Текст книги "Повести"

Автор книги: Павел Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Когда сани, в которых сидели одетые в тулупы Степан и Егор, примчались в одну из соседних деревень, красноармейцы уже были пойманы.

– Тут, голубчики, – попыхивая цигаркой, сказал подъехавшим один из полицаев, выходя из избы, в которой находились пойманные.

Егор и Степан привязали к изгороди белую, лохматую от инея лошадь, вошли в избу. После улицы, после снегов они не сразу разглядели присутствующих. На лавке сидели два паренька в шинелях, обутые и без шапок. А третий – то ли раненый, то ли сильно побитый, лежал на полу и постанывал. Но рассмотреть как следует не удалось.

– Был еще один, да удрал. Далеко ему не уйти. Догоняйте, ребята!

Егор и Степан выскочили из избы. Хлестая лошадь, охваченные азартом погони, они неслись по дороге в сторону своей деревни – Заборы. В передок саней стучали ледяшки из-под лошадиных копыт.

Что он думал? Куда он бежал? Зачем? Может быть, он надеялся укрыться у кого-нибудь из деревенских знакомых, может быть, бежал домой? Или просто он бежал от преследователей и ему безразлично было, куда бежать, он не имел возможности выбирать? Или он на что-то надеялся? О чем он думал?

Они увидели его, когда он подходил уже к деревне. Они увидели его издалека. Он торопливо шел по утрамбованному дорожному накату, чуть прихрамывая, наклонившись, как очень спешащий человек.

– Ага-а! – алчно, с хрипотцой в голосе сказал Егор, привстал на колени и рванул вожжи. Лошадь понеслась галопом.

А тот оглянулся, увидел их и побежал. Он бежал изо всех сил, как будто старался успеть добежать до прогона, до изгороди, оглядывался и, когда увидел, что нагоняют, свернул с дороги и, почти по пояс проваливаясь в снег, суетясь, падая, загребая руками, побежал к ближнему, окраинному гумну.

Егор швырнул Степану на руки вожжи, пригнулся, приготовился и прямо с катящихся саней сильно и далеко прыгнул в снег, на след, и побежал по нему, подняв винтовку, высоко и резко подпрыгивая, так что мелькали голенища валенок. Но все-таки тот успел вскочить в гумно.

Егор вбежал следом. Налево был рей, темное, без единого окошка помещение, в котором сушат зерно, направо – поветь. Дверь в рей была открыта, и Егор бросился туда, но у порога лежал слой нетоптаного снега. Гулко дыша, Егор огляделся, шагнул к повети. Но чутье будто подсказало ему, и он выглянул за калитку на противоположную сторону гумна.

Тот стоял, притаившись, за косяком двери, плотно прижавшись спиной к стене, касаясь ее щекой.

Егор глянул и… отшатнулся.

Несколько секунд они растерянно, удивленно смотрели друг на друга. Это было так неожиданно, что в первое мгновение оба будто остолбенели.

– Брательник?.. – первым воскликнул Давыд. Это был он. И что-то похожее на смущенную растерянную улыбку дрогнуло у него на губах. Они молча и быстро, как будто все еще не веря в происшедшее, осмотрели друг друга.

Давыд был в потрепанном стареньком полупальтишке – «пиджаке», на ногах тоже потрепанные ватные сапоги – стеганки и клееные розовые калоши.

– Ну… Вот как… – промолвил Егор растерянно. – Ты?..

– Я.

– Ха… А я думал, кто там… А значит… Ты?

– Да.

– Вот как… – еще раз повторил Егор.

– Пойдем, – сказал Егор, показав стволом винтовки в сторону калитки.

– Да, да, – порывисто ответил Давыд, будто наконец вспомнив, что ему надо делать. Они рядом вошли в гумно, но на выходе Егор пропустил Давыда чуть вперед себя. Давыд торопливо полез по снегу к саням. Но, не доходя до них, замедлил шаг, прищурился, глядя на Степана.

– Давыдка! – воскликнул Степан. Он оставил винтовку на санях и бросился к Давыду, радостно обнял, всхлипнул. – Ты? Браток! Давыдка! Ты или не ты? Не может быть!

– Может быть, – сказал Давыд.

– Ты? Братишка?

– Поймали… – сказал Давыд.

– Как же ты?.. Каким путем? Столько лет не виделись?

– Куда теперь? – спросил Давыд Егора, садясь в сани.

