Текст книги "Повести"
Автор книги: Павел Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Он еще помолчал.
– Ребенок у Насти… А так все нормально.
Тихо было в погребе. Жарко стало Василию. Он попытался расстегнуть ворот гимнастерки, запутался в пуговицах.
– В том, конечно, не виновата Настя, – сказал дед Андрей. – Если только, что баба. Силой ее Рябухин. Сломал девчонку.
– И как бил, зараза! – вскинулся Санька, и Василий видел, как дед Андрей толкнул Санькину ногу…
Тихо было в погребе. И на улице тихо…
«Настя! Так вот как, Настя!»
– Тут всякие шутки были, – сказал дед Андрей. – Кто живым в аду был, тот вот такое же видел! И вешали людей, и стреляли.
Василий смотрел себе под ноги. И может быть, от выпитого или от всего разом, но вдруг так тошно стало!
– А в окопах, там что, думаешь, – рай? Рай, да? И в госпиталях – рай?
– Там ты с винтовкой, – помедлив, ответил дед Андрей. Он посидел еще немного, встал и, вздохнув, погладил Василия по голове. – Что говорить, Вася…
– Посидите еще, дядя Андрей.
– Отдыхай, сынок. А мы еще придем, не раз придем. Ты отдыхай.
Кряхтя, дед Андрей вылез из погреба, за ним – Санька.
Василий смотрел на синий квадрат неба, такой безоблачный, весенний.
«Настя! Так вот как всё, Настя. Что ж ты!»
– Отдохни, Васенька, – предложила мать. – Умойся да приляг. Усни.
Василий вышел на улицу. Поднялось и припекало солнце. Усики травинок, которые Василий и не заметил прежде, зеленели на погребе. На яблонях набухали почки.
Подошла к Василию кошка. Потерлась о ногу, Узнала, что ли? Обгорелая кошка.
2
Василий лежал в углу погреба, до подбородка укрывшись шинелью. Мать ушла куда-то, чтобы он мог побыть один, отдохнуть с дороги. Она и радовалась его возвращению, и плакала тихонько, незаметно смахивая слезы уголками платка. Василий лежал, и думалось ему о всяком.
Настя…
Он вспомнил, как однажды осенью все деревенские подростки наперегонки гурьбой бежали по разъезженной дороге, перепрыгивая через лужи. И как-то так получилось, что все остановились, а продолжали бежать только Василий и Настя.
Мчались прогоном между тынов. Василий ни за что не хотел отстать от Насти и чувствовал, что она не хочет уступать ему. Он видел ее хлестающие по воздуху косы и то, как она резко сучит локтями, и чувствовал, что она уже устала, бежит из последних сил. Он и сам устал. Но все-таки он догнал и стал обгонять ее.
Настя вдруг резко остановилась.
– Ну, что ты? – спросила Настя, странно, с улыбкой глядя Василию в глаза.
– Ничего, – смутившись, ответил Василий.
И Настя тоже вдруг застыдилась, покраснела, отвернулась.
– Смешной…
– Почему смешной-то? – глухим, деланным баском спросил Василий.
– А нипочему.
– Сама ты смешная.
Они стояли и не решались взглянуть друг на друга. После этого он недели две по вечерам бродил у Настиного дома, прятался за кустами, подглядывал за ней.
В один вечер она подошла и сказала:
– Хватит прятаться. Над тобой смеяться будут.
– А я и не прячусь. Очень-то надо!
– Иди, на крыльце посидим…
Было это или не было?
И вот будто видится ему, как он выходит из дома. В сиреневом сумраке, какой бывает только в вечернюю июльскую сенокосную пору, не тонут, а как бы растворяются и сады, и дома, и сараи, и пригорок, и дальний лес. Все кажется приподнятым немного, парящим в воздухе, в дымке, пропитанной ароматами вянущих луговых трав. Где-то на другом конце деревни, у колодца, звякнуло ведро, стукнула дверь, промычала корова, и далеко-далеко за полями, как будто на краю земли, проехали на телеге, слышно, как протарахтели о булыжник колеса.
Над головой, просвистев крыльями, пронеслась стая уток.
Василий сидит на бревне у перекрестка, ждет. Из прогона идет Настя, белеет ее платок. Василий поднимается ей навстречу. Они берутся за руки, взглянут друг на друга и улыбнутся. Идут к реке. Останавливаются на крутом берегу.
