Текст книги "Горе побежденным (СИ)"

Автор книги: Ольга Сухаревская

 – Так замужество племянницы наносит материальный ущерб Николаю Матвеевичу?

 – Это, должно быть, вполовину сокращает его капитал, но, уверяю вас, счастье любимой Насти для него важнее. Тем более, что денег ему остаётся предостаточно, а ведение дел по государственным заказам принадлежит Арефьеву. Я полагаю, что он быстро залатает эту брешь.

                                                                   ***

 – Однако, – сказал Собакин, когда они с помощником вышли от Зяблицкого. – Я, признаться, не ожидал, что эта девушка – такая богатая невеста. Дело серьёзнее, чем я думал. Если её нет в Петербурге, а я в этом почти уверен, – дело плохо.

 – Наоборот, дело проясняется, – воодушевленно заговорил молодой человек. – Арефьев сам избавился от племянницы, чтобы не делить капитал. Тем более, что он решил обзавестись своей семьей. Кто ж расстанется с такими деньжищами?

 Собакин недоуменно посмотрел на Ипатова.

 – Вам же Зяблицкий объяснил, что денег у Арефьева остается предостаточно. К тому же, я думаю, что не в интересах будущей четы Мелецких вынимать капитал из столь прибыльного  дела.

 – Чем богаче, тем жаднее, – парировал Александр Прохорович. – Мне всегда так говорил покойный папаша.

 – Да? Я не смею напрочь опровергать убеждение вашего покойного батюшки, но хочу заметить, что такая патология свойственна не всем состоятельным людям.

 И выждав паузу, пока Ипатов остынет от благородного возмущения в адрес всех миллионщиков, продолжал:

 -Угомонитесь, мой друг. Опять у вас скороспелые выводы. Англичанин Бен Джонсон   справедливо заметил, что «мнение о человеке зависит от того, с какого расстояния на него смотреть». Вот и мы с вами, чтобы составить правильное представление об участниках этого дела, будем рассматривать их по очереди с максимально близкого расстояния. Сегодняшняя встреча с доктором нам дала много полезной информации. Но, помимо этого, такое близкое расстояние позволило нам увидеть еще одну интересную вещь: Михаил Лаврентьевич прилично пьян на рабочем месте. Интересно, бывает ли он таким в гостях у Арефьевых?

 – Пьян?! Да вы что? А я и не заметил, – удивился помощник.

 – Ну да. Доктор сильно выпивши, несмотря на то, что поставил на подоконник открытые склянки с эфиром и ещё с какой-то дрянью, чтобы не было заметно, что от него пахнет спиртным. Надо сказать, что при этом, держится он хорошо. Если не присматриваться, то почти незаметно. Может, он – пьяница? Такое бывает не только с врачами, – подытожил Собакин. –  Времени у нас маловато. Давайте-ка махнем сейчас в Страстной монастырь: аккурат попадём к концу службы.

                                                                    ***

  В нежных весенних сумерках, через Святые ворота Страстного монастыря  сыщики прошли в старинную двухэтажную соборную церковь, которая  снаружи казалась большой, а на деле оказалась на диво маленькой и тесной. Служба только что закончилась. Игуменья, с немногочисленным окружением черноризниц, чинно проследовала  из храма. Оставшиеся монашки счищали с подсвечников красные пасхальные огарки, обтирали тряпочками образа, прибирались за свечным ящиком.

 – Обратите внимание, Александр Прохорович, – в полголоса сказал Собакин, указывая на церковные стены. – Здесь находятся  два замечательных настенных образа: Боголюбской Божией Матери и святого Иоанна Воина. В 1778-ом году во время пожара эти иконы остались невредимыми в то время, когда собор выгорел практически весь.

 «Не пойму я, верит он в Бога или нет? – думал Ипатов, семеня за своим начальником. – В сыскном говорят, что он человек тёмный, с бесами знается – они ему и помогают. А тут, подишь ты, вон как истово крестится, да к святыням прикладывается. Эдак, пожалуй, нарочно не сыграешь, да и зачем?».

  Сыщики подошли и приложились к чудотворной иконе – Страстной Божией Матери и только тогда пошли на левый клирос, где, как им сказали, находился отец Феогност.

