Текст книги "Повести"
Автор книги: Павел Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Сегодня Палашка разговаривала с Кузьмой, но все как-то коротко, отрывисто. За каждым словом ее чувствовалось раздражение. Но все-таки разговаривала. «Ничего, наладится», – подумал Кузьма. Он сидел на краю постели, осматривался, пошевеливая пальцами босых ног. Вот и дома, в своей избе! Непривычное было какое-то состояние. Вроде бы все торопился, бежал куда-то, а теперь и торопиться некуда.
Кузьма потянулся за кисетом. Никогда в избе он не курил, с молодости привычка была такая; где бы ни приходилось бывать – и в госпиталях, и на случайных ночевках, – а никогда не позволял себе закурить в жилом помещении. Так же, как никогда не принимался за еду, не сняв шапки. Будь это на улице, летом или зимой, в мороз, в окопе ли, в землянке – все равно должен снять шапку. Такая привычка.
– Ты посидишь без меня тут? – спросил Кузьма ребенка, который, забавляясь, стучал ложкой по подоконнику. – Ну, поиграй. Вот тебе еще. – Кузьма положил ему пару ложек. Оставив дверь открытой, вышел во двор, сел на чурбан. А Сенька – тут как тут. Вот что значит родная кровь, заговорила, почувствовала! Смущаясь немного, подошел, сел рядом, руки в карманах штанов, большим пальцем ноги ковырял землю. Кузьма привлек его к себе, посадил на колено. И Сенька, все еще стесняясь, неловко чувствуя себя с ласкающим отцом, которого не видел так долго, улыбался, хмыкал, напряженно выпрямившись, будто у него чесалось промеж лопаток.
– Ну, как вы тут без меня-то жили? – спросил Кузьма.
– Хорошо, – простодушно ответил Сенька.
– А я по тебе страсть как скучал. Больше всего. Все ты мне маленьким вспоминался, а ты вот какой вытяпкался. И не узнать. Ишь ты какой! Через год в школу пойдешь. Портфель кожаный тебе купим, с замочками. А вырастешь, ученым станешь, в очках ходить будешь. Буквы-то знаешь?
– Не.
– Неужели ни одной не знаешь? Вот это какая? – Кузьма нарисовал на земле. – Это буква «А». Это «Б». А это «Г».
– А эту я знаю, – завозился Сенька, обрадованно обернулся к отцу. – Я знаю! На виселицу похожа.
– Да? – растерялся Кузьма. – Ты, Семен, теперь это забывай. Забывать надо. А ты думаешь, почему я так долго дома не был, только потому, чтобы ты забыл. На гуся она похожа. Видишь, шейка. Гусь!.. А стишок какой-нибудь знаешь?
– Нет.
– Никакого?
– Не. Песенку только. Маленькую.
Сапоги мои порвались,
Пальцы белые глядят,
Со мной девки не гуляют,
Целоваться не хотят.
8
Когда Пелагея вышла на перекресток, где, прицепленный к березе, висел кусок железа, в который обычно колотил Матвей Задворнов, созывая на работу, вся бригада была уже в сборе. Одни бабы. Некоторые тоже только что пришли, еще дожевывали что-то, поправляя косынки, затягивая их потуже. О чем-то переговаривались. Как только приблизилась Пелагея, все притихли, молча, внимательно смотрели на нее. Уловив эти взгляды, Пелагея сначала наклонила голову, пряча глаза, а затем резко выпрямилась, прямо и открыто глянув на соседок, а чего ей-то, она ничего такого не сделала, ни в чем не провинилась! Бабы некоторое время еще молчали, да не вытерпеть.
– Ну, как твой-то? – спросила одна из них, побойчее.
– А что ему, ничего.
И сразу же загалдели озабоченно, перебивая и не слушая друг друга:
– Так это что же, и в самом деле не его ребенок?
– Откуда я знаю.
– Так чего же делать с ним будете?
– А может быть, эта-то, посёстра, где-нибудь тут рядом и сидит?
– Смотри, как бы он развод не попросил.
– Нашел чем стращать! Жила она без него и опять проживет.
– Да что вы, бабы, что! Может, и верно, не его. Помните, в оккупацию мальчонка тут бродил, потеряшка, его Марья Зареченская взяла. Да вот наша Фекла двоих воспитывает.
За разговорами бабы, поджидавшие Пелагею, вышли в поле. Цепочка идущих растянулась по узкой тропе вдоль проселочной дороги. Разговоры понемногу стали затихать.
