Текст книги "Повести"
Автор книги: Павел Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
– Да я женат, – сказал Василий.
– А-а… Поэтому вы такой строгий. Сейчас многие не смотрят, женат, не женат. Парней не стало. У нас на гулянке соберутся одни девки, как стадо овец топчутся. Горланят частушки, а погулять не с кем. А погулять кому не хочется, так молодость и проходит, как из высокой трубы дым! А если кто появился у нас, так праздник сразу. Вон Нюша идет, я к ней пойду. Извините.
Возвратясь, Василий опять нетерпеливо топтался возле дверей. Кладовщик, очевидно, приметил Василия, позвал его:
– Ты тоже за хлебом?
– Да.
– А как же ты понесешь?
– Да уж как-нибудь.
– Покурить есть?
– Есть.
– Ну, заверни. Давай квитанцию да мешки. Сколько тебе?
Очередь зароптала:
– А почему ему? Почему отпускаешь?
– Он инвалид.
– А у нас тоже инвалиды. Что, у нас нет?! Наш безногий, прийти не может. Не пускайте его, не пускайте!
Василий никогда бы не решился получить вне очереди, но сегодня…
Зерно рассыпали в мешки, потерли в ладонях, понюхали, не слежалось ли, попробовали на зуб, завязали мешки, расправили полотенца, которые были пришиты вместо лямок, чтобы не намяло плечи, – и впряглись.
Сразу же за селом, за крутой горой в низине, повстречался им горбатенький старикашка. Он стоял, опираясь на здоровенный обшарпанный дрын, сдвинув на затылок шапку, седые волосы прилипли к потному лбу.
А перед дедом, запряженное в двухколесную телегу – «рогулю», дремотно опустив большущую голову, стояло невиданное в здешних местах, похожее на теленка животное, с тонкими телячьими ногами и телячьим хвостом, натопорщив удивительно длинные кульки – уши.
– Дед, не ты ли будешь Филимоныч?
– А что? – откликнулся старик.
– Там тебя ваша тетка ждет.
– Подождет! Вот, Ирода добиваю! Ирод! – позвал дед.
Животное покосилось на него грустным карим глазом.
– Понимает! Упрямится, а все понимает! С ночи колом дублю, рук не чувствую, а он – ни с места. Но я его заставлю!
– Откуда у вас такое? Кто это? Конь?
– Ишак! Из тыла прислали. Кому корову выдали, кому козу, а нам этот достался. Хуже фашиста! Но я его вышколю!
Дед поплевал на руки и поудобнее взялся за размочаленный дрын.
– Господи благослови!
Они шли и еще долго посмеивались, вспоминая и шумную бабу, и старика.
Ведь еще только начинался их путь, все было впереди.
8
Может быть, потому, что лямка у мешка была узкой и твердой, или потому, что Василий нес только на одном плече, он до крови стер на нем кожу. Василий подкладывал под лямку пилотку, скрученные пучки сена, но это не помогало.
Ребята шли теперь медленно, молча.
Пока были на большаке, с надеждой поглядывали назад, не пойдет ли попутная машина. А теперь шли проселками, на которых уже давно не было колесной колеи. Часто отдыхали. Сбрасывали с мокрых, потемневших спин мешки и сами падали здесь же. Тело делалось вдруг необычно легким, непривычным. И даже дышалось легче. Вот так бы и лежал и не поднимался. Только спину еще долго не удавалось разогнуть.
Разговаривать начинали, лишь отдохнув.
– Филимонычу все-таки хорошо. Хоть и не конь у них, а все-таки какая-то подмога.
– В Заречье трофейный немецкий конь остался, здоровенный, как печка. Ни «тпру», ни «но» не понимает. Запрягли пахать, а он как попер! Плуг не успели вывернуть, за камень зацепился, так по ручки в землю и ушел, конь даже на задние ноги сел. А через неделю сдох, не выдержал нашего харча и работы. Большущий, а слабый. Наши вроде бы и поменьше, и потощее, а выносливее.
– Василий, а правду говорят, что школу опять откроют, учить будут?
– Конечно, правду, – отвечал Василий уверенно, хотя и впервые слышал об этом.
– А кто же тогда работать будет? – спрашивали озабоченно, по-взрослому. И Василий молчал, он не знал, что ответить. Действительно: кто же?
– Сеять надо, – деловито обсуждали парнишки.
– Посеем.
– Было бы что сеять. Тем, что несем, много не засеешь.
– Хорошо бы лепешечку спечь!
– Может, еще дадут?
