Текст книги "Повести"
Автор книги: Павел Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
Эх, жалко, нет сейчас со мной Муськи! Она сегодня затормошила бы, задергала меня. Ведь я после длительного отсутствия возвращаюсь на работу. Как хорошо с ней было!..
У нашего завода всегда выходит полвагона. Но сегодня я приехал слишком рано, и вышедших не так много.
Проскочив проходную, иду по заводскому шоссе. Но что это? Вроде бы чугунные плиты стали меньше! Я смотрю на них и вижу тень громадного быстро шагающего человека, человека-великана. Машинально оглядываюсь. Но никого рядом нет. Да это же моя тень! Это иду я!
Возле цеха меня догоняет Борька.
– Савеля, привет! – Мы впервые здороваемся за руку. – Тебя что, и в самом деле прихватило или придуривал? – Он лукаво подмигивает мне. Шагает рядом, все посматривая на меня, такой крепенький боровичок. Руки в карманах.
Первым в цехе подходит ко мне Жарков. И, непривычно для меня, тоже здоровается за руку.
– Ну, хорошо, что ты пришел. Дело давно тебя ждет. Заждалось.
– Меня?
– А что же ты думал? Включайся быстренько.
Это и совсем удивительно. Шутит он или нет? Нет, лицо серьезное. Он не умеет шутить. Да, наверное, не до того ему. Совсем пожелтел и высох. Щеки провалились, как у мумии, глаза утонули в глубоких темных норах.
Я сразу же сажусь к верстаку. Мне работается легко и радостно, будто поется. И, наверное, поэтому все у меня получается. Ловко ходит драчовая пила, и легко крутится отвертка, сразу же попадая в шлиц. Может, я соскучился по работе?
Борьке не сидится за верстаком. Он поминутно привстает, заглядывает через перегородку.
– Эй, иди-ка сюда, что у меня есть.
– Что?
– Осторожно только, не растеряй.
В спичечном коробке перед ним лежат три хорошо отполированные бронзовые чешуйки. Борька берет одну и, пощупав пальцем во рту, показывает мне сверкающий передний зуб.
– Фикса! Фартово, да?
Теперь мы с ним работаем и все показываем друг другу «фиксу». Борька высунется, как кролик вскинет верхнюю губу, и я ему в ответ. Я даже не поленился сбегать в туалет и там, приоткрыв половину рамы с забеленными известкой стеклами, потренировался, по-всякому показывая себе «фиксу».
В обеденный перерыв мы с Борькой садимся играть в шашки. На ходу прихлебывая из алюминиевой кружки кипяток, к нам подходит Клава Фиссолонова.
– Слышали, ребятки, радио? Первый Белорусский прорвал Одерский рубеж! Вы понимаете, что это такое? На Берлин!.. А потому, мальчики, подъем! После войны поиграете. Подъем!
– У меня живот болит, – жалуется Борька.
Клава, чуть наклонив голову, внимательно смотрит на него.
– А это что у тебя?
– Где?
– Открой рот!
– Зачем?
– Открой!
Она хватает его шею, сжимает щеки так, что раскрывается рот. Ногтем сковыривает с зуба «фиксу».
– Фу, какая бяка! Вот поэтому и болит брюшко. И ты давай! – поворачивается она ко мне. Я незаметно уже успел снять «фиксу» и спрятать в карман. – Давай, давай, – настойчиво требует Клава. – Эх вы, дураки, дураки! Посмотрю я на вас, совсем еще дети. Работаете, так вроде бы уже взрослые. А иногда такую глупость выкинете!.. Шагай к Жаркову, он тебя ждет. А еще дурню такое дело решили поручить!
Ничего не понимая, оглядываясь на Клавку – может, что-то подскажет, иду к выгородке. Жарков там один.
– Так, Василий, – увидев меня, тотчас начинает Жарков, – мы тут посовещались и решили создать молодежную бригаду. Ты, Борис Филиппов, сейчас нам дают еще трех пареньков. И хотим тебя назначить бригадиром.
Уж чего угодно, но этого я не ожидал.
– Будете работать на второй площадке, собирать «вертушку». Справишься, – видя мое замешательство, успокаивает Жарков. – Ничего, не боги горшки обжигают. Правда, теперь будет все немного посложнее. Раньше ты только о себе думал, а теперь должен думать за коллектив. Примером должен для ребят служить, завоевать у них авторитет. Без этого никакая работа не пойдет. Да вот, кажется, и они, – заглядывает он через мое плечо, потому что в дверь выгородки постучали довольно бойко и приоткрыли ее, не дожидаясь ответа:
– Можно?
