Текст книги "Повести"

Автор книги: Павел Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

– Девки у меня, четверо. Младшая-то совсем еще ребенок. В школу вот должна была пойти.

– А старшей сколько? – поинтересовался Николай.

– Погодки.

– Богаты вы на дочек! А какую больше любите?

– Всех одинаково, – подумав, сказал Иван. – Все хороши, пока спят. Младшую-то вот… Ну та еще, конечно, маленькая…

Днем выходить из леса было опасно. Решили переждать до темноты. Расположились неподалеку от деревни, в которой жил кум Ивана. Сначала Иван собрался сходить к куму, не дожидаясь ночи, но потом передумал: мог заметить кто-нибудь из деревенских. Поэтому же Иван отвел лошадь подальше от того места, где они находились, стреножил и пустил на поляну. Возвращаясь, он пролез через заросли ольхи, спустился к роднику. В ольшанике лежали навалы сухого валежника, из-под него выбивалась крапива, седая от облепившей ее паутины. На паутине чернели мелкие крошки и шелушинки. В щелке между кустов темнела осока, и в ней журчал ручеек. Иван присел на корточки возле воды и долго слушал ее журчание.

«Вот, – подумал Иван, – идут дожди или не идут, а родник все журчит. Сколько силы в земле заложено, сколько накоплено».

Над осокой вились стрекозы. Гонялись одна за другой, сцеплялись, комочком падали вниз и вдруг возле самой воды рассыпались в стороны и садились на травинки возле Ивановых ног. Когда стемнело, Иван оставил ребят в лесу, а сам пошел к куму. Кум, маленький шустрый старикан, очень удивился, увидев Ивана.

– Ты? – воскликнул он. – А нам сказали, ты арестован, в Новоржев увезли.

– Не довезли, – сказал Иван. – Не нужен я им в Новоржеве.

– Ну, ты что? Ведь по делу?

– По делу.

Хоть никого и не было рядом, но Иван склонился к куму и пошептал в ухо.

– Н-да… – Кум помедлил, поскреб затылок.

– Что, боишься? – спросил Иван.

– Да и страшновато, – признался кум.

– Значит, отказываешься?

– Нет, не отказываюсь.

– Так что же, ни да, ни нет?

– Давай пока в лесу спрячем, а еду я буду носить.

– Ладно, пусть будет так, – согласился Иван.

Они прошлись по дальним лесным лугам, присмотрели подходящий стог сена, подрыли, получилось что-то похожее на шалаш. В теплые дни жить можно, а к зиме, может быть, и война кончится.

Пока ходили, рассвело. Взошло солнце. Сначала нежаркое, но уже большое, оно выкатилось из-за леса и стало заметно ползти вверх, постепенно накаляясь. И по его цвету, и по цвету неба, блекло-синему, как бы чуть полинявшему, Иван почувствовал, что будет жаркий, знойный день. Действительно, уже примерно через час высохла роса, застрекотали в траве кузнечики. Иван собрался уже идти за Петром.

И в это время раздалось несколько далеких выстрелов. Стреляли в той стороне, где была деревня Ивана. А затем задымило. Дым стал разрастаться, повалил клубами, и стало ясно, что там, за лесом, пожар.

У Ивана тревожно засосало под ложечкой. Он привстал, замер почти не дыша, вслушивался, смотрел на все разрастающийся кудластый дым. И будто почувствовал Иван недоброе, будто шепнул ему кто.

– Кум, а ведь это ж моя изба горит!

Но кум ничего не ответил.

– Ей-богу, она, а?

Иван все еще ждал, все надеялся, что сейчас начнут его разуверять, отговаривать, и, ожидая этого, в душе прося, оглянулся на кума. Но кум не разуверял Ивана.

И тогда Иван пошел на дым, все шибче, шибче, а потом побежал, повторяя:

– Ей-богу, она… Она…

Он поднялся на пригорок и теперь увидел, что действительно горит его дом. Жженую солому и пепел несло за деревню, сыпало по лугам.

– Она, – сказал Иван и оглянулся на кума. – Моя… Побегу, а?..

– Обожди, – запыхавшись, сказал кум. – Я схожу. Узнаю, кто там стрелял. А потом ты.

Кум ушел, а Иван не мог стоять на одном месте, то пробегал вперед, то возвращался на пригорок.

– А ведь она… Моя изба…

Наконец, не вытерпев, Иван побежал в деревню.

