Текст книги "Повести"
Автор книги: Павел Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
«Нет, наверное, послышалось. Филин, может быть, гукнул… Или показалось».
Темная была ночь. Кажущиеся совсем близкими, стыли над головой звезды. Они были насыпаны тесно, густо, и, будто буравчики, сверлили небо.
Он распрямился, переложил винтовку в другую руку, но не успел сделать и шага, как совсем близко, почти рядом: «Э-э-эй!»
Филимонов присел и окликнул:
– Стой, кто здесь?
Человек рухнул в снег.
– Руки вверх! Ни с места!
Но там молчали. Не шевелились. Оглянувшись, нет ли рядом еще кого, Филимонов, следя за тем местом, где лежал человек, осторожно-осторожно отодвигался в сторону, за дерево.
– Кто здесь? – повторил он.
– Да пошел ты к такой-то!.. Свои!
Филимонов подбежал к лежащему. Теперь и расспрашивать не надо было, кто это, – по скудной, потрепанной одежонке сразу угадывалось: военнопленный, беглый, Он лежал вниз лицом. Попытался привстать, но не смог. Суетясь, Филимонов приподнял его.
– О-ох.
– Что с тобой? Ранен?
– Нет… Ноги… Замерзаю… Помоги.
– Сейчас. – Подхватив его под руки, Филимонов поволок к шалашу. – Сейчас, – повторил он. – Сейчас.
Положил возле костра. Человек протянул к огню руки. Огонь лизал их, а он вроде бы и не ощущал этого. Филимонов подкинул в костер сушняка.
– Давай, ближе садись.
Человек приподнял голову, глянул на нею и недоверчиво произнес:
– Филимонов?
– Я, – растерялся Филимонов; он всматривался в лицо этого человека и – не узнавал. Тот следил за его взглядом и понимал, что его не узнают.
– А ведь на одной парте три года сидели, – сказал с укором.
– Давыд?!
– Ну!..
Давыда трясло. Зубы его гулко лязгали. Он сидел так близко к огню, что от одежды валил пар.
– Какими судьбами?
– Потом… Помоги… – Глазами указал себе на ноги. – Кажется, все… Отплясался.
Филимонов ухватился за стеганки, потянул. Но они не снимались.
– Тяни! – почувствовав, как он растерянно замешкался, крикнул Давыд.
– Не снимается.
– Дери!.. Режь голенище!
Ножом Филимонов вспорол стеганки, но портянки было не развернуть.
– Кажется, примерзли.
– Дери их.
– С кожей?!
– Дери!
Обеими руками упершись в землю, до хруста сжав зубы, Давыд откинулся на спину, со свистом всасывал в себя воздух:
– У-у-у!
– Не снять!
– Да дери ты!.. У-у-у!
Он пододвинул ноги к огню. Странно было видеть, но от ног тоже повалил пар.
– У-у-у!
– Снегом бы надо.
– А, все равно теперь!
Все-таки Филимонову удалось размотать портянки. Ноги были белые, как гипс. Он стал тереть их снегом. И снег, не тая, ссыпался с них, будто с поленьев.
– Три, три, – повторял Давыд. – Все равно теперь… Все…
– Отойдут.
– Руки бы остались. Руки мне еще пригодятся. Ох как пригодятся!
Отстранив Филимонова, он сам растирал ноги. Проверил, шевелятся ли пальцы. Вроде бы чуть шевельнулись.
– Живы…
Филимонов метался, не зная, чем помочь. Положил на огонь остатки хвороста.
– Сейчас еще принесу.
Выскочил из шалаша, лазил в темноте по кустарнику, отыскивая сушняк.
– Сейчас как следует раскочегарим, сейчас, – свалил сушняк в костер.
– Ну, денек выдался! Второй раз в гостях. – Давыд долгим взглядом посмотрел на Филимонова. И спросил с горькой болезненной усмешкой: – Братья-то мои, а?.. Слышал?
– Слышал.
– Кто бы мог подумать!.. И Степан туда же!.. Сукины сыны!
– Война нас многое заставила переоценить.
– Многое… Филимонов, я сейчас, конечно, хреновый помощник, но возьми ты меня к себе. Христом-богом прошу, возьми! Где надо, проверишь. Я не какая-нибудь шкура. А что в плену был, не по своей воле. Вот, клянусь! В жизни никогда никому не лгал и тебе не лгу!
А Филимонов сразу же вспомнил о своих ребятах. Сердце болезненно сжалось. Ведь не нашел их сегодня. Где они теперь! Живы ли? Есть ли отряд?
