Текст книги "Горе побежденным (СИ)"

Автор книги: Ольга Сухаревская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

 «Мальчик» издал протяжный вопль и с удвоенной силой стал  застёгивать бесчисленные пуговки нижнего белья  Варвары Петровны.

 Вдруг он замер. Задребезжал входной колокольчик,  и Липа открыла дверь. Как и обещал,  пришёл Собакин.

 Предвкушая страшную развязку, Ипатов с удвоенной быстротой принялся натягивать брюки на стройные ножки чаровницы, в душе понимая,  что это уже никого не спасёт.

 Он слышал, как его хозяйка что-то тихо говорила Вильяму Яковлевичу, а потом громко попросила его разобраться,  в чём дело.

 – Ипатов, – постучал Собакин, – отоприте.

 Рука помощника, помимо его воли, сама откинула крючок. Нервы молодого человека были на пределе. Он хорошо понимал, что крючок не помеха в таком деле и для такого человека, как  Брюс.

 Вошёл начальник и внимательным взглядом осмотрел комнату, разобранную кровать, самих «товарищей», нахмурился и тихо сказал:

 – Я не очень рано вас обеспокоил своим визитом, драгоценная Варвара Петровна?

 Госпожа Кашина окончательно проснулась и стояла полуодетая с распущенными кудрями, как богиня Диана, готовая к охоте.

 – В самый раз. Вот только ваш бестолковый помощник никак не может помочь мне одеться. Помогите вы мне, раз пришли.

 На Ипатова Собакин больше не смотрел, как будто его и не было. Воспользовавшись этим, Александр Прохорович опрометью кинулся вон не только из комнаты, но и из дому. Через пятнадцать минут он уже сидел в кухне у Канделяброва и, хлюпая носом, рассказывал о проклятой ночи.

 – Спиридон Кондратьич, верьте, и в мыслях ничего не имел, как на Духу вам говорю. Вот могу перед  иконой побожиться. Она сама на меня кинулась. Ты, говорит, будешь моим орудием мести. Я чуть Богу душу не отдал. До сих пор коленки дрожат. Думал, что живым от неё не уйду. Я всю ночь глаз не сомкнул. Что же теперь будет, Спиридон Кондратьич, а?

 – Чего это у тебя, пакостник, вся морда разворочена? – пытал его Канделябров.

 – Так говорю вам, что она на меня кинулась, как тигрица. В темноте всё происходило. Я поначалу отбивался, а потом изнемог.

 – Тьфу ты! Не говори мне о своих безобразиях! – закричал Спиридон, замахиваясь на Ипатова  большой деревянной ложкой, которой замешивал тесто для блинов.

 – Вам хорошо рассуждать, а мне каково? – жалобил его Александр Прохорович.

 – Ладно, не дрейфь, как говорит Брюс.  Уже то хорошо, что теперь эта короста от нас отпадёт. Вилим  такого терпеть не станет.

 – Ага, отпадёт вместе со мной. А я ни сном, ни духом, – опять завёл шарманку Ипатов. – Помогите, Спиридон Кондратьич, век буду за вас Бога молить, в поминанье  запишу!

 Раздался входной звонок.  Молодой человек, как загнанный заяц заметался по кухне. Спиридон хлопнул его по спине и пошёл открывать. Но, это был не хозяин. На пороге стоял господин Шандыбин, староста из Английского клуба.

 – Прошу прощения, что так рано побеспокоил. Я хотел бы увидеть Вильяма Яковлевича.

 – Сожалею, но его уже нет дома, – чинно ответил слуга. – Отбыл по делам. Будет не скоро. Что передать?

 – Передайте ему, что по  нашей договорённости, он обещал взяться за расследование дела о пропавшем «Чёрном сердце».

 – Что, так и не нашли?

 – К сожалению, нет.

 – Вот и хорошо, – сказал Канделябров, закрывая дверь за посетителем. – Сейчас навалится  работа – будет не до баб. Рассосётся как-нибудь. Утри сопли, Казанова.

                                                                           ***

   К полудню проснулся отец Меркурий. Сладко потягиваясь и мелко крестясь,  он проследовал в ванную комнату первого этажа.

 – Я с дороги сильно притомился, но, чтобы столько проспать! – качал он плешивой головой –  Негоже монаху столько без молитвы быть. Вот искушение, прости Господи!

 – Ничего, отец Меркурий, – утешал его Спиридон. – На светлую голову наверстаете. Я вам в гостевой комнате всё обустроил. И даже святой водичкой везде покропил.