В полкилометре от деревни их догнал Матвей, едущий на телеге. Он сидел в передке, свесив на сторону ноги. Приблизившись к бабам, подстегнул лошадь, пустил рысцой, пытаясь проскочить мимо. Но бабы, особенно которые помоложе, кинулись к повозке.
– Матвей, Матвей, подвези нас!
– Куда, лешие! Вы сами-то как кобылицы, каждая может воз свезти. Коню тяжело.
Но бабы уже сидели на телеге.
– Не сердись, Матвеюшка, ты и сам скакунок хороший.
Не сели только Пелагея и ее подруга Нюрка. Да для них и места не осталось на телеге.
– Девки, садитесь, потеснимся! – закричали им бабы.
– Ладно, поезжайте.
Пелагея и Нюрка пошли рядом, нога в ногу. Ждали, когда повозка отъедет подальше. Пелагея знала, что Нюрка сейчас опять заговорит о происшедшем, и, при-готовясь, ждала. О чем еще было говорить сейчас? Да и с кем еще поделиться, как не с подругой!
– И как ты с ним, разговариваешь? – выждав, спросила Нюрка.
– А чего же делать? В одной избе.
– Ты на станцию сбегала бы, выяснила все, было там что-нибудь такое или не было. Люди скажут.
– Вот еще… Унижаться!..
– Смолоду ведь ничего такого за ним не водилось?
– Нет. Он робкий был, стеснительный. Бывало, придет на свидание, целые карманы яблок принесет. А молчит. Я вижу, карманы отвисают, будто невзначай спрошу: «Что это у тебя там такое?», ответит: «Яблоки. Это я тебе принес». А я подурачусь: «А может быть, и не мне?» – «А кому же еще, если не тебе!» Господи, сколько я этих яблок съела, пока не поженились, – наверно, пудов десять!
– Любил, значит…
– Любил!.. Прошлого не выкинешь. И как вспомню сейчас, как подумаю: неужели прошлое-то все умерло? Неужели ничего не осталось? Ни капельки, ни крупинки?.. Голова даже кружится…
9
Кузьма возился возле печи, грел для ребенка воду, когда в избу вскочил возбужденный перепуганный Сенька:
– Батя, батя, скорей! Помоги! Наших бьют!
Вслед за Сенькой Кузьма выбежал на улицу. Неподалеку от калитки старший сын Митька и соседский подросток лупили друг друга. Поодаль стояло еще двое мальчишек.
– Вы чего?.. Ах вы!.. – крикнул Кузьма, выскочив на дорогу. Дерущиеся сразу же расцепились, соседский паренек побежал вместе с мальчишками, оглядываясь на Кузьму, а Митька пошел к дому. Руки в карманах, губы плотно сжаты, брови насуплены. И лишь во дворе вытер лицо, стал оправлять рубашку.
– Вы чего это?.. Что произошло? В чем дело?
– А ничего! – огрызнулся Митька, озлобленно глядя на Кузьму. – Из-за тебя все!.. По деревне нельзя пройти, на всех углах шепчутся. Ребята дразнятся!.. А ты завел, так и оставался бы там, где завел, чего было сюда переться!
– Замолчи! – крикнул Кузьма.
– Не замолчу! Убирайся отсюда! Нечего мамку мучить!
– Замолчи сейчас же! – сердито крикнула Пелагея, выскочившая из сеней, порывисто дернула сына за рукав. – Замолчи! Как ты смеешь на отца! Он тебе отец!.. Замолчи!
– Не замолчу! Отец, так все можно.. Думаешь, я не вижу, как ты закроешься в чулане да воешь!
– Молчи!.. Не твое дело!.. Это только меня касается… Иди домой.
– А я этому Петьке еще дам! Он еще узнает! – с запозданием вызывающе крикнул Сенька, поддернув штаны.
– И ты иди! – сердито прикрикнула и на него Пелагея, толкнув в спину.
– Н-да… Так-так, – озадаченно произнес Кузьма, стоя посередине двора. – Н-да-а… Из дома убирайся… Дождался… – Машинально достал кисет, не глядя скрутил цигарку. – Вот оно что… Это уже похуже вчерашнего…
Войдя в избу и притворив за собой дверь, Пелагея взялась отчитывать Митьку:
– Как тебе не стыдно, ведешь себя так! Это же твой отец, только что вернулся.
– А он что?
– Ты ведь не знаешь – его это ребенок или нет?
– А я и знать не хочу. Мне все равно. Я к нему и близко-то не подойду.
– Гордый больно! Ты сначала поживи-ка, своих детей заведи, посмотрим, как жизнь пойдет. А чтоб на батьку я больше слова не слышала!
