Текст книги "Повести"
Автор книги: Павел Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
– Сейчас отойдет. Видишь, дымок стал повыше взлетать.
– Вы не думайте, что я какая-нибудь… Просто все так сложилось… У меня родители такие порядочные были… А теперь надо как-то выкручиваться.
– Оно верно, – охотно согласился Кузьма. – А у меня ведь здесь по пути кум живет. Он пораньше меня вернулся. Мимо пойду.
– А поезд еще стоит…
– Тут раньше дорога хорошая была, сейчас поразбили ее. Давай я ребенка понесу.
Она чуть замешкалась, протянула ребенка Кузьме, но, будто испугавшись чего-то, поспешно сказала:
– Нет, сама.
– Попить надо да мурло умыть, – сказал Кузьма и спустился в канаву. А девчушка прошла вперед, остановилась, поджидала Кузьму, беспокойно переступая с ноги на ногу.
– Не хочешь умыться? – спросил Кузьма. – Ух, хорошо! Хорошая водица!
– Нет… Подержите, пожалуйста… Я быстро…
– А? Давай, давай.
Пряча от Кузьмы глаза, пунцово покраснев, она передала ребенка. Прыгнула через канаву, споткнулась, упала на одно колено, вскочила и поспешно скрылась в кустарнике.
– А мы пойдем, пойдем помаленьку, прогуляемся. Вот так, – заглядывая под одеяло, улыбаясь, сказал Кузьма. – Ну что, проснулся? За усы деда ловишь, за усы? Подожди, и у тебя вырастут, подожди. Не узнаешь? Удивляешься, что не мама. Непохож?
Отойдя столько, сколько требовало приличие, Кузьма остановился. Подождал и еще немного прошел. Опять подождал. И как-то тревожно вдруг стало Кузьме. Будто что-то почувствовал он.
– Сейчас придет твоя мама. – Оглянулся. Нет, не идет. Не видно. Идти туда неудобно. Кузьма покачал ребенка. «Что такое? Что она там?» Он прошел несколько шагов назад. «Вот еще! Что там с ней?.. Да и неудобно!»
– Эй! – робко и тихо позвал Кузьма так, на всякий случай, надеясь, что она откликнется, – Эй! Дочка!
Но она не откликнулась. И тогда Кузьма позвал погромче:
– Дочь! Дочка!
Но опять никто не ответил.
«Да не случилось ли чего?» – заволновался Кузьма. – Он быстро зашагал туда, где оставил девчушку.
– Эй! Дочь! Ты где? Что с тобой? Эй!
Поскальзываясь на сырой и синей глине, перешел через канаву. Вот и то место, где она споткнулась, виден след подошвы резинового сапога.
– Дочь! Девчушка! Ты где?
«Что такое?» – испугался Кузьма, Одной рукой придерживая ребенка, другой раздвигая ветки, Кузьма торопливо облазил все кусты. И подальше отбежал, И опять к канаве вернулся. Сначала Кузьма надеялся, что сейчас найдет, увидит ее. А побегав, понял, что ее здесь нет. И не поверил сразу. Эта мысль поначалу не столько напугала, сколько поразила его.
– Сбежала? – сам себя удивленно спросил Кузьма. – Неужели сбежала? Ребенка бросила? Быть не может? – Он не верил. Еще полазил по кустам, громко, испуганно звал: – Дочь! Дочь! – и прислушивался, надеясь на ответ.
А потом, убедившись, что ее нет и она оставила ребенка, воскликнул возмущенно:
– Сбежала! Сбежала, гадина! Ах ты, фашистка!
Кузьма вышел на дорогу. «Что же делать?» Нет, он все еще не мог поверить окончательно, подспудно у него еще жила надежда, что она вернется, что она где-то недалеко и сейчас придет.
– Ну что же теперь? – спросил Кузьма и, стыдясь за свою растяпость, с робкой мольбой, с надеждой тихо позвал: – Дочь! – Оглядываясь на кусты, пошел к станции. «А может быть, не заметил, может, еще поискать?» – Девка! Дочь!
Кузьма торопился, потому что, как показалось ему, надо звать людей на помощь, надо искать ее.
От станции двигался состав. По насыпи, обдав Кузьму пылью, прокатили черные колеса; суетливо перебирая локтями, прогрохотали паровозные маховики. У Кузьмы ветром чуть не сорвало пилотку, он отвернулся, прижал пилотку, прикрылся, а сам из-под руки посматривал на вагоны, на крыши. Вот и, последний вагон, площадка, на которой стоит знакомый проводник. Он тоже узнал Кузьму.
