Текст книги "Повести"
Автор книги: Павел Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)
– Ладно, передохните, – разрешил Кузьма.
– Мы на речку сбегаем, выкупаемся.
– Только чтоб недолго.
– Не, мы скоро. – Мальчишки спрыгнули с сена и, обгоняя друг друга, помчались к реке.
Тем временем подъехал старший Кузьмин, Митька, привез сено. Вдвоем они свалили воз. Митька развернул лошадь.
– Ну ладно, давай и я с тобой до дому доеду, проведаю, как там, – решил Кузьма, сел на телегу позади сына. Ехал и с интересом рассматривал его: как все-таки изменился парень за три года! А Митька ни разу даже не оглянулся на батьку.
– Курить-то еще не выучился? – помолчав, спросил Кузьма.
– Нет.
– Ну и правильно. Ничего хорошего в куреве нет, дурная привычка. Так, баловство одно… А ты зря на меня сердишься.
– Я и не сержусь вовсе… Просто так…
– Вот и правильно. И я на тебя не сержусь… А насчет мамки ты верно, жалеть мать надо. Она ведь у нас хорошая… А если и поругается иногда, поворчит – ничего! За этим мы, мужики, и сделаны, чтобы женщины на нас ворчали, а мы не замечали, будто не наше дело.
Возле своей калитки Кузьма спрыгнул с телеги, легко взбежал на крыльцо. Дверь в избу была приоткрыта, и еще из сеней он услышал голоса. Заглянул в щель. В избе, кроме Пелагеи, была еще бабка Валериана, сухая шустрая старуха. Сколько помнил себя Кузьма, всегда Валериана была такой, одинаково старой и одетой в длинное черное платье.
И Пелагея, и Валериана стояли возле ребенка.
– Ты, Валериана, посмотри, что с ним? Не переставая плачет, прямо за душу берет. С ног сбились. За Силантьевым Сенька бегал, да того дома нет. Уж не знаю, что и делать.
– Погляжу, погляжу. А что твой Силантьев в ребячьих хворобах понимает. Им, докторам, только что-нибудь отрезать бы, это они понимают. А чтоб внутрь заглянуть, так это они не умеют. Мне самой один раз пузо резали, нитками зашивали. Поглядела я потом, а нитки-то то-о-оненькие, неужели не могли потолще найти! А я травкой лечу.
Валериана подняла ребенка.
– Худо, девка, худо, к рукам липнет, как творог. А что на тебе самой-то лица нет?
– Не знаю. Расстроилась, наверное.
– Разве твои не болели? Чего ж расстраиваться.
– Когда свои, другое дело.
– Ничего, ничего, сейчас подлечу. Может, все с дурного глаза. Пошепчу сейчас. Как же его зовут?
– Мы еще не назвали. Все ребенок да ребенок.
– А на кого же шептать? Может, окрестим его?
И до этого таившийся Кузьма сердито рванул дверь и вошел в избу.
– Ну вот что, Валериана, кончай! И докторов тут не позорь, не позволю! Я три раза на столе лежал, всю их науку знаю. А тебе сколько раз еще до войны было говорено: брось свое грязное дело! Сколько раз тебя в сельсовет вызывали. Хочешь, чтобы меры приняли?
– Да что ты! – воскликнула перепуганная бабка. – Я ничего худого не делаю. И тебе самому, дураку, когда еще маленький был, пупок грызла!
– Тогда иное время было, темнота.
– Да я и не пришла бы сюда, если бы Палашка не попросила. Скажи ему, Палашк.
– Что ты к старухе привязался? – раздраженно повернулась к Кузьме Пелагея. – Умный какой нашелся!
– А чего, в самом деле!..
– А того! Она в войну тут всех лечила. Все ее должны благодарить. По-твоему, сидеть и ждать? Так лучше, да?
– Ничего, ничего, пусть пошумит, – обидчиво сказала бабка, направившись к дверям. – На старуху каждый может. Рожа-то красная, что ему!.. А я тебе, девка, только сказать не решалась, а теперь уж скажу. Ребенок-то… не жилец.