– Входите.
И они вошли, трое.
А я взглянул на них и побледнел. Почувствовал, как кровь отошла у меня от лица. Одним из них был Лепеха. Он тоже побледнел. Мы стоим и молча смотрим друг на друга. Вот где довелось встретиться… Вот наши дорожки и сошлись!.. Ну что ж, долго я тебя искал.
Жарков что-то поясняет пришедшим, но я не слышу его. Он предлагает познакомиться.
Я пожимаю руки мальчишкам, а сам все смотрю на Лепеху. Его очередь подойти ко мне. Он сделал нерешительный шаг, протянул руку. Но я стою, будто не замечая ее.
На мгновение Лепеха теряется. Но тут же выходит из положения.
– Оп-ля! – делает он дурашливый взмах, будто хотел поймать мою руку, но промазал. – А мы с ним уже знакомы! В одной школе учились.
Но я молчу. Стараюсь сдержать себя, смотрю, как он паясничает, и молчу. И это молчание, видимо, нервирует Лепеху. Уголком глаза он настороженно следит за мной.
Жарков отпускает нас.
– Ну познакомьтесь, пока еще есть время, получше, пообщайтесь.
Мы вчетвером выходим за выгородку.
– Может, покурим, – предлагает кто-то из мальчишек.
Но я по-прежнему молчу, все смотрю на Лепеху.
– Между прочим, начальник, хочу предупредить, эти ребята из детдома и сами хорошо умеют «права качать», – указывает Лепеха на пришедших с ним пацанов. – На всякий случай, чтобы не было недоразумений, учти.
– Хорошо, учту. А тебе что, надоело шляться по причалам, решил работать?
– К вашему сведению, я всегда работал. А что касается остального-прочего, то так: кто старое помянет, тому глаз вон! Понял?
– Понял, – киваю я и вплотную приближаюсь к нему, чуть ли не грудь в грудь. – Учту… А кто старое забудет, у того два вон!
7
Таким образом появилась у меня еще одна забота – Лепеха. Я знал, что просто так мы с ним не разойдемся, что-нибудь да случится.
Сразу по окончании смены я иду к Юрке в фотоларек. Но на этот раз его там нет, в ларьке у стола, заваленного снимками джигитов, сидит один фотограф.
– Приветствую, – лишь мельком глянув в мою сторону, кивает он мне. – Юру ищешь? Юра ушел к… (и он называет старика художника). Еще какое-то время он сидит, склонившись, а затем недоуменно вскидывает голову, потому что я слишком надолго задерживаюсь в дверях.
На столе, рядом с пачками фотобумаги, лежат маленькие серебряные гантели.
– А-а, – проследив мой взгляд, понимающе улыбается фотограф. – Симпатичные, правда?
Я пожимаю плечами. И, возможно, предугадав мой вопрос «откуда это?», прочитав его по выражению моего лица, поясняет:
– На днях одна барышница предложила. Не устоял. Ну, потрогай, потрогай, если хочется.
Но я не решаюсь протянуть руку, прикоснуться к ним. Молча отрицательно качаю головой. Ну конечно же, это те самые гантели, вот они, до блеска отполированные ладонями.
– Уникальная вещь, – хвастается фотограф.
Я спиной отступаю к двери, наугад перешагиваю порог, штора падает и сама закрывает дверной проем.
Наверное, это растерянное выражение лица так и сохраняется у меня, потому что старик, вышедший открыть мне и сообщивший, что Юры у него нет, вдруг задерживает меня:
– Вы подождите, он, наверное, скоро придет, коли пошел сюда; видимо, где-то задержался.
Будь это в другой раз, может быть, я и не зашел, отказался, но сейчас я испытываю вроде бы какую-то вину перед стариком или что-то похожее на жалость – не могу точно определить это чувство, – и поэтому захожу. Старик как-то сразу обрадовался, засуетился, возможно, ему скучно здесь одному.
– Просто очень хорошо, что вы зашли. Мы теперь с вами старые знакомые.
А я смотрю на пустой письменный стол, на его зеленое сукно и, кажется, различаю на нем маленькие чуть заметные вмятинки от гантелей.