– Девчонка-то где? Девчонка? – крикнул ему Кузьма, подняв и показывая ребенка. Но проводник, ничего не поняв, помахал. Кузьме, попрощался.
«Не слышал!» – подумал Кузьма. Но в одном из вагонов вроде бы кто-то выглянул из двери. Выглянул и спрятался. Она! Если она, то опять выглянет, не утерпит… Не может быть, что она!
Но там выглянули. Она!.. Так-перетак, она!..
2
Первое, что пришло Кузьме на ум, после того как он немного успокоился, это снести ребенка на станцию и сдать в милицию. Он так и решил сделать, но, поразмыслив немного, Кузьма понял, что делать так нельзя. Начнутся расспросы, где взял, да когда, да при каких этих самых… обстоятельствах, начнется всякая писанина, и тогда не только сегодня (сегодня-то уже наверняка!), а может быть, и завтра и еще несколько дней не попадешь в Выселки. Да еще в каталажку посадят! И неизвестно, чем все кончится. Нет, надо что-то другое придумать! А вот что?..
И как доверился, попался, старый дурак! Сразу было видно, что за птица. То-то она все суетилась. Обвела вокруг пальца!
Пока Кузьма думал так, сидя на берегу канавы и зло дымя цигаркой, вдалеке раздался рев мотора. Кузьма приподнялся и увидел, что по направлению к станции мчится грузовик. Решение у Кузьмы появилось мгновенно. Он вынес и положил одеяло с ребенком на дорожную колею. Пригнувшись, как под обстрелом, прыгнул в кусты, отбежал, лег за кочку, замаскировался. Кусты были редкими, и дорогу хорошо видно.
Грузовик не мчался, а ошалело прыгал по дороге, отталкиваясь сразу всеми колесами и тыкаясь то в одну, то в другую колею. Дорожная грязь, как шрапнель, стегала по кустам, пробивая их метров на десять. Было видно, как шофера в кабине швыряет то на одну, то на другую дверь. Камень – не камень, яма – не яма, трах, бах! Грузовик уже близко.
И Кузьма понял, что этот шофер не остановит машину, если и увидит сверток, что ему! Да и не успеет затормозить, если бы и захотел! Нет, не остановит. Куда прет!.. Погиб ребенок!.. Теперь все!..
– Стой! Стой, куда! – Кузьма бросился наперерез грузовику, поскользнулся, упал, но все-таки успел выхватить одеяло. Грязь, больно стегнув, откинула Кузьму на спину, залепила лицо.
Грузовик прокатился метров тридцать и остановился. Из кабины высунулся краснорожий парень.
– Ты что, очумел? – заорал на Кузьму. – Жить надоело?
– А ты куда прешь? Глаза налил и прешься!
– По ноздрям захотел?
– А ты смотри, куда едешь, а то сам получишь!
Парень тряхнул дверцей так, что грузовик аж подпрыгнул, мотор, как пес, взрычал, и грузовик ринулся к станции.
– Вот такой вот раздавит человека, не оглянется. Таким все нипочем! Раздавит, как букашку, и не остановится. Вот и отец у дитя, наверно, такой же. И мать такая, – сердито бурчал Кузьма. Но теперь он знал, что надо делать. Надо дождаться другого путника. И Кузьма стал ждать. И дождался.
Лошадка спокойно брела, на каждый шаг кивала головой. На телеге, свесив над колесом босые ноги, легонько подергивая вожжами и почмокивая губами, сидел белобородый благообразный старичок в фуражке. Пошевеливал хворостинкой, подгонял лошадку. Увидев одеяло, старичок поднатянул вожжи, придержав лошадь, подъехал осторожно, остановился. Осмотрелся. Прислушался. Подошел к одеялу и шевельнул хворостинкой. Удивился. Приподнял угол одеяла. Засуетился. Кинул хворостинку. Осторожно, аккуратно поднял одеяло, понес заботливо, легко держа перед собой, положил на обочину, на травку, перед этим смахнув с травки ладонью пыль. Затем снял фуражку, умильно склонил белую лысину, перекрестил ее, перекрестил ребенка, надел фуражку, сел на телегу и был таков.
«Ах ты, старый хрыч! Что ж ты делаешь! Ребенка бросаешь! – растерялся не ожидавший такого исхода Кузьма. – Да что ж ты делаешь! Что ж такое получается! Одного, в кустах!..»
Дождавшись, когда старик уедет, Кузьма вышел на дорогу.
«А чем же я лучше? – вдруг подумал Кузьма. – Чем же он от меня отличается? С фронта иду, а ребенка бросил, под машину положил. Я еще хуже!»
