, вековые кедры, клены, маньчжурский орех, заросли орешника, леспедецы, боярки скрывали их от глаз охотников.
Была пора, когда все деревья уже отцвели и земля принимала в себя семена новой жизни, когда природа вошла в свой зенит и сочная зелень ярко сверкала.
Солнце уже поднялось высоко. День был жаркий. Земля испаряла теплую влагу. В воздухе кружились тучи мошкары.
Охотники достигли пади, которая так и потянула к себе своей пышной зеленью. С дерева на дерево перелетали проворные японские пеночки.
– Пойдем падью, – сказал Кочетков.
По дну пади, в густых зарослях белокопытника, китайского вьющегося лимонника, высоких ярко-зеленых папоротников, пролегала едва заметная тропа. Кто проложил ее, эту тропу? Охотники? Звероловы? Искатели чудодейственного корня женьшеня – панцуя? Или отряды хунхузов? Кто бы ее ни протоптал, она служила всем и вела туда, куда нужно было и охотникам, и звероловам, и искателям женьшеня, и хунхузам, нет-нет да и совершавшим свои набеги на Ольгу.
Охотники поднялись тропой по склону пади. Открылась широкая панорама гор, покрытых хвойно-смешанным лесом. Позади, меж сопок, синей полосой показалось далекое море с белыми гребнями – по морю, должно быть, шел сильный ветер.
– Вот и Фын Тяо! – воскликнул Кочетков.
Виктор не сразу заметил под дубом почерневшую от времени и вросшую в землю фанзу и самого искателя женьшеня, сидевшего на корточках у дымокура и покуривавшего трубку с длинным черным мундштуком.
– Здорово, Фын Тяо! – приветствовал Платон китайца. Дядя Ваня тоже знал старика.
Загорелое, все в морщинах, лицо китайца осветилось детской улыбкой, узкие черные глаза радостно блеснули. Он вынул трубку изо рта, встал.
– Сыдыраствуй! – ответил он.
– Здравствуй, здравствуй! – повторил Платон, пожимая его сухую руку.
Указывая глазами на Виктора, старик спросил по-китайски:
– Кто это?
– Хороший люди, – ответил Платон. – Шанго люди. – И Платон начал бойко говорить со стариком на китайском языке.
Поделившись новостями с китайцем, Платон сказал:
– Вот здесь мы, друзья, и поохотимся денька три. Фын Тяо делает великолепные копчености из кабаньего и оленьего мяса.
Старик Фын Тяо жил в своей землянке уже несколько десятков лет. Он был одним из тех сотен китайцев, которые еще до основания Владивостока приезжали из Китая и расселялись по необозримым таежным просторам Южно-Уссурийского края. Первые русские исследователи Приморья наносили на карты многие фанзы, которые они встречали по побережью моря, у рек, в глуши тайги. Обитатели этих фанз, в большинстве своем одинокие китайцы, занимались промыслом трепанга, морской капусты, звероловством, поисками лечебного корня женьшеня, охотой за пантами пятнистого оленя – хуа-лу, что значит «олень-цветок». Драгоценные продукты тайги и моря скупались китайскими купцами и вывозились в Китай.
Фанза Фын Тяо представляла собой примитивное жилье, сооруженное из ветвей и сучьев деревьев и оштукатуренное желтой глиной. Внутри это была слабо освещенная двумя крохотными оконцами комната с каном – лежанкой.
За фанзой был великолепно возделанный трудолюбивыми руками Фын Тяо огород, где зеленели лук, черемша, редис, огурцы.
Отдохнув часа два, охотники отправились на добычу.
Едва они углубились в лес, как вдруг из-за дуба, ударившись задними ногами о дерево, выскочила испуганная козуля. Это был красивый молодой самец. Дядя Ваня вскинул винчестер, выстрелил, самец взмахнул передними ногами, точно хотел прыгнуть, простонал и ринулся в кусты – только ветви хрустнули.
– Красивый выстрел! – одобрил Кочетков и побежал за дядей Ваней к убитому животному.
Виктор не разделял восторгов охотников. Ему было жаль козулю.
Охотники не стали больше охотиться. Кочетков освежевал зверя, и они вернулись к фанзе.
– Кому убивай-ла? – спросил китаец.
– Он убил, – указывая на дядю Ваню, ответил Платон.
– Хао! – похвалил старик.
Охотники сняли накомарники.
Дядя Ваня был в хорошем расположении духа и немедленно приступил к исполнению обязанностей повара: резал козулину на куски, надевал на шомпол и жарил на костре.
Между тем уже и вечер придвинулся. Невидимое, где-то на западе потухало солнце. Жара спала, но было душно. Земля, казалось, испаряла еще больше влаги. В лесу, и так довольно молчаливом, стало тише, будто он вдруг опустел. Вместе с тишиной, с сумерками, надвигавшимися отовсюду из-за деревьев, пришла грусть. Природа всегда грустит, когда солнце покидает землю. Виктор вспомнил, как хорошо Василий Рудаков говорил о закате солнца: «Это не только закат солнца. Это уход в вечность одного дня человеческой жизни». Вот и сейчас уходил безвозвратно день жизни – загадочной, непостижимой человеческой жизни.
Ужин был готов. Поели козулины, напились чаю и, усевшись у входа в фанзу, где не переставая дымил костер, повели беседу. Фын Тяо подложил в костер хвороста и какой-то дымной травы, набил трубочку листовым табаком и сел на корточках возле дымокура.
Сумерки сгущались. В лесу одиноко раздавались голоса птиц.