 Ипатов сидел в своём закутке и трясся от неизвестности – ждал возвращения начальника. А тот всё не шёл и не шёл. В особняке повисла непривычная, с некоторых пор, тишина. Только из гостевой слышалось молитвенное бормотание и частые вздохи отца Меркурия: монах   навёрстывал упущенное.

 Ближе к трём хлопнула дверь – пришёл Собакин, быстро вбежал к себе наверх, кивнул, как ни в чём не бывало Ипатову, пошёл поздороваться с родственником и потребовал у Спиридона обед. Еда была постная, в угоду дорогому гостю и на редкость вкусная: Канделябров расстарался. У  Ипатова со вчерашнего дня не было во рту маковой росинки, но кусок в горло не лез, несмотря на то, что стол ломился.

 – Что это с вами приключилось, раб Божий Александр? – участливо спросил старший Собакин  молодого человека. – Никак с преступником сразились пока я, окаянный, спал?

 – Именно так, отче, – ответил за него Вильям Яковлевич. – Мой помощник – малый, хоть куда. Видите,  какие отметины получил он этой ночью от одной бандитской руки. Теперь ждёт от меня заслуженной награды.

 Ипатов поперхнулся стерлядью, да так, что весь побагровел, дыхание у него враз прекратилось, и он закатил глаза. Тут к нему подлетел Канделябров и со всего маху саданул по спине, отчего рыба вернулась на тарелку нетронутой.

 Собакин надменно смотрел на своего помощника, точь-в-точь как на  портрете смотрел его предок – граф Брюс. Александра Прохоровича крючило под этим взглядом, но он крепился. Не отводя тяжёлого взгляда от понурого молодца, Вильям Яковлевич вёл с родственником непринуждённую беседу.

 – Надолго к нам?

 – Не знаю, Вилли. У меня опять неприятности.

 « Вилли! – думал про себя Ипатов, катая по столу хлебные шарики. – Чувствую, достанется  мне от вашего Вилли. А в чём я собственно виноват? Сами навязали мне эту куклу!  Ах, какая у неё талия и грудь – с ума можно сойти. И ещё волосы. Нет, это я не о том. Сам её мне спихнул, а теперь вон как глазами зыркает!  Интересно, куда он её дел? Небось, на квартиру устроил, жентельмен».

 Собакин тоже слушал отца Меркурия в пол-уха.

 «Он, конечно, сукин сын, но что с него взять? Мальчишка жидковат, а бабы это сразу видят. Эх, Barby, паскудница, отрываю тебя от сердца прямо с кровью. Ладно, забыли. Квартиру я ей нанял, оплатил и денег дал. Пусть ищет другого дурака такое терпеть».

 – Виноват, я не понял, что у вас там произошло? Опять с благочинным?

 – Бери выше – с нашим архиереем, владыкой Петром. Ищи, говорит, куда тебя, неслуха, примут, пока я добрый и с глаз моих убирайся. Вот так-то, голубь.

 – А в чём дело?

 – Не могу молчать. Мзду берут немереную и присваивают незаконно, через чего вера у простого народа остывает.

 – Да ладно вам! Сказано, что клир  живёт с прихода.

 – Так-то оно так, но ведь и совесть иметь надо. Получил копеечку, Богу данную, – запиши в доходную книгу. Истратил – запиши,  куда и на что она пошла, хоть и на себя – отчитайся.

 – Это всё мирская суета  и томление духа, – возразил Собакин. – Что, думаете,  Богу нужны наши деньги?

 – Положим, Господь не нуждается, но ведь деньги Ему несут, в Его Церковь. Значит за Его имуществом у нас догляд и учёт должён быть и любой прихожанин имеет право знать, на что пошла его трудовая  копейка. Возьмём нашего владыку. Я ведь, если ты помнишь, почти два года прожил в Екатерининской пу;стыни Подольского уезда. Это по Павелецкой ветке Рязанско-Уральской железки надо выйти на станции Расторгуево.

 – Да знаю я, отче, – замахал на него руками Вилли. – Я же у вас был.

 – Ты был, когда я в пустыни жил, а игумен меня с глаз долой отправил в Бутово, в приходскую школу детишек учить.

 – Это почему же «с глаз долой»?

  – Помер в нашем уезде богатый человек – Жихарев, Царство ему Небесное, и завещал круглую сумму на церковь. Но не вообще, а конкретно, чтобы обновить церковь Воздвижения  Креста Господня, которая стоит недалеко от его имения и чтобы положить  при входе в храм чугунную плиту с его именем.