– Ну подожди. Не надо… Стыдно, – горячим шепотом говорит Настя.
– Чего стыдно?
– Да вон луна смотрит…
Мишка Рябухин был лет на семь старше Василия. Жил он на соседнем хуторе, километрах в двух от деревни. За несколько лет до войны по вербовке уехал куда-то на Север, приезжал только один раз, по телеграмме, на похороны матери. Распродал все. Неделю пил после этого. А перед отъездом, хмельной, вынес из избы настенную фотографию под стеклом, на которой были запечатлены еще совсем молодые его отец в русской рубахе с застегнутым на все пуговицы воротом и мать – в платьице с кружевным воротничком, поставил на пригорок и метров с двадцати палил по ней из ружья до тех пор, пока не расстрелял в клочья…
3
Василий проснулся на рассвете. Он услышал непонятный протяжный звук, похожий на скрип колодезного журавля.
– Мама, что это?
– Алена плачет. Каждое утро…
Невмоготу было слушать это. Он встал и вышел на улицу. Прошел на Аленин участок. Бабка Алена сидела на земле, прислонясь к стволу березы и уронив на колени руки. Она не плакала, она тоненько и негромко кричала, единым долгим стоном. Умолкла, когда подошел Василий.
– Тетя Алена, – сказал Василий, – нельзя же так… Нельзя!
– Вася, – попросила Алена. – Сынок, сделай скворечник. Скворец прилетел. Ему еще Алешка скворечник делал. А скворечника нету…
Василий больше не мог спать. Он умылся, прошелся по деревенской улице за околицу. Остановился и долго всматривался, стараясь понять, что же это. По борозде, спиной к Василию, шел за плугом дед Андрей. А плуг тащили, напрягаясь, валясь вперед, три женщины. От конца полосы они повернули и пошли навстречу Василию. Средней шла Настя. Василий ждал, пристально смотрел на нее. И сердце тревожно постукивало у горла. Женщины не видели Василия. Как бурлаки, поскальзываясь на сырой земле, спотыкаясь, они тянули лямку. И все ближе, ближе к Василию. Настя приподняла голову, взглянула и остановилась. И другие стали. Она смущенно поправила сбившийся платок и долго смотрела на Василия. И радость, и тревога – все было в ее взгляде.
Она не постарела за эти годы, будто ссохлась, потемнела вся ликом, как образ на старой иконе. Зрачки глаз стали острыми, колючими, И сами глаза в глазницах – как на больших темных блюдцах.
Василий подошел и поздоровался. Настя молча кивнула ему и отвернулась. Он видел, как она напряжена, как не глядя, всем телом, спиной, затылком следит за Василием.
– Прогуляться, посмотреть вышел? – спросил дед Андрей.
– Да.
– Вот, Вася, – сказал дед Андрей, – грех какой у меня на душе. Не на лошади, не на корове – на людях пашу! Где ж это слыхано! Земля меня не примет! – Дед горько покачал головой: – Эх!
Василий молчал. Молчали и женщины, посматривали исподтишка то на Василия, то на Настю. Чувствовалось, все ждут, что же будет. Настя тоже это чувствовала. И вдруг она встрепенулась и побежала.
– Я приду сейчас! – крикнула не оглядываясь. – Я сейчас!
Она бежала к деревне. Неторопливо бежала, бесцельно. Все это понимали. И всем было совестно смотреть.
– Ну что ж, – сказал дед Андрей, – трогай, бабы. На Гитлера, на него, паразита, все запишем…
Настя шла шагом. Не шла, а брела, не глядя под ноги. Василий догнал ее и пошел рядом. Он не знал, что ей сказать, и она молчала. Так они и шли, ожидая чего-то.
– Что молчишь-то? – наконец тихо спросила Настя.
– А что говорить…
– Ждала я тебя… Дождалась… А помереть легче бы… Вчера хотела к тебе прибечь. Посмотреть, какой ты. Подумала, не захочешь. Зачем теперь я…
– Ну и какой?
– Такой… Как был… – попыталась улыбнуться – так медсестры смотрят и улыбаются во время операции. Уж лучше бы не улыбалась. – А я совсем состарилась… – Она говорила и говорила…
Василий смотрел на затекающую дорожную колею. У обочины желтели скудные цветы мать-и-мачехи. Они ничем не пахнут, холодные.
– Ты меня не слушаешь?