И, удивившись такому неожиданному открытию, Кузьма застыдился и даже покраснел.
«Вот так коленкор! И так худо, и так! Придется мне его с собой брать. А потом сдадим в милицию. Сдать никогда не поздно. Возьму!»
И, подумав так, Кузьма поднял ребенка.
3
Когда у Кузьмы родился первак, Кузьма два дня гулял с родней, пил за наследника. И Пелагея радовалась.
Когда родился второй, Кузьма тоже был доволен. А Пелагея сказала:
– Хватит. И с двумя дай бог управиться. У нас ведь еще дом, огород, корова. И в колхозе работать надо.
– Как-нибудь управимся, – утешал ее Кузьма. – Мы еще молодые, силы есть. Не горюй. А как же раньше по шесть да по восемь бывало в семье? Ничего, управлялись.
– Как раньше, не знаю. А нам и двоих хватит…
После того как родился третий, Пелагея часто упрекала Кузьму, говорила:
– Тебя вот с ними посажу, заставлю пеленки стирать да вставать по пять раз в ночь, тогда узнаешь! А то завалишься и дрыхнешь, а я возле них пляши!
А при чем тут Кузьма, чем он виноват!.. Если разобраться, так ничем. Уж такая доля мужская!..
А четвертого Палашка очень не хотела. Все рыдала по ночам.
– Пойду к бабке Лушке.
– Иди, иди! Бабка Лушка в землю тебя вгонит.
– Ну так и что! Сколько же мы их плодить будем!
– Ничего! Где трое, там и четвертый.
– Это все ты, черт усатый! – И больно била Кузьму острым локтем в бок. – Неженатый был, все за девками бегал. Которые потолще выбирал. Вот и бегал бы! Кобель.
– Так кто же молодой не бегает, – оправдывался Кузьма.
– Пойду к бабке Лушке…
Едва Кузьма ее тогда отговорил…
Теперь Пелагее с четырьмя не сладко. В войну всем нехорошо, досталось каждой бабе. А если еще у тебя на руках четверо, и в поле надо пойти, и огород прополоть, и в доме убрать, выстирать, зашить, так и совсем худо. Да еще накормить их надо, каждому кусок, – где наберешься на такую ораву! На картошке да на лебеде сидят!..
Кузьма шел через сожженные деревни, мимо пепелищ. Выселки и еще несколько деревень каким-то чудом уцелели, а здесь, ближе к железной дороге, все было выжжено. Только заборы оставались да погреба кое-где.
Деревня, в которой жил кум, находилась всего в полукилометре от Выселок, и Кузьме надо было проходить через нее. Он знал, что кум демобилизовался, вернулся хромым, «но вполне годным мужиком», как писала Палашка. К куму надо было зайти, потому что, если не зайдешь, кум обидится, и в то же время Кузьма боялся здесь задерживаться, хотелось домой. Кум – хлебосол, сразу не отпустит.
Уже входя в деревню, Кузьма еще гадал, зайти или не заходить. Но решилось все само собой.
Кум сидел на скамейке возле избы, выставив перед собой прямую, несгибающуюся ногу в валенке, и покуривал. Он замер, не донеся цигарку до приоткрытого рта, как бы не поверив, что это Кузьма, а затем проворно вскочил, резко перекидывая ногу в валенке, заторопился к Кузьме.
– Зеленые елки! Кузьма! Ты?
– Я.
– А я гляжу, идет кто-то. Думаю, никак Кузьма. Ну, молодец! Ну, молодец!
Они, откровенно радуясь, что встретились, внимательно осматривали друг друга.
– Ну, идем в избу, – позвал кум, покосившись на сверток, который держал Кузьма, но ничего не спросил, только оглянулся в сторону, откуда Кузьма только что пришел. – Идем. А я сижу, гляжу под гору да думаю: что-то у меня сегодня правая ладонь все чешется – с кем-то здороваться. И нос щекочет.
– Хозяйка-то где? – спросил Кузьма.
– В лес за дровишками пошла, скоро должна вернуться. А Палашка знает, что ты едешь?
– Нет.
– Не писал?
– Я и сам не знал, когда приеду.
– Вот удивится! Намедни у нас была, горевала, что от тебя давно писем нет.
– Ну, как они тут?
– Да все хорошо. – Кум распахнул окно, высунулся и крикнул девчонке-дочери, которая копалась в грядке: – Манька! Маньк! Сполосни руки да беги живо к Анастасье, скажи, батька бутылочку просил. Скажи, кум, Кузяй Кадкин, с войны пришел. Пусть даст. Беги скорее!