Вот где-то близко жалобно вскрикнула какая-то, должно быть совсем маленькая, птичка:
– Лиу…
И сейчас же, словно в ответ ей, где-то далеко глухо отозвалась другая:
– Ван-га-го…
Старик Фын Тяо, покуривая трубку, напряженно прислушивался к лесу.
А в лесу тосковала маленькая птичка:
– Лиу… лиу… лиу…
И едва она умолкала, как раздавался далекий, тоскующий зов:
– Ван-га-го… ван-га-го…
Сколько Виктор ни вслушивался в пение птиц, обе они кричали чередуясь, словно сговорились. Крикнет одна отрывисто:
– Лиу…
И ей отвечает другая – глухо, размеренно:
– Ван-га-го…
– Твоя слышит? – вдруг загадочно спросил Фын Тяо, вынув изо рта трубку.
– Слышу, – ответил Платон.
– Твоя понимай?
– Что понимай? – Платон не понял вопроса старика.
– Его кричи, твоя понимай? – опять спросил старик.
– Ну, поют птицы.
– Твоя не понимай, – сказал старик, сунул трубку в рот и молча стал смотреть перед собой узкими глазами, от которых во все стороны бежало бесчисленное множество мелких, сухих морщинок.
Платон попросил старика сказать толком, о чем он говорит.
Сначала нехотя, а потом все с большей охотой Фын Тяо стал рассказывать. Платон внимательно слушал его.
– Что он говорит? – спросил Виктор.
– Интересную вещь рассказывает.
– О чем?
– Я переведу. Постойте.
Вот что рассказывал старик:
– Да, это птицы, но птицы особенные. Оки поют, словно перекликаются, словно зовут друг друга. Одна говорит: «Лиу». Другая говорит: «Ван-га-го». Они никогда не сходятся не только на одном дереве, но их не видели хотя бы на двух соседних деревьях…
– Рассказывай дальше, Фын, – просил Платон,
Старик рассказывал:
– Много лет назад в китайской деревушке, на месте которой теперь растут высокая трава и молодые деревца дуба и дикого винограда, жили два пастуха-китайца. Одного звали Ли У, другого – Ван Га-го. Одинокие, они с ранних лет жили под одной кровлей и были нежно и глубоко привязаны друг к другу.
Зима сменялась летом, лето – зимой, уходили старые годы, приходили новые, а Ли У и Ван Га-го не переставая ревностно пасли деревенское стадо черных свиней.
Но вот однажды под вечер, когда пришло время собирать разошедшихся по лесу свиней, на зов Ли У Ван Га-го не ответил…
Это было впервые за много лет, и Ли У это обстоятельство показалось странным. Предчувствие недоброго сжало его сердце.
Пригнав свиней в деревню и сообщив об исчезновении Ван Га-го, он бросился обратно в лес.
Дрожа от страха, Ли У бегал по лесу и что было силы звал своего друга:
«Ван Га-го! Ван Га-го!..»
Звал и прислушивался… Птички пугливо вспархивали с деревьев. И кто-то большой, лохматый гулко разносил по лесу:
«Га-го… га-го… га-го…»
Ван Га-го не откликался.
Время шло. Бог ночи протянул руку в небо, и солнце скрылось где-то далеко за тайгой. Веселые духи дня затихли, разбежались, притаились – кто в дупле, кто под камнем, кто под корнями старых деревьев. Отовсюду надвинулись таинственные призраки. Лес замолк. И только Ли У метался в лесу и кричал:
«Ван Га-го!»
Да лес вздрагивал и зловеще повторял:
«Га-го… га-го… га-го…»
Долго Ли У бегал по лесу и вдруг почувствовал, что никогда не найдет своего друга. И великая тоска вошла к нему в душу. Он сел на поваленное дерево и заплакал.
«Пропал Ван Га-го, пропал. Или тигр неслышно унес его, или злой дух сбил с пути и зазвал в тайгу».
Тревожно стало в лесу, качались странные тени, ночь уже притаилась под деревьями. А Ли У все сидел на пне и плакал…
И вдруг он услыхал свое имя.
Ли У весь встрепенулся и замер.
«Ли У!» – снова раздалось где-то.
И слезы радости брызнули из глаз Ли У.
«Ван Га-го!» – крикнул он и бросился в ту сторону, откуда доносился голос друга.
Но сколько ни бежал Ли У, голос Ван Га-го казался далеким и раздавался то в одной стороне, то в другой. Ли У останавливался, прислушивался, звал друга и снова бежал…
Радость покидала его, тревога сжимала сердце. Он уставал, запинался в темноте за обнаженные корни старых дубов, падал, жесткие ветки больно хлестали по лицу. А Ван Га-го все звал его, и неземная скорбь была в голосе друга.
Отчаяние охватывало Ли У, сомнение холодило мозг.
«Что же это значит? – думал Ли У, слыша, как его имя произносилось то в одной стороне, то в другой. – Что же это значит, о жестокие боги?!»
И Ли У всматривался с мольбой в синее небо, где ярко горели звезды, и просил всемогущих богов:
«Зачем вам Ван Га-го? Зачем?.. Отдайте мне друга! Отдайте!»
И с тоской звал:
«Ван Га-го!.. Ван Га-го!»
Звал и бежал и бежал… все дальше и дальше… туда, где лес становился непроходимой тайгой…
На другой день жители деревни услыхали пение двух странных птиц, которых прежде никогда не слыхали и не видали и которые произносили имена их пропавших пастухов.
Пастухи погибли в тайге, – закончил легенду искатель женьшеня, – но их души перевоплотились. В образе птиц Ван Га-го и Ли У до сих пор безнадежно ищут друг друга.