И притворила за собой дверь.
– Ахти! – вскрикнула Пелагея. Лицо ее вытянулось и побледнело. Она полными ужаса глазами смотрела на Кузьму. Кузьма и сам растерялся, оцепенел от услышанного. «Неужели и правда?» Холодный пот прошиб его. Но, не желая согласиться с услышанным, сопротивляясь, Кузьма крикнул свирепо:
– Врет, врет она все! Старая колдунья! Врет!
15
Всю ночь Кузьма не спал. То он, то Пелагея поочередно носили ребенка. Пока держишь, покачивая, вроде бы и спит, а как положил, опять начинает плакать. Всю ночь стояла на столе зажженная лампа. От этой томительной тревожной бессонницы голова у Кузьмы отяжелела, будто пудовую каску надели на нее, даже шея болела.
Наступал тот час, когда заметно просветлело небо; встречая рассвет, засвистели по всей округе птицы; вернувшись с охоты, пришла в избу кошка, отряхивая намокшие от росы лапки.
– Приляг, отдохни немного, – предложил Кузьма умаявшейся Пелагее.
– Да теперь уж чего ложиться, скоро вставать, печь топить.
– Ну все-таки…
– Сам прилег бы.
– Я ничего, привычный. На войне приучился. У сапера тогда работа, пока все спят.
– Боюсь я чего-то…
Кузьма промолчал. Пелагея приткнулась возле спящего Сеньки, подложив под голову руку, не мигая, тяжелым взглядом смотрела перед собой.
– Утром надо ребят в Заречье послать, – сказал Кузьма, – пусть еще раз проведают.
– Только бы утра дождаться…
– Зря ты так… Нельзя… Ни к чему это… Вот один раз я в госпитале лежал… Не шевелился и не разговаривал. Сначала разные доктора меня смотрели. Потом пришел профессор. Такой седой старик, знающий. За ним помоложе доктора, как стадо. Всех в палате смотрели, а потом меня. Он ко мне на край кровати сел и ничего не говорит, только смотрит. А глаза такие жалостливые. И руку мне пожал, попрощался. Ни слова не сказал, встал и вышел. И остальные все вышли. Не сказали ничего.
– А ты?
– А я ничего, выжил. Потому что верил: выживу! Профессор не поверил, а я – поверил!
Опять заплакал, заметался ребенок.
– Давай теперь его мне, – поднялась Пелагея. – Что, что, маленький, что болит?
Кузьма вышел на крыльцо. Сел, обхватил голову.
Белесый дымок стлался над лощиной, висели над кустами блеклые ночные звезды.
Кузьма сокрушенно вздохнул, покачал головой:
«Говорить только ей ничего нельзя, расстраивать. А ведь и верно, не жилец младенец…»
16
Утром Сенька сбегал в Заречье, и оттуда вместе с ним пришла Лариска. Через плечо – сумка с красным крестом. Спросила, издали глянув на ребенка:
– Что у вас?
– Да вот, – горестно кивнул Кузьма, недоверчиво присматриваясь к Лариске.
– Я еще мало понимаю в медицине, не выучилась, – откровенно призналась Лариска. – Но если хотите, я его в больницу направлю… Только это правда, что вы его нашли?
– Правда, – ответил Кузьма.
– Тогда вам его обратно не вернут.
– Как это? – удивился Кузьма.
– А так. Он же не ваш.
– А чей?
– Ничей. Как казенное имущество.
– Какое такое имущество! – возмутился Кузьма. – Что ты болтаешь? Может, я его не нашел? Может, в долг взял?
– Все равно ребенок не ваш. Ребенок тяжело болен, и надо отправить в больницу.
Лариска была из тех настырных людей, которые, получив хоть маленькую власть, пытаются проявить ее полностью.
– А я не хочу! – крикнул Кузьма.
– Никто вас и спрашивать не будет.
– Вот что!.. Ты тут не самовольничай! – вспылил Кузьма. – Не особенно-то… Уходи отсюда!
– Никуда я не уйду!
– А я сказал, не дам!