Он пробежал пустым прогоном, сокращая путь, перелез через изгородь, в огороды. Теперь слышно было, как ревет пламя, всплескивая широкими языками, трещит в огне дерево, испуганно-громко кричат бабы. Они бежали с ведрами от пруда и к пруду, растрепанные, краснолицые, а мужики растаскивали изгородь, чтобы огонь по ней не пробрался к другим избам.

Первой, кто увидел Ивана, была соседка-девчушка. Она выскочила из-за калитки, чуть не столкнувшись с Иваном, остановилась, испуганно глянула ему в лицо и, будто сжавшись вся в комок, прикрыла ладонью рот.

– Что?

Девочка смотрела на него, молчала.

– Где мои? Живы? – крикнул Иван.

– Увезли, – прошептала девчушка.

– Куда? – зачем-то спросил Иван, хотя и знал это.

– В Новоржев.

– Всех?

– Всех.

– Ах ты мать честная!

Иван шел, а ему что-то говорили соседи, они куда-то торопились, а он вроде бы и не видел, и не понимал этого.

– Ах ты мать честная! – растерянно повторял Иван.

Он остановился возле избы и смотрел на бьющее из окон пламя. Жаром ему пекло лицо, опалило брови и волосы. Кто-то рядом с Иваном плескал водой в огонь, кто-то багром стаскивал бревна с верхнего венца, а он вроде был тут лишним, в этой толкучке, в этой суматохе. Он единственный здесь ничего не делал.

– Ванюшка, родной мой! Горе-то наше горькое! – обхватив его, закричала, заплакала жена Василия.

– И батьку увезли? – спросил Иван, обняв ее.

– Увезли! Всех увезли. Остались мы с тобой, сиротинушки. Что ж теперь будем делать?

– Ну не плачь, не надо, нянь (он называл ее няней, потому что она присматривала за ним, когда он был еще маленьким). Может быть, еще и ничего, вернутся. Не плачь.

– Ох, чует мое сердце!

– Может, и ничего.

Побыв еще немного, поглядев, Иван повернулся и пошел. Он шел лесом, медленно волоча отяжелевшие ноги, и все повторял тихо: «Ах ты мать честная». Потом Иван сел на пенек в густом осиннике и заплакал. На народе крепился, а теперь не мог удержать слез, обхватил голову:

– Ребята, Наташка!.. И не побыл я с вами, почти не видел, не поговорил как следует… Ведро просила починить, так и не сделал. Наташка, что ж я?.. Как-же я теперь без вас, калеченый, изломанный? Как же теперь? Эх, судьба ты моя, судьба!.. Наташка, девки мои! Девки! И не попрощались! Мать честная!..

Поплакав, Иван вытер рукавом лицо, вздохнул и встал. Через полчаса, спрятав Петра в шалаше, Иван попрощался с кумом и решительно сказал Николаю:

– Идем.

– Куда?

– Идти надо. Нечего нам сидеть, некогда. Дело делать надо. Я не так давно тут в лесу солдат видел…

А вечером, когда присели отдохнуть, Иван прислонился спиной к стволу дерева, прикрыл глаза, и пригрезилось ему… Такой страшный был этот сон…

Будто оторвало Ивану ногу.

«Ничего, выживу, – подумал Иван. – Вторая есть».

И вторую оторвало.

«Руки есть. Можно руками драться».

Но и руки вдруг оторвало.

«Головой буду бодать! – решил Ребров. – Кусать буду, бить!»

Но и голову оторвало…

Иван очнулся, выпрямился и некоторое время недоуменно смотрел по сторонам. Приснится же такое!

«А что, если и в самом деле оторвет? – подумал Иван. – Что тогда делать буду?»

Он поднялся, одернул рубаху и сказал:

– Ничего, что-нибудь придумаю.

ОТ ПРЯМОГО И ОБРАТНОГО

1

Убитого нашли ребятишки.

Ранним утром, когда в сырых низинах еще слоилась тонкая белесая дымка, отправились в бор за черникой и там, возле озера, в кустах, случайно наткнулись на него.

Озеро было маленькое. Располагалось оно в глубоком провале, дорога проходила гребнем холма, будто по коньку высоченной крыши.