– У меня сегодня очень счастливый день, – говорит старик. – Мне удалось приобрести краски. И колонковые кисти. Вы представляете, что это такое? Теперь – за работу, за работу! Я уже стар, но, может быть, еще успею что-то сделать.
Дверь в соседнюю комнату, как и прежде, приоткрыта, и я вижу полотно на мольберте. Снова будто цепляюсь взглядом за черное ядро на мишени. Но странно, мне теперь кажется, что те, двое, выжидая чего-то, смотрят на меня. Нет, отвернулись.
Я отодвигаюсь так, чтоб мне их не было видно. Но испытываю какое-то беспокойство.
Теперь рядом со мной копия с картины Васнецова. Но почему она не закончена?
– А потому, – на мой вопрос отвечает старик, – что уже в том немногом, что есть, изложена вся суть, главная мысль картины – человек делает выбор. При всей моей любви и глубочайшем уважении к Васнецову, мне кажется, что излишней детализацией он несколько сузил, локализировал большой, я сказал бы даже – огромный смысл картины. Человек во все времена делал и делает выбор. Ныне, присно и во веки веков. Так было, так есть и так будет. Таким образом устроен мир: человек всю жизнь обязан делать выбор: между «да» и «нет», «вчера» и «завтра», «выгодно» – «не выгодно», между тем, что подсказывает ему совесть и что – рассудок. И самое удивительное, при всем невообразимо богатом опыте предшественников человек для себя каждый раз начинает все сначала. Каждый раз это «да» или «нет».
А что же тогда является критерием при выборе?.. Честность, абсолютная, беспредельная честность по отношению к самому себе. Не лги, никогда не лги, даже если эта ложь пошла бы тебе во спасение. Ибо ты сохранишь тело, но погибнет душа. И посему – не солги!..
Я ухожу от старика еще более взволнованный. Как-то все запуталось, перемешалось у меня в жизни. Всем все ясно, и только неясно мне. Как и что надо делать. Когда был маленьким, было просто все. А вырос – стало сложно. Неужели и дальше будет так?..
Подойдя к дому, я еще издали вижу, что все окна у нас в комнате распахнуты настежь. Там кто-то есть. Кто там?.. Папа?..
Нет, это наконец-то вернулась мама.
8
Я маме все рассказал о тете Але. Но она, к моему величайшему удивлению, не ругала ее. Она ничего не ответила мне, этим оставив меня в недоумении: «Что, она с ней заодно?» Я ее не понимаю.
Мы с мамой ужинаем на кухне, когда там появляется тетя Аля.
– О, Дуська, милка ты моя, дома? Поздравляю!.. Да как же ты шла-то по лужам в валенках!
– Ничего, высохнут, – улыбается мама.
– Что же ты не сказала, чтобы мы привезли тебе туфли?
– Да я и сама не знала, что выпишут.
– Напросилась?.. Ой, не ври, не ври, Дуська, врать-то ты не умеешь. По Васе извелась. Кому-кому уж можешь говорить, а только не мне. Разве мы о них можем хоть на один миг позабыть? Нет, никогда. Вот я каждую ночь во сне Толюню вижу. Сегодня хожу с ним, гуляю. За руку держу. А рука такая холодная-холодная. И он молчит. «Толюня, – говорю, – сынуленька моя, что же ты молчишь, матери ни одного слова не скажешь? Скажи хоть что-нибудь, ведь она ждет». Молчит… А рука-то холодная-холодная… Ох, Дуся!..
Тетя Аля щупает чайник – теплый ли? – разводит примус и не успевает еще уйти из кухни, когда возвращается с работы Глафира. Она с мамой уже виделась.
– К псам собачьим, понаставила тут всего, больше ей места нет. – Глафира толкает тети Алины кастрюльки. – Помойку тут устроила.
– Что ты, Глашечка? – удивленно спрашивает тетя Аля. Но Глафира гремит кастрюлями, расшвыряла их которую куда. – На работе, наверное, устала?
Глафира молчит. И, недоуменно пожав плечами, тетя Аля уходит в комнату.
– Нажралась где-то, пузо-то торчком, – гудит Глафира, посуда ойкает у нее в руках, вскрикивает от боли.
После ужина я все жду, что мама скажет мне что-то, объяснит, почему она так относится к тете Але, но мама молчит.
– Ты не разговаривай больше с ней, – прошу я.
Мама понимает, о ком говорю я, но опять не отвечает. И это странно.