– Дадите!
– Не дам!
– Кузьма, Кузьма! – вскочившая в избу Пелагея оттолкнула Кадкина, стала между ним и Лариской. – Опомнись! Что ты!
– Ба-атя, ба-атя! – завопил и захныкал Сенька, тоже хватаясь за Кузьму.
– Что случилось? Что случилось? – недоуменно спросил вошедший в избу и никем не замеченный Силантьев.
– Да вот, – смутившись, ответил Кузьма, неопределенно указав на Лариску.
– Степан Петрович? Вы уже вернулись? – удивленно воскликнула Лариска.
– Ну, кто здесь болен? – Силантьев положил на лавку туго набитый старенький портфель и направился к умывальнику сполоснуть руки. – Мне ваш кум сказал, что я здесь нужен.
Он говорил это, а сам все смотрел на лежащего на сундуке ребенка, вытер руки и направился к нему. И здесь произошло неожиданное: Сенька, зорко следивший и за Лариской, и за Силантьевым, еще не пришедший в себя после недавнего испуга, вдруг из-под самых рук Силантьева выхватил ребенка и бросился к дверям.
– Стой, ты куда? – уже на пороге сумел схватить его Кузьма. – Ты что, что с тобой?
– Не отдавай им, слышишь! Не отдавай! – закричал Сенька, испуганно оглядываясь на Силантьева и Лариску.
– Иди гуляй, – велел ему Кузьма.
– И ты иди, – попросил Силантьев Лариску.
На цыпочках прокравшись через избу, Кузьма остановил на часах-ходиках маятник, пока доктор слушал ребенка.
– Ну что? – не вытерпев, не дождавшись конца осмотра, спросил шепотом. – Что, Степан Петрович?
– Ничего страшного. Жить будет!
17
После того как Силантьев и Лариска ушли, Кузьма, почувствовал какую-то слабость. Может, это сказалась бессонная ночь. А надо завтракать да идти на работу.
– Что ж, покорми меня чем-нибудь, пойду косить, – попросил Кузьма жену.
Она стала накрывать на стол, а он сидел и не решался сказать ей то, что надумал. Не знал, с чего бы начать…
– Послушай, Палашк, это… Мальчуган-то какой хороший… Привык я как-то к нему. Ведь отдадим – жалко будет.
– Ты что надумал? – грозно глянула на него Пелагея.
– Так я что? Я говорю, хороший парень… скучать будем.
– Ты что выдумываешь-то? – насторожившись, явно встревожилась Пелагея.
– А что?
– С ума спятил!.. У тебя своих четверо!
– Да где четверо, там и пятый!
– Их обуть, одеть, прокормить надо!
– Так я мужик здоровый! Плотник я! Покалымил – мешок картошки! А что мне работа – раз плюнуть! Мне только давай! Погляди на меня! Я что пахать, что косить, дрова рубить – пожалуйста! Во мне сила играет. Плясать, так и плясать, во!
– С ума сошел.
– Во! Мы что хочешь можем!.. И вприсядку!.. Поскользнулся… – поднявшись с пола, сконфуженно пояснил Кузьма, пряча глаза. И помолчав, добавил уже тихо, грустно: – Так ведь, честное слово, жалко. Привык я. И малец-то хороший…
– С ума сошел, – повторила Пелагея, но уже с другой интонацией, дрогнувшим, потеплевшим голосом.
– А?.. Проживем, – обнял ее Кузьма. – У других баб мужиков нет, не вернулись. А у тебя – я. И Митька вон уже большой стал…
– Батя, батя! – позвал с улицы Сенька, стоя под окном, махал белым треугольником. – Тебе письмо!
– Что такое, откуда? – удивился Кузьма. Не было у него на стороне ни друзей, ни родственников.
– Может быть, война, – всполошилась Пелагея.
Кузьма распахнул окно и, приняв от Сеньки письмо, развернул листок, стал читать, пошевеливая губами. А Пелагея ждала, внимательно глядя на него. И только пальцы рук у нее непроизвольно комкали на груди кофточку. Кузьма прочитал и протянул листок Пелагее.