– Слушаю…
– Ну, я обратно пойду. – Она ждала. В ее глазах были надежда, мольба, крик: «Ну скажи что-нибудь, останови! Останови!»
Но он не остановил.
Василий почти весь день пролежал в погребе. В открытую дверь ему виден был солнечный мир, а здесь, где он лежал, было пасмурно.
К вечеру пришел Санька. Улыбнулся синеглазо:
– Отдыхаешь? Привык маленько?
– Отдыхаю.
Василий повнимательнее присмотрелся к нему. Вырос за эти три года Санька. Вытянулся, как картофельный побег в погребе, светлый и ломкий.
Санька был не стрижен, наверное, больше года, волосы лежали на плечах, на воротнике засаленного немецкого кителя. От этого голова казалась большой. А шейка совсем тоненькая, детская. И узенькие палочки ключиц. Штаны на Саньке – с толстозадого большущего человека, они подвернуты снизу несколько раз и подпоясаны ремнем ниже карманов.
– А я прутьев нарезал, – сказал Санька. – Верши сплетем, поставим на ручье, может, щук наловим. Только завтра мне, маткин – не твой, в Горомудино идти.
– Зачем?
– Колхозу на посев рожь дают. Принести надо.
– Где это Горомудино?
– А за Чихачевом. Верст тридцать. Наших человек шесть пойдет.
– Много понесете?
– Да пуда по полтора, по два.
– Снесешь?
– Снесу. – Санька призадумался, шмыгнул носом. – Надо, так снесу. Я вот буду дом строить. Один. Мамка больная, Мишка, брат, в армии, Нина, сестра, в Ленинграде.
– Слушай, возьмите меня, – попросил Василий. – Я тоже с вами схожу.
– Зачем тебе! Отдыхай.
– Нет. И я пойду, – твердо решил Василий. – Когда вы идете?
Он чувствовал, что ему надо идти. Что здесь сейчас он оставаться не может. Надо ему куда-то уйти.
Вечером, уже в сумерки, Василий сказал о своем намерении деду Андрею. Дед Андрей не отговаривал Василия.
– Иди, – вздохнул дед. – Что же тут попишешь. Такая планида. Только себя не повреди, не бери много.
Вернувшись от деда, Василий сразу же лег спать. Но уснуть не мог. Ворочался на укрытой плащ-палаткой соломе. Под шинелькой было прохладно, а укрыться больше нечем.
«Ну вот и дома. Начинается гражданская жизнь. С пустого места».
Василий подумал, что и в тылах у нас живут сейчас не очень, не сладко живут. Жить надо!
Сначала Василию послышался шорох. Будто прошел кто. Хрустнули камушки под осторожными шагами. Снова стало тихо, но необычная тишина. И чутким, натренированным ухом он уловил дыхание, почувствовал – стоит кто-то у дверей. Чего-то ждет, не решается. И Василий ждал, привстав, глядел на дверь. Что он там так долго ждет? Но вот несмело поскребли в дверь. Коснулись скобы.
– Вася, – задохнувшимся шепотом.
– Ну?
– Выйди на минутку.
Василий накинул на плечи шинель, вышел.
Темная была ночь. Ветреная. Тревожно гудели сосны, яблони раскачивали ветвями. Накрапывал дождь.
Василий вслед за быстро идущей Настей прошел в дальний угол сада. Остановились.
– Ты чего? – спросил Василий.
– Да так…
Она мерзла. Закутывалась в пиджак.
Василий ждал.
– Вася! – она порывисто схватила его за руку. – Не молчи, слышишь! Не могу я больше, Вася! Что хочешь со мной делай.
Она ухватилась за полы шинели, перебирала, мяла их цепкими пальцами.
– Не молчи только, слышишь. Не молчи! Не виновата я перед тобой, перед людьми, перед совестью не виновата! Не нарушила я клятвы. Силой он меня. Все знают… силой! А что мне теперь делать? Ребенок же… Он человек. Руки бы на себя наложила, да куда ж он один, малый. Не молчи, Вася. Ты днем молчал и сейчас. Не могу я. Скажи хоть что-нибудь. Прости меня! Или ударь, ударь, легче мне будет! Ну…
И ее пальцы ползли, ползли по шинели Василия, хватались, заламывались.
Василию было жаль Настю. И хотелось ее приласкать, успокоить, да не мог. Не мог перешагнуть через себя. Но и оттолкнуть не мог.