Чувствуя, что молчать нельзя и надо хотя бы сделать вид, что чем-то занят, я беру с этажерки оставшийся у меня Муськин дневник и, развернув наугад, читаю. Что ты скажешь мне, Муська?..
9
«Я заметила, что жизнерадостных людей гораздо больше, чем грустных. Представляю, как скверно, кисло было бы на земле, если бы было иначе! Видеть обвислые, как хоботы, носы, поникшие плечи, увядшие руки. Фу, как противно!
Жизнерадостный! Какое прекрасное словосочетание. То есть радующийся жизни! Надо жизни радоваться!
Жизнерадостные живут дольше. И это справедливо. Да здравствует жизнь!»
«Вчера работала подряд две смены. К концу так умаялась, ноги дрожат, а в глаза будто песок насыпан. Смотрю и уже не соображаю, крутится заготовка или нет. Вышла за проходную, не могу идти. Нет, думаю, так не годится. Надо подумать о чем-то хорошем, и все будет хорошо.
И почему-то вспомнила, как мы с нашим Митей однажды вальсировали в Таврическом саду и получили первый приз.
Тогда я пришла на танцплощадку, а там конкурс на лучшее исполнение вальса. Смотрю, кружатся и кружатся пары. И так мне хочется потанцевать, а никого знакомых нет. И вдруг вижу, идет по саду наш Митя с ребятами. Подбегаю к ним, зову одного, другого: «Мальчики, идемте, мальчики!» – «Да какие мы танцоры!» Но тут Митя говорит: «Идем!»
Начали мы танцевать. Я рядом с ним, как Дюймовочка. Кружимся, так легко, радостно. И вдруг я чувствую – лечу, не достаю ногами земли. И в самом деле – лечу. Митя несет меня на ладошечке, как только что пойманную снежинку.
А когда умолкла музыка, этот человек-гора рухнул предо мной на колено, склонил голову и, взяв мою руку двумя руками, поднес к губам. Все зрители аплодировали нам долго-долго. А жюри присудило первый приз.
Вспомнила это, и сразу легче мне стало. Таким образом кое-как и доковыляла до дома».
«На подоконник поставила ящик с землей. Посеяла морковку, репу. Расти, репка, большая-пребольшая».
«Человек, как сообщающийся сосуд: чем больше он отдает другим, тем больше он получает. Недаром же существует пословица: «Как аукнется, так и откликнется». Никогда не говори, что люди к тебе плохо относятся. Значит, ты плохо аукал».
«Когда окончится война, наемся мороженого, до отвала!
В блокаду всегда думала: «Почему до войны картофельную шелуху не ели, ведь это так вкусно. Какие дураки были!» Сейчас мороженого хочу.
Раньше его продавали в нашем магазине. Были порции «большая» и «маленькая». Продавщица выдавливала поршнем из жестяной трубки. Сверху и снизу хрустящая круглая вафелька, на ней надпись, какое-нибудь имя: «Юля», «Вова». Берешь двумя пальчиками, а мороженое вылезает по краям вафелек, и ты слизываешь его, вот так всасывая в себя воздух: «У-уф! У-уф!» Куплю себе много-много мороженого. Буду есть, пока живот инеем не покроется. Отогрею утюгом и еще немножко поем».
«Сегодня едем в трамвае. Я смотрю на Ваську. До чего же он похож на дядю Сеню. Точно такие же волосы, глаза. Интересно, думает ли он об отце? Скучает ли? Рассказать ему или нет, что видела дядю Сеню? Вчера встретились на улице. Он обрадовался, взял меня под руку и все расспрашивал, как живу, как работаю. А я чувствую, не о том говорит, что думает; ему ужасно хочется спросить: «Как там мои?» – и не решается, а все что-то говорит, говорит и делает вид, что ему очень весело. Тогда я перебила его на полуслове.
– Ваши всё хорошо, – говорю.
Он так внимательно взглянул на меня, сразу смолк, стал задумчивым, потом пожал руку у локтя:
– Война все спишет.
– Нет уж! Ничего она не спишет! Это придумано теми, кому надо чем-то прикрыться. Люди всегда придумывают себе какую-то отговорку.
Он отстранился от меня, ничего не сказал больше и ушел».
«Отличный день! Выдачу объявили!
А Васька какой молодец! Занял на меня в магазине очередь. Я прибежала с работы, постояла полтора часа и полностью отоварилась. Восторг!