– А деньги?
– А деньги потом принесу.
– А мамка узнает?
– Беги, я тебе говорю.
– Не надо, – запротестовал Кузьма.
– Как не надо? Как это не надо?
– Домой тороплюсь.
– Теперь успеешь. И к тебе пойдем.
Кум суетился возле стола, достал хлеб, огурцы.
– А это чего же, никак ребенок? – спросил кум, покосившись на одеяло.
– Ребенок.
– Ага, – сказал кум.
А тут и Манька прибежала, принесла черную, еще царских времен большую бутылку, заткнутую газетной пробкой.
Кум налил сразу по граненому, и до донышка, за Победу, за встречу, за все хорошее!
– Первачок? – выдохнул Кузьма.
– Он.
– Хорош, зараза!
– Да… Так, а это чего ж у тебя? Чей? – спросил кум и опять указал на одеяло.
Кузьма, торопясь, рассказал куму, матюгнул девчушку, ожидая, что и кум поддержит.
– Так-с, – сказал кум. – Н-да, – почесал затылок и налил еще по стакану. – Ну, давай, – толкнул стакан Кузьмы и, не дожидаясь, выпил. Подержал ладонь возле открытого рта.
– Оно, конечно, война есть война, и, как говорят, война все спишет, – сказал кум. – Когда зеленые девчонки в подолах приносят, это я могу понять. Мало ли как могло случиться. Не по своей вине. А вот когда, скажем, ты… Ну, погулял, пошалил, допускаю! А домой-то зачем нести? У тебя ведь и так – четыре рта!
– Так ты что?.. – воскликнул удивленно Кузьма.
– А слаб ты характером, размазня, вот что!
– Ты думаешь – мой? Я ж тебе рассказал!
– Рассказал-то ты складно… Да только я что-то еще ни разу такой брехни не слышал, чтоб кому-то возле станции ребенка подсунули. Детям только говорят, что в лесу нашли, а взрослым – от тебя первого слышу.
– Что я его – прижил?
– Вот и удивительно для твоего возраста! Все-таки за пятьдесят!
– Ну, знаешь… – вскочил Кузьма. – Ты, кум, думай, что говоришь!
– Да не, – примирительно сказал кум. – Я тебя не осуждаю. Я и сам еще… Если шибко понравится…
– Значит, не веришь? – уже не сердясь, а с горечью, с обидой спросил Кузьма.
– Почему же? Верю… Только, может, и ты мне не поверил бы. Ну ладно, что обо мне говорить. Я-то, положим, поверю. А вот что ты Палашке скажешь?
– И Палашке то же самое.
– Поверит ли?
– Поверит!
– Слез-то будет!.. Ведь это каждому – как обухом по башке. Представь, пришел ты домой, а у Палашки – ребенок.
– Ну ты примеры приводишь!..
– Представь! А бабы, они нас слабее. Подготовить бы как-то надо. Сразу-то тебе идти не советую.
– А как же?
– Так вот… Огурец бери, закусывай… Ах ты мать родная… Придется мне парламентером… Вроде как с белым флагом. Закусывай… Изложи-ка еще раз.
Кузьма рассказал.
– Пойду парламентером, – решительно сказал кум. – А ты тут посиди. Может быть, его в чулан положить? А то ведь и моя хозяйка может прийти.
– Ну и что?
– Да нет, мне-то ничего…
Кум ушел. А Кузьма курил и думал.
Вот номер вышел! Кум не верит! А может, и еще кто не поверит. И Палашка! Как знать! Все может быть! Как теперь докажешь, какую справку принесешь! Свидетелей не было. А вдруг милиция заартачится, не возьмет? Тогда что?
Кум не возвращался, как показалось Кузьме, долго. Кузьма беспокойно ходил по избе, поглядывал на дорогу. Наконец кум появился.
– Ну что? Как? – ринулся Кузьма к дверям.
– А порядок! – сказал кум.
– Что?
– Полная капитуляция!
– Что ты говорил ей?
– А все, как есть, так и сказал. Мы дипломатничать не приучены. Я ей сразу ультиматум. Говорю, мол, так и так, крепись, Палашка. Твой Кузьма у меня сидит, ребенка прижил, домой боится показаться.
– Так и сказал?
– Все как есть!
– А она что?
– А что ей делать? Завопила, на кровать повалилась. Ясное дело! Сначала шумела, чтоб ноги твоей на пороге не было. А потом ничего, капитулировала!