– Не знаю я сейчас, – сказал Василий. – Не ждал я такого…
Настя поняла все и умолкла. Они стояли в темноте, в гудящем пустом саду. Холодные дождевые капли падали на лица. Тихонько дребезжал на ветру оставшийся где-то на яблоне прошлогодний лист.
– Ну иди, отдыхай, – сказала Настя. – Я просто так пришла. Не приду больше. Не буду беспокоить. Ты уж прости…
Она сделала шаг. И Василий – шаг. И оба остановились. Зябко съежившись, она держала руку у подбородка, на узелке платка.
– Не знаю я, – промолвил Василий.
Темная ночь была, беззвездная. Непроглядная…
4
Попутчики Василия были Санькины одногодки, но посильнее и повыносливее Саньки. А он уж к середине пути заметно устал и понуро плелся позади всех. Василий все чаще и чаще поджидал его, и наконец они остались вдвоем.
Они шли пустынными, сожженными деревнями, мимо новых кладбищ. Кое-где уже начинали строить, стучали топорами, рубили лес. На полях работали в основном ребятишки да женщины, перекапывали землю. Издали заметив Василия, бросали лопаты, напряженно всматривались: не свой ли? Василий проходил, и еще долго смотрели ему вслед, пытаясь угадать, откуда и чей. Иногда спрашивали, нет ли писем. Почтовая связь еще не была налажена, и письма передавали «по рукам», от деревни до деревни, с попутчиками.
Они вышли к разъезженной шоссейной дороге, к большаку. Санька предложил отдохнуть. Легли у придорожной канавы. Санька свернулся калачиком, кажется, задремал. Так показалось Василию. У самого лица Василия торчали побеги лопуха, похожие на лохматых гусениц. Их нежная шерстка серебрилась на солнце.
– А может быть, пообедаем? – вдруг предложил Санька.
Василий согласился. Он достал ломоть хлеба, который остался еще от привезенного, и несколько картофелин, что дала мать. Санька вытащил тряпицу, развернул ее, и Василий увидел нечто зеленое, рассыпавшееся комочками.
– Что у тебя? – спросил Василий.
– Хлеб, – ответил Санька. – Мама из травы испекла.
Он взял щепоть и бросил в рот. Василий тоже взял и долго-долго жевал, не в силах проглотить.
– Ешь мой хлеб, – предложил Василий.
– Нет. Спасибо.
– Бери!
Санька смущенно отщипнул крошечку, затем вторую.
– Давай напополам смешаем, тогда будет и много, и – ничего. Бери, бери.
– А как кончится?
– Тогда подумаем.
– Вот ужо верши поставим, рыбы наловим. Наедимся!.. Теперь не пропадем! Ведь я ж кремяный. Это, маткин – не твой, у меня головокружение. Всю зиму мох ели. А во мху ящерицы бегают. Говорят, яйца откладывают. Может, я не заметил, такое яйцо проглотил. Теперь в пузе так и бегает. Покоя нет!
Они помолчали.
– Сань, – спросил Василий, – а ты где Рябухина видел?
Санька сел, изучающе посмотрел на Василия.
– Да он здесь, – сказал полушепотом, нахмурясь. – Я тебе точно говорю, здесь! Я ж, маткин – не твой, думаешь, вправду прутья резал? Я искал, – признался Санька. – Там, в лесу, две землянки есть. В одну пришел, смотрю, грязь сырая на полу от сапог. Значит, кто-то заходил. В углу сенцо накидано. Я сено взворошил да палочками приметил. А на другой день прихожу – сено примято, значит, спал кто-то. Он это, а кто ж еще!
– Ты больше никому не говорил?
– Нет, а что?
– Ты никому не говори, подожди.
– А что говорить, – усмехнулся Санька. – Если б не за зерном, так я бы его сейчас ссек. Он же, сволочь, моего тятьку загубил. Все придирался, почему в полицаях не служит. Тятька к партизанам подался бы, да хромой был, ты же знаешь… Помер тятька… А думаешь, с другими был лучше? Настя, бывало, вырвется от него, выскочит в чем есть и бежит, а он поймает, повалит, зажмет голову между колен да по спине кулаками. Или за волосы волочит.
– А что ж она вообще из деревни не убежала?
– А мать кому же? Больная. Она, правда, советовала: «Беги, беги, Настя». Ну, а как забрюхатела, так он ее больше не трогал. Слушай, маткин – не твой, Вась, давай вернемся, а?
Санька схватил Василия за руку.