Егор ничего не ответил, стеганул лошадь и въехал в деревню. Там он, все так же молча, остановил лошадь у своей избы, не оглядываясь, поднялся по скрипучему от мороза крыльцу.

– Как же так… вот так раз! – повторял Степан, поднимаясь следом за Давыдом.

– Давненько я тут не был, – сказал Давыд, входя в избу.

Старый Демид не промолвил ни слова, увидев Давыда, только привстал с лавки, но не выпрямился, удержался за нее руками и снова сел. А Капа ойкнула и, помолчав, заплакала.

– Вот кого встретили! – неестественно весело сказал Степан.

– Здравствуйте, – поздоровался Давыд.

– Здрасьте, – ответила Капа, и Демид кивнул.

– Вот кого черти принесли! – сказал Давыд. – Кого не ожидали, поймали. Воды бы, – поморщившись, попросил он.

Капа быстро принесла ведро с постукивающими о жесть плавающими в воде колотыми ледяшками. Давыд сунул в воду руки, подержав и затем растерев их, стал стягивать с ног обувку.

– Поморозился? – спросил Демид.

– Померз.

Все смотрели, как Давыд стягивает стеганки, постанывая и прикрывая глаза.

– Дай я, – предложила Капа.

– Сам.

– Домой? Решил вернуться, значит? – спросил у Давыда Демид. Он еще ничего не знал о происшедшем.

– Нет.

– Как?

– Сбежал.

– Откуда?

– Из плена.

– Откуда? – переспросил Демид. Он или не понял, или не расслышал ответ.

– Из Новоржева, из лагеря. Погулял недельку. А вы? – не разгибаясь, не глядя на братьев, но обращаясь к ним, кивнул в сторону приставленных к печи винтовок. – Вы, значит, теперь это?.. Ловите?

Ему не ответили.

– Заставили? – вновь спросил Давыд.

Степан взглянул на Егора.

– Никто нас не заставлял, самим захотелось, – раздраженно и заносчиво ответил Егор.

– Просто так, сами? – спросил Давыд. Но братья молчали. – Быстро вы…

– Подай ему мои валенки. На печи греются, – велел Демид Капе. – Да собери мальцам чего-нибудь поесть.

Капа залезла на печь, где спали ее ребятишки, достала валенки, засуетилась возле стола.

– Куда же вы меня теперь? – спросил Давыд братьев, наблюдая, как Капа собирает на стол и в то же время беспокойно посматривая то на Егора, то на Степана.

– Иди куда хочешь. Задерживать не будем, – ответил Егор.

– Отпускаете, значит? Ну, спасибо.

– Куда он пойдет? В такой мороз! – сказал Степан. – Пусть здесь остается.

– Тебя кто-нибудь из знакомых видел? – спросил Егор у Давыда.

– Нет. Я только вчера сюда прибрел, да вот с ребятами встретился… Никто не признал.

– А вдруг искать начнут, спросят, где он? – заметила Капа.

– Скажем, не догнали, в лес убежал, – сказал Степан.

– Если дознаются?

– Не узнают. У нас искать не будут – не догадаются.

– Могут у вас спросить, почему не вернулись, не доложили?

– Если бы обо всем спрашивали… Не спросят…

– Ну, спасибо вам, братаны. Намерзся я, наголодался. Как жив, не знаю. Я вас не подведу – потеплее будет, уйду отсюда, вас не затрудню. А доброту вашу… пока жив буду… – прочувственно, срывающимся голосом сказал Давыд.

Он пообедал, быстро и жадно съел все, что ему Капа подала. Хватал и проглатывал, кажется, не разжевывая, и все отвернулись почему-то – всем было стыдно смотреть, как он ест.

– Коня уберу, – ни к кому не обращаясь, сказал Демид и ушел из избы.

– Вас сколько, четверо было? – спросил у Давыда Егор.

– Да, – помедлив, ответил Давыд. – Поймали?

– Поймают.

– Куда их теперь?

– В Новоржев. А там – известно куда, откуда ты бежишь. Больных – тех, конечно… тех не возят. Попадись ты не нам, а Обуху…

– И Обух вместе с вами?

– Да.

– Точнее, вы с Обухом… Хорошая компашка. Что Обух в полицаях – понятно, – помолчав, продолжил Давыд. – Обуха раскулачивали, на Урал выселили. А Барканы всегда бедняками жили. Им вроде бы с Обухами не по пути. Еще сам дед Никифор к Обуховым внаем ходил.