Взяв полотенце, нахмурясь, Митька вышел в сени, стал умываться. Все время вертевшийся рядом Сенька, стараясь хоть в чем-то услужить старшему брату, из ковша поливал ему на руки.
– Больно побили-то? – простодушно поинтересовался Сенька.
– Да нет.
– Ты один раз по сопатке тоже хорошо врезал… А чего же ты разошелся так?
– Да обидно.
– Думаешь, мне не было обидно, когда ты у меня гильзу отнял.
– Сравнил.
– Чего, пущай мальчишка останется у нас, наша компания больше будет. Тогда мы кого хочешь наколотим.
– Дурак ты! – Митька сильно дернул Сеньку за нос.
– Сам ты дурак! – обиделся Сенька.
10
«Если задумано – значит, сделано! Пообещал что-то – выполняй свое обещание!» – таков был у кума принцип. Надо было как-то выручать Кузьму.
К полудню кум доковылял до соседней деревни Заречье, где находился медицинский пункт – обычная изба, только на окнах занавески из марли. Да уже на крыльце пахло лекарством. В медпункте обычно принимал участковый врач старик Силантьев. Еще до войны он здесь работал, и вот после войны – тоже.
Когда кум вошел в помещение, называемое приемной, там сидела лишь одна санитарка, местная семнадцатилетняя девчонка Лариска, читала книжку.
– Здравствуй, Лариска! – весело и бойко поздоровался кум. – Ты что, одна, скучаешь тут? А где же сегодня ваш самый главный?
– Здравствуйте, – вежливо ответила Лариска, продолжая читать. – В район уехал.
– Надолго?
– Не знаю. Дня на три, а возможно, и на четыре.
– Ну да! А что там такое?
– Не знаю, не объясняли.
– Это да! – воскликнул огорченный кум. – Так что же теперь делать? Он мне позарез нужен.
– Подождите, – все еще продолжая читать, предложила Лариса.
– Нельзя ждать!
– А что случилось?
– А-а! – Кум сокрушенно махнул рукой. Но, взглянув на санитарку и замешкавшись немного, мгновенно оживился. – Послушай-ка, Лариска, может быть, ты мне поможешь? – Подсел к ней, пододвинулся поближе. – Видишь ли, какое дело, – смахнул соринку со стола, выигрывая время и обдумывая, как и с чего лучше начать. – Ты тут работаешь и книжки читаешь, скажи, пожалуйста, может медицина определить точно, скажем, есть у меня ребенок, так мой это или не мой?
– Как это? – недоуменно уставилась на него Лариска.
– Обыкновенно. Если имеются на этот счет какие-то сомнения.
– Что-то я вас не понимаю…
– А чего же тут непонятного! Мой или не мой? И все!
– Сомневаться нечего. Ваша Манька вся в вас, такая же конопатенькая.
– При чем тут моя Манька? Я не о себе… Я… в общем.
– А-а… В книгах про это не пишется.
– Значит, не может, – огорчился кум. – Бессильна. А скажи мне, пожалуйста, как ты думаешь, в семьдесят лет может мужик ребенка завести?
– Откуда я знаю!
– Не может! А в шестьдесят?
– Да не знаю я, что вы с этим ко мне пристали! Даже совестно…
– Ты не знаешь, я знаю – не может! И в пятьдесят – не всякий. А если так, пиши мне справку, мол, не может, и все. Медицина свидетельствует.
– Какую еще справку?
– Обыкновенную. И печать круглую ставь.
– Да вы что! – поднялась из-за стола Лариска. – Вы за кого меня принимаете! Куда меня толкаете? Чего это вы задумали-то?
– Никуда я тебя не толкаю! Я прошу!
– Вы знаете, что за липовые справки бывает, чем это пахнет? Не знаете? Во! – И Лариса, скрестив пальцы, изобразила куму решетку.
– Да что ты! В самом деле-то! – вспылил кум. – Ведь я тебе родственник, хоть и дальний. Я тебе маленькой нос вытирал.
– Это не имеет значения! За это вам и справочки пиши?.. Я на государственной службе.
– На службе, так книжки бы не читала… Что же это получается? Медицина бессильна!.. Значит, человеку погибать, так, что ли? Так по-вашему? Ты послушай, ведь дело какое! Шел человек с фронта. Видит, ребенок лежит. Подобрал. Другой бы что сделал – чихнул, и только, а этот – взял. Таким дуракам еще при жизни памятник надо ставить! А ему что?
– Что?
– Что! – передразнил кум. – Во! – и показал решетку.