 Это был невысокий, худенький и седенький священник с поразительно величавой осанкой и очень тихим напевным голосом. Дождавшись, пока архимандрит переговорит с какой-то Богом забытой древней старушонкой в тёплом, еще зимнем салопе и двух платках, сыщики подошли под благословение священника и объяснили, зачем пришли.

 – Господь вас привёл! – выслушав их, воскликнул монах. – У меня душа не на месте. Я ведь сейчас, на ночь глядя, думал к Арефьевым кого-нибудь посылать. Говорите скорее, какие новости об Анастасии Дмитриевне?

 – Всё то же. Известий нет. Мы ведь приступили к расследованию только сегодня. А вы что думаете о случившемся? Куда могла пропасть девушка? – спросил Собакин.

 Священник вздохнул и покачал головой.

 –  Я пребываю в недоумении! Если у вас есть ко мне конкретные вопросы – задавайте, а то у меня мысли сбиваются. Боюсь пустым разговором вам голову заморочить, а то и важное что упустить. Только, что же мы здесь-то стоим! – спохватился отец Феогност. – Милости прошу ко мне, угоститесь, чем Бог послал. Потрапезничаем вместе. Разносолов, правда, у нас нет. Монастырь наш не архиерейский, но Господь милостями своими, нас грешных, не оставляет – это главное.

 – С превеликим удовольствием, – с улыбкой ответил Собакин. – Почтём за честь.

                                                                   ***

 Сыщики еле поспевали за архимандритом. Батюшка шёл не по годам быстро, по пути благословляя подбегавших к нему насельниц обители и прихожан. Обошли сестринский корпус, покои настоятельницы, трапезный храм во имя Печерских угодников и уткнулись в маленький, уже заросший весенней травкой,  домик духовника монастыря. Хозяин распахнул низенькую дверь и пригласил гостей.

 Пропев «Христос воскресе» и благословив выставленные для ужина кушанья, священник просил, в первую очередь, отведать монастырских «блинцов». Они были тонкие, кружевные,  свернутые в треугольник и начинены до хруста зажаренным золотистым луком, морковью и грибами. На столе  радовали глаз крашеные яйца, горячая рассыпчатая картошка и жаренные в сметане молодые щуки. Нос щекотал пряный запах, выставленных в изобилии, солений: тут тебе и квашеная капуста с клюквой,  и огурцы с помидорами, и солёные грузди. На отдельном столике стояли кувшины с квасом и тёплым овсяным киселём. Там же для чаепития были приготовлены куличи, мёд и варенья. Степенная пожилая женщина внесла кипящий самовар и, поклонившись, молча, вышла.

 – Ну вот, теперь, без помех и поговорим, – сказал отец Феогност. – Ешьте на здоровье. Это всё очень здоровая пища. Сёстры  готовят её с молитвой.

 – Очень вкусно. А вы, отче, давно здесь подвизаетесь? – начал разговор Собакин.

 – Мой род здесь – с основания обители, с 1649-го года, когда царь Алексей Михайлович повелел привезти в Москву уже тогда почитаемый образ  Страстной Богородицы из вотчины князя Бориса Лыкова, что под Нижним Новгородом. Воля царя была исполнена. И, как водится на  Руси, на месте встречи чудотворной иконы был устроен монастырь. Тогда же Алексей Михайлович именным указом разрешил князю Борису, чтобы при его родовой иконе постоянно состоял кто-нибудь из лыковского рода. Тогда это был Алексий – младший сын князя. Поэтому-то и построен был при входе в обитель надвратный храм во имя Алексия – Божия человека. Так и пошло с тех пор: княжеский род бессменно определяет кого-нибудь из своих в этот монастырь служить Господу. Сейчас из Лыковых здесь я, – перекрестился архимандрит.

 – Сердечно рад нашему знакомству, – ответил Вильям Яковлевич. – А ведь наши с вами предки наверняка были знакомы в те далекие времена. Мой, был стольником при царе Алексее Михайловиче.

 – Отрадно слышать. Насколько я помню, из этого рода была и  Марфа Собакина – третья из жен Ивана Грозного?