– Давай, а потом догоним. Слышь! Один только день. У меня винтовка есть, – сказал доверительно. – Я из нее обрез сделал. Возьмем – и в ту землянку. А как он придет, мы его…
– Зачем оружие испортил?
– Да не испортил! Бьет, маткин – не твой! Я пробовал. Доску – насквозь!
– Зря обрезал!
– Под полу можно спрятать. Пойдешь, никто не заметит. И не тяжело. А бьет наверняка. Давай вернемся, Вась, а? Ну, пока он там.
– Нет, – подумав, сказал Василий. – Уже далеко ушли… А когда вернемся, мне землянку покажешь. И обрез отдашь, понял?
– Понял. Давай догонять, – вставая, грустно сказал Санька.
К вечеру они добрались до деревни, где осталось несколько домов. В ней решили переночевать. Василий наугад выбрал дом и вошел в избу. С трудом открыл покосившуюся дверь, спросил, переступая порог:
– Можно?
Никто ему не ответил.
– Есть кто? – спросил Василий. – Хозяин!
На громадной печи, за занавеской, кто-то завозился, закашлялся. Затем занавеска, закрывающая печь, сдвинулась, и оттуда высунулась растрепанная седая старушечья голова.
– Чево? – спросила старуха.
– Переночевать у вас можно?
– А?!
Василий догадался, что старуха была глухой.
Она подползла поближе к краю печи.
– Сынок! А моего Ванюшку-то там нигде не видел?
– Нет, не видел.
– Говорю, Ванюшку-то моего… не видел?
– Нет, – покачал головой Василий. – Не видел, бабушка.
– Не идет Ванюшка. А я жду его. Помирать надо. Месяц с печи не слажу… А Ванюшка сказал: «Жди, я приду». А как же мне теперь помереть, если я обещала. Скажет, не дождалась. А помирать надо… Собралась… Взгляну – и помру, – задыхаясь, выкрикивала старуха.
– Внука все ждет, – пояснила вошедшая в избу женщина и поздоровалась.
– Переночевать у вас можно? – попросился Василий.
– Ночуйте, – ответила хозяйка.
– Вот все приходят, а Ванюшки-то все нет. А помирать надо, – досадовала на печи, разговаривая сама с собой, глухая старуха.
– А вы куда идете? – спросила хозяйка.
Василий ответил.
– Так бегите, вон там машина стоит. Попросите, до Чихачева подвезут, а от Чихачева все поближе, по грязи не шлепать.
5
Шофер оказался хмурым пожилым дядькой с обвислыми, прокуренными усами. Он рылся в кабине. Василий подошел и поздоровался. Дядька равнодушно взглянул через плечо и ничего не ответил. И когда Василий попросил подвезти, дядька никак не отреагировал. Василий повторил просьбу.
«Может быть, и этот не слышит?» – подумал Василий, хотел крикнуть погромче, но дядька распрямился и кивнул головой:
– Одного возьму в кабину.
Санька залез в кузов. Шофер еще долго бродил вокруг машины, заглядывал под нее. Уходил куда-то. Потом достал из-под сиденья ватник и, все так же молча, насупясь, кинул Саньке в кузов.
– В кабине у меня не курят, – сказал Василию. – Если чего надо, попросишь…
– Ладно, – кивнул Василий, поняв это как предупреждение, что дядька не любит лишних разговоров. Но Василию тоже вовсе не хотелось разговаривать. Он откинулся в угол кабины и закрыл глаза.
Василий толком не мог сейчас разобраться, что творится в его душе. Все там было взбудоражено, разворочено, перевернуто.
Когда ехал домой, думал только о том, как встретит Настю. А теперь…
Не виновата Настя. Не обвиняет он ее… Только разве это что-нибудь упрощает?
– Можешь и не жениться на ней. Никто тебя не упрекнет, – сказала мать.
За что же его упрекать?
Машину швыряло из стороны в сторону, она часто застревала в лужах, мелко дрожала всем корпусом, выдираясь из грязи.
– Послушай, папаша, спросить тебя хочу, – обратился Василий к шоферу. – Скажи, как ты считаешь? Как бы надо поступить, если, предположим, вернулся человек домой, а жена с ребенком? Такой случай в нашей деревне вышел.
– Как это? – не понял шофер.
– Ну, так. Пришел домой, а у них – ребенок.
– Чужой?
– Да.
– Ах ты лошадь! Какую штуку выкинула! – вспылил шофер. – В шею ее! Гнать!