11
Вечером, после ужина, Кузьма поправлял забор, когда пришел Матвей Задворнов, выдавая наряды на завтрашнюю работу. С дороги постучал прутиком в окно, крикнул:
– Пелагея! Завтра на косьбу с утра выходи. А Митьке передай пусть пораньше встанет да колеса в телегах дегтем смажет.
– Ладно, – из избы отозвалась Пелагея.
Бригадир уже направлялся к соседней избе, да Кузьма окликнул его, переулком выбежал на дорогу.
– Матвей!.. А меня-то что же ты забыл? И меня со счетов не сбрасывай, тоже на работу наряд давай.
– Так ты, может быть, еще отдохнешь?
– Хватит, сколько можно. Посидел денек, и ладно. Я без работы как больной.
– Тогда и ты выходи на косьбу.
– Хорошо. Только куда-нибудь одного меня поставь, подальше от глаз.
– А ступай на Зеленые поляны, там тоже не кошено.
Встал Кузьма раненько, пока не проснулась деревня, выбрал косу получше, забрал ребенка и отправился на Зеленые поляны. Это хоть и не так далеко было от Выселок, но в стороне от дороги, за рекой. Кузьма ходко бежал по чуть приметной лесной тропе, торопился. Он всегда торопился, когда шел на покос, – или характер был таким, или привычка такая. И эта торопливая ходьба уже сама по себе как бы настраивала на радостную торопливую работу, когда ни присесть передохнуть, ни закурить лишний раз некогда, жалко терять каждую минуту. И от этой спешки хорошо тебе, весело. Только на сенокосе, наверное, бывает такое. Все делается легко, все доставляет удовольствие.
А тем более если ты уже три года не держал косы, если все время тосковал вот по такой работе.
И первые часы, пока ребенок спал, уложенный на копну травы, хорошо, всласть работалось Кузьме, много он успел выкосить. А потом началось: чуть отвернется – плачет. Опять беги, смотри, в чем дело, утешай. То мухи его тревожат, то солнце печет. А не будешь ведь таскать за собой вдоль покоса. И Кузьме приходилось бегать. Издали пытался он с ним поговорить, забавить, то цветочек поднесет, то ягодку. И от этой беготни, постоянного напряжения вскоре запарился Кузьма хуже, чем от самой тяжелой работы, рубаха липла между лопаток. И может быть, поэтому не сразу услышал Кузьма, что зовет его из леса Сенька:
– Батянька! Батянь-ка!
– Ого-о-о! – откликнулся Кузьма. – Здесь я!
Сенька вышел на край покоса. В правой руке он тащил узелок, что-то завязанное в салфетку.
– Батяня, иди завтракать, я перехватку принес! Мамка прислала!
– Ага, – потеплело в душе у Кузьмы. – Сейчас, – отозвался радостно.
Сенька остановился возле ребенка, положил узелок на траву, сел рядом.
– Спасибо, – растроганно сказал Кузьма, погладил сынишку по голове. – Спасибо, сынок. Ну, чего тут? – развязал узелок.
– Мамка шесть картофелин прислала, самых больших. Да кусок хлеба. Да две луковицы, – довольный, что его похвалили, перечислял Сенька.
– Ну, хорошо, хорошо. Спасибо. Садись, ешь со мной.
– Не, не хочу, – отвернулся Сенька.
– Ешь, ешь, чего «не хочу». Мне много. На, ешь.
Сенька взял картофелину. И сразу же заметно повеселел, оживился, обрадовался.
– А я картошку-то люблю. Горячая когда. Мне мамка тоже всегда отдает свою картофелину. Она быстро наедается.
– Ну ешь, ешь на здоровье. Давай и ему дадим, – указал Кузьма на ребенка, который тянулся к еде. – Помнем только, чтоб помягче была. Он-то еще беззубый, для него надо помять. – И здесь Кузьма заметил, что картофелин-то всего четыре. – Четыре, – произнес Кузьма. – А где же еще две? – он приподнял край расстеленной по траве салфетки, пошарил под ней. Сенька притих, сразу став серьезным. – Что, закатилась? Куда же она делась? – беспокойно искал Кузьма, не замечая поведения сына. А Сенька отвернулся, он все крепился, все терпел и, не вытерпев, заревел:
– Ба-тя-я-я…
– Ты чего? – удивился Кузьма.
– Это я съел. – И Сенька уже разрыдался по-настоящему, стыдясь своего поступка.