4
«Вот так тебе и надо, старому мерину! Чтоб ты не хвастался, не бахвалился впредь! А то разошелся, ничего не страшно, море по колено! «Были бы мы, да здоровье, да руки! Мы, Кадкины, работу любим!» Вот и люби теперь ее, старый конь!..
А ведь она сидела, да слушала, да на ус мотала. Еще расспрашивала, выпытывала, паразитка! Взяла, как соловья, голыми руками. Теперь где она, ищи-свищи. Найдешь, пожалуй!..
Таких всегда бойся! Бровки щипаные, нос как у синицы – первая примета. Хоть бы баба была! Тьфу! А если и малец в нее пойдет? Да еще неизвестно, какой отец у него. Может – фриц? Может, этот… какой-нибудь… как их звали-то, по-кобелиному, фельдфебель! Рыжий. И малец рыжий… Нет, белый… Беленький. А вроде бы на меня похож? Ах, Кадкин, Кадкин, дурья башка! Теперь не бросишь. Теперь неси!..
Расхвастался! А кто Кадкина знает? Никто. В ближайших деревнях еще знают, а подальше – никто. Да если честно говорить, почему бы и знать? Жили так себе. Не хуже других, но и не так, чтобы… Да ведь особенно и не разбежишься, если в семье – шестеро, а рабочих – двое! Да и плотник я так себе. Какой я плотник!..
Ничего, не пропадем! Только поумнее действовать надо!»
Когда Кузьма уходил, кум наставлял его:
– Ты, самое главное, не теряйся. Не теряйся, переходи в атаку. Атака – самое надежное, самое первое дело. Переходи, и все… Говори, ну прижил! Ну было дело! Не отрицай! Реветь будет, кричать. А ты кулаком об стол!
– А если не было?
– Говори, было! Говори, не примешь – к другой уйду. При в лобовую! Лобовой дави! Я тебе, как мужик мужику, сочувствую… Может, опять Маньку послать? Где она там бегает?
– Не надо.
– Надо. Тебе надо… Помню, на Сандомировском… Ты был там?
– Не.
– А я был… Старшина наш, хороший парень, вечерком вот так вышел из окопа, стоит. А вечер такой тихий. И вроде как дымкой все подернуто. И тихо. Вроде ничего нет. И вдруг снаряд как трахнет! До этого ни одного выстрела не было, и после всю ночь не стреляли. И вот видишь, что случилось. Одна ямка осталась.
– Убило?
– Ничего не нашли! Как и не было. Так я к чему это? А к тому – ты прав. Так ей и говори. Корень надо пускать. Скажи, что у кума одна Манька. Одна! Так что, разве хорошо это? Ты покруче, попужай ее, попужай!..
«Эх, Кадкин, Кадкин, дурья твоя голова!..»
5
Кузьма как к доту, из которого были нацелены на него пулеметы, подходил к своей избе.
«Смотрят или нет?» – думал он, не поднимая головы. На улице никого не было. Даже ребятишки нигде не бегали. Кузьма заглянул в окна, но в избе было темно. Может быть, смотрят из глубины. Кузьма приоткрыл калитку во двор и приостановился. Да так и остался стоять, слегка пригнувшись, чтоб не стукнуться головой в наддверную перекладину, правая рука на скобе. Те, что стояли во дворе, обернулись к нему. А стояли там, сбившись в кружок, Палашка и все четверо пацанов. Палашка держала руку младшего, Сеньки, повернув ее ладонью вверх, в другой руке, в правой, у нее была иголка, которой она только что выковыривала из его ладони занозу. Вот так они и стояли, и Сенька оглянулся через плечо на калитку, а на лице гримаса от испуга и боли. Все долго, молча смотрели на Кузьму, удивленные, ошарашенные, и он видел, как меняются выражения их лиц. Палашка побледнела. Старший нахмурился. И только Сенька радостно просветлел.
– Здрасьте! – сказал Кузьма.
Палашка будто очнулась. Она суетливо толкнула мальчишек, и они сразу поняли, что им велят уходить со двора.
– А заноза? – плаксиво спросил Сенька. Но мать молчала.
«Вот ты какой. Большущий-то», – подумал Кузьма.
– Иди, я вытащу, – позвал Кузьма.
Сенька вопросительно посмотрел на мать.
– Иди, – кивнула Палашка.
И Сенька подошел к Кузьме. Тогда Кузьма сграбастал его свободной рукой за гривастый, давно не стриженный затылок, прижал головенку к себе, а Сенька вдруг вцепился в полу шинели, ткнулся лицом и задал такого ревака, гулкого, басистого, будто, рухнув, открылась какая-то створка.