– Она, – произнес удивленно.
Пелагея держала листок – вроде бы не знала, что с ним делать.
– Устроилась, пишет, – пояснил Кузьма. – Прощения просит. Эх, опять я промахнулся, ошибку выдал!..
КНИГИ ПАВЛА ВАСИЛЬЕВА
Война! Она прошла через сердце России и еще долго будут кровоточить раны ее народа. И еще долго будут писатели обращаться к военной теме, свидетельствовать ужасные последствия войны.
Война своим огненным крылом опалила и детство Павла Васильева. Выехал он на каникулы в псковскую деревню к родным и остался там на три страшных оккупационных года, когда фашисты в борьбе с партизанами уничтожали и старого, не щадили и малого. На всю жизнь в сердце и памяти запечатлелись жестокие картины, и теперь, когда Павел Васильев пишет свои книги, ему нет нужды выдумывать. Он рассказывает о том, что видел, чему был сам свидетелем. В повести «Выбор» описана ужасная кончина старой Фетиньи. Так в 1943 году немцы живьем сожгли его прабабушку. Вот как об этом сказано.
«В те дни, на свое горе, еще жива была моя дряхлая девяностовосьмилетняя прабабушка Фетинья. Она жила в семи верстах от нас, в такой же маленькой, в несколько изб, деревеньке, с двумя своими престарелыми незамужними дочерьми… Лет десять назад холодной осенью прабабушку скрутил ревматизм, и с той поры она лежала не вставая. Ее кровать стояла в сумеречном углу за печью. Кровать была большой, широкий настил из толстых досок, а прабабушка на ней казалась очень маленькой. Может, она и в самом деле была такой. Она лежала всегда на спине под тоненьким одеяльцем, сухонькая, легонькая. Словно колышки, подпирали одеяльце навечно скрюченные ноги с острыми коленочками. Над ней висела веревочка, прикрепленная к потолку. Иногда прабабушка цеплялась за нее, чтобы чуть-чуть подтянуться и сдвинуться с места, а чаще молча, часами, шевелила веревочку, играла с ней ‹…›.
Когда (немцы. – С. В.) стали выселять и поджигать деревню, старую Фетинью велели оставить в избе. Дочери пытались вынести ее на улицу, да не разрешили.
– Тогда хоть пристрелите. Пристрелите на месте. Как же живому-то человеку гореть! – на коленях ползали по избе, стукались лбами в пол, умоляли, упрашивали солдат-факельщиков старухи. Но те вытолкали их на улицу.
– Мамушка, родненькая наша, желанная, прощай! – цепляясь за дверные косяки раздробленными прикладами пальцами, кричали старухи. – Мамушка, война пришла, в Германию нас гонят. Прости!
– Бог простит. Меня-то грешную простите. Не плачьте, идите, – издали осеняла она их крестным знамением. До своей последней минуты в трезвой памяти была Фетинья.
Горела крыша, валил из сеней дым, и через выбитое окно было видно, как она ловит над собой веревочку, наверно, привстать хочется…
Да разве забудутся те дни? Самые трудные, самые страшные из всех, которые я пережил…»
В повести «От прямого и обратного» милиционер Филимонов, человек нелегкой жизни, говорит деду Демиду, отцу сына-предателя:
«– Знаешь, сколько на одном нашем поле обелисков поставлено? Считал? А я знаю. И каждый как палец вверх из-под земли торчит: „Не забудь, Филимонов!“».
Не забыть. Вечно помнить и нам и грядущим поколениям о тех, кто отдал жизнь во имя жизни на земле.
«Убитого нашли ребятишки» – так начинается повесть «От прямого и обратного». Детективный сюжет здесь не самоцель, а только возможность психологически раскрыть страшную жизнь человека, ставшего отщепенцем и предателем. Предательство неразрывно связано с жестокостью и страхом разоблачения. Но каковы же истоки предательства? Они – разные. Здесь вначале – покалеченная жизнь подростка, по вине отца попавшего в колонию для несовершеннолетних преступников и в дальнейшем ожесточившегося, для которого не существует каких-либо нравственных норм. Рядом с ним его двоюродный брат – пассивная личность, идущий на поводу у сильного. И у того, и у другого – закономерный путь к предательству. И в этом нравственная ценность повести – указаны истоки падения человека.