 – Точно так, она нашего рода. Дочь среднего сына Степана Васильевича Собакина-старшего. До сих пор не могу понять, почему его всех трёх сыновей звали Василиями. При этом старшего называли Василием-большим Григорием, среднего – Василием-средним Богданом, а младшего – просто – Василием-младшим, – рассказал Вильям Яковлевич.

 – Действительно, чудно;, – кивнул Лыков.– Возможно, боялись, чтобы детей не «испортили», то есть не сглазили. Называли Василиями большими да малыми, а крестили другими именами и никому об этом не объявляли.

 – Скажите, отец Феогност, на ваш взгляд, куда могла подеваться Анастасия Дмитриевна? – перевёл разговор Собакин.

 – Ума не приложу. Всё очень странно. Я полагаю, что надо объявлять в полицейский розыск. Не было у неё никого, кроме родных и жениха. Не было!

 – Но, её характеризуют, как достаточно взбалмошную девицу, способную на непредсказуемые поступки. Убегала же она раньше из дома!

 – Всё это вздор. Никому не верьте, дорогой мой. То – дело прошлое, несмышлёное, с кем не бывает. Увлеклась, напридумывала в голове того, чего и не было вовсе. Хорошо, что парень порядочный оказался – отправил её домой. Сейчас, это очень зрелая, в нравственном отношении, личность. Она полюбила искренне, горячо и, надеюсь, будет счастлива. Найдите её скорее. Это какое-то недоразумение. Может быть, она обиделась за что-то на домашних (такое с ней бывает) и спряталась у своей тетушки Анны Матвеевны или ещё у каких-нибудь своих родственников или знакомых.

 – Господин Арефьев сказал, что у Анны Матвеевны её нет – та сама в сильнейшем беспокойстве. Он же утверждает, что у девушки нет близких друзей и других родственников, кроме тех, кого вы знаете. Она же – сирота.

 – Да, я знаю. Раз так говорит Николай Матвеевич, значит всё так и есть. Я, признаться, никогда в беседах с Анастасией не входил в такие подробности, как выяснение её дружеских привязанностей. Мои отношения с духовными чадами строятся на  их добровольном  обсуждении их проблем. Это, если хотите, мой принцип. Священник должен быть готовым обсуждать те вопросы и проблемы, которые больше всего волнуют человека в данный момент. Надо дать верное направление жизненному пути  духовного чада и научить его самому  распознавать  и оценивать свои поступки. А все эти бытовые подробности мирской жизни ни к чему знать духовному лицу, тем паче – монаху. У некоторых дам ведь удержу нет – дай только рассказать про друга сердечного, да про подругу, и что случилось на охоте с её кузеном или на балу с тётей.

 – А вот, кстати, насчёт тёти. Вы обмолвились, что Анастасия Дмитриевна могла обидеться на своих близких. На кого и за что?

 – Она девица прямохарактерная. Это ей очень вредит во мнении окружающих. Перво-наперво, у неё возникают нелады с тётушкой: Ларисой Аркадьевной. Сколько уж лет вместе живут, а нет у них мира. Анастасия и объяснить это толком не может. Приходит и говорит: «Опять, батюшка, тёте Ларе нагрубила, каюсь, не люблю её». Вот и весь сказ. Я уж и так с ней и эдак разговаривал и вразумлял – не действует. Всё, говорит, понимаю, но ничего с собой поделать не могу.

 – А как вы сами это объясняете?

 – Лариса Аркадьевна много лет её воспитывает, поучает, наставляет. Дети этого не любят, да и взрослые, впрочем, тоже. А дядя и другая тётушка – балуют. Вот и всё объяснение, я думаю.

 – А кто у вас бывает на службах из их семьи?

 – Анна Матвеевна – наша прихожанка. Она и Анастасию к нам стала водить ещё маленькой. На двунадесятые праздники бывает сам Николай Матвеевич. Он наш благодетель – жертвует на обитель постоянно.

 – А Лариса Аркадьевна? Она, говорят, набожна.

 – Она бывает здесь редко, в основном по праздникам, вместе с Николаем Матвеевичем. Насколько я осведомлён – женщина она благочестивая. Возможно, Лариса Аркадьевна – прихожанка другого храма. Благо, на Москве церквей в изобилии: есть из чего выбрать.

 – Скажите, пожалуйста, а в тот вечер кто из ваших монастырских видел девушку?