– Ну, – растерялся Кузьма. – Ну съел, и хорошо!.. И на здоровье. Чего плакать-то. Я и не хочу… Погоди, ужо знаешь как будет! Я работать буду. Погоди, заживем, Сенька, знаешь как заживем. Это все только так, временно… Были бы здоровье да сила, все сделаем.
И Сенька опять повеселел. А Кузьме пришла такая мысль:
– Ты покорми тут мальчонку, посиди с ним, позабавь, а я покошу.
– Ладно, – согласился Сенька, чувствуя свою вину перед отцом и стараясь хоть этим сгладить ее.
Кузьма побежал, наспех поточил косу и начал махать. Теперь можно было наверстать упущенное. Он брал прокос пошире и гнал, гнал его, не оглядываясь. Лишь изредка остановится, направит косу, сырой травой оботрет лицо и пошел дальше.
А Сенька скормил всю картошку, посидел возле ребенка. Скучно ему стало. Да и ребенок что-то заплакал.
– Батя! – сначала тихо позвал Сенька. – Батя, он плачет!
Но, увлеченный работой, ушедший уже на достаточное расстояние, Кузьма ничего не слышал.
– Ну, что плачешь-то? Хватит тебе реветь. Картошки тебе дали, а ты все ревешь, – сердито сказал Сенька, пытаясь усовестить ребенка. Но тот не унимался.
– Батянька! – снова закричал Сенька. – Слышишь? Иди сюда-а! Он титьки хочет!
Но Кузьма по-прежнему не слышал. И тогда Сенька решил: «Понесу домой, к мамке».
– Чего это? – недоуменно взглянула Пелагея на Сеньку, внесшего в избу и положившего на сундук ребенка. В избе вместе с ней была еще Нюрка.
– А он плачет, – пояснил Сенька.
– А отец где?
– На покосе остался. – И Сенька поскорее улизнул на улицу, опасаясь, как бы его снова не заставили сидеть с ребенком. Пелагея, ничего не понимая, подошла к ребенку, она смотрела то на него, то на дверь, все еще ожидая чего-то. Нюрка плутовато оглянулась, на цыпочках подбежала к сундуку.
– Можно, погляжу?
– Да гляди, чего же…
– Беленький. – Нюрка развернула одеяльце.
– Ребенок как ребенок.
– Брыкучий. Ишь как ногами-то садит. Кузькин… Палашк, – тревожным шепотом произнесла Нюрка, обернувшись к подруге и глядя на нее большими испуганными глазами. – Честное слово, Кузькин! Его!.. И нос картофелиной. Вылитый Кадкин!
– Господи!
– Его!
– Не может быть!
Пелагея где стояла, там и села, закрыла лицо руками. Нюрка тоже горестно всхлипнула, обхватила ее за плечи.
– Крепись, подруженька! Не убивайся, не мучь себя, – запричитала торопливо. – Ничего теперь уж не поправишь, что есть, то есть, себя береги, хуже можешь сделать. Плюнь ты на все! Мужики есть мужики, все они кобели, как один! Пока держишь под присмотром, ничего, а как отвернулся – хвост трубой и в сторону! Порезвятся и опять назад, об ногу трутся.
– Не могу, не могу, – будто в забытьи, не слыша ее, повторяла Пелагея.
– А я, например… Приди мой сейчас, хоть один, хоть с двумя, тремя на руках, все равно! Кинулась бы к нему на шею, обняла, прижала бы – не оторвешь!
– Не могу! – Пелагея встала, нервно прошлась по избе. Засунула руку за ворот платья, будто оно сжимало ей горло, душило. – Не могу пересилить себя. Слишком много позади… До войны я иной была…
Он партизанил… Один раз наехало сюда фрицев, целая изба набилась. Ночевать остались. Сидят за столом, шнапс пьют, тушенку жрут. И все на меня поглядывают. Рожи красные. Глазами, будто крючками рыболовными, так за меня и цепляются. И бормочут все: «Гут фрау, гут фрау». А мне страшно. Дрожу вся. Думаю, что будет! Сеньку на руки взяла, к себе прижимаю, дрожу, зуб на зуб не попадает.
Взяла я бритву опасную, Кузькину, в рукав запрятала, приготовила. «Ну, думаю, хорошо… Долго мучиться не буду… Не приму позора…» А он!.. После этого он!.. Пришел, явился!..
– Не учу тебя, подруга… Поверь мне, ох, как трудно, когда черную бумагу приносят. Когда ждать больше некого, ни хорошего, ни плохого, никакого…
И вот именно в этот момент в сенях грохнула дверь, и в избу вскочил запыхавшийся Кузьма.