Убийство Кудрявчика – страхового агента, – казалось бы, дело чисто случайное, потому что он и не думал выслеживать, а тем более ловить преступников. Он только и спросил сына Егора Барканова – бывшего полицая:
«– Что, батька-то твой еще не вернулся?
– Нет, – ответил Мишка.
– Так вот и сгинул! По своей дури…»
Вот и весь разговор, довольно несерьезный для Кудрявчика. Но для матерого преступника, скрывающегося от правосудия уже много лет, и этого достаточно, чтобы усмотреть тут серьезную угрозу для своей жизни.
Всего одна страница отведена характеру и облику Кудрявчика, но он зрим, ярок. Так же видна и Власьевна, запуганная преступниками, и сами преступники – Егор и Степан Баркановы, и Давыд, и Капа, и милиционер Филимонов и другие персонажи, связанные в тугой узел прошедшей войной. Все в повести естественно и достоверно. В ней нет ни литературщины, ни надуманности. Это оттого, что Павел Васильев отлично знает жизнь деревни. Знает ее людей, их характеры.
Такое знание жизни дали три долгих года оккупации. В обычной жизни для подростка они пролетели бы незаметно, наполненные играми, детскими забавами, невинными увлечениями, но три года оккупации, когда беззащитные люди, в основном старики, женщины и дети, были во власти фашистского зверья, стали бесконечно длинными. И если в деревню приехал в начале июня 1941 года подросток, то через три года это был уже умудренный суровой жизнью взрослый человек. Детство у него кончилось уже через год, когда в одном из многочисленных боев партизан с захватчиками была сожжена деревня. Надо только представить себе несчастных людей, бегущих за спасением в лес, роющих там землянки и живущих там в постоянном страхе перед наездами полицейских и карательных отрядов, когда каждую неделю вблизи идут бои.
В 1943 году в тех местах война приобрела истинно народный характер, когда во врага стрелял каждый куст, каждое дерево несло неумолимую смерть.
Признав свое бессилие перед партизанской войной, оккупанты решили выселить всех местных жителей за резервную линию обороны «Пантера», которая проходила по берегу Чудского озера, по реке Великой, через Псков на Себеж. Оставить в этих местах пустыню, уничтожить все, чтобы лишить партизан народной поддержки.
Начались страшные, тяжелые дни. Немцы угоняли всех, кто мог идти, больных и старых расстреливали. Было объявлено, что такая же участь ждет всех, кто останется. Но, несмотря на угрозы, на смертельную опасность, люди все же оставались на своих родных пепелищах. Остались и родные Павла Васильева, остался и он вместе с ними. И насмотрелся за это время всякого: убивали всех, кого удавалось поймать. Уничтожали целыми деревнями. Но народ не сдавался.
«Место было глухое, во многих ближайших деревнях жили староверы. Староверкой была и моя прабабушка по отцу (это ее сожгли живую фашисты), вот откуда мое знание их жизни, нравов, обычаев, с чем я познакомился во время войны», – говорил мне Павел Васильев.
Война – это не только фронт с его смертными боями, залитыми кровью полями сражений. Война – это и оккупированная земля, и страдания нашего народа. И мужество его, и несгибаемая воля. И как пример такой несокрушимой силы – Иван Ребров, герой одноименной повести. С детства была неласкова по отношению к нему жизнь. Мальчишкой помят был, но выжил. Били до полусмерти подкулачники. Выжил. Война была. Выжил.
«А за что так меня, батька? За что жизнь меня так? – спрашивает сирота Иван у старшего брата, который с детства заменил ему отца. – Других ласкает, а мне все в морду да в морду. За что так? Я ее спрашиваю – за что?» «Но я – Ребринка, все выживу!»