 – Я их обеих видел. Всё было, как обычно: Анастасия стояла у правого клироса, а за ней, чуть поодаль, Анна Матвеевна. По окончании службы я потерял их из виду. Сёстры наши ничего особенного не приметили – я их спрашивал. А вот сторож в тот день про неё что-то говорил, но очень уж невразумительно.

 – Можно с ним увидеться?

 – Конечно, сейчас я его вам позову.

 – Нет-нет. Мы и так засиделись. Время позднее. Спасибо за угощение. Действительно, блины у вас отменные. А сторожа мы сами найдём.

 Распрощавшись с Лыковым, сыщики уже по тёмному двору подошли к Святым воротам и толкнули незапертую дверь маленькой сторожки, прилепившейся к монастырской стене.

 – Есть кто,  живой или мертвый? – зычно спросил Вильям Яковлевич.

 – А тебе что, без разницы? – отозвались с печки, подшитые кожей, валенки.

 Они поелозили-поелозили один об другой и упали на пол. Внутри них обнаружились голые синюшные ноги, которые принадлежали хмурому маленькому старичку в черном, порыжевшем от времени, подряснике и такой же ветхой скуфейке.

 Чтобы сбить заторможенность сердитого стража, Собакин сразу сослался на архимандрита Феогноста, после чего, сторож оживился и готов был отвечать на вопросы.

 – Как тебя зовут, старче? Ты – монах?

 – Раб Божий Власий. Постригом не сподобился – подвизаюся в миру.

 – А скажи мне, брат Власий, видел ты позавчера вечером вашу прихожанку, Анастасию Дмитриевну Арефьеву?

 – Лицезрел. Пришла она, как обычно, приложилась к головке великомученицы Анастасии – она у нас у южных выходных дверей выставлена. С ней была ейная тётушка. Я её хорошо знаю. Правильная женщина. Службу назубок знает, не смотри, что знатная! И стро-о-гая. По старине живёт. Чуть что не так – выговаривает даже нашим отцам. Сёстры её боятся. Прямо – мать игуменья, да и только.

 – Родственницы на службе вместе стояли?

 – Тётка всегда племянницу перед собой ставит, чтобы значит, на виду была. Должно и в тот день также было. Я не смотрел – у меня своих делов много.

 – А как они уходили, видел?

 – А как же. Уходили как честные люди: через ворота. Это только ведьмы в трубу вылетают. Одарили меня полтинником и вышли. Потом должно разъехались: одна в одну сторону, другая в другую.

 – За время службы к барышне кто-нибудь подходил?

 – Подходил.

 – Кто?

 – Я.

 – Зачем?

 – Письмо отдать.

 – Письмо?! Какое письмо?

 – А я почём знаю. Лежало в сторожке, на столе. Откуда взялось – не знаю. На нём было  печатно прописано: «Анастасии Дмитриевне Арефьевой лично в руки» и рубль деньгами. Я пошёл и сразу отдал, а то, думаю, забуду ещё или разминёмся. После службы я ведь не только у ворот. У меня делов – только успевай поворачиваться. Мне присесть некогда.

 – Ага. Видели мы, как ты на печи поворачиваешься, – съязвил Ипатов.

 Сторож обернулся в сторону молодого человека и грозно насупился.

 – Ежели, этот недозрелый стрючок, меня оскорблять хочет, – фальцетом вскричал он, – то я  навовсе говорить ничего не буду!

 Собакин сделал знак помощнику.

 – Ну, Власий, не серчай, дорогой. Это была плохая шутка. Скажи нам лучше, что, барышня при тебе читала письмо?

 – Я же говорю, что сразу ушёл. У меня забот непочатый край. Чего надо в обители отпереть – запереть  – это всё я.

 – Ясно. А как выглядел конверт?

 – Какой «конвет»?

 – Ну, письмо, которое ты передал барышне.

 – Ах, письмо…  Обыкновенно, как все письма. Серая бумага, четыре угла.

 – Не было ли чего-нибудь необычного на этом письме? Может печать, марка, пятно или надпись ещё какая-нибудь? Припомни, брат, очень обяжешь.

 Сторож сильно задумался, а потом сказал:

 – Было. От него духовито пахло. А боле – ничего.

 – Чем?