– Тут? – обвел быстрым взглядом избу и облегченно выдохнул, увидев ребенка. – Фу, вот напугал, так напугал!.. Я думал, сердце выскочит… – Сел, вытер мокрый лоб.
Как только появился Кузьма, Нюрка проворно выскользнула за дверь.
– Чего же пужаешься, мы не звери, твоему ребенку ничего не сделаем, – сказала Пелагея.
– Опять – моему! – воскликнул Кузьма. – Да до каких же пор это будет! Говорю же тебе, не мой, не мой! Сколько раз говорю!
– А чего же ты бежал, лица нет?
– А чего?.. Шут его знает, чего… Человек ведь. Думаю, Сенька-то еще сам ребенок, глуп. Не вышло бы чего.
– Всех не пережалеешь.
– Верно. А все равно… Характер у меня такой, слабый. На войне, казалось бы, чего только не видел, привыкнуть бы должен. Случалось, через людей, как через булыжник на дороге шагал. И вроде бы сердце должно закаменеть. А вот возьми ты. Оно сверху, может быть, только маленько такое, как скорлупка, а внутри – мягкое. И потому – мучаюсь. А зачем мне это, ну скажи, зачем, а? Зачем?..
Кузьма с досады плюнул.
– Дурной ты, – глядя на него, тихо, чуть слышно прошептала Пелагея. И удивление, и жалость, и радость – все разом промелькнуло в лице у нее.
– А? – вскинул голову удивленный Кадкин. Повернулся к ней. Пелагея уже подалась ему навстречу.
– Кузьма! – выкрикнула громко. – Кузьма! – рухнула ему на плечи, обхватила, прижалась. – Кузяй! Родной мой! Радость ты моя горячая!
– Дурной, дурной я, – все еще стесняясь чего-то, растерянно бормотал Кузьма, обнимал ее, целовал в лоб, в глаза, в мокрые щеки. – Как есть дурной. Ты уж прости меня, Палашк. Ошибка вышла. Опять я промашку дал.
12
Вечером в избе у Кузьмы гудело веселое застолье. Почти половина выселковских и родственники из других деревень собрались отметить его возвращение. Тесно, кучно сидели за столом – в тесноте, не в обиде. Сам Кузьма – во главе стола, как и положено, рядом с ним – кум, Матвей Задворнов, другие мужики, их немного набралось, а дальше – бабы. То радостные, то припечалившиеся. После первых выпитых рюмок кому-то хотелось петь, а кого-то потянуло в слезы. Ухаживая за гостями, порхала вокруг стола счастливая Пелагея, помогала ей Нюрка, излишне шумная и веселая. Кроме как этой напускной бесшабашной веселостью, она ничем больше не могла заглушить своего горя, особенно ощутимого в этот час. И пела, и плясала. Раскрасневшиеся бабы поочередно держали на руках ребенка, с теми улыбчивыми лицами, какие бывают только у женщин, балующих младенцев. И стоял в избе тот многоголосый шум, когда говорят одновременно все, не слушая и не замечая соседей.
– Ну, Кузьма, за твое здоровье! За благополучное возвращение! – тянулись к Кузьме со стаканами и рюмками.
– На здоровьечко, на здоровьечко, – кланялся Кузьма, и медали (немного, правда, но все-таки были) позвякивали у него на гимнастерке.
– А Палашка-то чего же? Палашка, ты чего? Давай с нами!
– Ух, я и так пьяная! Я совсем пьяная! – И Пелагея хватала со стола первую же попавшуюся под руку рюмку, чокалась с обращавшимися к ней, отпивала глоток.
– С Кузьмой-то выпей! С мужиком! Кузьма, поцелуй ее!
– Что ты! – отмахивался Кузьма. – Я с молоду-то был не мастер…
– Врешь ведь!
– Нет, верно, верно, – улыбаясь, кивала Пелагея.
– А ты, Пелагея, мужика не подводи, не позорь при народе! – возражая, громче всех кричал кум.
– Кум, кум, иди сюда, – звали его бабы с другого конца стола. – Посиди с нами, хоть мужским духом тут будет пахнуть.
– Чего расшумелся, на-ка вот, подержи. А то отвык небось. – И куму вручили ребенка.
– А ну, сыграй нашу! – Нюрка стукнула по плечу сидящего среди баб гармониста, которого «уважили» еще до начала гулянки, и от этого «уважения» гармонист сидел теперь уже мало что соображая, уронив на гармонь кудрявую голову. – Врежь!
Гармонист, очнувшись, рванул меха. «Сербирьянка!»