– Что ты жрешь-то! Целую горсть в рот запихал!
– Где «горсть»! Одно зернышко!
– «Зернышко»!
Полежав и поговорив, поднимались, взваливали на спину мешки, и опять – в путь.
Василий шел последним и смотрел на этих сгорбившихся двенадцати-пятнадцатилетних парнишек и девчушек, идущих по весенней скользкой дороге, на их еще по-ребячьи узкие спины, тонкие, голенастые ноги и улавливал что-то знакомое, солдатское в их настойчивом движении вперед, в их молчаливой упрямой поступи.
– Сань, а Сань, – попридержал Василий Саньку. – Ты не мог обознаться? Может быть, это не Рябухин? – спросил тихо.
– Точно! Ведь если бы он ко мне и спиной стоял, я все равно бы узнал, маткин – не твой, в любой одежде.
– А тебя он не мог видеть?
– Не-ет, не видел.
Василию хотелось еще порасспрашивать Саньку кое о чем, для этого и начал разговор…
Но зачем это!..
Теперь они шли лесом. Говорили, что в этих лесах грабят, отнимают зерно. Еще водилась здесь какая-то погань. Ребята были внешне спокойны, но настороженно всматривались в темный ельник. Боялись не за себя, а за зерно.
В сумерки они вышли на лесную поляну, где стоял полуразрушенный старый сараюшка.
Решили в нем переночевать. Уставший, проголодавшийся Василий уснул сразу же и спал крепко. Проснулся один только раз, когда кто-то из ребятишек застонал и закричал, громко всхлипывая во сне:
– Не могу больше! Не могу! Мама, помоги! Скорей! Видишь, спина горит, мамка!
Василий так и не смог определить, кто это кричал. Все проснулись, кряхтели, вздыхали. Василий повозился, устраиваясь поудобнее. Санька тоже завозился, поплотнее прижался к Василию, что-то бормоча и сладко шлепая губами. Василий прикрыл его полой шинели, обнял и тут же уснул…
Приснилось Василию…
…В деревню пришли они в полдень. Настя стояла у изгороди, прислонясь к ней плечом. Увидев Василия, подошла к нему, помогла снять мешок.
– Устал? – спросила участливо. Василий кивнул.
– Да. Плечо болит. Ссадина.
– Давай я перевяжу. Промыть надо.
Настя принесла ковш воды и стала лить на плечо. Вода была холодной, и Василий озяб. Но радостно было ему, что Настя рядом, что она так вот заботливо смотрит на него.
– Вася, родной мой! Никого мне не надо, одного тебя буду любить всю жизнь. Вот будь проклята! Не виновата я перед тобой, перед людьми не виновата…
– Не знаю я, ничего не знаю, – ответил Василий.
– Ребенок же, он человек… Прости меня, Вася!
И Василий улыбнулся и взял ее за руку.
– Девок теперь полно, – сказал Василий…
…Но нет, не так все было. Не это приснилось. Похоже, но по-другому все…
…В деревню пришли они в полдень. Настя подошла к Василию и помогла снять мешок.
– Устал? – спросила Василия.
– Да, – кивнул Василий. – Устал я. Так устал за эти дни, ты даже не представляешь! А что же делать? Не знаю. Не решил еще я, как мне быть.
Она лила ему на руки из ковша воду и говорила:
– Вася, не виновата я перед тобой, не виновата.
– Да, – отвечал Василий. – Знаю, что не виновата. А как мне быть, не знаю.
– Одного тебя буду любить всю жизнь.
– И я буду любить тебя, и никого больше. Потому я и сейчас люблю тебя. Знаешь, как я спешил к тебе? Как я в госпиталях вспоминал тебя? Как я думал о тебе и боялся за тебя?
– А как мне, пойми… Он бил меня, зажимал голову между колен и бил. Если любишь, как любил, ни о чем не спрашивай.
– А как мне быть?.. Побывал я и в холодной воде, и в горячей…
Проснувшись на рассвете, Василий долго стоял на поляне, смотрел в ту сторону, откуда всходило солнце, и мучительно пытался вспомнить, что же все-таки в действительности ему приснилось. Это или иное?
…Перемешалось все, запуталось, а было там что-то хорошее. Ведь было что-то, а что?
И теперь ему так хотелось поскорее домой, в деревню. Как будто чего-то боялся Василий.