– Хватит, надо мной накомандовались граждане-начальники. Я лес валил – на начальничков работал, на сплавах целыми днями мокрый стоял. А теперь я им отплачу.

– Кому? И я лес валил и в шахтах вкалывал. Думаешь, у меня жизнь легко шла? Где я только не был – и в пустыне, и в тайге! Вон, погляди, в коже и сейчас еще уголек сидит. Думаешь, у меня все сладко было? Так чего же ты таких, как я, ловишь?

– Кого? – несколько растерялся Егор.

– Да таких вот, как я. И к немцам их в Новоржев возишь. Это во-первых. А во-вторых… может быть, они правы были, тебя и стоило наказывать. Ты сам заслужил.

– Кто, я?

– Конечно. За что им было тебя по головке гладить! Ты человека убил. Государство тебя и наказало.

– Ты что, намекаешь? – побледнел Егор. – Ты старое вспомнил?

– Нет, я просто так, к примеру, – спокойно ответил Давыд, и это спокойствие, и эта непоколебимая правота, правда его слов разозлили Егора.

– Ты, может, тоже начальник? Боишься? – в запале крикнул Егор.

– Нет.

– А что ж ты меня агитируешь?

– Я по душе тебе говорю, напрямую, как своей башкой понял. Не место вам с Обухом.

– А что? Может, и тебя звали? – прищурясь, с ехидством спросил Егор.

– Предлагали. Уговаривали даже. Да мало среди нас таких нашлось. А мы там кору осиновую ели.

– А ну, встать! – побагровел Егор.

– Что?

– К такой матери, встать!

– Перестаньте вы! – торопливо поднялся Степан.

– Одевайся, поехали!

– Что ты, Егор! – испугалась Капа, схватила Егора за рукав, но он резко дернул руку, вырвался.

– На хрен! Я за него погибать не хочу! Умник нашелся – он все знает, все понимает, рассуждать научился. Его поймают, а меня к стенке. Вон, посмотри, что кругом делается! Он-то не знает, а мы знаем. Сейчас иголку в сене не спрячешь, найдут. А я за него, умника, свою голову подставляй!

– Ты не горячись. Правду сказал, она всегда глаза колет. Ты лучше подумай. Я тебя не хотел обидеть.

– Одевайся! – заорал Егор на Давыда.

– Я одет, – сказал Давыд. Он стоял бледный, губы его вздрагивали.

– Пусть разбираются! Сдадим, а там пусть решают, как хотят.

И Давыд, кажется, растерялся. Лицо его стало грустным и виноватым.

– Ну что ты?.. Если я тебя обидел… Егор, брат!.. Если я тебя… Погубишь ведь!

– Егор! Подожди! Ты что, с ума сошел! – вступился Степан, пытаясь удержать Егора.

– Пусти!.. Один поеду! Я всех начальников, прокуроров этих… Всех их помощников…

– Ну что ж… – болезненно усмехнувшись запекшимися губами, сказал Давыд.

– Не пущу, не пущу! – закричала Капа, став на порог и распахнув руки. – Нельзя так!

Егор отшвырнул ее, опрокинув ведро, выскочил на улицу. Лошадь была еще не распряжена, только снят чересседельник и рассупонен хомут. Она стояла в оглоблях, покрытая попоной.

– Пусть там разберутся, хватит!

Егор рывками засупонил хомут, но чересседельник так и не подтянул, прыгнул в сани. Давыд, не ожидая приказаний, сел позади.

– Подождите! – выскочил Степан, одеваясь на бегу. – Подождите, постойте!

Но Егор рванул вожжи, со всего плеча влепил лошади кнутом. Степан упал на угол саней, по, не удержавшись, скатился в снег.

– Стойте! Стойте!

Егор гнал и гнал лошадь, не оглядывался, сек ее вожжами. Сани подкидывало на ухабах, летели в стороны снежные лепни.

Так он гнал, пока не заметил, что чересседельник волочится по земле. Натянул вожжи, попридержал лошадь, спрыгнул с саней и забежал вперед, толчком закинув за спину винтовку, рванул чересседельник.

– Значит, я не прав!.. Значит, я не прав, мать такую! Граждане-начальники! Тпру, стой, стерва!