– Так все получилось. Не виновата она, может… Понять надо…
– Гнать! Все они не виноваты!.. Ты их слушай! Раз под шлею попало – гнать! Вот если бы у нас… У нас бы ее разорвали.
– Где это?
– Да у нас.
– Где?
– А где я жил.
– В каком месте?
– Да ты что, прокурор, что ли? Что ты ко мне привязался? Не виновата, не виновата! Так и не спрашивай! Бить надо – умнее будут.
– А за что бить? Вот у меня пять пальцев. А было – десять. И меня бить?
Дядька долго и хмуро смотрел на руку Василия, насупясь, соображал. И по лицу чувствовалось, как трудно пошевеливаются у него в башке колесики. Потом, додумавшись до чего-то, отвернулся и сплюнул в открытое окно.
– Оно, конечно… А постращать надо.
– Дай я в кузов перейду. Пусть теперь парнишка погреется, – попросил Василий.
В кузове, оказывается, Санька был не один. Возле кабины на соломе лежал человек в замызганной старей шинели. Он спал. Перекатится с боку на бок, пробурчит что-то и продолжает спать. Ударится о борт, охнет, шевельнется и опять спит. Василий был поражен этой удивительной способностью. Он никогда еще не видел такого. Присев рядом, присматривался к спящему. Тот был еще молод, худ и невероятно измазан. Не гладко, до синевы выбрит. Рядом с ним валялась туго набитая бумагами планшетка.
Проезжали смешанным лесом: ельник и осина. Поверху, там, куда пробивалось солнце, он был розовым, а понизу, где рос разлапистый ельник, был черен. На полянах синела вода, только кочки торчали, как плывущие зимние шапки.
Василий издали увидел своих, ушедших вперед, ребят. Они цепочкой стояли вдоль дороги и с грустной, робкой надеждой смотрели на приближающуюся машину. Василий постучал по кабине.
Лишь только машина остановилась и ребята забрались в кузов, человек проснулся. Он сел, потряс головой, протер глаза и, с любопытством осмотрев всех, сказал весело:
– Привет!
Ответили не все, потому что не поняли его и смутились.
– Ну вы и спать! – восхищенно сказал Василий.
– А у меня такая привычка, профессиональная: когда двигаемся – сплю, а как остановимся – просыпаюсь. Где мы сейчас находимся?
Василий ответил.
– А вы кто будете? – с деревенской простотой и доверчивостью спросил один из мальчишек.
– Пресса.
– А-а, – пошмыгали носами, бегло взглянули из-под бровей, но переспросить не решились.
– Вы кто такие? Куда и зачем?
Ему рассказали. Разговорились.
– Ага. Это хорошо, что государство хлеб дает, помогает. А много?
Василий ответил.
– Н-да… Скромно… Ну что ж… Где взять? Если признаться, в стране сейчас не густо. Просто тяжело. Но все-таки дает! Кормит фронт, представляете, какой это фронтище, тысячи километров! И все-таки находит, присылает сюда. Как бы это ни было трудно, невозможно, а находит, дает! Я еду от самого Ленинграда. И вот до Новоржева везде все разрушено. Вся Ленинградская и Псковская области. А сколько еще таких областей! Их поднимать надо. Каждый колхоз, каждую деревушку. Каждый мостик заново строить, каждый колышек заново вбить.
– Потом опять хорошо будет?
– Быть-то будет. А не станут ли люди стесняться вспоминать эти дни, все тяжелое, грустное? Не будут ли говорить – пессимизм? А ведь нельзя молчать об этом! О людях, выстоявших, переживших все это, рассказать надо обязательно… Трудно вам, хлопцы?
Ребята переглянулись между собой, ухмыльнулись:
– Ничего. Война.
И они потихоньку, по-деловому стали обсуждать, сколько гектаров можно засеять тем зерном, что они принесут…
В стороне от дороги, на пригорке, показалось кладбище.
Низкие одинаковые березовые кресты длинными, ровными рядами. На каждом кресте висела зеленая каска. В центре вздымался такой же по форме высокий крест.
– Фашисты стоят! – крикнул кто-то из ребятишек и вскинул руку: – Хайль!
6
Ночевали они в Чихачеве, в маленьком одноэтажном домишке, приспособленном под вокзал.
Когда пришли, уже все удобные места в углах и возле стен оказались занятыми. Василий и его спутники пристроились неподалеку от двери.