А солнце, багровое, еще холодное, краем выпятилось из-за леса, удивительно большое, каким оно бывает только ранним утром. Начинался третий день с тех пор, как они вышли из деревни. Третий день…
9
В деревню пришли они в полдень. У деда Андрея в «окопе», в таком же погребе, как и у матери Василия, сложили мешки. Ребята, все еще горбясь – сразу не разогнуться, разошлись по домам. Василий посидел с дедом, покурил.
За три дня земля заметно подсохла, зазеленела трава. Кажется, еще редкая, маленькая, а посмотришь вдаль – поляны изумрудно-зелены. На деревьях лопнули почки, проклюнулись первые листья. Деревья, искромсанные, изуродованные, набирали силу.
– Ну, ты как решил, здесь будешь жить или куда подашься? – спросил у Василия дед Андрей.
– Пока что здесь, – ответил Василий.
– Тогда будем считать, что ты начал, тебе первый трудодень.
Василий с трудом поднялся с бревна, на котором сидел, и устало, кособоко переставляя ноги, пошел к дому.
«Если бы еще километров пять, не дошел бы до деревни», – думал Василий.
Все у него болело, каждый сустав. Как будто мяли, колотили его.
По соседнему огороду, наискось от Василия, шла Настя. Она, очевидно, шла в лес за дровами, несла веревку и топор. Увидев Василия, вздрогнула, будто испугавшись, затем потупилась и отвернулась.
Василий поздоровался.
– Здравствуй, – быстро ответила Настя и приостановилась.
– В лес?
– Да. А вы как сходили?
– Хорошо. Ты надолго? – спросил Василий.
– До вечера. А что? – притаила дыхание.
– Да так, – сказал Василий. Он и сам не знал, зачем это спросил. Просто вдруг захотелось что-то сказать ей.
Придя домой, он не спеша, тщательно вымылся. Сел обедать. Обгоревшая кошка подошла и потерлась об ногу Василия. Василий поймал кошку и посадил к себе на колени.
– Ну что, киса, и тебе досталось?
Кошка мурлыкала, блаженно закрывала глаза и вслед за ладонью Василия тянула голову.
Пообедав, Василий собрался прилечь отдохнуть. Только лишь подошел к лежанке, как в погреб, опрокинув ведро, вскочил Санька.
– Василий! – крикнул. – Василий! Скорей! Он!
– Где? – сразу понял Василий.
– Там.
– Где?
– В землянке. Как вернулись, я туда, думаю – проверю, был ли? Вхожу, а он лежит, спит, – задыхался Санька. – Я сюда… Бегом… Туда Настя пошла.
– Куда?
– Я сказал… И она пошла.
– Зачем говорил?!
– Так она же…
– Где он?
– Там! У Митькиной горы, у большого камня! Беги! Я догоню!
Василий бросился к лесу. Уже на бегу подумал, что не знает точно, куда бежать…
10
Настя шла лесной тропой, посматривала по сторонам. Где-то здесь вчера дед Андрей валил деревья для стропил, а теперь послал ее. С одной стороны от тропы был пригорок, поросший чистым высоким березняком, понизу кое-где – кусты вереска, с другой – болото. Оно густо заросло ельником, низким, разлапистым.
Вперемежку с ельником камыш. Ельник стоял в воде, притопив нижние пожухшие ветки. Вдоль болота, по кромке, не густо, но еще белели подснежники. Лепестки их – как тоненькие прозрачные ледяшки: коснешься рукой – тают на ладошке.
«Что это он сегодня такой?.. Вроде бы веселый, – думала Настя. – И для чего он спросил, когда приду? Зачем же было спрашивать? Трудно ему без руки. И может, стесняется… А чего стесняться… Ох, боже мой…»
И маленькая короткая надежда зарождалась в душе у Насти и тут же таяла, как лепесток подснежника.
«Нет, все же, наверное, не просто так спросил», – уверяла, уговаривала себя Настя. И терла ладошками горячие щеки.
Она услышала: кто-то бежит по тропке.
– А! – испуганно вскрикнул Санька, почти натолкнувшись на нее. – Это ты? Маткин – не твой!
– Ты что? – улыбнувшись, спросила Настя.
– Ты? – оглянулся назад.
– Ну, я…
– Рябухин там!
– Где?
– В первой землянке. Тихо! Подожди! Не ходи туда! Я сейчас!
Настя почувствовала, как у нее захолодело в груди.
– Боже мой! – провела сырой от цветов ладонью по лицу. Она нерешительно взглянула в сторону деревни.
– Уйдет ведь! Уйдет! – прошептала она. – Нет, не уйдет! Теперь он не уйдет, паразит! – сказала себе громко. – Теперь не уйдет!