 – Откуда же мне знать? Я ваших мирских запахов не разбираю. Тогда ещё подумал: «Ишь ты, чего только люди не придумают, чтобы воздух испортить». К нам тут ходит одна. От неё таким  духом шибает, что у наших христовых невест от этого голова болит.

 – Так чем письмо пахло, вспомни!

 – Не помню, – насупился дед. – У меня делов невпроворот. Пока всё переделаешь, совсем память уходит.

 – Ну ладно. Если память вернётся – скажи отцу Феогносту – он знает, как меня найти. На вот тебе за наше знакомство.

 И Собакин дал сторожу рубль.

                                                                 ***

 – По тому, какими духами пахло от конверта, можно найти разгадку дела. Здесь явно замешана женщина. Я думаю, что это тётка девушки – Турусова. Она заманила  куда-то  письмом Анастасию Дмитриевну и расправилась с ней, а может и сейчас держит её связанной где-нибудь в подполе. Бедная жертва недаром  конфликтовала со своей мучительницей. Что ж, всё ясно: роковые страсти, большие деньги, – скороговоркой бубнил Ипатов, мотая усталой головой от спешного хода извозчичьей пролётки.

 – Виноват, я не понял: куда мучительница спрятала свою жертву?! – ошарашено спросил Вильям Яковлевич своего неистового помощника.

 – В подпол. Я читал у дяди полицейские отчёты  за прошлый год. Там таких случаев на Сухаревке – полным полно. И краденое добро прячут, и людей – живых и мёртвых.

 Сдерживая эмоции, Собакин назидательно проговорил:

 – Мой друг, вам надо научиться отличать поступки людей из разных слоёв общества. Конечно, в семье не без урода, но всё-таки поведение дамы из общества отличается от поступков головорезов с Сухарева рынка. Не по жестокости, заметьте, а по форме проявления своей агрессии. Завтра вам надо нанести визит даме постарше, чем Турусова. Но, судя по вашей горячности в суждениях, мне, дорогой Александр Прохорович, придётся поехать с вами. На самотёк пускать я вас пока не могу. А сейчас – отдыхать. Завтра трудный день, – договорил сыщик, входя домой.

                                                                     ***

 Встретил их Спиридон. Видимо, он сам только что откуда-то вернулся, и был одет  в жуткую  рвань, глаз подбит (или это маскарад?), на ногах неописуемые опорки, какие Ипатов, видел только на нищих в родном Посаде. От беготни и постоянного внимания к делу, Александр Прохорович так устал, что не заинтересовался причиной такого переодевания  Канделяброва.

 – Вода греется, – доложил тот. – Через полчаса ванны будут готовы.

 «Какие такие «ваны»? – вяло соображал молодой человек. – Спать охота – сил нет!»

 Обрадовавшись, что хозяин с помощником поели на стороне и не надо возиться с ужином,  расторопный Спиридон первый, ещё в чуть тёплой воде, вымылся у себя на первом этаже, облачился в любимую зелёную ливрею и доложил, что можно купаться.

  «Господи, мыться, что-ли? Так я обойдусь. В прошлую субботу в бане был. А этот – двужильный, уже начистился и опять в свою лягушачью одёжу обрядился. И не лень! Скоро  спать идти, а он разоделся, как на прогулку. Откуда только силы берутся на этот цирк! – с трудом разлепляя сонные глаза, думал Ипатов.

 Потом его повели в перегороженную надвое большую комнату, сверху донизу выложенную сине-белым фигурным кафелем. И тут и там стояли чугунные люльки, покрытые изнутри белой эмалью. В центре помещения на железных листах гудела раскалённая докрасна чугунная печь. Под самым потолком, булькал и выпускал пар огромный водяной бак. От него по трубам в обе люльки хлестал кипяток, а из водопроводного крана лилась холодная вода. На дне каждой ёмкости стремительно растворялись рыжие лепёшки.

 – Прошу, – указав на одну из ванн, предложил вошедший Собакин и стал быстро раздеваться за ширмой своего отделения.

 «Ага, я понял: это домашняя баня. Что ж, удобно, хоть и мудрёно. А вот, что там такое на дне лежит? Вода-то совсем рыжая сделалась. Не дай Бог, окрашусь. Может это мыло?» – раздумывал Александр Прохорович, наклоняясь и принюхиваясь к воде.