Сразу же несколько молодух выскочило на середину избы, среди них самая заметная и озорная – Нюрка. И пошло!
У каждой из пляшущих была своя манера, своя «выходка». Одна с форсом показывала себя, выпрямившись, вскинув подбородок, всем своим видом будто так и говорила: «Вот я какая! Смотрите!» А у другой все в движении, и руки, и ноги, и плечи, так и ходят, так и играют. Поочередно пели частушки. И как только запевали, гармонь чуть притихала, гармонист, вскинув голову, вроде бы прислушивался, а затем кивком ронял ее и будто выплескивал под ноги веселую музыку. Все вскипало, взметывалось. Пошло, пошло!
Пляска продолжалась, может быть, и долго, если бы не вскочил за столом кум и, на вытянутых руках держа перед собой ребенка, не завопил, перекрывая все:
– Стой, стой! Палашк! Ха-ха-ха! – загоготал дурашливо. Гармонь смолкла, все повернулись к куму. – Ха-ха-ха! Палашк… Теперь я как цветочек, должен скоро зацвести!..
– Что такое?
– А с ног до головы весь политый.
Пелагея подхватила из рук кума ребенка, а ему уже кинул кто-то сухую тряпку, и он, все еще стоя и улыбаясь, на виду у всех вытирал рубаху и брюки.
– Ничего, это только на пользу.
– На-ка вот, подсушись, поправь дело. – Кузьма налил куму рюмку.
Кум сел, приподнял рюмку, придержал ее и, повернувшись к Кузьме, будто вспомнив что-то, спросил:
– Что, может, и мы споем? Нашу, а?
И сразу как-то заметно изменившись, посуровев лицом, будто уйдя куда-то с этой гулянки, все еще продолжая глядеть на Кузьму, тихонько запел:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола как слеза…
И поет мне в землянке гармонь… —
странным, дребезжащим голосом подхватил Кузьма, тоже ставший задумчивым, серьезным. Склонил голову, смотрел в стол, в одну точку. Все притихли, слушали.
Ты теперь далеко-далеко,
Между нами поля и снега,
До тебя мне дойти нелегко…
И Кузьма, и кум сделали долгую паузу, кум выговорил шепотом:
А до смерти… четыре шага.
И по тому, как это было произнесено, поняли все: он знает цену этим словам. Опять умолкли. А потом кум выкрикнул, вроде бы не соглашаясь с чем-то, сопротивляясь:
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови,
Мне в холодной землянке тепло… —
оглядел сидящих за столом, поискал и нашел жену, —
От твоей негасимой любви.
Они умолкли.
– Хорошо… Хорошо. Молодцы, – вздыхая, закивали старухи, поднося к глазам платки.
– А-а! – вскрикнула вдруг Нюрка, рванулась к двери и выскочила в сени.
– Нюрк, Нюрк! Куда ты? – бросилась за ней Пелагея и еще несколько баб.
Кум и Кузьма, ни на кого не глядя, выпили, выдохнули гулко. Не закусывали. Кум обхватил Кузьму за плечи, пригнул к себе:
– А все-таки ты, Кузьма, дурак. Не сердись на меня, а дурак.
– Почему же это?
– Потому что другие золото везут. А ты!..
– На хрена мне золото?
– Ну все-таки.
– Мы, Кадкины, за золотом не гонимся, обуты, одеты, и хорошо.
– Не скажи!.. Вот у тебя что вот тут спереди, под губой? Щербина. А если бы ты, скажем, пришел ко мне в гости, улыбнулся, а вся пасть золотом светится – красиво!
– Ну а ты-то что не блестишь пастью?
– А и я тоже не привез. А зря.
– А много видел, чтоб привезли?
– Нет, ни одного. И слышать не слышал.
– Вот то-то! Мы, Кадкины, работать любим. Вот и Сенька уже два трудодня заработал.
– Ну, наливай еще по одной. А завтра пиши в милицию бумагу, подробности излагай. А мы все подпишемся, заверим, что так оно и есть. И мальчишку этого отдадим, Я и сам с тобой поеду как свидетель. Прямое утра.
13
Как и всегда перед дорогой, все кажется, будто что-то забыл, не успел сделать. Пелагея суетно металась по избе, хотя все было приготовлено, все собрано. И Кузьма волновался. Чем-то он был раздражен, подавлен, но чем, и сам не понимал. Пристроившись возле старого зеркала, брился, прислушивался к торопливому скрипу половиц под ногами у Пелагеи.
– Во сколько же в милиции начинают работать? – спросила его Пелагея.
– Да не раньше девяти, там не торопятся, – хмуро ответил Кузьма.