Настя плотно, до боли сжала топорище и пошла. Левую руку она ладонью прижимала к груди, будто стараясь заглушить стук сердца. Выйдя к землянке, остановилась и, ухватившись за верхушку низенькой елочки, с минуту молча смотрела на дверь. Затем она поудобнее переложила топорище, взялась поближе к железу и левой ладонью плотно прикрыла рот.
– А-а-а, боюсь я! Боюсь! – И пошла, пошла вперед, расширенными зрачками глядя на дверь.
Дверь перекошена, щелястая. Ржавые пятна гвоздей.
Настя оступилась, под ногой гулко щелкнул сучок.
Дверь резко рванули изнутри. Там, в землянке, было темно.
– Кто здесь? – помедлив, спросил Рябухин.
Настя стояла, ждала, напряженно всматриваясь в темноту.
– А-а, ты? Заходи, заходи, – сказал Рябухин, вылезая из землянки и озираясь.
«Господи! – подумала Настя. – Он!»
– Гостья, – сказал Рябухин, убедившись, что кругом больше никого нет. – Одна? Хорошо!..
Он, прищурясь, внимательно осматривал ее:
– Боишься?
– А чего мне бояться?
– Давно не виделись. Отвыкать стала. Ну иди куда идешь, что уставилась?!
Придерживая в правой руке автомат, он боком, боком стал отходить от нее все дальше, дальше.
– Постой! – сказала Настя и шагнула к нему.
– Ты что? Что тебе надо?
– Подожди!
– Проваливай отсюда! – Рябухин поднял автомат. – Ты зачем пришла? А? Давай в землянку. Быстро! Так-то лучше будет.
Он резко щелкнул предохранителем и стволом кивнул на дверь.
– Ну! Марш, сука!
– Стой! Руки вверх! – вдруг пронзительно громко крикнул и высунулся из-за кустов Санька. Рябухин вздрогнул, присел и ударил очередью. Санька тоже выстрелил. Рябухин пригнулся и побежал.
– Стой! – повторил Санька. – Руки вверх!
Ломая ветки, Рябухин ринулся в ельник.
«Уйдет!» – подумала Настя и бросилась ему наперерез.
Санька выстрелил еще несколько раз, Рябухин вскрикнул, ельник качнулся и широко хрястнул под тяжелым рухнувшим телом.
И стало тихо.
Санька выскочил из-за землянки и увидел Настю. Она ползла в том направлении, где упал Рябухин, хватаясь за мох, пыталась встать.
– А-а! – испуганно отпрянул Санька. – Помогите, помогите!
11
Василий метался среди деревьев, отыскивая землянку. И вдруг в стороне раздалась автоматная очередь и несколько винтовочных выстрелов. Кричал Санька, звал на помощь. Василий прыгнул через канаву, вскарабкался на пригорок.
– Саня, держись, Саня!
Когда он подбежал к землянке, Настя лежала на спине, прижав к груди руки и сведя в колене одну ногу. Санька топтался рядом, всхлипывая:
– Скорее, скорее!
Василий наклонился к Насте, просунул под шею руку, чуть приподнял.
В горле у нее булькнуло, она чуть приоткрыла глаза и, увидев, а может быть, и не увидев Василия, прошептала синеющими губами:
– За что меня так?.. Не виновата я. Не виновата…
ПЯТЫЙ РОТ
1
Кузьма Кадкин возвращался с войны. От чешского города Быстрица до деревни Выселки Псковской области – путь неблизкий. И за долгое время, проведенное в пути, Кузьма устал. Ему надоели шумные переполненные вагоны, потная теснота, смрадный табачный дым. Народ сидел и лежал в проходах, тамбурах, некуда поставить ногу. А воздух, зеленый от дыма, казался ощутимо густым. Когда ехали Украиной, вагоны накалялись и в них делалось жарко, как в духовке. Гимнастерка, будто ее только что выстирали, липла к телу. Хотелось поскорее на улицу, на воздух.
А тут уже замелькали лесочки, речушки, но бережкам которых росла трава. В открытое окошко врывался аромат цветов. И так хотелось на эту траву, в тенек!..
Но когда в Новосокольниках состав остановился и объявили вдруг, что он дальше не пойдет, Кузьма расстроился. Еще бы! Ведь оставалось совсем недалеко до станции Чихачево, всего несколько перегонов. Уж дотерпел бы. А к вечеру, глядишь, и дома был бы. А теперь!..