Вот такие люди, как Иван Ребров, и выстояли и победили. Под стать Реброву и герои других повестей Павла Васильева. Это и участковый милиционер Филимонов из повести «От прямого и обратного», и Муська из повести «Выбор», и простодушный добряк Кузьма Кадкин из повести «Пятый рот», и многие другие. Много пришлось им перенести невзгод, но война не ожесточила их, не убила все человеческое.
Павел Васильев в своих произведениях касается тем, которые были и остаются главными во все времена. К ним неизменно обращаются писатели.
«Зачем человеку дается жизнь? Каждый человек своей жизнью доказывает, в принципе, одно и то же, только один использует доказательства от прямого, а другой – от обратного, как говорят, от противного. А теорема одна и та же: для чего надо жить? Надо жить для людей, для добра. Если ты жил правильно, то и люди тебя будут вспоминать добром, а если жил по-иному, то ты тоже доказал теорему, но что о тебе вспомнят! В конце концов все мы умрем, никого не будет, мы – материалисты, знаем это, но как ты прожил, это совсем не безразлично. Ты что-то посеял, и что-то вырастет на том месте, где сеял ты», – так думает следователь в повести «От прямого и обратного».
Так же думает и автор этой повести. И уже в другом рассказе – «Судома-гора» – развивает эту мысль в диалоге с другом военного детства, с которым не виделся сорок лет:
«Прошло с той поры много времени, и мы стали другими. Не в том смысле, что с тобой стали уже степенными мужиками, появилась седина в волосах. А вообще – все мы в целом. Мы стали богаче, мы больше знаем, больше ездим и видим. Мы стали опытнее, умнее, что ли. По сберегли ли мы все, что должны были сберечь в себе? Не ушло ли что-то как некая плата за то, что мы приобрели? Сберегли ли мы в сохранности все самое хорошее, завоеванное такими страданиями, лишениями, каких не ведал в мире никто?»
Художественная литература, особенно советская, должна быть высоконравственной. Эту истину и исповедует Павел Васильев.
Настоящего писателя определяет его язык. У Павла Васильева он образный, точный.
«Ранним утром, на рассвете, густо дымят заливные луга. Приречные пруды выше берегов залиты туманным молоком, все тонет, и только лохматые шапки ракит всплывают наверх, темнеют там и здесь. С трав оплывает роса, бежит ручейком вдоль синего жала косы, смывая со стального полотна мелкую травяную крошку».
Хорошо увидено, хорошо и сказано.
С такой же точной и образной прозой обращается Павел Васильев и к молодым читателям. Это еще одно доброе свойство его таланта.
Меня с ним связывает давняя дружба. Лет тринадцать назад получил я от него письмо с просьбой прочесть его рассказы и повесть. В письме он сообщал о трудной своей писательской судьбе, и, насколько помнится, там было: «Как скажете, так и будет. Может, и не надо мне заниматься литературным делом». В папке было около трехсот страниц, отпечатанных на машинке. Прочитал я их быстро, с неослабевающим интересом. Радовало содержание, радовал хороший русский язык. Все это говорило о светлом таланте незнакомого мне человека. Я тут же написал письмо в Лениздат заведующему отделом художественной литературы Петру Федоровичу Копытину (к сожалению, безвременно ушедшему от нас) с рекомендацией этой рукописи к издании. И спасибо П. Ф. Копытину – человеку, наделенному чутким сердцем и любовью к настоящей литературе, – он принял рукопись, и вскоре вышла книга Павла Васильева «Весной, после снега». Но этого мало, из папки П. Ф. Копытин отобрал рассказы для юношества и рекомендовал их в издательство «Детская литература». Вышла и там книга Павла Васильева – «Парень в кепке». И с тех пор пошли у Павла Васильева новые книги. «Задача с двумя неизвестными», «Фронт рядом», «Веселыми и светлыми глазами», «Солнечный день» – эти книги вышли в издательстве «Детская литература». Вышла еще одна книга в Лениздате – «Выбор». Недавно вышла в издательстве «Советский писатель» книга «Судома-гора», в ней повесть и рассказы. Стали печататься его рассказы и повести в журналах «Аврора», «Нева», «Звезда», «Огонек», «Работница», «Крестьянка». По его сценарию вышла на экран картина «Кадкина всякий знает». Короче говоря, открылся широкий путь в литературу.