По берегу озера рос чахлый ольшаник, за ним топорщилась осока, и вдоль самой кромки воды, будто зеленые пенки, лежали наплывы мха. Он подсыхал и твердел только в большую жару, тогда по нему можно было ходить как по натянутому полотну. Что-то урчало под ним, а впереди и сзади поднимались горбы, и далеко в стороне вдруг начинал шевелиться какой-нибудь пожухлый прибрежный куст. Со мха, будто с плота, можно было заглянуть в воду и прямо под собой увидеть илистое дно, на нем скользкие гнилые жерди, тянущиеся к берегу, в густую пещерную темноту.

Убитый лежал недалеко от воды. Ребятишки сразу же узнали в нем страхового агента Ваньку Кудрявчика, который еще накануне вечером ходил по их деревне. Перепуганные, они бросились к дому. До деревни здесь было около километра, и все расстояние они мчались не оглядываясь.

Узнав о случившемся, колхозный бригадир и еще двое мужиков пошли к озеру.

Кудрявчик был зарублен топором. И, скорее всего, не в бору, где теперь лежал, а в другом месте. Потому что кровь с него была смыта и возле тела на земле виднелись глубокие вмятины от колес телеги и лошадиных копыт. Значит, привезли Кудрявчика сюда, возможно, собирались сбросить в воду, да почему-то не сделали этого. Колея выводила на дорогу и сворачивала к деревне.

Бригадир распорядился дежурить возле убитого, тотчас оседлал колхозного жеребца и поскакал на полустанок, где находилась милиция. До полустанка было около пятнадцати километров сырым болотистым лесом. Дорога грязная, ухабистая. По обочинам ее и даже прямо на ней рос тростник. Ухабы, как пруды, были подернуты зеленой ряской. Не дорога, а мученье. Жеребец то поскальзывался на синей глине, то по колена увязал в торфяной каше. Он взмок, покрылся мыльной пеной, но бригадир все гнал и гнал его, взволнованный происшедшим.

К полудню в деревню понаехала милиция. Фотографировали убитого, замеряли расстояние между вмятинами от колес, допрашивали ребятишек.

Следователь сразу же нашел телегу, на которой был привезен убитый. Но как определить, кто это сделал? Деревня Забор довольно большая. А все телеги стояли на улице возле скотного двора, на ночь их никогда не убирали. Упряжь хранилась рядом в сарае – тоже, если понадобится, приходи и бери, спрашивать разрешения не надо. А кони паслись на лугах за деревней. Обычно их никто не охранял: стреножат и выпустят на ночь и только утром придут за ними.

– У нас всегда так было, с образования колхоза. И до войны так делали, и теперь, – объяснял следователю колхозный бригадир. – Но не было случая, чтобы что-то взяли, первый раз так…

– До войны – иное дело. А сейчас – после войны, – назидательно заметил следователь, еще совсем молодой парнишка, недавно окончивший институт и присланный сюда, в этот дальний глухой угол Псковщины, по распределению.

– Да ведь уже шестой год пошел, как окончилась.

Следователь промолчал, и бригадир, вздохнув, покорно согласился:

– Моя вина… Но ведь всегда оставляли. Кто бы мог подумать…

– А между прочим, почему ваша деревня так странно называется – Забор? – поинтересовался следователь.

– Исстари так… – помолчав, ответил бригадир. – Не мы придумали.

– Кругом такие древние, языческие названия: Полисто, Цевло, и вдруг – Забор.

– Не знаю, можно ли верить… Рассказывали, лес тут был непроходимый. Только по рекам и пробирались. Староверы сюда бежали, селились за бором. Так и пошло: «Куда сбежал?» – «За бор». «Где живешь?» – «За бором».

– А вы что, тоже старовер?

– Мы в армии служили, партизанили. Какие же мы староверы!.. Колхозники…

Убитого увезли в район, а следователь весь день бродил по деревне, заходил и к одному, и к другому, расспрашивал. Многие видели накануне страхового агента, разговаривали с ним.

«Вышел из нашей избы и пошел, а куда, не знаю, – отвечали следователю. – Если бы знать, что так случится, посмотрели бы. А то ведь откуда знаешь, не смотришь. Он тут часто ходил».