– А ты думаешь, я теперь тебя боюсь? Никогда не боялся! – усмехнулся Давыд. – Что старое было, то не вспоминаю. Батьку не вернешь. Ты сам себе жизнь испортил, на себя пеняй! Да вот мне зачем?

– А тебе что?

– На чужую сторону послал. Не мог я тут оставаться. Думаешь, легко было уйти? Каждый камушек помню. Вон сучок на стене возле печки сегодня увидел… Злишься, потому что не прав, стыдно.

– Слезай!

– Слезу. А все равно правду скажу… Ты Степана за собой тянешь.

– Умник! Много умников стало! Иди! Иди куда хочешь, проваливай. Я тебя не повезу. Другие поймают, иди!

Он разворачивал лошадь, схватив за решетку, заносил сани. Чувствовал, как нарастает в нем, накапливается все ослепляющая, душащая злоба, какая бывает, когда нечего сказать, возразить, – чувствуешь, что не прав, что терпишь поражение, а признаться не хочешь.

– Проси прощения!

– Выкуси! Я всегда честным был, не юлил. И помру таким.

– Ну, помирай!

Егор рухнул в сани, пошарил по сену, отыскивая кнут. Снежными комьями из-под копыт ударило в лицо. Оглянулся. Он надеялся увидеть, что Давыд смотрит в его сторону, но тот уходил к лесу.

– Начальников много развелось, а я сам начальствовать хочу! – прорычал Егор.

…А Степан выбежал за околицу.

– Братцы! – кричал Степан. – Братцы! Да что это такое!

Он увидел, что едут обратно. Отскочил в сторону, замахал руками.

– Стойте, стойте!

Но Егор был один.

– Да что же это? – растерялся Степан. И не знал, куда бежать, – вперед, назад. Глянул в сторону леса, побежал туда и остановился как вкопанный, переводя взгляд то туда, на отдаленный ельник, прикрывший поворот дороги, то себе под ноги.

– Кровь!..

Дорогу пересекал звериный след, вмятины от лап и, такие яркие на снегу, капли крови. Кровавый след пересекал Степану дорогу. И Степан, будто поняв что-то, чего не понимал раньше, и испугавшись этого, смертельно испугавшись, побежал к деревне, оглядываясь, будто за ним могли гнаться.

6

А тем временем Демид, развязав чересседельник и рассупонив хомут, накинув на мокрую спину лошади теплую попону и взяв кошель, пошел в сарай за сеном.

– Вот как… Стало быть… – повторял Демид, но мысли путались в голове и он не мог сосредоточиться. Душа беспокойно металась. Демид не мог понять, что его так взволновало, чем вывел из равновесия приход Давыда. Эти ли брови и глаза и завиток волос на затылке? А может быть, голос? Или то, что происходило рядом и что молча терпел, но не хотел принять Демид?

Демид взял железный крюк и стал дергать сено из заруба, повторяя все: «Так, стало быть…»

Он набил сено в кошель. И когда вышел из сарая, то увидел, как по сугробам, торопясь, лезет соседский мальчишка.

– Дед Демид! Дед Демид! Скорее! Волк! В капкане сидит.

– Где? – спросил Демид, хотя знал, где это могло быть. Несколько дней назад Демид выбросил в овраг подохшего ягненка, а рядом поставил капкан.

– За бочагом! – кричал мальчишка. – В ельнике! Сам страшный, с гривой. Пасть оскалена.

«Почему в ельнике?» – подумал Демид, выдернув из сена крюк.

– Домой ступай, – велел он мальчишке, взглянул на отполированный до белизны острый конец крюка.

Демид лез по снегу, оставляя позади широкую траншею. С веток, прошуршав, обрушивался снег, но рассыпался, не долетая донизу. Промерзшая хвоя, будто железная проволока, гулко царапала Демида по полушубку. Демид раздвигал, ломал ветки, лез через кустарник, и чем ближе подходил к тому месту, где стоял капкан, тем крепче сжимал крюк, приподнимался, заглядывал через кусты. Демид знал, что увидит его сейчас, сгорбившегося, со вздыбившейся седой на гриве шерстью, с пеной на белых и острых, как шипы, оскаленных зубах. И мальчишкин след мелькнул в стороне. Дальше мальчишка не ходил. Вот он… Демид увидел растоптанную площадку, замызганный след. Но волка не было.

– Где ж он? – Демид оглянулся и зябко поежился. – Где?