– Грейся.
– Спасибо тебе, – по-своему понял его Давыд. – А я уже два раза бежал, и все неудачно. Невезуч я в жизни, Филимонов.
– Да и я тоже… не очень-то.
– Но, однако, я на свою жистянку не жалуюсь. Хоть и не очень она была… Пожить хочется. Знаешь, примета такая есть, если человек хочет жить, значит – будет жить.
– Это верно.
– Еще как! Поживем! Еще побрыкаемся!.. А если что… У-у-у!
– Больно?
– Сил нет. У-у-у.
Он повалился на спину, крепко сжав кулаки, стучал ими по земле. Затем притих. Филимонов молчал, не решался его беспокоить. Осторожно выполз из шалаша, стал собирать хворост. А когда вернулся, Давыд спал. «Можно ли спать с мороза-то?» – обеспокоился Филимонов, однако будить не решился. Снял полушубок, затем – пиджак и пиджаком прикрыл Давыда. Но только прикоснулся, Давыд сразу же проснулся.
– А-а? Что?
– Прикройся, потеплее будет.
– А-а. Спасибо… О, мать родная!
Осторожно сел, аккуратно приподнял пиджак, посмотрел на ноги. Они опухли, и теперь на них едва ли натянул бы стеганки.
«А в чем же идти?» – подумал Филимонов. И, наверное, это же самое подумал Давыд, потому что он посмотрел на Филимонова и спросил:
– А?
– Н-да, – покачал головой Филимонов.
– Красиво!
«Что же делать? – обдумывал Филимонов. – Что-то надо делать. Так нельзя».
Давыд весь горел. Лицо его было влажным, под глазами проступили капельки пота.
«Надо идти в деревню. Ведь он совсем болен».
И тут же Филимонов вспомнил, как всего час-два назад чуть не наткнулся на постового. Совсем рядом был. Он и сейчас, вспомнив это, покачал головой, недоумевая, как это пронесло. Просто чудо! А такие чудеса дважды не повторяются. Час минешь – и век живешь!..
Сняв валенки, положил, их к огню: тоже надо было хоть немного обсушиться. За всем случившимся он как-то и позабыл о себе.
А Давыд то засыпал, как бы проваливаясь в этот сон, то начинал метаться, что-то тихо и быстро шепча. Пригнувшись, Филимонов разобрал:
– Пошла, пошла! Братцы, сюда! Ко мне! Лава, лава пошла! Лава!
– Давыд, Давыд, – потормошил его Филимонов.
– А? – Давыд очнулся.
– Ты что? Приснилось что-нибудь?
– Не знаю… А что, я бредил?
– Говорил что-то.
– Ну да?.. Начинается…
Он дышал как после быстрого бега, открытым ртом. И чувствовалось, воздуха ему все равно не хватает.
– Худо? – спросил Филимонов.
Давыд долго молчал, как-то весь насторожась, будто приготовясь к чему-то. Затем сказал шепотом:
– Связал я тебя по рукам и ногам.
– Это почему же?
– Да так… Подарочек… Послушай-ка, Филимонов. Пока не поздно… Мотай отсюда.
– Как это? – не понял Филимонов. – Оставь меня.
– То есть как?
– Там, где я в последние дни находился, ребята с тифом лежали.
– Ну так и что?
– А то, что нас одна вошь ела.
«Вот оно что!» – наконец понял Филимонов.
– Ты это… брось! – рассердился Филимонов. – Чтоб я больше не слышал? Понял? Не мели! А если бы я такой лежал?
– Так ведь не ты!.. И куда я с такими ногами? Ты посмотри-ка.
– Ну и перестань! – завопил Филимонов. А сам лихорадочно думал: «Худо!.. Худо! В деревню надо идти. Одежонку достать, обувь. Без этого не обойтись. Может, где-то пристрою его… На мельницу – нельзя, в Замоицу нельзя. Везде немцы…»
– Вот что… Все же придется мне идти. А ты тут полежи, – поуспокоившись, поразмыслив, прикинув и так и этак, сказал он Давыду.
Давыд сразу же сел, бегло глянул на него и усмехнулся:
– Фарисей ты!.. Иди! Я же сам предложил тебе, иди. Только слова-то не подбирай, говори сразу.
– А ну, обувайся! – подскочив к нему, в ярости закричал Филимонов.
– Что?
– Обувайся давай! Понесу! Поволоку! На себе потащу, на горбушке! Обувайся!
– Перестань ты!.. Ха, – смутился Давыд. – Что ты, в самом деле.