Кузьма тоже заплакал.
– Сенька, сынок! – став на колени, гладил костистую Сенькину спину. – Большой-то какой, хороший! Узнал ли ты меня?
– Узнал.
– Ты чего плачешь-то?
– Та-ак.
– Обидел кто-нибудь?
– Не-е.
А Палашка убежала в избу.
– Вот как все произошло… Ну, давай-ка руку, я погляжу.
– Да иголки нет.
– Найдем иголку. Вот, сейчас… – Кузьма положил ребенка на завалинку, взял Сенькину руку, но долго еще не мог совладать с собой, иголка мельтешила перед глазами. Сенька морщился и отворачивался, не смотрел на ладонь. Терпел. Стеснялся батьки.
– Терпи, терпи, солдатом будешь. Ну, теперь все.
Кузьма вошел в избу. Палашка, рухнув лицом вниз на скамейку, плакала.
– Палашк, – позвал Кузьма. Она зарыдала громче.
– Чего же ты?.. Хоть поздоровалась бы.
Но Палашка, будто и не слышала его, горестно покачивала головой, уронив ее на руки.
– Ох, господи! Сколько горюшка, а ты?.. Дождалась… – причитала она. – Сколько я одна-то настрадалась, одна…
– Пелагея! – вдруг громко крикнули с улицы и постучали в окно. – Ты дома? На работу!..
Это звал нынешний колхозный бригадир Матвей Задворнов, маленький, горбатый мужичонко. Он заглянул в окно, прищурясь, прикрываясь ладонью.
– Сейчас! – отозвалась Палашка.
– А ты что это? – приоткрыв створку окна, удивленно спросил ее Матвей.
– Кузьма пришел.
– Ну! – обрадованно воскликнул Матвей и, что-то приговаривая, заторопился к калитке.
– А ты что же это молчишь, притаился? – зашумел Матвей. – Ну, здравствуй! Вроде помолодел!.. Моложе стал. Я слышу, кто-то плачет, думаю, неужели Палашка, не может быть. А это что? – спросил, увидев одеяло, в котором в это время заплакал ребенок.
Воцарилось напряженное молчание.
– У него спроси… – раздраженно сказала Палашка, кивнув на Кузьму.
– Это… так… ребенок.
– А-а! – будто все поняв, многозначительно произнес Матвей, сообразив, однако, что что-то тут неладно. – Так я это… Вы побеседуйте. Мешать не буду. Потом зайду.
И поспешно вышел.
– Еще идут, – раздраженно сказала Палашка, глянув в окно.
По дороге шли женщины. Кузьма тоже увидел их. И, схватив ребенка, вышел в сени, оттуда в огород.
«Дурак, чего испугался», – тут же выругал он сам себя.
Но было как-то совестно, что вот сейчас войдут люди, увидят их ссору с Палашкой, при встрече, в первый день… Нехорошо началось. Вот как все нехорошо.
Кузьма сел на камушек, прислонился к теплой бревенчатой стене спиной. Слушал, как громко кричат в избе бабы, разговаривают с Палашкой.
«Окурок-то где я бросил, пожар бы не устроить…»
В избе стихло. Солнце припекало, жарко стало Кузьме. И вдруг он услышал, как неподалеку, за изгородью, зашуршало.
– Тут? – спросил приглушенный детский голос.
– Тут.
– Чего делает?
– Сидит.
– Ребята! – позвал Кузьма. Там притаились. Кузьма привстал, и тотчас по земле гулко застучали босые ноги.
Кузьма вернулся в избу.
Ему показалось, что там никого нет, – так было тихо. Но за столом, спиной к двери, положив на столешницу сцепленные в пальцах руки и устало опустив плечи, сидела Палашка.
– Покорми ребенка, – все так же неподвижно глядя в одну точку, утомленно сказала она. – Да не бегай. Чего уж теперь бегать.
– Палашк, – сказал Кузьма. – А ведь не мой это ребенок. Наврал тебе все кум. Чужой. На дороге я его подобрал. Мать бросила, я, дурак, взял. Теперь каюсь.
– Ох, господи! – распрямилась Палашка.
– Вот же, честно тебе говорю! Никогда не врал, и сейчас не лгу. Чужой. Ей-богу. Не веришь?
– Не знаю… Сама ничего не знаю.
– Ну, как хочешь. Как я могу еще тебе доказать?
– Не знаю, ничего не знаю, – сокрушенно повторила Пелагея. – Очень я тебя ждала… Вроде оттолкнул ты меня.
– Так говорю же тебе, что не мой!