Торопясь, орудуя локтями, Кузьма выбрался из вагона, закинул за плечи вещмешок и трусцой побежал к вокзалу. Но туда уже бежали из передних вагонов солдаты, бабы с узлами, ребятишки в длиннополых пиджаках. Да и из задних вагонов те, что были помоложе и пошустрее Кузьмы, обгоняли его, отталкивали. Суетились, кричали; как ягненок возле стада, бегал перепуганный мальчонка, кого-то громко звал. У вокзальных дверей из стороны в сторону раскачивалась спрессованная толпа. Слышались вскрики, визг. Запертая створка двери напряженно дрожала. Кузьма через зарешеченное окно заглянул в зал ожидания. Там были горами навалены котомки, по ним ползали голозадые сосунки-младенцы, виднелись босые ноги и головы спящих вповалку. И вокруг вокзала под каждым кустом акации – люди.
Кузьма пробился в зал ожидания, и там ему сказали, что уже третий день, как не выдают билеты, а в тех поездах, которые проходят в сторону Чихачева, даже не открывают дверей.
– Так что же делать? – огорчился Кузьма.
– А вот что хочешь, то и делай.
– Так что же я, в гости еду? Мне домой! С войны!
– Мы все с войны.
– Так мне же тут совсем рядом, близко.
– Какая разница, близко или далеко, всем ехать надо. Не берут, и все! Счастливчик, если близко.
Кузьма побежал к дежурному по вокзалу. Дежурный был тощеньким, хилым человечком. Кожа на лице безжизненная, цвета соломы. Все, что одето на нем, было ему велико – и шинель, и фуражка, которая держалась на голове, упершись околышком в хрящи ушей. Дежурный стоял на улице в окружении солдат. Они кричали, требовали, матюгались. А дежурный тоскливо смотрел куда-то вверх, мимо голов, и вяло, безнадежно пытался выбраться. Но его не выпускали.
– Ты головы не морочь, ты людей отправляй! – наседали на дежурного.
– А ихнее дело что! Он, наверное, всю войну отсиживался, сало жрал!
– Дружок! – ласково, заискивающе сказал Кузьма и учтиво тронул дежурного за рукав, пригнувшись, шепнул в ухо: – Помоги, а!
Дежурный повернулся и удивленно посмотрел на Кузьму.
– До Чихачева, – сделав что-то похожее на улыбку, сказал Кузьма и опять тронул его за рукав. – Помоги.
– Дружок, – переспросил дежурный тоже ласково, – помочь?
Он несколько секунд молча смотрел на Кузьму и вдруг так гаркнул, что Кузьма отпрянул назад:
– На чем я тебя повезу?.. На чем? На себе? На себе, может быть? На меня вот садись, на, на! – и, шустро повернувшись, подставил Кузьме согнутую спину. – Садись! Лезь, что же ты не лезешь? Залезай!
– Да ты не кричи, чего ты кричишь, – растерялся Кузьма.
– А ты вот старый хрен, а тоже такой же дурак!
– При чем тут, старый или молодой?
– Мараковать надо! Вот этим! – И дежурный постучал себе по фуражке.
– Вот горлан! – сказал Кузьма, выбравшись из толкучки, и досадливо сплюнул. – Что же делать-то, а?
Прежде Кадкина всегда уважали. На войне, где бы ни был, к нему относились с почтением, называли «батей» или «дядькой Кузьмой», а которые постарше или начальство, те по фамилии – Кадкин. И если просил что – обычно исполняли.
У вокзала делать было нечего, тут прямо на тротуаре сидел и лежал народ.
Кузьма пошел к дощатому навесу, где возле казенных построек бабы сгружали с платформы песок. Чуть в стороне из брезентового рукава, прицепленного к высокой железной трубе, лилась вода. Рядом, в канаве, дымился шлак.
Кузьма заметил, что к навесу через пути идет мужчина в черной, до блеска засаленной рабочей спецовке с молоточком в руке. Кузьма потрюхал за ним. Остерегался окликнуть издалека. Догнал:
– Служивый, служивый!
Мужчина остановился.
– Слушай, – спросил Кузьма, – ты тут работаешь?
– Ну?
– Выручай, а я ничего не пожалею. Поможешь?
– Ну?
– Помоги уехать. А я вот тебе две банки тушенки. Сделаешь?
– Ну?
– Сделай.
– Пошел ты… – сказал «служивый».
И только тогда Кузьма окончательно понял – худо! Не уехать отсюда! Влип!