А еще мне сегодня приснился Гошка. Милый Гошка! Дорогой мой! Говорят, когда человек снится, значит, он думает о тебе. Ты думаешь обо мне? Перечитала все твои письма. Ты пишешь: «Береги себя», да куда же я денусь! Куда?!.»
10
Наша молодежная бригада не выполнила задание.
Площадка номер два, на которой мы работаем, – обычный дощатый сарай-развалюха в самом дальнем углу заводской территории. Сюда не заглядывает начальство, редко забредет кто-то из посторонних. Здесь тихо, растет бузина, за несколько минувших теплых дней она уже успела выкинуть длинные, хрупкие, будто свежая картофельная ботва, бледно-зеленые погоны. За сараем по твердой замусоренной земле натыканы редкие желтые цветочки мать-и-мачехи на серых шерстяных ножках.
Мы собираем здесь какую-то громадную решетчатую конструкцию, которая и называется «вертушкой». Сарай не запирается на ночь, и поэтому за «крепежом», за любым мелким инструментом приходится бегать в цех. И это неудобно: надолго отвлекает от работы. Бегаю, конечно, я. Кто же еще побежит, кроме бригадира.
Когда после одной из таких очередных пробежек я, запыхавшийся, вспотевший от спешки, возвращаюсь на участок, то еще издали отмечаю с удивлением, что в сарае как-то уж очень тихо. У «вертушки» никого нет. Вся троица наших новичков столпилась в углу у верстака, чем-то очень заняты там. Заметив меня, лишь равнодушно глянули и продолжают заниматься своим делом.
– Чего это вы тут? – заглядываю я за верстак.
– Халтура, – говорит один из новичков, Юра Шинников, самый маленький, смуглый, в очках, дужка которых обмотана изоляционной лентой. Говорит так, как о само собой разумеющемся. Все трое, очень стараясь, делают алюминиевые портсигары. Достали где-то лист, разрезали на куски и вот теперь обрабатывают их, выгибают на специальной болванке.
– Ладно, кончайте, вы, – обескураженный увиденным, говорю я, добавляя привычное выражение Ивана Петровича: – После войны доделаете.
– А мы не после войны, а сегодня есть хотим, – отвечает второй новичок, Вадим Круглов, продолжая заниматься своим делом.
– А ему-то что. Его мамочка накормит. Супчик приготовит. Ему по столовкам шакалить не надо, – ехидно кивает на меня Лепеха.
– После работы доделаете, – предлагаю я.
– После работы не сможем. На толчок не успеем сбегать, там все разойдутся, – поясняет Шинников. – Надо до конца смены успеть.
Я не знаю, что с ними делать, как поступить. Пойти и нажаловаться Жаркову я не могу, это подло и нечестно. Но и заставить их прекратить заниматься посторонним делом я тоже не могу: они не слушаются меня. Я для них вроде бы и не существую.
По окончании смены все уходят, а я остаюсь. Один вожусь возле «вертушки», хотя одному очень неудобно, некому подержать деталь, подать гайку или инструмент. Но задание-то ведь не выполнено.
На участок, чтобы проверить нашу работу, заходит Жарков.
– А где ребята? – спрашивает он, оглядев пустой сарай, сразу заметив, что задание не выполнено.
– Ушли.
– Как это ушли? Почему?
Я не знаю, что ответить, но и признаться, что они убежали, не посчитавшись со мной, тоже стыдно.
– Я отпустил… Я сам все доделаю.
Только поздним вечером, так и не успев выполнить задание, я возвращаюсь домой. Иду и думаю, как теперь быть. Ребята не откажутся от халтуры, но и дальше так продолжаться не может. Все запуталось у меня в жизни. Непонятно, что происходит с папой, осложнились мои отношения с мамой, как быть с ребятами?
У нас на кухне Мишка и мама. Из коридора я слышу их возбужденные голоса.
– Ты не имеешь права так разговаривать с матерью, – резко выговаривает Мишке мама. – Не имеешь, слышишь!
– Да ведь она фрицев, фрицев ходила лечить! Если я не имею, то кто имеет? Кто мне пришьет оторванный палец? Кто мне вернет брата? А сколько я друзей закопал по всем дорогам! Кто их вернет?
– Хватит, Дуська, – говорит неожиданно вышедшая на кухню тетя Аля. Лицо у нее бледное, усталое, губы синие. – Пусть он сам все поймет, одумается… А я, Минечка, никуда не ходила, ошибка это. Но если потребовалось бы, я пошла.