– А что же еще ты можешь сказать, если и твой? Теперь тебе говорить нечего. Только это.
– Мамка! – послышалось с улицы. Звал Сенька. – Мамка, сено привезли! Иди сваливай!
Пелагея поднялась, поправила платок. Она медлила, вроде бы еще что-то собиралась сказать Кузьме или ждала чего-то от него. Но так и не сказала. Резко толкнула дверь, вышла. А Кузьма, как сидел ссутулясь, так и остался сидеть, скорбно опустив голову, упершись в лавку обеими руками.
«Пропал!.. Не верит!..»
6
Весть о том, что вернулся Кузьма Кадкин и принес с собой ребенка, быстро разошлась по всей деревне. Чудно было. Но взрослые не решались идти к Кадкину, неудобно как-то. И поэтому когда вечером старухи, по древнему обычаю вышедшие на перекресток встречать возвращающееся из поля стадо, увидели выбежавшего за калитку Сеньку, сразу же окликнули его:
– Сеньк, иди-ка сюда!
Сенька подошел. И зашептали, поглядывая на калитку:
– Ну что, как там у вас?
– Да ничего, – ответил Сенька. – «Этот» уснул.
– А батька что делает?
– Весь день пеленки стирал. А сейчас на крыльце сидит, курит.
И верно, в это время уставший от всех дневных передряг и от непривычного, не мужского дела, Кузьма вышел на крыльцо, присел покурить. И до войны бывало любил он вот так же посидеть на крыльце, на этом же самом месте, на верхней ступеньке справа, подымить самокруткой, послушать шум возвращающегося с поля стада. Потом все стихнет, и по всей деревне во дворах будут постукивать дужки на подойниках, и будут слышны приглушенные голоса хозяев, разговаривающих со своими коровами. А затем и совсем все примолкнет, и только где-нибудь далеко, в другой деревне, прогавкает собака, да протарахтят колеса, проедут там на телеге. И начнут посвистывать ночные птицы, заскрипит дергач на сыром лугу.
На этот раз проковыляла мимо калитки одинокая буренка, пробежало штук пять овец да бабка Валериана провела обузданного козла – вот и все стадо.
– Ужин на столе оставлен, захочешь – возьмешь, – выйдя из сеней на крыльцо и остановившись у Кузьмы за спиной, сказала Пелагея.
– А вы?
– Я не хочу. Ребята уже поужинали.
Она стояла и молчала. И Кузьма молчал, только затягивался поглубже, огонек вспыхивал и бежал по цигарке.
– Что ж, это и все стадо? – спросил Кузьма.
– Все, что осталось. Хорошо, хоть это сохранили.
– Н-да, не густо.
– Тут нас немцы не баловали, не разгуляешься.
Из сеней вышли два старших сына, молча спустились с крыльца. Передний, большак, пролез рядом, будто молодой бычок, собирающийся боднуть, покосился на батьку. Он нес полушубок, а другой тащил подушку.
– Куда это вы? – спросил Кузьма.
– На сено, – ответила за них Пелагея. – Там спят. Тепло.
Ребята чувствовали, что Кузьма на них смотрит, и шли с деланной надменной неторопливостью. В дверях второй обернулся, и большак, Митька, раздраженно ткнул ему в спину:
– Что башкой-то крутишь? Не нагляделся?
Палашка тем временем так же беззвучно, как и появилась, ушла в избу.
– Н-да, – с досадой сокрушенно крякнул Кузьма, потер ладонями лицо. Посидел чуток, пошел по двору.
Все тут было знакомое, родное. Будто вчера только он ушел отсюда. И Кузьма тихонько побрел, узнавая и радуясь всему. У хлева под застрехой висели косы. Он снял одну, погладил по отполированному ладонями косовью, проверил, прочно ли, не поломалось ли. Заглянул в пристройку, где стоял самодельный верстачок и на полках был разложен инструмент. Подержал рубанок. Снял с него зацепившуюся стружечку, понюхал. И так радостно, счастливо заволновалась душа, что слеза подкатилась к горлу. Нервишки сдают, нервишки поизносились за войну. Кузьма строганул по реечке и придержал рубанок. В углу на одной из полок стояла каска. Ее приспособили для гвоздей, для разного железного хлама. И встревожился Кузьма, разом посуровел. Аккуратно снял каску с полки, высыпал из нее гвозди. Рукавом стер пыль. Повесил на крючок.
Кузьма знал этой вещи цену. Когда работаешь на переправе, а кругом тебя кипит и дыбится вода… Помедлил немного. А затем снял каску и ссыпал в нее гвозди.