А сам все приближался, подходил к площадке, укатанному снегу. И он увидел капкан, черный на снегу. И оставшуюся в капкане волчью лапу.

– Отгрыз лапу. Сам себе… Погиб! Все равно гибель. Свои разорвут…

Вернувшись в избу и мельком оглядев ее, пустую, притихшую, ничего не спросил у Капы, тяжело сел на лавку и стал выдирать из бороды намерзшие ледяшки.

Егор вошел почти следом за ним.

– Морда, не можешь снег с крыльца соскрести! – крикнул Капе, ткнул винтовку в передний угол, схватил ковш и стал жадно пить. Пил, а сам искоса смотрел на стену возле печи.

– Сучок! – размахнулся и ударил ковшом по бревну. – Запомнил! А-а! Я его так, так! Я так его! Так!..

Отбросил исковерканный ковш, мгновение смотрел на сучок и, как будто прячась или защищаясь, закрыл ладонью лицо.

Тогда Демид поднялся, побледнев, шагнул к Егору:

– Щенок! Волчье семя! – и ударил Егора.

– Ты что? – оробев, вскрикнул Егор.

Демид ударил еще раз. Отступил и прохрипел глухо, почти нечленораздельно:

– Я по пьянке тогда, по дурости. Мне – бог судья! Пусть меня бог карает! А ты? Ты?.. Ты что?.. Иуда!

7

«Теперь мне нельзя сидеть, некогда, – стоя у изгороди, думал Филимонов. – Знакомы мы или нет?.. Да еще как знакомы-то!.. Ну что ж, братаны Баркановы, наши дороги пересеклись. Раньше бы знать, что вы здесь!.. Да куда вы могли деться, где вам спрятаться?!»

Он швырнул выгоревший до ногтей окурок, наступил на него и долго тер, ввинчивая в землю каблуком.

«За самосуд наказывают, – подумал очень трезво и спокойно, как о само собой разумеющемся. И тотчас вроде бы спросил кого-то, кто еще пытался вразумить, предостеречь его от ложного шага, спросил резко, запальчиво, с укором: – А что, разве я не наказан?.. Мало мне?.. Да может ли быть что-нибудь больнее и горше?.. А?..»

Первые полтора месяца после начала войны для участкового Филимонова не делились на дни и ночи, это было нечто сплошное, без сна и отдыха, проведенное в суете, в тревоге, в горячей дорожной пыли, в чаду, среди машин, велосипедов, телег, среди пеших и конных, среди лоснящихся от пота лошадиных крупов, коровьих спин, прущих на тебя, давящих, горячих, тяжелых, среди крика, стонов, плача, блеяния, мычания, песен, мата, грохота, лязга, среди женщин, стариков, детей, красноармейских гимнастерок, красноармейских шинелей, среди всего того, что ехало, шло, находилось на большаке, среди чего он, поставленный на мосту через маленькую речушку Уда, охрипший, обессилевший, исхудавший, обязан был и пытался навести порядок. Позднее все это вспоминалось ему будто какой-то тяжкий долгий сон, из тех страшных снов, в которых ты бежишь, бежишь куда-то, стараешься изо всех сил – и остаешься на одном месте: не убежать, не уйти! Он, наверное, и перечислить бы не смог толком, что там было, в какой последовательности, – все смешалось, спуталось. И почему-то одно и то же всегда виделось ему во всех подробностях, четко, как на фотографии.

Он стоит на мосту, седой от пыли, заскорузлая жесткая гимнастерка на нем присыпана теплым пеплом, кожаные сапоги полопались от зноя.

А напротив него – высокая пожилая дама, стройная и величавая, в темном, до земли, крепдешиновом платье с короткими рукавами, на руках длинные, до локтя, перчатки. Она держит над собой зонт с гнутой большой ручкой, прикрывающий ее от солнца. А к ней лепится белокурая девочка в белом платьице, такая нежная, чистенькая вся, будто херувимчик.

– Уважаемый товарищ, здесь есть ателье по ремонту обуви? – спрашивает она.

– Что-о? – недоуменно переспрашивает он. – Какое ателье? – Он вопит во все горло, потому что видит через ее плечо, как над дорогой, приближаясь, летит самолет, неслышный еще, кажущийся издали черной точкой. А дорога, будто расстегиваемая черная застежка «молния», раскалывается на две половинки.