– Нет, почему же, давай! – не мог успокоиться Филимонов.
– Ты прости меня, слышишь, – попросил Давыд. – Прости, Митя. Ослаб я, измотался. Из веры к людям выбился, не знаю, что плету.
– А не знаешь, так и не говори, что не знаешь!
– Прости!.. Дай руку!
– Да ладно уж… Идти мне надо, сам соображаешь.
– Фрицы там. Это все равно, что в волчью пасть.
– Без одежды не просидим.
– Не могу тебе обузой быть. Не хочу! По рукам и ногам свяжу.
– Надо идти.
И как только Филимонов решил, он сразу вроде бы позабыл об опасности – она как-то сместилась, потеряла значение. Теперь его заботой было побольше наломать для Давыда хвороста, чтоб не погас костер в его отсутствие.
Он свалил хворост в большую кучу у лаза в шалаш, так, чтобы Давыд мог свободно достать его.
– Ну, грейся. Я постараюсь недолго.
– Спасибо… У тебя есть бечевка?
– Зачем тебе?
– Чуни завяжу. Оставь… Хотя бы примерно в какую сторону самая ближняя деревня?
– Да вот здесь. Кипрово. Но там вроде бы сейчас тоже немцы.
– Погоди. Присядь.
– Некогда. Скоро светать начнет.
– Ничего, присядь. Говорят, это хорошо на дорожку.
– Потом посидим. Побежал.
– Ну, прощай.
Филимонов выбрался из шалаша, прикрыл лаз еловым лапником. Отойдя немного, остановился, чтобы получше запомнить местность и не плутать на обратном пути. Поудобнее пристроил винтовку за плечом, поправил шапку.
«Куда идти? – прикидывал, раздумывая. – Сейчас, пожалуй, все едино. Пойду домой. Если повезет, заодно своих проведаю».
Как ни торопился, как ни старался Филимонов, но к своей деревне он вышел на рассвете.
Погода к этому времени изменилась, подул ветер, заволновались, зашушукались ели, повалил снег. «Это не худо, – подумал Филимонов. – След заметет».
Вокруг их деревни леса большого не было, в основном кустарник, по сырым низинам он вплотную подступал к огородам, упирался в изгороди. Они здесь были сделаны из хвороста, высокие, плотные, может быть поэтому их называли по-древнему – «тыны».
С Тоськой у Филимонова было условлено так: если никого нет в деревне – на чердаке оконце не занавешено. В хорошую погоду это легко можно было различить издали, еще из-за ручья.
Напротив огорода Филимоновых по ольшанику рос можжевельник. Сейчас он стоял пригорбившись, попридавленный снегом. Перебегая от куста к кусту, Филимонов прокрался к самому тыну, выглянул из-за него.
Оконце на чердаке было открыто. На всякий случай немного выждав и прислушавшись, раздвинул хворост, пролез в огород и, пригибаясь, пошел вдоль тына: не стоило лишний раз попадаться на глаза соседям! За двором, откуда подходил Филимонов к избе, трепыхалась на веревке какая-то обледеневшая тряпка, прислоненные к стене хлева, стояли Сережкины санки.
Он был уже неподалеку от крыльца. В избе стукнула дверь, открывшись в сени, проскрипели промерзшие половицы, звякнула щеколда, и на крыльцо вылез мужчина в белой нижней рубахе и зеленых галифе. Остановился, зябко поеживаясь, зевнул, глянул в сторону Филимонова и… обмер. Так он стоял несколько секунд, затем скорехонько пошарил-пошарил позади себя, толкнул дверь и ринулся в сени.
«Полицай!» Филимонов выстрелил, не целясь. И попал – слишком малым было расстояние. Полицай вскрикнул, переломившись в пояснице, стал заваливаться на спину, грабастая по косяку.
По всей деревне тотчас захлопали двери, грохнул выстрел, послышались суматошные голоса: «Партизаны, партизаны!» Забегали, затопали. Но пока суматошились там, пока разбирались, что к чему, Филимонов уже успел выскочить за тын, оттуда – в кусты. И сразу свернул вправо, подумав, что нельзя бежать старым следом, чтобы не вывести полицаев на Давыда. Он побежал в сторону деревни Забор.