Когда он вернулся в избу, лампа уже была погашена. Палашка лежала рядом с Сенькой на кровати, Кузьме было постелено на лавке.
Осторожно ступая, чтобы не скрипели половицы, Кузьма прошел и сел на свою постель. Разул сапоги, разделся, прислушался. Тихо было в избе. За Палашкой сладко посапывал уснувший Сенька. Кузьма посидел, подождал немного и, волнуясь, ощущая, как гулко колотится сердце, позвал полушепотом:
– Палашк, а Палашк…
Палашка не ответила. «Спит?» – насторожившись, приподнял ухо Кузьма.
– Спишь уже, нет? – спросил робко. По-прежнему было тихо. «Спит», – подумал Кузьма и уже хотел ложиться, раздраженно ткнул подушку.
– Что? – вдруг так же шепотом произнесла Палашка.
– Как что! – встрепенулся Кузьма. – Семья у нас или не семья? Что ж это такое! Ты – там, я – тут. Куда же я пришел? Что ж это, а?.. Палашк?..
Поднявшись и будто подкрадываясь, Кузьма направился к кровати, где лежала жена.
Не дойдя, остановился и снова спросил с затаенной надеждой:
– А?
Слышно было, как шевельнулась Пелагея.
– Уйди, Кузьма. Не трави ты меня, не трави!.. – И всхлипнула.
– Вот как…
Дрожащими руками он нашарил на столе ковш с водой, сделал пару глотков. Как был, в одних подштанниках и нижней рубахе, вышел на крыльцо. Оперся о стену. В растерянности тер грудь. «Вот как! Мать честная!.. Это как в первый день после свадьбы – от ворот поворот. Вот оно как! Вся жизнь пошла наперекосяк, по кривым рельсам!»
От волнения перехватило горло. И закурить бы надо, и курева нет.
– Кузьма! – раздалось из темноты, из-за калитки.
– А? – растерянно отозвался Кузьма.
– Ты, нет? Это я, кум. – Он уже входил во двор. – Молока принес. Не спишь еще?
– Разве тут уснешь!
– Понятное дело. В первое время все так, не спится. Пока немного не привыкнут. Я и сам… Палашка-то радуется?
– Еще как.
– Еще бы! Не ждала, не чаяла, такое счастье подвалило.
– Закурить есть?
– Сейчас найду. А что это у тебя руки дрожат?
– Не спрашивай, кум. Худо… Вот влип, так влип!..
– Что, Палашка бунтует?
– Она.
– Ну скажи! Ишь распустились, черти! А ты шумнул бы на нее, попробовал.
– Что пробовать!
– Не скажи!.. С женой одна политика – кто кого переорет. Или ты, или она тебя. Ори, не жалей глотки. Главное, ей последнее слово не давать. Как дал последнее слово, так все, хенде хох! Ить тоже, а!.. Никогда бы не подумал, что Палашка такая. Дуры, сами же нас заставляют ловчить! Не хочешь, а придется. Надо обходной маневр искать. Ну что ж, погоди, что-нибудь я придумаю…
7
Проснулся Кузьма и не сразу понял, где находится. Уже светло. В избе тихо. Не привык еще он к дому. Повернулся, смотрит: Палашка сидит возле окна, младенца на руках держит, кашей кормит.
Кузьма тихонько кашлянул, аккуратно так, давая понять, что он проснулся. Стараясь не смотреть на Палашку, чтоб не смущать ее, вроде бы опасаясь, что она вскочит, уйдет из избы, он приподнялся.
А Пелагея уловила, что он не спит, по каждому движению ее это было заметно, резче они стали, торопливее, но ни разу не взглянула на Кузьму. Накормила ребенка, посадила его на сундук. Кузьма только теперь заметил, что там специальная постелька сделана, подушками обложена.
– Белье тебе собрала. Баню ребятишки истопят. Вода в котел уже наношена, дрова приготовлены.
– Ага, спасибо. Что же, я сам воды не наносил бы, зачем же. Тебе и так забот хватает.
Отвернувшись от жены, Кузьма стал одеваться.
– Каши я наварила, молоко в погребе. Корми тут. Пеленки вот.
– Ага. А ты куда же?
– Я на работу побежала. Уже опаздываю.
– Так, может быть, я?.. А ты оставайся.
– Отдыхай сегодня.
– А чего же делаете?
– Косим.
– Трава хорошая?
– Трава такая, будто чай. Да вот кормить-то ее кому, скота нет.
– Ничего, будет. Разведем. Помаленьку все наладится. Как-нибудь, не сразу.
– Я побежала, хозяйствуй тут.