– А чего же ты так прихорашивалась, платье новое надевала?
– Да потому… потому, что у меня день рождения был, Минечка. Налей мне водички, Дусенька. Один лишь Толик вчера меня поздравил, хоть и во сне. Не забыл, навестил маму, маленький!.. Сердце, сердце у меня по нему ох как болит!..
11
По-видимому, накануне наши ребята неплохо подзаработали, потому что, когда я намного раньше обычного прихожу на участок, вся троица уже в сборе, опять у верстака. Я увидел это, и меня будто ошпарило.
– Кончайте, ребята. – Но на меня никто даже не взглянул, у них свои заботы. – Кончайте, слышите, хватит.
– До начала смены имеем полное право заниматься чем хотим, – за всех отвечает Лепеха.
Я не знаю, как быть. И вдруг мне приходит неожиданная мысль.
– Идемте к Жаркову.
– Зачем?
– Он звал.
Мальчишки идут следом за мной. А я еще не знаю, что буду делать. Зачем я их веду к Ивану Петровичу. Решение мгновенное и нелепое. Я поступаю так от отчаяния, от растерянности, не зная, как воздействовать на них.
– Ну ладно, не пойдем, – останавливаюсь посередине двора.
– Во дает! Так звал или не звал? – удивляются мальчишки.
– Идем обратно. Работать надо.
Но как только мы возвращаемся, они опять принимаются за свое.
– Пошли, – требую я. – Пойдемте.
– Что ты дурака-то валяешь! Ходить, не ходить, Так и будем гулять взад-вперед.
– Пошли, пошли.
Я понимаю, что это глупо, но не знаю, что еще можно бы было предпринять. И лишь чтобы что-то делать, тащу их за собой.
Мы все вместе входим в конторку к Ивану Петровичу. Сидя за столом, пригнувшись, он что-то пишет. Вскинул голову, ждет: мол, чего это.
– Вот, – говорю я. – Пришли.
– Да?..
– Пришли…
– Слушаю.
Он откладывает вставочку, смотрит то на меня, то на остальных ребят. Надо что-то говорить.
– Это я их вчера отпустил… Не выполнили задание. Сегодня выполним.
Он кивает головой. И все.
Мы выходим из цеха.
– Ерунда какая-то, – недоумевает Лепеха. – Стоило из-за этого идти. Потеряли столько времени.
Теперь они бегут впереди меня.
– Вот что, ребята, – говорю я. – Слышали, с халтурой сегодня завязали. Надо выполнить задание.
Вадим и Юрка Шинников многозначительно переглядываются.
– Не расстраивайся, начальник, береги свое здоровье. Будет все хорошо. Уладится, – кивает своей черной челкой Лепеха.
Вернувшись на участок, мы все садимся к «вертушке», принимаемся за дело.
Я вкалываю, как никогда. Мне хочется сделать как можно больше: может быть, глядя на меня, и ребятам захочется больше сделать. Ведь кто-то должен задавать тон. И мне кажется, что все по-настоящему увлеклись работой, загорелись.
А когда перед обедом я убегаю в цех за метизом и возвращаюсь обратно, все опять у верстака. И даже Борька Филиппов подключился к ним. Он тоже изготавливает крышечку для портсигара.
Растерянный, я останавливаюсь в дверях, стою и молчу. И постепенно отчаянная злость захлестывает меня. Я понимаю, что пришла решительная, переломная минута: сейчас или никогда. Что-то надо сделать. Стремительно подхожу к Борьке:
– Дай сюда! – Наверное, вид у меня страшен, потому что Борька, глянув на меня с удивлением и некоторой робостью, отдает мне портсигар. – И вы давайте. – Шинников и Круглов не возражают, когда я забираю у них заготовки. – Это нечестно! Вы делаете для продажи, когда работа стоит. А вы обещали Жаркову! – кричу я. – Обещали выполнить заказ. Давай! – обращаюсь я к Лепехе. Он уже успел спрятать что-то в ящик верстака.
– Давай!
– Ну-ну. А нельзя ли потише, товарищ начальник?
– Давай сюда.
– Попробуй возьми, – вприщур глядя на меня, ухмыляется Лепеха. – Посмотрим, как это у тебя получится.