Кузьма сел на уложенные в штабель шпалы, закурил и долго сидел так, глядя себе под ноги. Потом пошел к шлангу. Теперь можно было и умыться. Скинул шинель. Но не успел еще подставить под струю ладони, как вдали раздался легкий шумок. Кузьма прислушался. И сердце беспокойно заерзало. К станции, теперь это было уже четко слышно, прибывал поезд. А вскоре Кузьма увидел приближающийся товарный состав.
Паровоз, обдав Кузьму пылью из-под колес и паром, прокатил мимо, чуть замедлив ход. На крышах вагонов сидел народ, все внимательно и настороженно смотрели на вокзал, пытаясь угадать, остановится ли здесь состав и будут ли железнодорожники сгонять с вагонов. А от вокзала к путям уже торопливо двигалась темная людская туча.
Поблизости с Кузьмой никого не оказалось. Это хорошо. Он поудобнее пристроил мешок за спиной, приготовился.
Состав притормозил, но двигался еще ходко, вагоны пробегали мимо Кузьмы, и двери их были заперты. Вот уже все меньше их, меньше. К Кузьме подкатывал последний. На подножке у открытого тамбура стоял железнодорожник с неразвернутым флажком в руке. Кузьма быстрым шагом двинулся навстречу.
– Ку-уда! – крикнул железнодорожник и замахнулся флажком. – А ну назад! Куда!!!
Но Кузьма, не обращая внимания на него, уже прыгнул, вцепился в поручень.
– Куда, так тебя… – Железнодорожник ткнул Кузьму коленом и угодил в поддых. Кузьма задохнулся, но все-таки устоял на подножке. Состав резко вздрогнул, прибавил скорость, и мимо промелькнула орущая толпа, вслед за составом хлынула на рельсы.
Столкнуть Кузьму на такой скорости железнодорожник уже не решился. Кузьма поднялся на площадку, с трудом выдохнул и только теперь взглянул в лицо железнодорожника, тоже немолодого мужика, и сказал укоризненно:
– Что ж ты ногам-то?..
– А ты что? – сказал железнодорожник.
– Под самое солнышко…
– Не лезь. Сюда по приказу не положено. Тут служебное помещение. А вы – сюда! Что тут, маслом намазано? Вчера самого чуть не вытолкнули.
На площадке сидело несколько человек. Два паренька-подростка, подняв воротники пиджаков и до глаз нахлобучив тесные кепки, жались друг к другу. Лица у них были черны от копоти, и только вокруг ртов, насколько можно достать языком, бело. Вцепившись в узел темными, когтистыми, похожими на куриные лапы руками, боязливо посматривала на Кузьму древняя старуха. А рядом с ней приткнулась девчушка в ватнике и резиновых сапогах. На руках она держала завернутого в одеяло ребенка.
– Садись, что ж, так и будешь теперь торчать? Тут от холода окоченеешь, – сказал Кузьме железнодорожник.
Действительно, ветер хлестал со всех сторон. И день, кажется, был теплым, а ветер, как из-под снега, обжигал. Кузьма сел возле девчушки.
– Домой еду, демобилизовали, – как бы извиняясь перед железнодорожником, сказал Кузьма. – Мне тут недалеко.
Железнодорожник выше головы поднял воротник шинели, спрятался в нее, запихав рукав в рукав, и ответил:
– Угу.
– До Чихачева только.
– У-у.
– Остановимся, нет?
– Посмотрим.
– А ты, дочь, пододвигайся ко мне, плотнее садись, теплее будет, – сказал Кузьма девчушке. – Шинелью прикройся маленько, полой.
Кузьме жуть как хотелось сейчас с кем-нибудь поговорить, просто не терпелось, на душе было так радостно, так хорошо, хоть пой!
Только что он сидел на станции, и мог бы сидеть там еще день, и два, и больше, и уже не надеялся ни на что, а теперь он едет домой, один-единственный вскочил, да так ловко, и уже сегодня к вечеру («К ужину», – подумал он) будет в Выселках. А жена его, Пелагея Анкиповна, и все четверо ребятишек и не ждут, а он – нате вам, явился! «Здравствуйте, Пелагея Анкиповна!» Не поверит! Где же поверить! «Кузяй! Родной! Ты?» – «Я». – «Целый?» Не поверит, не узнает сразу. И ребята. «Ну ладно, – скажет он. – Не плачь. Все хорошо, жить будем». – «А чего ж не сообщил, что едешь?» – «Да так… Торопился».