 – Не сомневайтесь. Это хвойный экстракт – для облегчения всего организма, – услышал он за спиной голос Канделяброва. – Смелей, вьюнош, получите удовольствие!

 Лежа в пахучей воде и подрёмывая от усталости и удовольствия, «вьюнош» слышал со стороны Собакина плеск воды и голос начальника. Тот поминутно отфыркивался и умильным баском напевал чудну;ю незамысловатую песенку:

 
 Над Москвою тучи ходят,
 Ветер яростно шумит.
 У красавца удалого
 Сердце ноет и болит.
 Эх, сердце ноет и болит!
 Эх,сердце ноет и болит!
 
 
 Отчего оно болит?
 Отчего уныло?
 Всё не радостно ему,
 Всё ему постыло!
 Эх, всё ему постыло!
 
 
 Иссушила молодца
 Брюсова девица.
 В башне Сухаревой он
 Сделал чаровницу.
 Эх, сделал чаровницу!
 Из цветов сложил её
 Себе на забаву.
 А наш молодец дерзнул
 Отобрать любаву.
 Эх, отобрать любаву!
 
 
 Он и деньги предлагал
 Немцу – ворожею
 Он и смертью угрожал
 Брюсу – чародею.
 Эх, Брюсу – чародею!
 
 
 Вредный немец не желал
 Уступить девицу.
 И запрятал красоту
 В башенну темницу.
 Эх, в башенну темницу!
 
 
 Царь прознал о деле том
 И призвал злодея.
 Брюс сказал: «Она моя!»
 И стал чёрта злея.
 Эх, и стал чёрта злея!
 
 
 На девицу дунул он,
 Прошептал заклятье.
 И исчезла красота,
 Сбросив на пол платье.
 
 
Эх, сбросив на  пол платье!
 Разлетелись лепестки
 И к ногам упали.
 Нету девушки-красы
 Сколько не искали.
 Эх, сколько не искали!
 
 
 Позабылось все давно,
 Будто и не было.
 Только молодцу тому
 Всё с тех пор постыло.
 Эх, всё с тех пор постыло!
 Над Москвою тучи ходят.
 Ветер яростно шумит.
 У красавца  удалого
 Сердце ноет и болит.
 Эх, сердце ноет и болит!
 

 Послушав до конца эту уличную белиберду, Ипатов си-и-ильно удивился, что слышит такое от серьёзного человека.

                                                                    ***

  Проснувшись в отведенной ему комнате с сиреневыми занавесками и какой-то очень тонконогой мебелью, новоиспеченный помощник, вспомнил, что вчера Спиридон сказал: «Положу его в «дамской». На что Вильям Яковлевич хохотнул: «Как бы мне не забыть, что там Ипатов».

 «Ну и пусть смеются», – беззаботно думал Александр Прохорович, с удовольствием вдыхая кофейный аромат, долетающий к нему с нижнего этажа.

 Раздался стук в дверь и Канделябров пригласил его спуститься к завтраку.

                                                                          ***

 Не было и десяти, когда сыщики постучались в глухие ворота двора старшей сестры Арефьева – Анны Матвеевны.

 – Время не для визита, но обстоятельства нас извинят, – сказал Собакин.

 На безудержный лай цепных собак вышел сторож, потом еще кто-то из слуг. Переговоры шли не меньше получаса. Наконец, после многочисленных объяснений и ссылок на Николая Матвеевича и отца Феогноста, их пустили в дом и провели в приёмную залу прямо-таки времён Очакова и покорения Крыма. Обстановка, предметы интерьера, большие живописные картины Екатерины II и её государственных мужей, явно свидетельствовали о трепетном почитании хозяевами дома екатерининского времени. Сыщикам даже показалось, что вот-вот  откроются парадные двери, и слуга в напудренном парике объявит: «Государыня Императрица и Самодержица Всероссийская  Екатерина Алексеевна!» Но, такого не случилось, а откуда-то сбоку вышла дама, лицом – копия Николая Матвеевича, только без бородки, а в приличном для женского пола капоте и кружевном чепце.

 – Чему обязана столь ранним визитом? – сухо осведомилась она, пристально, через лорнет, рассматривая посетителей.