– Ложись! – кричит он. – Ложись!

Шаркнуло по настилу, брызнула щепа. Кто-то закричал истошно: «А-а-а!»

– Что это?.. Боже мой, что происходит? – шепчет побелевшими губами женщина. А у ног ее валяется распоротый пулями зонтик.

Тем же днем, в сумерки, когда чуть поуспокоилась дорога, поубавилась жара, отяжелев, осела пыль, и стало легче дышать, и птицы засвистели в кустах, потому что была еще середина лета – самое время для их песен, – прибежала к Филимонову жена Тоська, привела с собой семилетнего сына Сережку. Верно, и запомнилось все Филимонову только поэтому…

Полыхали дальние пожарища, и, хорошо видимые в этот час, вздымались по горизонту фиолетовые дымы.

Филимонов спустился с моста. Держа за руку сына, с ним подошел к реке. Вода была багрово-красной, отсветы пожаров горели на ней. Она была теплой, будто нагрелась от этих пожаров. Он зачерпнул горсть багрово-красной воды, сполоснул лицо – впервые за день сполоснул, ощущая, как приятна вода, ловя ее потрескавшимися губами. Сполоснул лицо и сынишке, намочил ему волосенки.

– Жарко, сынок?

– Жарко.

– Ну, пойдем в холодок.

Они сели под кустом, все рядом, втроем.

– Митя, что же делать? – встревоженно спросила жена, пришедшая к нему за советом. – Ведь фашисты близко… Что же делать?.. Может, уйти?

– Куда?

– Не знаю куда. Многие уходят… Я за себя не боюсь, мне за Сереженьку страшно, за маленького нашего.

– Не паникуй. Паникер – помощник врагу. Скоро все наладится, день-два.

– Да уж близко совсем!

– Ну и что! Где-то их остановят. Должны остановить. День-два…

Как думал, так и говорил Филимонов.

А на второй день оборвалось движение на дороге. Опустела она. И час, и больше никого не было – ни одной машины, ни повозки. Странным показалось это Филимонову. Он уже намеревался сбегать в ближайшую деревню, в сельсовет, позвонить в район, воспользовавшись паузой. Но позади, совсем в противоположной стороне, загрохотали пушки. И туда полетели одна за другой эскадрильи немецких самолетов.

Позднее он узнал, что немцы, обойдя их участок дороги, прорвались к станции Дно.

Ночью Филимонов на минуту забежал в свою деревню, чтобы проститься с семьей. Сережка спал. Лежал на кровати, широко разметав руки, скинув одеяло. Филимонов не решился его будить. Постоял рядом, посмотрел, а затем, торопливо склонившись, поцеловал в лоб. Сережка проснулся.

– Папка? – спросил, глянув и узнав Филимонова. – Да ну тебя, я спать хочу! – Отвернулся к стене, обхватив подушку, просунул под нее руку.

– Спи, спи, сынок.

– А я сегодня скворечник сделал, – не утерпев, в полудреме похвастался Сережка. – Хороший.

– Ну, молодец! – похвалил его Филимонов, погладил по голове.

– Я еще сделаю.

– Молодец!.. Повесим весной.

– Митя, так что же нам делать? – на прощание опять спросила его жена. Крепко обхватив за шею, повисла на нем. – Одна остаюсь! Одна!.. Может, уйти? Говорят, еще можно пробраться через Белебелку. Боюсь я, боюсь!

– Не бойся. Много людей остаются. Вон посмотри, вся деревня.

– Так они что… А я – жена милиционера.

– Мирных не тронут. А я скоро вернусь. Мы скоро вернемся. Вот подожди…

Филимонов пытался пробраться к своим, но это ему не удалось, фронт отодвинулся далеко. От надежных людей он узнал, что на станции Дедовичи для работы в немецком тылу осталась группа знакомых ему районных активистов. Но когда пришел в Дедовичи, выяснилось, что все оставшиеся схвачены немцами. Тогда он ушел в лес.

«Ничего. Хоть и один, но буду драться», – решил Филимонов.

Так началась для него иная, новая жизнь. Начался тот первый, самый тяжкий период его долгой партизанской одиссеи, который он никогда не сможет забыть. Каждый, кто начинал так же, как Филимонов, подтвердит, что не было в их жизни ничего труднее, чем те, первые дни.