На всякий случай следователь допросил Демида Барканова и его дочь Капу. Сын Демида, Егор, и зять, Степан Барканов, во время войны были полицаями и удрали вместе с немцами. Но и здесь следователь не узнал ничего нового. Демид жил в стороне от большой дороги, в прогоне, и в тот прогон, да и вообще в тот конец деревни, не дошел страховой агент. Не успел дойти. Его там никто не видел. Это подтверждали многие. И вообще он заходил не во все подряд избы…

2

Это был веселый белобрысый парень. Волосы густые, вьющиеся, с золотистым отливом, с рыжинкой – они буйным чубом свешивались на глаза, и агент – Кудрявчик, как уже успели прозвать его, – широко, белозубо улыбался и резко встряхивал головой, откидывая чуб. Он работал агентом недавно, только что демобилизовался из армии. И ходил еще в хромовых армейских сапожках и в галифе. До него страховым агентом работал старик, маленький скрюченный человечек, с лицом табачного цвета, одежда суконная, черная, глухой ворот гимнастерки в любую жару застегнут до подбородка. Приезжал на ржавом скрипучем велосипеде. И голос у него был скрипучий, ржавый. А этот, Кудрявчик, шел, расстегнув ворот яркой сатиновой рубашки, грудь колесом, весело, неторопливо посматривал направо и налево и улыбался, придерживая локтем маленькую потертую полевую сумку. Быстро взбегал на крыльцо, постукивал каблучками и широко распахивал дверь в избу.

– Ну, тетушка, будем платить страховку? – спрашивал у хозяйки, поздоровавшись.

– Да какая я тебе тетушка!

– А мне все родственники! Все меня любят. И все рады. А что, может, и будешь родственницей! Где твои девки-то? – заглядывал в приоткрытую дверь в сени.

– А что тебе девки?

– Больно девки у тебя хороши. Вишенки! А до девок я сам не свой, как кот до сметаны.

– У, бугай! В грех вводит! Считай деньги да не скаль зубы, в ведомости что не перепутай.

– У нас как в аптеке! Мы свое дело туго знаем! Два берем, а рубль пишем. А вправду, где твои девки?

– Пиши, пиши, ладно уж. Я покажу тебе таких девок… – беззлобно поругивалась хозяйка.

– Вот сатана – теща! Я тебе по-серьезному… Кваску бы мне. Квас не водится? Ну, водички похолоднее. Ах, хороша водичка! Спасибочко. Ну, так я сегодня на вечерку тут останусь, а твоих девок дождусь. А и сама ты, видно, была красива!

– Ладно, ступай уж! Давай квитанцию. Да сумку-то не потеряй.

– Что ты!..

Так он шел по деревне. Некоторые избы были заперты, хозяева ушли на работу в поле, у других уже было уплачено, и поэтому он заходил не к каждому. Сыграл с ребятишками в рюхи. Положил сумку на обочину дороги, просверлил каблуком в земле лунку – «масло» – и стал играть. Бил по бабкам с левши, но бил метко. Наигравшись, умылся, достав из колодца ведро воды, сел на поженку, побеседовал с мальчишками:

– Ты чей?.. А ты чей? – Познакомился со всеми. У Мишки Барканенка спросил: – Что, батька-то твой еще не вернулся?

– Нет, – ответил Мишка.

– Так вот и сгинул! По своей дури…

Мишка застыдился, потупился. А он лег, потянулся с хрустом, спросил заговорщицки у мальчишек:

– А что, хлопцы, самогончика я у вас здесь нигде не добуду? Шнапсика?

– Нет, – дружно ответили ребята.

– А жаль… Стопочку бы. Что-то кости ломит.

– Если только у Власьевны. У нее тоже кости ломит.

– А там есть?

– Она ноги натирает от ревматизма…

Обо всем этом ребята рассказали следователю только на второй день.

А тогда Кудрявчик поднялся и, потирая ладонью грудь, поглядывая на окна, пошел.

3

Власьевна не признавалась ни в чем.

– Не знаю я ничего, не видела Кудрявчика, не приходил он ко мне. Вот крест, не видела! Не видела, и все! Не был тут!

И даже когда в сенях возле кровати, покрытой пологом, заметили несколько начисто вымытых половиц, приподняли их и между ними в зазоре нашли запекшуюся кровь, все равно еще долго отпиралась Власьевна. И только когда ее арестовали, она призналась.

– Все равно мне теперь погибать, все одно земля сырая! – плакала Власьевна. – И так конец, и так.

– Почему же? Если признаетесь во всем чистосердечно, расскажете все как было, может, судьи и найдут оправдательные мотивы.