 Собакин представился и уже, в который раз изложил суть их безотлагательного посещения.

 – Разговорами делу не поможешь, – сказала Арефьева. – Надо привлекать полицию да розыск производить по всей форме. А эти ваши расспросы – пустая трата времени, которая может стоить  жизни моей племянницы. А Николай бездействует!

 У женщины на глазах навернулись слёзы, и задрожал голос:

 – А, впрочем, чем больше людей будут её искать, тем лучше. Спрашивайте.

 Первые её ответы ничем не отличались от фактов, представленных другими свидетелями.

 Потом Собакин поинтересовался:

 – Во время службы кто-нибудь подходил к вашей племяннице?

 – Что вы такое говорите, батюшка мой?  Как это можно, сами подумайте!? Кто ж осмелился бы отвлекать человека во время молитв?

 – А как вы с ней расстались?

 – Она сказала, что останется на исповедь. Хоть и Святая неделя идёт, да у неё свадьба на носу. У нормальных людей такое раз в жизни бывает. В чистоте девушка хочет под венец пойти – вот и бегает с каждой малостью к батюшке. Что ж, за это только похвалить можно. Вот я и говорю: она осталась, а я уехала.

 – Вы видели, что она осталась в церкви или просто предполагаете, что так было? – настаивал сыщик.

 – Точно не скажу. Я перекрестилась и пошла. Вот и всё.

 – Скажите, а как Анастасия Дмитриевна относится к своим родственникам, с которыми живёт под одной крышей? К дяде, например?

 – Они любят друг друга, как отец и дочь. Больше и добавить нечего.

 – А как ваша племянница относится к сердечной привязанности вашего брата?

 – Это вы Залесскую имеете в виду? Думаю, что без симпатии. Вы сами-то её видели? Нет? Тогда и говорить не о чем. Вы сначала на неё посмотрите, а потом, я думаю, у вас вопросов об этой «привязанности» не будет.

 – Говорят, что Николай Матвеевич собирается на ней жениться.

 – Мой брат без ума от этой женщины и этим всё сказано.

 – Что вы скажете об отношениях Анастасии Дмитриевны с Ларисой Аркадьевной?

 – Я думаю, что чем скорее Настя выйдет замуж, тем лучше.

 – И все-таки, как бы вы определили характерные качества Ларисы Аркадьевны?  Как вы её саму  оцениваете? – настаивал Собакин.

 – А что, её уже выставили на продажу? Если так, то цена ей небольшая, – отрезала Арефьева.

 «Крута, – подумал Ипатов. – Недаром её в монастыре боятся».

 – У меня от ваших вопросов в голове шум поднялся, –  заявила пожилая девица. – Все это – пустые разговоры. Передайте Николаю Матвеевичу, чтобы официально заявил в полицию и денег дал, чтоб шибче искали.

 – Ещё один вопрос, если позволите, – заторопился Вильям Яковлевич. – Какого вы мнения о женихе Анастасии Дмитриевны? Не может ли он быть причиной исчезновения вашей племянницы? Можно ли предположить, чтобы она, по какой-то причине, поехала с ним или за ним в Петербург?

 – Вы, батюшка мой, говорите такой вздор, какой я, в свои молодые годы, не слышала даже от нашего городского сумасшедшего Ваньки  с Арбата! Мелецкий – человек основательный. Женится он по любви и для престижа. Таким как он, приличия и мнение света – самое главное в жизни. Станет он затевать мороку перед свадьбой! Да и Настя столько дел задумала на то время, пока жених в отлучке, что за неделю не управиться. Не шутка – замуж выйти по всей форме, чтобы в московском обществе хорошее мнение произвести.  Ну, довольно, утомили вы меня.

 И Арефьева, кивнув им, удалилась в ту же дверь, откуда пришла. Степенный слуга повел их к выходу. По пути Собакин не удержался и спросил:

 – Скажи, милейший, за что твоя барыня так почитает Екатерину II?

 – За то, что Арефьевы в гору пошли с царствования их благодетельницы – императрицы Екатерины. Она им деревеньки пожаловала и хлебную должность дала. Вот за это и почитают. Всё время сорокоусты заказывают, и день ихнего ангела отмечают.

 – За что же государыня их так обласкала?– полюбопытствовал сыщик.