8

Эту карательную экспедицию фашистское командование планировало провести широко, большими силами. Мыслилось блокировать Ругодевские леса и уничтожить всех, кто в них находится. Успеху должно было способствовать то, что на снегу следы хорошо видны, никуда не спрячешься.

К Ругодеву, к Выбору и Посадникову еще заранее были подтянуты специальные воинские части, стояли там и ждали указания о начале действий. Но ни Филимонов, ни его товарищи по отряду ничего не знали об этом. У них были свои планы. Свой человек из Посадникова сообщил, что там немцы плохо охраняют склад с горючим. Расположен он на отшибе – у леса, за оврагом. И постовых всего два-три человека. Проверили – так оно и есть. Недопустимо было бы этим не воспользоваться. Ночью, разбившись на три группы, подползли к складу с разных сторон, бросились по сигналу. Все было проделано так быстро, что охрана даже не отстреливалась – кинулась наутек. Но когда грохнул взрыв и в черное небо взметнулось пламя пожара, вот тогда-то все и началось. Будто только и ожидавшие этого момента, из поселка хлынули каратели, вмиг окружили маленький отряд.

Во время боя, в кромешной тьме, Филимонов каким-то образом оказался в стороне от товарищей. Пришлось отходить одному. А за ним по пятам неотступно следовало человек десять – пятнадцать немцев – так думалось Филимонову. В ночи он почти непрерывно слышал их громкие возбужденные голоса: они знали, что он один (определили по следу) и не очень-то скрытничали, зная свое превосходство. А когда порассвело и стало далеко видно, Филимонов убедился, что немцев не десять и даже не пятнадцать, а в несколько раз больше. Поднявшись на лесной пригорок и оглянувшись, он увидел, как они, растянувшись длинной цепочкой, гуськом идут по болоту. А позади, слева и справа, далеко и близко, вздымались дымы, горели деревни. Вздымались они и по ту сторону леса – оттуда, приглушенная большим расстоянием, доносилась стрельба. Но там вели бои уже какие-то другие отряды, не их. И только теперь он понял, что нет, не просто взбудораженный их налетом отряд карателей идет по его следу, а предпринято нечто более значительное, серьезное.

Над лесом кружил «костыль», маленький разведывательный самолет с непомерно длинными, нелепо торчащими в разные стороны шасси. Стрекоча мотором, он несколько раз пролетел над Филимоновым, и так низко, что Филимонов хорошо видел летчика в коричневом шлеме и больших очках, который, склонившись, заглядывал вниз.

Идти по снежной целине было тяжело, Филимонов выбивался из последних сил. Он будто плыл через этот снег, загребая то правой, то левой рукой, падая в него лицом, вскакивая, судорожно хватаясь за торчащие впереди хрусткие прутики. Сверху, стряхнутый с деревьев, валился на него снег, сползал лавинами, шурша и глухо бухая на землю, будто сбрасываемые с воза мешки с зерном. Немцам было легче, они шли, поочередно меняя переднего. И хотя, по-видимому, не очень-то спешили, но постепенно настигали Филимонова, он понимал, что еще немного – и они догонят его.

И, однако, он ушел.

Филимонов выбрел на Черный мох, громадное гибельное болото. Оно не замерзло даже в эти морозные дни. На снегу здесь и там проступали ржавые заскорузлые пятна – это значило, что под снегом стояла вода. И действительно, под ногами у Филимонова сразу же затрещала тонкая наледь.

Немцы не решились идти по болоту, долго неистово обстреливали его. Пули сшибали над Филимоновым ветки, сухой тростник. Затем стихло. Голосов не стало слышно. А он лежал на кочке, обессилев, лизал снег. Шапка скатилась с головы. Он лежал и смотрел, как из его шапки, будто из горячего открытого горшка, валит пар.

Передохнув, поднялся и пошел дальше. Да, собственно, оставаться здесь было невозможно. Кочки, с виду большие, надежные, хрустнув, оседали, как только он ступал на них. А в том месте, откуда только что убирал ногу, выпирало что-то темное, грязное и гулко бурчало в торфяной болотной утробе.

Так он шел долго. Выбравшись на твердь, сориентировавшись, направился к Лискиным хуторам, где накануне базировался отряд. Но еще издали – на подходе к хутору – услышал однотонное пиликание губной гармоники, – на хуторе были немцы. Тогда он пошел на мельницу, что находилась в трех верстах правее. Но и там – немцы. И в Замоице, в Куневе – везде.