В помещении горела тусклая керосиновая лампа. Скамеек здесь не было, все сидели и лежали на полу. В сумраке казалось, что просто люди накиданы сюда как попало. Торчали рядом и головы, и грязные босые ноги, и спины.
На улице шел дождь, и в помещение набивалось все больше и больше народу. Входили мокрые, молчаливые, злые. Лезли инвалиды с котомками, бабы с узлами.
По путям от фронта и к фронту проходили эшелоны.
Василий не спал.
Было тревожно и грустно. Голова – будто свинцовая, тяжелая. Настя… Он не разбирался, не пытался оценить что-либо, а только чувствовал: плохо ему, неприятно, обидно. И вообще так, что не выразишь словами. А если б можно было по-другому! Ведь любит его Настя! Ну и что из того, что любит?
Неподалеку от Василия сидела женщина, еще совсем молодая годами, по будто зачерствевшая, отвердевшая и внешне, и нутром. Она сидела ровная, безразличная ко всему окружающему. Голос у нее был жестяной, грубый. Она говорила отрывисто, не оборачиваясь, не глядя на собеседницу, и слова падали, как кирпичи.
– Сколько же ты там пробыла? – спрашивала соседка.
– Три.
– А теперь куда?
– Домой.
– До дома-то далеко?
– Нет. Из Торковичей.
– Наших там, наверное, еще много?
– Много. И в Латвии есть, и в Германию угнали.
Они умолкли. На улице лопотал дождь. Булькало возле самых дверей. Тянуло оттуда сыростью и обволакивающим холодом. В помещении как-то все притихли.
И вдруг эта, торковичская, запела своим дребезжащим, простуженным металлическим голосом:
Надоели мне бараки,
Крыши деревянные,
А еще больше надоели
Немцы окаянные.
Она пела, сидя все в той же окаменевшей, неподвижной позе, не замечая окружающих, будто и не было здесь никого, и пела она так, будто говорила кому-то, кто стоял далеко, но мог услышать. Или говорила она сама с собой:
Мне платья новые не шей
И в ленты не раскрашивай,
Если любишь, как любил, —
Ни о чем не спрашивай.
Перестала петь – и та же ночь. И шум дождя. И бульканье воды у дверей. Только на душе такое, будто присутствовал при операции. Или на похоронах…
И неожиданно на улице, под окном, рявкнула гармоника. Лихо, задиристо. Мелькнули огоньки цигарок, и в помещение вошли трое. Три подростка в накинутых на плечи пиджачках.
– А ну вставай, крещеные! И нехристи тоже. Билеты будем выдавать! – крикнул передний, и его приятели дружно захохотали.
Он заиграл на гармони, разом разбудив всех, и заорал дурашливо:
– «А моя милка – не кобылка, не подладишь при езде…» Девки, которые тут порченые, пошли погуляем!
Он оглянулся на приятелей, те кивнули ему, гогоча.
– А вон, Мишка, какая дроля сидит! – указал один на торковичскую.
Она единственная из находящихся в помещении не обернулась к вошедшим, была все так же пряма и безразлична ко всему. Гармонист подошел к ней и нарочито небрежно обнял. Она не шевельнулась, будто не почувствовала.
– А ты ее щипни, где помягче, да на бочок ее, – веселились парни. Гармонист, кривляясь, прижался к ней, положив голову на плечо.
– Ну-ка потеснись, – вдруг все тем же безразличным металлическим голосом сказала она и, приподнявшись, одной рукой, как отодвигают стул, отодвинула гармониста. – Еще, еще!
Паренек нерешительно отступил на шаг, недоуменно ухмыляясь. Она наклонилась чуть-чуть вперед, зажала нос двумя пальцами и громко, на все помещение, сморкнулась гармонисту под ноги. Села на место в ту же прежнюю каменную позу.
Пареньки растерянно переглянулись:
– Хы!..
И сразу же все показное, наигранное, бахвалистое разом исчезло. Они потоптались, потоптались, пошмыгали носами. И чувствовалось, что они еще совсем мальчишки, юнцы, молоко на губах не обсохло.
– Ну что, здесь будем ночевать? – спросил тихонько один.
– Да нет, пойдем куда-нибудь, – нерешительно и грустно ответил ему другой.
– А куда пойдем-то?
Они помедлили, поежились и, вздыхая, ушли под дождь.