Но еще несколько слов о его биографии.
В 1944 году, после изгнания захватчиков с псковской земли, Павел Васильев вернулся в Ленинград. Возвращался он довольно оригинально. За те годы, что прожил в деревне, изрядно вырос, и та одежонка, в которой он когда-то приехал, уже давно стала непригодной, и одет он был, как говорится, «с чужого плеча». Но и это бы не худо, если бы на нем не была рванина. Грязный, оборванный, он вызывал только подозрения. Однако нашлась добрая душа – солдатское сердце, и он устроился на полу в армейском эшелоне. Так и прибыл в Ленинград. Он настолько изменился, что родная мама не узнала его.
– Это я, мама, – сказал он ей.
Слава богу, были живы родители, и для него началась нормальная жизнь.
В 1947 году, после окончания седьмого класса, он поступил в Судостроительный техникум. Через четыре года окончил его и был направлен на работу. Стал работать и одновременно учиться на вечернем отделении в Институте связи имени Бонч-Бруевича. В 1953 году поступил на дневное отделение Электротехнического института имени В. И. Ульянова (Ленина) на отделение подготовки инженеров из лиц, окончивших техникумы. Тогда стране нужны были инженеры – специалисты в области радиолокации. Для этого были созданы специальные факультеты, на которые принимали только техников, имеющих стаж работы не менее двух лет.
В 1955 году Павел Васильев по окончании института был направлен на прежнюю работу, где последовательно занимал все должности от техника до заместителя начальника лаборатории. Поступил в аспирантуру и в 1972 году защитил диссертацию. Стал кандидатом технических наук, старшим научным сотрудником. За это время был заместителем научного руководителя двух научно-исследовательских работ, ответственным исполнителем по целому ряду заказов. За это же время стал автором восьми изобретений и ряда научных статей.
Казалось бы, жизнь в науке складывалась для него удачно. Чего же еще? Молодой специалист зарекомендовал себя как серьезный ученый, впереди ожидала его еще более блестящая карьера, но… Павел Васильев избрал другой путь.
Откуда возникает эта страстная тяга к литературному творчеству? Ведь живут же миллионы людей, которые совершенно равнодушны к этому виду творчества. Их вполне удовлетворяет читательский интерес. Так почему же для других оно становится и смыслом жизни и единственным главным делом? И добро бы, если каждый находил свое место в литературе. Отнюдь, сколько драм, разочарований, бед приносит она. Ох, далеко не всегда сладкая жизнь ожидает литератора. Да и не знаю, есть ли и среди преуспевающих такие, которые были бы удовлетворены сделанным. Даже и для признанных мастеров литература никогда не была доброй мамочкой. Повседневный постоянный труд, вечный поиск. Куда, казалось бы, спокойнее заниматься человеку своим делом, но вот что-то тревожит его, не дает покоя. Появляется необходимость обо всем рассказать, что волнует, мучает. Вспоминаются дни, когда небо было черным от дыма, и в ушах до сих пор стоит незамолкающий крик матерей, прижимающих к себе малолетних ребят. И человек садится за стол, кладет лист бумаги и начинает писать, совершенно не думая о том, чтобы стать писателем. Пишет по ночам. Для других – выходные дни, праздники; для него их нет. Пишет о том, как в войну умер двухлетний ребенок от голода, как он кричал вместо «Не надо!» – «На надо!» Пишет о нем. Пишет о других. Так набирается папка рассказов о пережитом, что не давало покоя, о чем нужно было непременно поведать.
Так было у Павла Васильева. И вот сегодня выходит его новая книга в серии «Повести ленинградских писателей». Это уже доказательство писательской зрелости, это признание определенного уровня мастерства. Тем, кому знакомо имя Павла Васильева, кто внимательно следит за творчеством этого интересного писателя, такая книга принесет радостное удовлетворение.
Сергей Воронин