Впереди был пригорок, за ним – луг, а дальше густой кустарник. На пригорке снег посмело ветром, бежать было легче. Но его сразу же заметили из деревни, начали стрелять. Что-то кричали. Выбравшись на самый горб, он в первый раз оглянулся и увидел, что от огородов за ним бежит человек семь, но розно, некоторые уже заметно поотстав, и почти все в одних рубахах, как были со сна. «Ага, так вы далеко не побежите», – подумал Филимонов. Он выстрелил. Полицаи попадали в снег. «Вот-вот, освежитесь». Он перезарядил винтовку и побежал дальше. Когда оглянулся во второй раз, кое-кто из погони уже остановился.
Его будто хлестнули по ноге. Он споткнулся и упал на руки, потеряв равновесие. Но сразу же вскочил и заковылял, припадая на правую ногу.
А позади сразу же заметили случившееся, закричали громко, обрадованно, глянул – бегут к нему. И он начал стрелять. Торопливо, озлобленно. Полицаи залегли, поползли кто влево, кто вправо, к кустам с этого голого склона. И когда он побежал дальше, не сразу поднялись – опасались. Этим он выиграл время.
Луг был не широк. На нем стояло два стожка сена. Передний совсем близко. И Филимонов направился к стогу, понимая, что тот прикроет его, и, пока полицаи доберутся до стога, может быть, удастся добежать до кустов. А там – посмотрим!
– Стой! – орали позади в несколько глоток. – Стой!
– Не стрелять! Живьем бери!.. Живьем его!
Филимонов метнулся за стог. И увидел, как всего в каких-нибудь двух-трех метрах от него до этого прятавшаяся за стогом девчонка лет десяти торопливо разворачивает запряженную в дровни лошадь, рвет вожжи, а сама, не оглядываясь, вопит, обезумев от ужаса: «А-а-а!» На дровни накидано немного сена, несколько охапок.
– Подожди! – позвал Филимонов, поняв, что это спасение. – Подожди!..
Но девчонка, развернув лошадь, хлестнула ее, та сразу же рванула с места и понесла. А девчонка, упав на дровни, уцепясь за сено, на карачках полезла на него, и так шустро, стремительно, будто ящерица; из-под задравшегося платья мелькнули ее голые выше колен озябшие красные ноги.
– Подожди!
Но она была уже далеко. По ней стреляли.
Филимонов оглянулся. Он только теперь увидел, что у стога, еще держа в руках вилы, стоит… Демид Барканов!..
Демид не двигался, ожидая, что будет делать Филимонов, внимательно следил за ним глазами. Ничто не шевельнулось, не дрогнуло у него на лице. Так они смотрели друг на друга несколько секунд.
Повернувшись, Филимонов по развороченному полозьями снегу побежал ко второму, маленькому и приплюснутому, стогу. И только скрылся за него, гуртом высыпали полицаи.
– Ушел! – озлобленно выматерился передний из них, выстрелив в ту сторону, где еще было видно удалявшуюся повозку. – Удрал! – И увидел Демида. – Тятя!.. А ты зачем тут?
Филимонов по голосу узнал Егора Барканова. «Вот сейчас… все…» Замерев до щемящей боли в сердце, Филимонов ждал, что скажет Демид. И секунды, всего какие-то секунды показались ему такими долгими, такими тяжкими. Представилось, как Демид молча глазами указывает на соседний стог. Приготовив винтовку, до онемения в пальцах сжав ее, он ждал, не дыша.
– За сеном приехал. Это же наша делянка, – глухо буркнул Демид.
Со стога, потревоженный Филимоновым, сыпался снежок, рассеиваясь на отдельные слюдяные звездочки, медленно оседал на лицо, на одежду.
– Задержать его не мог? – озлобился Егор. – Это же Филимонов! Убег! Упустил легавого! А тебе, что раскрыл варежку, коня ему подсунул, знаешь, что положено? Твое счастье, что на меня нарвался! Пошли! – приказал он полицаям. – Коней запрягайте! Догоним!
Шаги затихали. А Филимонов все еще стоял, вдруг почувствовав какую-то слабость, не в силах пошевелиться, не веря, что и на этот раз пронесло. Когда голосов совсем не стало слышно, вышел из-за стога. Демид, отвернувшись, отряхивал рукавицы.
– Ну, спасибо тебе, дед, – прочувствованно поблагодарил его Филимонов. – Помог ты мне.
– Антихрист тебе помощник, не я. Прости ты меня, господи! – Демид размашисто перекрестился, зашагал прочь.
Уже по-настоящему разыгралась метель, скрипел лес, несло, клубило над мотавшимися взлохмаченными вершинами елок колючий снег, секло им по хвое, а Филимонов все никак не мог найти тот овражек, где оставил Давыда. Помнил, надо от ручья свернуть в сторону – и сворачивал, но попадал в какую-то чащобу, в густой осинник, забитый сухим камышом, или выбредал на плешь какой-то пустынной болотины. Раненая нога опухла, не гнулась в колене. Особенно больно выдирать ногу из снега – темнело в глазах.