– Нет. Не скажу – плохо, а если чистосердечно все расскажу – земля мне сырая. Не жить мне больше, другие судьи появятся, лютее ваших!..

Власьевна жила одна, муж ее погиб еще в финскую, а два сына не вернулись с Отечественной войны…

Кудрявчик пришел к Власьевне, когда она подметала пол.

– Здравствуй, бабуся! – с порога крикнул Кудрявчик.

– Здравствуй, сынок, – Власьевна с трудом разогнулась в пояснице.

– За страховочкой пришел, – весело улыбаясь, сказал Кудрявчик.

– Да ведь я недавно платила.

– Еще раз проверим. Что у тебя? Буренка есть, овцы, изба… Можно сказать, хоромы.

– Какие там хоромы!.. Без мужиков живу.

– По второму разу плати! Положено!

– Как так? – всплеснула руками удивленная и напуганная старуха.

– А вот так, закон такой. А денег нет, натурой плати.

– Какой натурой?

– А это… самогоночка есть?

Власьевна изредка гнала самогонку, но, действительно, только для натирания – у нее очень ломило ноги, – а если и продавала иногда, что случалось редко, так только в том случае, когда донимала большая нужда, надо было как-то достать денег, чтобы заткнуть прореху. И, продавая, всегда стыдилась этого Власьевна, всегда горевала и страдала, что так поступает.

– Да откуда она у меня, у старой бабы? Нашел тоже у кого спрашивать – к мужикам иди.

– Дух в избе…

– Да это вот в горшке пригорело.

– Из подпола пахнет.

– А полезай в подпол – найдешь, так все бери.

– Я, бабка, искать не буду, а ты мне сама принеси. Я ведь заплачу, не просто так. Сколько стоит, заплачу, во, на тебе деньги! А я человек простой, не милиция, никому говорить не буду.

– Да нет у меня!

– Ну, ладно, ладно, сделай уважение! Уважь! – Кудрявчик приобнял бабку за плечи. – Уважь, Власьевна! Душа горит. Зной такой – истомился совсем. Да вечерком пойду к девушкам, погуляю.

Власьевна раздобрилась и принесла из чулана поллитровку, была припрятана в сундуке. И денег не взяла. А просто парень хороший, почему не дать.

– Ведь мы с твоим Викторкой приятели были, в школу вместе ходили, – сказал Власьевне Кудрявчик, выпив и похрустывая свежепросольным огурчиком. – Один раз, помню, полезли на дуб грачей разорять. Вот как будто сейчас вижу… Набрали целый картуз яиц. Спускаемся. Картуз я в зубах держал. И вороны эти, грачи над нами летают и на меня гадят.

– Врешь ведь?

– Во, не вру! А ты думаешь, отчего я такой кучерявый стал? От грачей!.. Выпей, Власьевна, со мной за Викторку, друга моего. Ну, губы хоть помочи! Такие, как Викторка… За них надо. Встать, шапку снять и молча выпить. А вот таких, как эти шкурники, предатели…

– Кто это?

– Баркановы. Сейчас мальчонку видел. Ведь он ни в чем не виноват, а глаза прячет.

Выпив, Кудрявчик лег под пологом в сенях.

Вечером Власьевна хотела его разбудить, заглянула под полог, да уж очень он спал хорошо, – не решилась. Лежал Кудрявчик, скомкав подушку, закинув за голову руки, чуть повернув лицо в сторону Власьевны, и во сне улыбался. От жары да от выпитого – или от молодости – щеки у него были румяные. Одеяло сползло на пол. Сапоги валялись рядом с кроватью… Не решилась потревожить его Власьевна – пусть поспит…

– Не виновата я, вот крест, не виновата! – плакала Власьевна. – На тот свет мне идти, я не лгу. Если бы знала все, так разве бы я его не разбудила, разве бы не подняла!..

Когда стемнело, в дверь к Власьевне постучали.

– Открой, Власьевна, – попросили тихо, назвав ее по имени. Голос показался Власьевне знакомым, но она не могла вспомнить, кто бы это мог быть. Она помедлила, начала открывать и придержала щеколду, оробев чего-то, хотела спросить: «А кто это?» – но из-за двери, опередив ее, сказали: «Свои».

Власьевна отворила и испуганно отстранилась от дверей.