Писала, что Сенька, самый маленький, заработал два трудодня в колхозе. Это Сенька-то! Вот как идет время!
– Ты прикрывайся шинелью. Она хоть не очень новая, но теплая. Не простуди ребенка. Мальчик или девочка?
– Мальчик.
– Ага. Хорошо. У меня все мальцы.
Девчушка была скуластенькой, носик маленький и остренький, как у синички. Лоб по самые брови повязан белым тонким платком, поверх него другой, темный.
– У меня четверо, четыре рта, и все парни, – улыбался Кузьма. – Ей-богу!
– Я думала, вы дедушка.
– Ну! Почему ж так? Это война потерла. А так я ведь и не очень старый, пятьдесят первый год!
– Разве таких призывали?
– А чего! Я сперва партизанил, а потом в армию. И все на передовой. Мосты строил.
Кузьма помолчал, поняв, что прихвастнул немного, за ним водился такой грешок, и поправился:
– Ну, может быть, и не совсем чтобы передовая, а все же… Сколько раз под бомбежкой бывал. Тебя бомбят, а ты строишь. А куда денешься, кругом вода. Я – плотник. Еще до войны в колхозе плотником работал.
– Плотник – так не пропадешь, – сказал железнодорожник. – Твоя хата цела? А то туг все посжигали, поразрушили. Дела хватит. Всегда на хлеб скалымишь, можно не волноваться.
– А я и не волнуюсь, – ответил Кузьма. – Были бы мы, да руки, да здоровье, а на хлеб всегда заработаю. Я работать люблю!
– Нашел, чего хорошего!
– А чего! Я без работы как больной. Самый разнесчастный человек, кто работать не хочет или не может. Работы бояться нечего. Мы к ней привычны. Да потому и жили нехудо! Спроси любого в Выселках! Да и в других деревнях. Кадкина все знают! Кадкин, мое почтеньице! А ты прикрывайся полой, тяни ее, тяни. Ноги чтобы были в тепле. Самое главное – ноги. Дай-ка я его подержу, – попросил Кузьма у девчушки.
– Вы, наверное, детей любите? – отдавая ребенка, сказала девчушка.
– Кто ж их не любит! У кого свои есть… Тю-тю! – заглянув под уголок одеяла, позвал Кузьма. – Давно ребят не держал. Сколько ему?
– Седьмой месяц.
– А-а… Вот какой жаворонок! А ты куда едешь, мужичок?
– Куда мы с ним едем? – кисло усмехнулась девчушка… – Домой, если так можно сказать. Возвращаемся.
– А что?
– Никого у нас там нет. Никого не осталось.
– А к кому же ты?
– Сама не знаю.
– Так никого?
Она молча кивнула.
– Совсем никого знакомых? Так что ж ты, приедешь… К кому же ты?.. На улице ночевать будешь?
– Не знаю.
– Как же ты?
Девчушка пожала плечами, опять усмехнулась и заплакала. При этом она не всхлипнула, а просто слезы высыпались и прокатились по щекам. Как будто дождинки со стряхнутой ветки, часто-часто одна за другой. И если бы она их хоть вытерла, а то даже не почувствовала, такие это были горькие, близкие слезы.
– Н-да, – сказал Кузьма. Покашлял. Повозился. Ветер задувал в рукав. Кузьме стало холодно. – На вот сухарик погрызи, забавься. Бери, бери, чего ты!
– Нет!
– Бери, бери!
– Если бы я одна была, так все нипочем. Одна бы я не пропала, на торфоразработки пошла… А вот с ним… Кому я нужна, куда денешься? Мне хоть бы где только на первое время пристроиться, жить начать. А уж потом… – жаловалась Кузьме девчушка. Совсем еще молоденькая была она, и бровки детские, реденькие.
– Молодая ты еще, – сказал Кузьма.
– А вот вы и постарше, а появись у вас пятый, так и вам нелегко бы пришлось…
– Да я-то еще ничего… Где много, там еще один – незаметно.
– Да?.. Это вы шутите.
– Нет, зачем же…
– Что ему, калымщику. Топориком постучал – хлеба мешок! Возьмет свое! – сказал железнодорожник.
Они замолчали. Кузьма покачивал ребенка, смотрел на мелькавший болотистый кустарник.
– Давайте его, – сказала девчушка.
Кузьма закурил. Затягиваясь, наклонялся, посасывая из рукава. Потом случайно глянул в сторону и перехватил взгляд девчушки, какой-то странный, непонятный. Она смутилась и быстро отвернулась. Нахмурив бровки, покусывала нижнюю губу.