С детства Филимонов помнил правило: заплутал в лесу, ляг вниз лицом, успокойся, полежи. Он присел, прислонился спиной к стволу осинки, прикрыл глаза. А в голове так и неслось, так и металось тревожное:
«Почему не было занавешено оконце? В чем дело? Засада была, ждали его, караулили? А Тоська-то где?»
Немного посидел, но, возможно, даже этого оказалось достаточно: вдруг стал признавать лес. Ну да, конечно, вот он, овражек, здесь же. И ельник знакомый. Совсем рядом, тут же. И шалаш.
Филимонов отвалил хворост, прикрывавший лаз:
– Давыд!
В шалаше никого не было.
Филимонов недоуменно огляделся:
– Давыд!
Никто не отозвался. Ни следа, ни приметы, чтобы шел здесь человек.
«Может быть, другой шалаш? Да нет, тот, он самый. И немцев тут не было, иначе лаз не был бы завален хворостом. Так куда же он делся?»
– Давыд! – Филимонов крикнул погромче. Обошел вокруг шалаша, опять заглянул в него. Костер, по всему, погас уже давно – угли были холодными, их чуть прибелило снежной пыльцой.
И он вспомнил, как Давыд просил его присесть рядом, посидеть хоть немного, как спрашивал про ближайшую деревню.
– Да он ушел! – догадавшись, вскрикнул Филимонов. – Ушел!.. Давыд?!
«Искать, надо искать! Где-то тут, рядом!»
– Давыд! Давыд!
«Что же ты сделал?! Зачем?.. Испугался? Решил, что оставил одного? Не захотел быть мне обузой? Ну да, – окончательно понял Филимонов. – Не захотел!.. «По рукам и ногам я тебя свяжу…» И лаз в шалаше заложил хворостом, чтобы снегу не намело, позаботился обо мне!..»
– Давыд! Давыд! Давыд-ка!
Молчал лес. Только ветер свистел, несло снег.
Выбившись из сил и уже окончательно понимая, что Давыда ему не найти в этом кипящем сумасшедшем снежном месиве, Филимонов все же решил сходить в Кипрово, припомнив, что именно эту деревню, как самую ближнюю, называл Давыду. Конечно, и в Кипрове могли быть немцы, в случае чего с такой ногой не уйдешь. Дважды еще может выручить случайность, но трижды – никогда!
Кое-как Филимонов доковылял до проселочной дороги. Ее хоть и занесло снегом, но идти по ней было легче, угадывался твердый накат под рыхлым снежным наносом.
Такой метели, как эта, уже давно не помнил Филимонов. Свистел ветер, валил с ног.
Он не услышал, как подъехали сзади. Оглянулся, когда замшелая от инея лошадь, вынырнув из снежной пелены, чуть ли не ткнула ему головой в плечо. Все это произошло так неожиданно, что он не успел ни удивиться, ни испугаться.
На дровнях ехало несколько человек. Кучно, прижавшись друг к другу, пригнувшись, сидели старухи, укутанные в толстые клетчатые платки, все заснеженные, белые, как мучные кули. Лошадью управлял старикан в шубейке, обледенелая бороденка похожа на веник-голик. Едущие поравнялись с ним, и Филимонов узнал своих, ольховских.
– Здорово, сельчане! – обрадовавшись такой встрече, крикнул он.
– А, Федотыч! – Старухи как-то странно, сторожко переглянулись.
– Подвезете? – попросил Филимонов. – Мне до Кипрова.
– Садись.
Он сел. А пока садился, старухи опять переглянулись и затихли, как притаившиеся мышки.
– В Кипрове нет немцев?
– Да нет, не было.
– А вы куда ездили?
– Да тут… Так… По делу…
– Ну как там мои?
– Твои-то?.. А чего им… Так. Ничего.
– Привет передавайте. Скажите, видели, мол. Жив. Кланялся.
– Ладно, передадим.
– А это что у вас? Лопаты? Зачем?
Бабы заерзали, всхлипнули, возница поскреб бороду, потупился:
– Федотыч… А ведь нет больше твоих. – И вытер глаза. – Хоронить мы их возили…
9
– Не виновата, не виновата я, не виновата. Если бы знать, так я… Ох, матушки, ох! – всхлипывала Власьевна и подолом юбки, склонившись, вытирала глаза. – Испугалась я. И сапоги его тогда же вот убрала… С испугу…
– Где сапоги?