А надо было зайти куда-то в дом, в тепло, сменить или просушить одежду. Валенки обледенели, он передвигал их как тяжелые тумбы, брюки примерзли к голенищам.

«Попробую пройти за большак. Может, там никого нет», – решил Филимонов.

Он знал, за большаком находится заброшенное одинокое гумно. Там, забравшись в прокопченный дымами темный рей, возможно, удастся развести костерок да хоть немного обогреться.

Начинало смеркаться, когда он вышел к большаку. По эту сторону большака рос мелкий ельник. Его почти завалило снегом, торчали лишь остренькие верхушки отдельных елочек, будто пики, пробившие снежную толщу. По ту сторону – поле в километр шириной. Кое-где это поле пересекали межи. Сейчас они были обозначены редкой темной щетинкой кустарника.

Филимонов прислушался, прикидывая, как удобнее перейти дорогу, не оставляя слишком приметного следа. И уловил далекое, еле слышное поскрипывание. Сначала ему подумалось, что это потрескивает на морозе лес. Но, подождав, он понял, что кто-то едет по большаку. Теперь он уже не сомневался: скрипели полозья. Поудобнее пристроив винтовку, лег за елочку, замаскировался снежком, притаился, ждал, напряженно всматриваясь в ту сторону, откуда ехали.

И неожиданно почувствовал запах табачного дыма. «Что за леший? – удивился Филимонов: едущий был еще слишком далеко, а дым ощущался совершенно явственно. – По морозу разносит, не иначе. Но на такое расстояние!..»

Похрустывание, скрип полозьев делались все громче, стало слышно всхрапывание лошадей, позвякивание уздечки.

И вскоре он увидел едущих. Это были немцы. По трое, по четверо они, зябко нахохлившись, сидели на дровнях. Одна подвода появилась из леса, другая, третья… И пошли, пошли… Передние уже приближались к тому месту на большаке, где собирался перейти его Филимонов.

И в этот момент впереди Филимонова, в каких-нибудь семи-восьми метрах, поднялся из кустарничка кто-то в маскхалате и что-то громко произнес. Ему ответили с дороги.

«Постовой!» – обмер Филимонов. Осторожно, осторожно, пока не слышно было его движений из-за шума повозок, начал отступать к лесу.

«Как же так получилось? – не со страхом, а с каким-то затаенным удивлением, словно о ком-то другом, думал Филимонов. – Чуть не напоролся! Еще каких-нибудь несколько метров… Как же он меня не заметил?!. Наверное, дремал».

Стало ясно: и туда, за большак, идти незачем – там тоже немцы. Везде они.

«Наверное, и у нас в Ольховке, – с горечью подумал Филимонов. – А что с Сережкой и Тоськой? Что?»

У него была такая договоренность с женой: будут спрашивать, где он, отвечай всем: «Не знаю, сгинул в начале войны, и все». Но поможет ли это?

Кругом немцы. Во всех деревнях.

«Надо переждать, – подумал Филимонов. – Пересидеть где-то. Мудра пословица: час минешь – и день живешь, а день минешь – и век живешь. Верно сказано! Особенно для такого времени, как сейчас, для войны».

Отойдя километра на два в лес, Филимонов выбрал овражек у реки, под вывернутой сосной утоптал снег и соорудил что-то наподобие шалаша. Зажигалка у него была, всегда носил в потайном кармане, застегнутом на булавку. Настелив по снегу в несколько слоев елового лапника, накидал на него сушняка, бересты, развел костер. Понимал, что это слишком опасно, но надо было хоть немного обогреться. Став на колени, чиркнул зажигалкой, а когда огонек, еще белесый, прозрачный, робко побежал по сучкам, выбирая, которые посуше, поймал его в ладони, оберегая, а затем, когда огонь уже поразросся, распахнул полушубок, склонился и стоял так, на коленях, жадно ловя ноздрями горьковатый дымок, стоял до тех пор, пока не запахло паленым.

– Хорошо!.. Ах, как хорошо-то, – шептал Филимонов, согреваясь.

Ему показалось, будто крикнул кто-то. Схватив винтовку, отпрянул в угол, замер. Ждал, затаив дыхание, вслушивался. Но было тихо – ни звука, ни шороха. Осторожно выполз из шалаша, прилип к стволу сосны, притаился… Тихо… Звонкая, какая-то прозрачная тишина…