«Может быть, уехать куда-нибудь? – думал Василий. – Страна большая, уехать отсюда навсегда, чтобы не видеть никого из знакомых, не знать ни о чем, все позабыть?»
От неплотно запертых дверей веяло холодом, ребята зябко лепились к Василию. В темноте шептала женщина, тихо, неторопливо рассказывала притихшему ребенку:
– Подвели Иванушку-богатыря к котлам. В первом котле – холодная вода, во втором котле – кипяток, а в третьем – расплавленная смола. Сначала прыгнул он в холодную воду, из нее – в кипяток, а потом – в расплавленную смолу. Во всех трех котлах побывал и вышел оттуда жив и еще краше, чем был. Все ему нипочем, Иванушке-то, что бывает и не евши он, и не спавши… Призадумалась тут баба-яга… Ты спишь или слушаешь?
– Не сплю.
– Ну вот, слушай. Значит, побывал он и в холодной воде, и в горячем кипятке…
К утру поутих дождь. За окном просинело. Василий вышел на улицу. Не хотелось будить ребят, но надо было, он опять спешил. Под привокзальными тополями, неподалеку от дверей, стояла торковичская девушка, скрестив на груди и зябко прижав к себе руки.
– Не спите? – спросил Василий.
Она внимательно посмотрела на него, прикрыла сухие острые глаза и молча покачала головой.
– Мне тоже не уснуть, – сказал Василий.
Она отошла от Василия и еще долго стояла в стороне, все так же зябко обхватив себя, не шевелясь, глядя на свинцово поблескивающие, убегающие в туман синие рельсы.
7
В Горомудине, возле кирпичного, крытого жестью сарая, в котором выдавали зерно, стояла длинная очередь. Некоторые пришли сюда еще накануне, ночевали здесь: вдоль стен было покидано соломки. Одни уже получали, суетным, возбужденным табунком теснились возле дверей. Получив, тут же проверили вес на безмене, рассыпали по мешкам, увязывали, прилаживали мешки поудобнее, – дорога предстояла дальняя, может быть в полсотню верст. Остальные молча, терпеливо ждали.
Развлекала всех суетная, крикливая баба в потертой плюшевой жакетке-«пальтушке» и немецких линялых галифе под длинной юбкой, которую она все время поднимала, чтобы еще раз достать и проверить квитанции. Баба получила зерно самой первой, сложила мешки на пригорке перед сараем и теперь вот ждала какого-то Филимоныча, который еще вчера должен был приехать с подводой и все не появлялся. Баба металась на дороге, пробегала вперед, оглядывалась, боясь, чтобы не стащили что-нибудь, и без умолку, громко, на чем свет стоит честила беднягу Филимоныча.
– А может быть, он уже умер, – говорили из очереди.
– Что ему будет! – еще больше раздражалась и свирепела баба. – У, идол, бороду тебе выдеру! – И грозила кулаком в ту сторону, откуда должен был приехать Филимоныч.
– Выдери, выдери, а мы его подержим! – развлекались мальчишки.
Очередь продвигалась слишком медленно, казалось, и конца ей не будет. Василий несколько раз подходил к дверям и нетерпеливо заглядывал в темное нутро сарая. Кладовщик, заложив за ухо химический карандаш, спокойно похаживал там возле весов. Василию не стоялось на одном месте, и он решил прогуляться по селу. Его сразу же догнали две девки из той же очереди.
– Товарищ, вы куда идете, далеко? – окликнули они Василия. – Если же пить, то и мы с вами, возьмите нас в свою компанию.
– Нет, я просто так.
– Можно и мы с вами прогуляемся? Сейчас такая хорошая погода! Просто не верится, что такая погода после дождя. А вы всегда такой серьезный?
– Нет, не всегда.
– А почему сейчас такой? Или не нравится компания? Очень вы строгий, себя серьезно ведете, даже не знаешь, как с вами и говорить.
– Я вас оставлю ненадолго вдвоем, вы пройдитесь, а я сейчас вас догоню, – сказала одна девка.
– Куда ты, Нюрк? – деланно испугалась вторая.
– Сейчас!
– Вот еще!
Но Нюра уже убежала. Девка шла рядом с Василием, потупив глаза, ровненькая, чинная, чинно же, аккуратно ступая.
– Вы из какой деревни? – спросила она Василия певуче. – У нас никого парней нет, но очень веселая гулянка. Говорят, что больше нигде такой нет. Приходите к нам.