– Тут они.
– Принесите, – велел следователь.
Они спустились в подпол, сырой, пропахший гнилью. Власьевна пробралась в дальний запаутиненный угол, повторяя: «Ох, горе мне, горе», постанывая – у нее болели от ревматизма суставы, – разгребла сырую землю и достала завернутые в тряпку сапоги. Стряхнула с тряпки землю, но сама развязывать ее не стала, передала следователю:
– Страшно было, – сказала Власьевна. – Как случилось все, вроде худо мне сделалось. Во рту сладко, а грудину сдавило, дыхнуть не дает. Вот тут. Хватаю, хватаю воздух, как рыбина. А сердце, так оно и сейчас еще все места не найдет, не успокоится. Само не свое. Когда очнулась я, гляжу, в избе никого нет. Это уже второй раз так со мной сделалось… В сенях кто-то ходит. «Кто там?» – говорю. Молчит. А потом и ходить перестал. Только на крыльце постукал. А чего там делалось, кто там был, не видела. Кое-как добралась до лавки, села, рукой-то вот так по глазам провела… Ох, господи! Что хотите со мной делайте!.. Вспомнить страшно! Открыла дверь в сени, на кровати никого нет, занавеска на жердь закинута. Вышла я на крыльцо да прямо об него и споткнулась. Так двумя руками и сунулась…
– Значит, на крыльце труп лежал? – уточнил следователь.
– На крыльце.
– Кровь уже была обмыта, не помните?
– Не помню.
– Продолжайте…
– А сапоги… его сапоги… Ну вот… Их и спрягала. И пол сама мыла… Испужалась я, сама себя не помнила. А не виновата.
– Если невиновны, так чего же бояться! – рассудительно заметил следователь. – Если совесть чиста, бояться нечего.
– Ужасно. Ведь такое дело.
Власьевна помолчала, подождала, пригорюнясь.
– С собой-то можно мне чего-нибудь взять? Как повезете-то? – спросила следователя.
– Что именно?
– Карточку сынову, Викторкину? Одна она у меня.
– Гм, – следователь почесал карандашом лоб.
– Пусть возьмет, – сказал вернувшийся в избу Филимонов. – Спрячь только подальше.
– Одна у меня и есть, последняя осталась.
– Ты чего-нибудь пожевать возьми с собой, дорога дальняя, – порекомендовал Филимонов.
– Федотыч! Третий день в горло ничего не лезет. Божьей росинки во рту не было… Козу мою, Маньку, пусть кума подоит, скажи.
– Об этом не волнуйся, – сказал Филимонов.
– Федотыч, ведь будто во сне хожу. Так и видится мне все. И его, Кудрявчика, вижу. И не верится даже, что так. И что говорил он, так вроде бы все и слышу, и слышу, как наяву…
– Власьевна, а что, ежели я прилягу у тебя в пологу, – покемарю? – спросил Кудрявчик.
– Да ложись… Только мухи дадут ли уснуть.
– Ничего, Власьевна. У меня нервная система крепкая. Мне только лечь, а уж как только глаза закрою, хоть из пушки пали – не разбудишь. Вот это-то все, старенькая, меня и страшит.
– А что?
– Да ведь жениться собираюсь. А ну, как с молодой женой усну! Сама понимаешь!
– Тьфу! Болтун ты! Все одно у тебя на уме. Ложись уж ступай!
– Сейчас лягу. За столом – как в раю. Верно сказано. Настроение у меня такое… Эх, гармонь бы! До вечера только дождусь, ух и спляшу! Я, бабка, в армии плясать поднаторел. Да! В самом деле! В самодеятельности участвовал, первые места занимал, грамота есть. В армии, кто в самодеятельности или в спорте результаты показывает, – милое дело! Не служба, а малина! Возят тебя на всякие выступления, то репетиции, то еще что-нибудь. Я, например, цыганочку бацал, так меня, чтобы цыганский колер принял, специально на полтора месяца отправляли загорать, в принудительном порядке.
– Что ж ты в армии, только и плясал?