– Тихо! – Егор Барканов быстро вошел в сени. Степан остался на крыльце. Власьевна со времен войны видела их впервые. «Как с того света явились», – рассказывала она потом следователю.

– Где этот? – пригнувшись к ней, торопливым шепотом спросил Егор, сильно сдавив ей руку.

Власьевна не ответила ничего, да этого и не требовалось – слышно было, как сладко и размеренно похрапывает Кудрявчик.

– Та-ак, – процедил Егор и оттеснил Власьевну в избу, прикрыл дверь. – Что-нибудь про нас говорил?

– Да было, – призналась перепуганная Власьевна.

– Что?

– Не помню.

– Вспомни давай. Бумаги какие-нибудь показывал?

– Нет, бумаг не показывал.

– Что говорил?

– Да говорил… бранил вас. Изменниками.

– И больше ничего?

– Нет.

В избу вошел Степан, принес полевую сумку, передал Егору. Тот порылся в сумке, просмотрел квитанции.

– Ничего такого нет, – сказал Степану. – Квитанции да деньги.

Еще раз, подсвечивая зажигалкой, просмотрел квитанции и сунул их обратно в сумку. Осторожно ступая, вышел в сени.

– Ты, бабка, убирайся в избу. Да закрой дверь…

А больше Власьевна ничего не видела. Когда раздался шум в сенях, заскрипела кровать, она вскрикнула от ужаса, сорвала с грядки платок, заткнула им уши и упала грудью на лавку. А когда очухалась немного, приподняла голову, взглянула… Егор стоял возле лохани, обмывал в ней руки.

– Видела, карга? Вот и тебе то будет! Только открой рот или шорох какой… – Он сгреб Власьевну одной мокрой от помоев рукой за щеки, сдавил их, собрал в горсть. – Могила по тебе давно плачет!.. Только пикни – под землей найду!..

– А теперь мне один конец, разыщут они меня, – плакала Власьевна.

– Значит, Баркановы, Егор и Степан? – уточнил следователь.

– Баркановы.

– Двое? Или еще кто-то был?

– Вдвоем.

4

– А ты не обозналась, Власьевна? – неожиданно спросил участковый Филимонов. Спросил таким странным сдавленным голосом, что и следователь, и Власьевна разом удивленно обернулись к нему. До этого незаметный Филимонов сидел на табуретке у печи и покуривал из горсточки, выпуская дым в печное хайло. Он и сейчас еще сидел в прежней позе, закинув ногу на ногу, полуотвернувшись, и цигарка дымила в правой руке, положенной на шесток печи. Но весь он как-то замер напряженно, не смотрел на Власьевну и каким-то ощутимым внутренним взглядом следил за ней, ждал. И только цигарка дымила, дымила, подтаивая понемногу.

– Да где ж обознаться, Федотыч, они.

Филимонов не шевельнулся. Пальцы его задвигались, собравшись в щепоть, раздавили цигарку. И лицо стало жестким, темным.

– А вы что, тоже их знали? – спросил следователь.

Но Филимонов будто не расслышал.

– Где ж ему не знать. Ему-то, господи!.. Ведь он тоже наш, местный, – за Филимонова ответила Власьевна.

– Вам плохо? – поднявшись, спросил следователь. Он еще ни разу в жизни не видел, как меняется человек, когда ему делается дурно, но то, что произошло с Филимоновым, эта быстрая, заметная перемена поразила и напугала его. – Может быть, вам выйти?

– Да… Если понадоблюсь, позовите.

– Да, да, пожалуйста!

Следователь видел, как Филимонов спустился с крыльца, облокотился на изгородь. Сухопарый, длинный. В стоптанных сапогах с широкими низкими голенищами, ноги в них будто жерди. И чем-то весь так похожий на отощавшего горбатого лося. Волосы жесткие, с сединой. Седина на них как изморозь на прошлогоднем жестком сене. Вот он пошарил сверху по карманам, похлопал, пощупал и вытащил кисет, не глядя, половил в нем, не глядя, свернул цигарку, закурил.

– Так, значит, вы утверждаете, что это были Баркановы? – повернулся он к притихшей, робко ждавшей его слов Власьевне.

– Они.

– И оружие было?

– Было. Ружье.

– Ружье или винтовка?