Я швыряю заготовки на верстак и чувствую, что не могу остановиться. Я понимаю, что только вот теперь по-настоящему встретился с Лепехой. Столкнулось все невысказанное, что не забывалось ни на секунду, что молча носил в себе. Сошлись не мы, а моя обида и его вина. Отступать уже некуда.
– Дай!
И в то мгновение, когда я делаю шаг к нему, Лепеха проворно выхватывает из ящика еще недоделанную финку и направляет на меня.
– Ну на, бери! Возьми!.. А?.. Чего ж ты остановился? – Губы у него дрожат, и рука дрожит. – На, возьми!
«Ударит или нет?» – Я слежу за его рукой. Все решают какие-то мгновения, доли секунды. – Брось.
– Лепеха, ты что?! – пугаются мальчишки, они пытаются схватить Лепеху.
– Прочь! – кричит он, отталкивает их. – Я сейчас пришпилю этого начальника!:
– Ты трус. Если ты не трус, давай стыкнемся!
– Стыкнитесь! – сразу же вступаются все мальчишки. – Вы стыкнитесь! Стыкнитесь!
– Я тебя ненавижу!
– И я тебя.
– Вы стыкнитесь!
Стыкнуться – это значит драться на кулаках. Одни на один. По всем уличным законам, которые соблюдаются неукоснительно, свято, как своеобразный дуэльный кодекс: «до первой крови», «лежачего не бьют». Отказаться стыкнуться – значит сразу признать, что ты слабее или трусливее, потерять авторитет.
– Ладно. – Лепеха швыряет в ящик финку, оттолкнув мальчишек, скидывает пиджак и засучивает на рубашке рукава. – Ладно, давай стыкнемся. Сам напрашиваешься. Есть свидетели. Я сейчас изуродую тебя, как бог черепаху! Ни одна больница лечить не будет! – Он начинает пританцовывать вокруг меня. – Эх, ленты-бантики да ленты-бантики… – напевает он, покачиваясь на полусогнутых ногах, забегая то справа, то слева. Улучив момент, неожиданно бьет меня в скулу.
Начинается драка.
Лепеха сильнее меня, я сразу ощущаю это. И, возможно, опыта у него больше. Я едва успеваю прикрываться. Он «метелит» меня как хочет. Ударом с правой, угодив в подбородок, сбивает с ног. Кажется, на мгновение меня ослепило. Я не успеваю разогнуться, как он бьет еще. Моя голова будто тыква на тонком стебельке, мотается из стороны в сторону. Нос хлюпает, словно помидор.
– Стой, стой! – кричат мальчишки, бросаясь нас разнимать. – До первой крови! До первой крови!
– Ленты-бантики, эх, ленты-бантики… – С презрительной усмешкой, искоса посматривая на меня, Лепеха приглаживает челку, чуть разжимает правый кулак. И я замечаю в нем гайку величиной с полтинник. «Ах, так!..»
– Ничего, – говорю я, – мы еще не кончили. Кровь сейчас засохнет. Вон, она уже подсохла.
И я снова кидаюсь на Лепеху. В какой-то нечеловеческой злобе. Я уже ничего не соображаю, не слышу. В драке у меня бывают секунды такого затмения, когда мне ничего не страшно, нож – я пойду на нож, на все. Я знаю это с детства, не ощущая ни боли, ничего, я луплю Лепеху, луплю остервенело, лезу на него и останавливаюсь, когда вижу, что он упал.
– Лежачего не бьют! – словно сквозь сон слышу, как шепчет Лепеха. У него тоже разбит нос и рассечена губа.
– Поднимись, – стоя над ним, велю я. – А теперь брось гайку… Брось гайку!..
Лепеха растерянно зыркает на ребят глазами. Но ему уже никуда не убежать, не спрятаться. И все видят эту большую гайку, которую он держит в руке.
– И скажи, почему ты плыл спасать Кизила? Мы же вместе спасали его. Зачем?
Лепеха стоит, понурив голову. Лицо у него пунцово-красное. Таким растерянным я его еще никогда не видел.
– На, вытри кровь, – протягивает кто-то из мальчишек мне платок. – Подожди, вот здесь по брови течет. Постой-ка, вытру.
– Ничего, до свадьбы заживет.
И я, слизывая с губ кровь, взяв отвертку, сажусь к «вертушке».
12
Мама ужаснулась, взглянув на мою «вывеску». Она не расспрашивала ни о чем, только ойкнула, замерла и такая вот, притихшая, ходит весь вечер.