– Нет, конечно. Я ведь минером служил. За войну знаешь сколько всего в землю понатыкали! А оно поотлежалось, заржавело. Вот и давай крути-верти. С башкой надо! Разминировал. Один раз у причала работали, там такая фенька, наверное, килограмм на сто лежала. Я с ней возился. Все как надо закрепил, подкоп сделал. Мой напарник мне говорит: «Давай я тебя сменю, передохни». Ну, я из ямы вылез, отошел метров на двадцать, на бережок сел. А погода такая, что просто чудо: солнышко светит, водичка голубая-голубая, облака плывут… И вдруг как ахнет!.. Подобрали меня в воде. Без сознания был, когда вытащили. Плыву и за какое-то бревно держусь. Не дурак, а? Сам ничего не соображаю, а держусь! Я, Власьевна, жутко счастливый. Просто удивительно. Другим там одно, другое, а мне хоть бы что! Все мимо! В рубашке мама родила.
– Значит, и мамка твоя счастливая.
– Счастливая! Когда родила меня, так, говорят, перво-наперво в юбку завернула.
– Зачем же это? Я о таком никогда и не слышала.
– А это чтоб девки больше любили. И я их! Эх, какой парниша, матка боска! А никто не ценит… Пойду посплю.
– Пойди, пойди, полежи.
– Ты разбуди меня, Власьевна, как на гулянку будут собираться. А то ведь я продрыхну до морковкина заговенья.
– Разбужу…
10
Демид и Капа говорили следователю примерно одно и то же:
– Не знаем, не видели ничего. И не слышали ни о чем. Приходить они раньше приходили, действительно, а в этот раз дома не появлялись. Где они находятся, откуда приходят – не знаем, нам об этом не говорят. Приходили редко, когда им вздумается. Придут и уйдут, а куда – неизвестно.
– Я с ними не согласен давно, – сказал Демид.
– В чем же вы не согласны? – спросил следователь.
– А во всем. Все теперь поперек пошло.
– Давно они здесь?
– Давно. Через год после войны… появились.
– И все время в лесах жили? Четыре года?
– В стужу иногда жили дома. В задней избе сидели. Без окон она у нас, а вход только отсюда, через переднюю половину дома.
– А как же они кормятся, где берут?
Демид на это ничего не ответил, а Капа сказала, что иногда брали кое-что из дома. И хлеб, и мясо. И молока иногда им носили. А вообще она не знает.
– Кто носил? – насторожился следователь.
– Никто ничего не носил.
– Но ведь вы сказали «носили».
– Нет, сами брали.
– А ведь вы говорите, что приходили редко.
– Редко. Где теперь находятся, не знаю.
– И вы не знаете? – спросил следователь Демида.
– Нет, – ответил Демид, прямо и спокойно глядя следователю в глаза, и это смутило следователя.
– Как же так? Вы, видевший все, что здесь происходило во время войны, все знавший, вы после войны записались в колхоз, вы лично? До войны не били колхозником, а здесь вступили. И прятали изменников?
– Так ведь они не сразу пришли. Когда я вступал, их еще не было.
– А может быть, вы хотели тем самым замаскироваться? Может быть, вы струсили и хотели скрыться, спрятаться?
– Нет.
– А почему же тогда?
– Куда мир, туда и бабин сын.
– А если один тут все мутил, верховодил, а другие были только рядом? Что, все равно всем едино, одна кара? – спросила у следователя Капа, и чувствовалась во всем у нее такая заинтересованность, надежда на что-то.
– Все понесут наказание в меру содеянного.
– Но если один – рохля? Кто посильнее за руку схватит, тот и потащит. Неужели и ему то же? Не разбирая, какой он? Разве правильно это?
– А вы, гражданочка, раньше бы проявили сознательность, не дожидались крайней точки. Пришли бы и сообщили, куда следует. Тогда могло быть все по-иному. Ваш муж ведь давно здесь?
– И что?
– Вот и сообщили бы!
– Только и собиралась, – сказала Капа. Она сказала это резко и будто отвернулась от следователя, так показалось ему, хотя и продолжала смотреть на него.
– Помешалась ты на своем Степане. О себе да о детях думай, – пробурчал Демид.
– Значит, вы еще раз утверждаете, что не знаете, где находятся сейчас ваш брат и муж? – спросил следователь.
– Не знаю… Не знаю, и все…
«Знает, – подумал следователь, выйдя на крыльцо. Он интуитивно почувствовал это, хотя и работал совсем недавно и был неопытным. – Именно она-то все и знает! Знает!»
11
И следователь не ошибся. Капа знала все. Она знала, где находятся Степан и Егор, часто бывала у них. Она много знала и многое могла бы порассказать…
В те дни, когда Давыдка и Степан сбежали из деревни, Капа была единственным человеком, кто заранее знал об этом. Неправда, что якобы никто не знал, – Капа знала.