– Винтовка. Это, военное…

Следователь развернул блокнот и размашисто написал: «Баркановы»…

Когда умер сам Баркан, Никифор, в возрасте около ста лет, его сыновья, Демид и Евграф, а по-здешнему – Еграха, жили вместе, одним домом. Оба были женаты. У старшего, Демида, были сын Егор и дочь Капа, а у Еграхи было два сына – Степан и Давыд. Никифор Баркан был мужик суровый, молчаливый. Жил строго, по старому обычаю, по-древнему, «как от прародителей пошло». Сыновья ни в чем никогда не смели перечить отцу, его слово – закон.

Рассказывали, что, бывало, еще до коллективизации, в сенокосную пору едет Баркан на луг за сеном, а вся большая семья уже ждет его там, стоят, подняв охапки сена, в ряд, наготове. Невестки – впереди, а сыновья и внуки – позади. Никифор сидит на телеге и не торопится, подъезжает, легко пошевеливает вожжами. Но не остановит лошадь возле ожидающих, а проедет вперед, и невестки, опережая одна другую, бегут за телегой. А Никифор оглянется, видя, что догоняют, хлестнет лошадь и, только пыль заклубится, покатил на соседний луг. Невестки бросают сено да наперегонки за ним следом. А Никифор следит, которая отстанет.

На сороковой день после смерти Никифора братья собрали у себя всю ближнюю и дальнюю родню. Пили, как и принято на поминках, без здравиц и песен. А когда уже подзахмелели крепко и загомонила, загудела большая застолица, поднялся Демид, вытащил из-за лавки, на которой сидел, топор и, крякнув, почти по обух всадил его в столешницу. Сразу тихо стало за столом.

– Вот! – сказал Демид, оглядев всех. – Тятьки нет… Я старшой! Я буду хозяин в доме!.. И жить будем как жили!

– Да ведь теперь и цапля на болоте по-иному живет, к новому приноравливается, – заметил кто-то из гостей.

– А у нас так будет! По прародителям! И разливать я буду! Как хочу. А кто против да хочет, чтобы по-другому было, пусть выдернет топор. Только пусть на себя пеняет. Пробуйте, кто хочет.

И сел.

И стал разливать по кружкам, зачерпывая ковшом из ведра самогон. Лил, кому сколько хотел. Никто ему не возражал, смолчали. Но, видимо, невмоготу показалось это младшему брату, обидно, оскорбительно, – все сидел, сидел Еграха, хмурился и все багровел, наливался кровью в лице, а потом встал, вырвал топор из столешницы и выкинул в окно.

– Так-то я тебя хотел!

Тут же вскочил Демид, и началась драка.

В драке кто-то сбил Демида, в суматохе вывалили его в темные сени, где оконце было закрыто ставней, он упал за дверь, вскочил, сорвал косу со стены, а мимо него, пригибаясь в дверях, пробегали всполошенные бабы, гости. И, пригнувшись, чтобы не стукнуться о дверную притолоку, выбежал Еграха. А как только он переступил порог, перенес ногу в сени, Демид ударил его косою в шею, в то место, где кончался вьюнок мягких волос…

Вечером, уже в сумерки, выпив еще ковш самогона и не пьянея, а только становясь суровей и разъяренней в душе, Демид увел в амбар сына, Егора, которому шел тогда только шестнадцатый год. Сестра Егора, Капа, была на шесть лет старше его.

– Тюрьма мне теперь, Сибирь, – сказал Демид Егору.

– Знаю.

– Все мне, оттопал траву. Сгину я. Но и вы без меня тут пропадете. Останетесь четыре сироты, кому нужны! Все прахом пойдет! А ты еще в несовершеннолетних годах. Если бы, скажем, ты… Тебе ничего не будет.

– Ну?

– Бери вину на себя, Егорка. Кровь на мне, а вина на тебе. Не бойся, ничего не будет. А иначе всем погибель.

И Егор взял вину на себя. Уверил, что это он убил дядю.

Егора отправили в детскую колонию, а потом – в тюрьму.

В деревне в то время поговаривали, что и Демиду долго не сносить головы – слишком лихим растет Давыд Барканенок, не простит за отца. Степан тихий, Степан – теленок, затюканный, а Давыд лихой. Чуть рассердится, побледнеет лицом, только желваки, как яблоки, по скулам катятся. Степан молчун, да и внешне он не в Баркановых уродился – те все невысокие, но крепкие, мускулистые, темноволосые. А этот беленький и «мыклый», то есть длинный и хрупкий, как ольховая ветка, выросшая в тени. Такой ничего не сделает, Демида не осилит.