– Обед будем с собой брать?
– Зачем?
– Мало ли что. Может, понадобится… Документы все взял?
– Все.
– Проверь еще раз, посмотри. Не забыть бы что. Может, рубаху новую наденешь?
– Не надо, в гимнастерке пойду. Мне в ней привычнее.
– Что-то кума долго нет, обещал пораньше приехать. – Пелагея выглянула в окно.
– И без твоего кума обойдемся. Дело нехитрое.
– Обойдешься ты! Где не надо, так ты боек, а где надо, так и язык проглотишь.
– Ты меня еще плохо знаешь, – не утерпел побахвалиться Кузьма.
Заплакал ребенок, завозился на постели.
– Ну, ну, что плачешь? – подбежала к нему Пелагея. – Чего тебе?..
– Что-то он сегодня все утро плачет. Будто чувствует, что расстаемся, – заметил Кузьма.
– Ну, что тебе? – разговаривала Пелагея с ребенком. – Спи, спи, рано еще. Баю-бай!
Но ребенок зарыдал громко.
– Господи, да у него голова горячая! – беспокойно воскликнула Пелагея. – Что же это? Весь как печь горит. Заболел?
– Ну? – растерялся Кузьма.
А Пелагея уже хлопотала возле ребенка.
– Что произошло, что плачет маленький?
– Я как чувствовал, душа болела, – сокрушенно вздохнул Кузьма.
Под окном протарахтели колеса телеги, послышалось «Тпру!» – подъехал кум. Чуть позднее вошел в избу.
– Здорово, селяне! – крикнул, как всегда, громко.
– Здравствуй, кум, – ответил Кузьма, а Пелагея даже не оглянулась на вошедшего.
– Как после вчерашнего-то, живы? А у меня что-то голова трещит, так и раскалывается.
– Да мы-то живы, а вот ребенок заболел, – ответил Кузьма.
– Что с ним?
– Не знаю. Видишь, горит весь. Куда же такого везти! Придется поездку откладывать. Так что ты уж не серчай, кум. Сам видишь, как получилось. Спасибо, что пришел, в другой раз.
– Да мне-то что… Чего мне сердиться? Конечно, в таком состоянии не везти, – согласился кум.
Кузьма вместе с кумом вышел во двор, проводил до калитки.
– Может, голову немного подправишь? – спросил кума.
– Да не мешало бы, – согласился кум.
Кузьма сбегал в сени и принес куму наполненную рюмку.
– А ты что же? – поинтересовался кум.
– Не хочу… Видишь, как все получилось…
– Может, теперь и везти не придется. Как в старину говорили: «Бог дал и бог взял».
– Да ты что, кум! Тоже выдумал!
– По мне-то пусть живет. Ну, за его здоровье. – Кум покосился на рюмку, поморщился брезгливо. Закрыв глаза, выпил, передал Кузьме рюмку и, будто задохнувшись, побежал к калитке. Когда Кузьма выглянул за калитку, кум уже в конце улицы поспешно гнал лошадь.
Вернувшись в избу, Кузьма задернул занавески на окнах.
– Свет ему, наверное, мешать будет. Ты погрей молока, может, хоть немного попьет, – попросил Пелагею.
– Потом. Сейчас притих, может, поспит хоть немножко.
14
С утра Кузьма косил на лугу, а когда роса на траве обсохла и косить стало трудно, вместе со всеми отправился ворошить сено. День выдался жаркий, с легким ветерком, в такие дни сено сохнет быстро, через час-другой можно убирать. Матвей Задворнов назначил Кузьму, как самого сильного, таскать привезенное сено в сарай, а там трое младших Кадкиных, приняв от Кузьмы, уминали сено. К сараю подвозили воз за возом, и Кузьма едва управлялся здесь один: не успеешь полностью перетаскать воз, смотришь – еще везут. И Кузьма подцеплял на вилы копны побольше, бегал трусцой да все покрикивал на сыновей:
– Давай, давай, пошевеливайтесь, ребята! Поживее, поживее, не спите!
А мальчишки и так старались изо всех сил, раскраснелись, сено налипло на взмокшие волосы, на шеи. «В меня пошли, – радовался Кузьма. – Работать умеют». А сам все подбадривал:
– Молодцы, молодцы! Живее!
Первым не вынес Сенька:
– Батя, жарко!.. Дышать тут нечем.
– Ничего, потерпи.
Кузьма знал, что там, под крышей, действительно душно, как на полке в парилке.
– Так сено набилось под рубаху, щиплется, – жаловался Сенька.