Капа и Степан любили друг друга и к тому времени уже примерно с полгода тайно встречались. Началось это еще до убийства Еграхи, началось неожиданно, и было в этом что-то несуразное, непривычное, как было оно во всей Капиной жизни. Да и в ней самой.
Еще в детстве Капа поняла, как она некрасива, и, может быть, поэтому она обособилась, отъединилась от всех. Нет, она не была робкой, застенчивой, но всегда оказывалась как бы в стороне от других. А ей всегда, до слез, хотелось, чтобы ее видели, чтобы звали к себе, любили, ласкали, хотелось чего-то еще – необычного, редкого. И, рано оставшись без матери, в большой семье, среди суровых мужиков, Капа болезненно и ревниво следила за тем, как ласкают и любят других девчонок. Капе самой иногда так хотелось броситься кому-нибудь на шею, обнимать, целовать, смеяться. Случалось, оставшись одна дома, Капа бродила по избе, будто заблудившись, кружила на одном месте и словно бы искала что-то, подходила к зеркалу и в нем видела какую-то незнакомку, чужую, с разноцветными глазами, некрасивую. Капе казалось, что она что-то подсмотрела, что-то узнала такое, чего не знают и что не могут увидеть другие. И Капа молчала. Когда она подросла и стала ходить на деревенские гулянки, это чувство обособленности, напряженного ожидания, тревоги еще больше усилилось в ней.
За Капой никто и никогда не ухаживал, не приглашал танцевать, не провожал до дому. Не было такого случая. Обычно, придя на гулянку, Капа, подняв воротничок кофты и придерживая его уголки возле подбородка, одиноко сидела на краю бревна возле забора, слушала гармонь, смотрела, как балуются ее ровесницы с парнями. Набаловавшись, они садились рядом с Капой, от их горячих тел так и веяло на нее жаром, ей и самой хотелось вскочить, ворваться в круг, в общую, веселую, шумную суматоху. Но это у нее не получалось.
После танцев Капа шла одна. Заложив в карманы кофты руки, нервно покусывала сухую травинку, стараясь казаться как можно более равнодушной, проходила мимо неторопливых парочек, ее окликали, но она не оборачивалась, будто не слышала. И так доходила почти до дому, затем сворачивала в прогон, где никого никогда не бывало, выходила в поле и, теперь уже медленнее, машинально брела по тропке, под гору, обивая с травы росу. Шла, устало переставляя ноги, до тех пор, пока не оказывалась у ручья. У нее бывало такое ощущение, как будто опять ей чего-то не досталось, как и всегда. Садилась на берегу, обхватывала колени, упиралась в них лицом и чувствовала, как у нее горят щеки.
– Пусть, пусть, – успокаивала, уговаривала себя Капа.
А самой казалось, что кто-то ищет, кто-то ждет ее.
– Пусть, пусть, – повторяла Капа.
И однажды, когда Капа на гулянке, как и обычно, сидела возле забора, к ней подошел тракторист, парень из дальней деревни. Он заговорил с ней. Капа как будто сжалась вся в комок, затвердела, и сердце, будто мяч, упавший в пустую кадку, гулко застукало у нее в груди. Она отвечала парню что-то. Он весь вечер не отходил от нее, не танцевал ни с кем, сидел рядом. И Капе казалось, что сегодня что-то должно случиться, что у нее начинается новая жизнь.
Но когда кончились танцы и молодежь стала расходиться с площадки, парень быстро поднялся и торопливо, не глядя на Капу, попрощался с ней и так же торопливо зашагал, догоняя двух девчонок, Капа слышала, как он сказал им:
– Разрешите присоединиться?
Он просто не умел танцевать.
Капа вышла на берег, к ручью. Луг был выкошен, в сумерках видны были похожие на сараи стога. Капе, как никогда, было одиноко сейчас, на этом скошенном лугу. Она сидела, упершись ладонями в землю, прищурясь, всматривалась в темноту. И вдруг вдалеке услышала тихое побрякивание колокольчика-лопотня, который вешают на шею лошади. Потом стало слышно пофыркивание и топот копыт. Копыта зачавкали по сырой болотистой земле. И наконец из тумана прямо к Капе выскакал большой белый стреноженный конь. Увидев Капу, он остановился, подождал и задрожал ноздрями, будто что-то сказал. Покачал головой и пошел, мелко переступая передними, спутанными веревкой ногами. Где-то вдалеке раздалось тихое призывное ржанье. Конь вскинул голову, попрядал поднятым ухом и поскакал, высоко подбрасывая передние ноги.