 – За личную преданность 28 июня 1762-го года.

 – Ясно. Арефьевы были в числе тех, кто помог ей единолично взойти на  российский престол.

 – Видно шибко помогли, батюшка.

                                                                         ***

 – Вот это женщина! – восхищённо воскликнул Вильям Яковлевич, когда они оказались на улице. – Была бы на выданье – посватался. Что ни слово – отлитая пуля.

 – Да вы что, помилуйте! – возразил Ипатов. – Это не женщина, а жуть какая-то!

 – Очень конкретная особа. Такая – редкость у женского пола, – будто не слыша слов помощника, продолжал Собакин. – Она, конечно, грубовата. Так это у неё от властного характера. Без мужчины век прожила – смягчить было некому.

 – Может и так, но вот словам её доверять никак нельзя, – не сдавался Александр – не всегда защитник людей. – Она даже не заметила, что у неё под носом племяннице письмо передали!

 – Верно. Но это легко объяснимо. Сторож в подряснике. Значит, для Арефьевой он – часть службы. Она его и не приметила. Был бы он в мирском платье – другое дело.

 Вильям Яковлевич подозвал извозчика и велел ехать на Колымажную улицу, что рядом с Волхонкой. Ипатов удивленно спросил зачем.

 – Вчера Канделябров узнал адрес Залесской.  Едем к ней.

                                                                     ***

 На тихой Колымажной, в большом красивом доме с крышей-куполом,  вдова харьковского сахарозаводчика Филиппа Макаровича Залесского проживала в бельэтаже. В вестибюле дома – ковры, зеркала. Швейцар, с огромными усами и жутким чесночным амбре, указал на лакированную дверь квартиры № 3. Позвонили. Им открыла молодая горничная в кокетливом фартучке и кружевной наколке. Собакин передал ей визитную карточку и попросил о встречи с хозяйкой.

 Гостиная, куда провели сыщиков, утопала в изысканной роскоши. Даже Вильям Яковлевич,  привыкший к комфорту, удивленно хмыкнул. Видно было, что у покойного сахарозаводчика при жизни дела процветали. Открылась дверь и на пороге комнаты появилась Надежда Петровна. Женщина была хороша. Ипатова моментально поразил столбняк. Он открыл рот и во все глаза таращился на писаную красавицу. Вдова, должно быть, разменяла третий десяток. Невысокая, с умопомрачительной, для мужского взгляда, фигурой, стеснённой шёлковым платьем гранатового цвета – вот первое, что отметил Собакин. Александр Прохорович же, по  романтичности натуры, дальше лебединой шеи опускаться не смел. Но и тут было на что полюбоваться: высокий, кузнецовского фарфора лоб, тёмные, в пол-лица  вишнёвые глаза, пухлые губы бантиком. Женщина обладала еще одним бесспорным достоинством – роскошными тёмными волосами, которые плетёной короной окружали её аккуратную головку. Всю фигуру Надежды Петровны обволакивало ароматное облако духов с чуть терпким фруктовым флёром.

 «Персиком пахнет, – восхитился про себя Ипатов. – Брови-то такие! Как у Шамаханской царицы».

 Ему таких роскошных женщин видеть вблизи ещё не доводилось.

 Отметив произведённое впечатление, Надежда Петровна решила помочь растерявшимся мужчинам. Видно было, что она привыкла к такой реакции на свою внешность.

 – Что привело вас ко мне, господа?

 Объяснив суть дела, Вильям Яковлевич на мгновение умолк, чтобы дать возможность красавице настроится на направление беседы. Вдруг, ни с того, ни с сего, заговорил Ипатов.   Молодого человека прорвало. Он сбивчиво повторил объяснение начальника о цели визита, перескочил на изменчивость весенней погоды, порадовался премьере нового спектакля в Большом, хотя, сроду там не был, а только читал об этом в какой-то газете. Потом коснулся поэзии и перешёл на прозу жизни: рассказал о том, как он, служа в полицейской части, собственноручно задержал воровку с Хитровки, которая обманула своего же подельщика и перерезала ему горло. В конце затянувшегося выступления, он совсем потерял стройность мысли и закончил  речь дикой фразой: «поэтому знакомство с вами стало для нас необходимостью».