Когда я ложусь спать, мама обращается ко мне. Примостившись под лампочкой у стола, где посветлее, она штопает ватник.
– Вот я не видела тебя три года, сколько слез пролила, сколько ночей не спала, одна только я знаю. А и теперь целый год урывками только видимся. Прихожу с работы, ты спишь, ухожу – спишь, а чем занимаешься в мое отсутствие, с кем дружишь? Чему и у кого учишься? Так можно бездушным злодеем вырасти. Завтра опять выхожу на работу, а душа будет не на месте. Где и за что тебя так отвалтузили? Ведь не на работе же!
– Может, и на работе.
– Вот дерзишь мне, отговариваешься. И этому выучился. Всему учишься!..
Что-то падает на пол. Приподняв одеяло, я оборачиваюсь. Это выпали из кармана ватника мамин пропуск и еще какие-то бумажки. Я протягиваю руку, чтобы поднять их, и среди бумаг вижу папину фотографию. Ту самую, что была со мной в лесу. Я думал, что потерял ее там.
Мы с мамой встречаемся глазами. Я улавливаю разом промелькнувшие в них растерянность и смущение. «Да, это так… Все так… Так оно и есть… Ну и что же мне делать?..»
Как часто бывает в подобных случаях, мама мгновенно раздражается:
– Ты сначала поживи, своих детей вырасти, а потом и берись осуждать. А ведь обвинить-то нет ничего проще. И ты, и Мишка – оба вы хороши. Терзать своих матерей. А вы лучше подумали бы… Вот она придет с дежурства, лица на ней нет, упадет на диван и лежит, пока хоть немножко не очухается. Достает фотографию Толину и все рыдает: «Толик, Толик!» А утром снова надо идти. И чтобы вид был хороший. А она наплачется да вокруг него танцует: «Мишенька, Мишенька!» – в магазин сбегает и покушать приготовит, зашьет, постирает. А как ей – легко ли, просто ли матери-то? Матери ни кусок хлеба, ничто не нужно, одно только слово ласковое. Она ведь тоже человек. Разве ваши матери мало видели всего, натерпелись? И спросите, что они делают сейчас, ваши матери, легко ли им? Хоть здесь не фронт. Мы без винтовок. Ничего вы не хотите понять.
Она говорит, и я понимаю, что она в чем-то права. Хотя, в общем-то, ничто не изменится. Мы стали иными. Мы будем любить их, своих матерей, будем заботиться о них, но не придем, не приласкаемся по-детски, не обнимем, не приголубим, нет. Мы не сможем сделать этого, хотя и хотели бы. Что-то сожгла, убила в нас война. Мы стесняемся проявления своих чувств. Уже ничто не изменится, мы останемся такими, как есть.
Раздраженная, забрав ватник, мама уходит на кухню.
А мне не лежится. Я все ворочаюсь, вожусь в постели. Болит разбитая десна, болит скула. Болит душа.
Я замечаю рядом на этажерке Муськин дневник. Вот кого не хватает мне сейчас, Муськи! Она наверняка поняла бы меня. В этой тетрадке я, кажется, выучил все наизусть.
«Говорят, что человек растет всю жизнь. Даже в глубокой старости. Пусть не на сантиметр в год, как в детстве, а всего на какие-то тысячные доли миллиметра, но он растет. Это физически. Тут от него ничего не зависит. Природа!
А духовно человек может расти всю жизнь, и не только каждый год, но и каждый день – на полметра. Тут зависит только от него самого. Это тоже не просто – расти душой. Тут часто надо сделать усилие, чтобы добиться победы. Надо порой даже перешагнуть через самого себя, только надо все время помнить при этом, кто ты есть и кем ты хочешь быть. Я – человек и хочу быть человеком.
Давайте все время расти!»
13
Мишка лежит на подоконнике и разговаривает с девчонками.
– Заходите в гости, – зовет Мишка.
– Нет, спасибо. Выходи ты на улицу. Хоть немножко можешь пройти?
– Почему же не могу! Конечно, могу! И даже танцевать могу! Таня, я сегодня к тебе в парикмахерскую приду. Бесплатно подстрижешь?
– Много вас таких хорошеньких найдется.
Девчонки уходят. Они идут вдоль сада, сворачивают за угол. Их прикрывают ветки распустившихся деревьев, и видны лишь ноги, шагающие чинно, в такт. Но вот девчонки останавливаются, приседают, заглядывают снизу, из-под ветвей.