– Худых теперь много, – сказала вдруг до этого молчавшая старуха. – Вот народ на крышах едет, вещи везет. Так они что делают? Они кошку веревкой к столбу привязывают да на крышу бросают. Прямо в людей.
– Что за кошку?
– А якорь такой. В кого вцепится, того и с крыши сдернет, и вещи, и людей. Им все равно.
– Да кто они?
– А худые… Недавно в тамбур вскочили двое. А там молодушка с двумя ребятками ехала. Так они сперва ребятенок выкинули, а потом уж до ей добрались.
– Да ты что, видела? – разозлился Кузьма.
– Не дай бог! Я хоть и старая, а и за себя боюсь, ночь-то темная…
– Вот что, бабка, ты панику не наводи! Паникер – помощник врагу! Ты мне это брось? Я много ехал, а ничего такого не слышал. Ты не слушай ее, – сказал Кузьма девчушке. – Все будет хорошо. На-ка вот сухари. Я тебе их оставлю. Я теперь уже, можно сказать дома. Подъезжаем. Вроде бы Ошеву проехали. Остановится или нет? Придется соскочить. Скорость-то большая…
– И мне тоже выходить, – сказала девчушка, потупив глаза.
– В Чихачеве? Да? Землячка! А ты откуда? Из какой деревни?
– Здесь, недалеко…
– А я из Выселок. Может, слышала?
– Да…
– Подъезжаем, кажется.
Состав шел плоской равниной, по которой лишь кое-где были пораскиданы ракитовые кусты. Вдалеке, в той стороне, куда, разворачиваясь плавной дугой, уходило железнодорожное полотно, показались красные кирпичные строения, темные кроны высоких деревьев.
– Подъезжаем, – заволновался Кузьма. Глаза его слезились от ветра. Стоя на краю площадки, ухватясь за поручни, он смотрел вперед.
А состав уже катил по высоченной насыпи, пересекая болотистую долину, по которой петляла речушка, шмыгнувшая под мост. Промелькнули шлагбаум, будка стрелочника.
– Что-то шибко гоним! Семафор не видно.
В Чихачеве, как и в Новосокольниках, у путей стояла толпа. Но здесь, отжимая ее к акациям, суетились железнодорожники. Пареньки-подростки, что теперь стояли за спиной у Кузьмы, беспокойно зашмыгали носами. Проводник бесцеремонно толкнул Кузьму:
– Пусти-ка.
– Я сейчас выхожу.
– Успеешь выйти. Еще неизвестно, остановится или нет.
Но состав уже начал тормозить, заскрежетало под колесами. Из толпы несколько человек выскочили навстречу составу, железнодорожники попытались их перехватить, и тогда вся толпа рванулась к путям.
Не дожидаясь окончательной остановки, Кузьма спрыгнул, девчушка – за ним. Кузьма хотел поблагодарить проводника, но тот уже вступил в рукопашную с наседавшими на него пассажирами, ему было не до Кузьмы.
– Ну, приехали, – сказал Кузьма, утирая усы и улыбаясь.
Они перешли через пути, поднялись на пригорок.
– Тебе куда? – спросил Кузьма.
– Сюда же.
Кузьма огляделся. В Чихачеве осталось всего несколько домов, поэтому поселок показался Кузьме очень маленьким. Он увидел привокзальную сирень, но вокзала не было, среди кустов виднелись навалы битого кирпича. А вот фонарь, шестигранный фонарь на металлическом столбе, сохранился. Кузьма обрадовался ему, как старому знакомому.
– А может быть, нас кто-нибудь подвезет? – оглянулся Кузьма.
– Я пешком.
– Давай я ребенка понесу.
– Нет, нет, я сама.
Кузьму поразила тишина. Когда шли поселком, на путях еще пофыркивал паровоз, а как только вышли за околицу, наступила такая тишина, будто уши оглохли, захотелось поковырять в них пальцем. Удивительная тишина. Только птички посвистывают. Но негромко, далеко. А ветерок шевелит кусты, беззвучно перебирает и перещупывает листья.
Километра четыре шоссейная дорога, которой шли Кузьма и девчушка, тянулась вдоль железнодорожного полотна, их разделяла только канава. Кузьма оглянулся. Из-за пригорка толчками взлетал белый дымок.
– А ты из какой деревни? – еще раз спросил Кузьма попутчицу.
– Мне близко… Поезд еще стоит, – оглянувшись, сказала она. – Если побежать, можно успеть…