Но неожиданно в один день и Степан, и Давыд, никому ничего не сообщив, покинули деревню. Уехали неизвестно куда. Говорили, что как будто бы в Питер, – кто-то встретил их на полустанке, – но точно никто не знал. Это было все в тридцать первом году.

Егор возвратился через несколько лет. Однажды весенним днем он торопливо прошел деревенской улицей прямо к своему дому и возле калитки встретил отца. Демид замер, увидев сына. Сухо сглотнул и побледнел. Напряженно ждал, нахмурясь. Егор также торопливо и молча подошел к нему, молча цепко схватил за бороду, пригнул голову и ударил по спине. Демид не сопротивлялся, он только прикрывался, когда Егор тузил его, все так же молча. Побив и оттолкнув сердито, не оглядываясь, Егор ушел в избу. И Демид, пристыженный, виноватый, понуро сгорбившись, поплелся за ним. Не было ни скандала, ни крика – все молчком.

С того дня Егор стал в доме хозяином.

А примерно через неделю вслед за Егором вдруг приехал Степан. И женился на Капе, своей двоюродной сестре, стал в доме примаком.

Капа была намного старше Степана. Внешностью она была в Барканов, такая же смуглая, темноволосая, только тощая, жилистая. И глаза у нее были разного цвета – один коричневый, а другой зеленый. Капа засиделась в девках, и никто к ней не сватался, на гулянки она уже давно не ходила, да и в невестах ее, пожалуй, никто уже не считал. А тут вдруг явился Степан и сразу женился. Разное об этом судачили, говорили, что привез его Егор, но толком никто ничего не знал. Вскоре у Капы один за другим родилось двое, мальчик Мишка и девочка. Девочка появилась в самый канун войны.

Вернувшись домой, Егор в колхоз не вступил, подрабатывал на стороне.

– Хватит, поподчинялся я – во! – говорил Егор и проводил ребром ладони по шее. – Насмотрелся я граждан-начальников. Хватит! Как хочу, так и живу, чихал на всех, нет мне начальников!

Выпивал Егор редко. «Не приучен, некогда было», – говорил он, а выпив, засучивал рукава, запихивал руки кулаками в карманы и шел по деревне, чуть пригнувшись, поскрипывая зубами, или пел чужие незнакомые песни:

 
Притомили, гады, притомили,
Загубили молодость мою…
 

Когда началась война, Баркановых не успели призвать в армию. Им прислали повестки, когда со стороны Пскова уже была слышна глухая артиллерийская канонада и все проселочные дороги были забиты повозками беженцев. Баркановы вместе с другими призывниками в назначенный день поехали в Новоржев в военкомат, но им пришлось вернуться с дороги – в Новоржеве были немцы.

Через полгода Егор, а немного позднее и Степан поступили в полицаи.

– Теперь я буду начальником. Я сам покомандовать хочу! – сказал Егор.

5

Немного осталось свидетелей того случая. Их и было немного, да и годы прошли, люди порассеялись…

Это произошло зимой в начале сорок второго. Морозы тогда стояли лютые. По ночам щепало бревна избяных срубов – казалось, холостыми стреляют из винтовок. Фиолетовыми наледями обрастали рамы и подоконники, намертво припаивало к косякам дверь, а когда открывали ее, то воздух слюдянисто шелестел и белым валом вкатывался в избу. Был он густ и клеек – душило, захватывало дыхание и склеивало ноздри, В такие ночи звезды, как фиолетовые жуки, мерцали на промороженном небе и будто мелкими иголками кололи в глаза.

И выли волки.

По болотам, в лесах, они будто стонали, втягивая воздух сквозь плотно сжатые, оскаленные зубы, затем этот стоп все разрастался и разрастался, все усиливался, длился долго, без передыха, и обрывался, став еле слышным, угасал, будто заледенев…

В морозный день в село, где квартировал отряд полицаев, примчался из гарнизона, из Сорокина, гонец и сообщил, что в одной из деревень обнаружен тайный госпиталь, в котором колхозники лечат оставшихся раненых красноармейцев, и что двоих удалось поймать, а остальные разбежались. Тотчас был поднят отряд, и розыскные группы поскакали по всем дорогам. Знали, что раненые далеко не смогут уйти, – не то время, зима снежная, сугробы намело под самую крышу.