 – Это ещё зачем?

 – Для уничижения. Пусть, дескать, простой народ ходит и попирает ногами имя недостойного раба Божия Николая до скончания века.  А, может, кто и помянет его добрым словом или вздохнёт о его грехах, а Господь услышит. Ну вот. Отписал он, значит, эти деньги. А надо сказать, что саму эту церковь когда-то давно строил на свои средства дед ихний, Савелий Иваныч, о чём и запись есть в церковной книге. Благочестивый, говорят, был человек, не то, что внучёк, который, между нами говоря, удержу в пакостях не знал. Но, только, как учудит что позаковыристей, то скорей бежал к нашему архиерею, благо они были  накоротке и ему в ноги бух: «Помолись за меня грешного, владыко святый!» и, смотря по греху, несколько сотенных  в ручку. А перед смертью Господь пожалел поганца (видно дедушка на том свете крепко о том молился): стал он сильно болеть, грехи свои избаливать и через это одумался. Много денег своих раздал и упокоился аккурат на Светлой неделе . Это для нашего брата, монаха, знак добрый. Значит, Господь не отринул грешника, а сподобил представиться в самый большой православный праздник, когда, как говорят старцы, и на мытарствах бывают послабления. Ну вот. Помер он, а владыко денежки  взял, а дело не сделал. Почитай полгода прошло, а он ни гу-гу. Я спрашиваю: «Владыко, может помочь чем?  Давайте я  с подрядчиком каким совестливым поговорю о том, что в храме перво-наперво починить надо. В прошлом году, осенью, как дожди пошли, так в той церкви за водой ходить не надо: так с потолка и льёт, а весной смотрю: колокольня набок совсем пошла. Звонарь говорит, что благовестить опасается.  В ответ  на мои слова владыко как зыркнет на меня. Не твоё это дело, говорит. У меня другие планы на эти деньги имеются: в епархии полно прорех. А покойному, говорит, все равно, на какое богоугодное дело пойдут его средства. Ему, говорит, уже зачлось на том свете, что он такую большую лепту Церкви пожертвовал. Я тогда говорю: «Вы ему на смертном одре обещали, а если бы не согласились, то он хотел эти деньги  – двенадцать тысяч, отдать детскому приюту, куда он сдавал своих нагулянных детей». Архиерей в крик: «Ты кто такой, чучело, чтобы меня учить!» Вот  и весь сказ. А ещё, на новолетие, на епархиальном собрании, я попросил показать годовые расчётные книги. Знаю точно, что было много пожертвований на нужды образования, а мне, веришь,   копейки не дали, чтобы купить детям духовные книжки. Если бы не один добрый человек, то у меня бы в этом году для них и тетрадок не было. А детки мои из неимущих семей были, им помогать надо.

 – Написали бы мне, я прислал бы вам денег, – вставил Собакин.

 – Мне совестно, Вилли, я тебя уже всего обобрал. Как на новое место перевожусь, так ты мне помощь высылаешь. Только ты не думай, у меня все расходы в тетрадку записаны – могу показать.  Я монах, мне самому мало надо. А их я просто проверить хотел: куда они деньги дели. Мне надо-то было шестнадцать рублей на всё. Людям тяжело, а они в шёлковых рясах ходят, сладко едят и мягко спят. Я им объясняю, что в Святом Писании сказано, что вор не только тот, кто берёт не своё, но и тот, кто не раздаёт того, что имеет в избытке. Господи, Твоя воля, как они на меня кричали! А благочинный, тёмная  душа, грозил епитимьёй. Прогнали.

 – Куда же вы теперь? Вас уже почитай все епархии  перевидали, – покачал головой Вильям Яковлевич. –  Неужто, нет праведных пастырей?

 – Почему нет? На них Церковь наша стоит и стоять будет. Только они не на виду, поэтому и праведники.

 – Оставайтесь в Москве. Я за вас похлопочу.

 – Нешто ты не помнишь, что я здесь уже служил? Не могу я в Москве. Столица не для меня. Людей много. Опять же начальство больно неприступное, прямо – небожители. У меня там один архиерей, а здесь все архиереи и только о мирском  и говорят. Хоть и далеко до столицы, а все дворцовые сплетни знают, всех министров по именам, и кто от кого в силе. Куда это годится, я тебя спрашиваю?

 – Уходите на покой.

 – Кому я нужен старый да глупый. У монаха «покой» может быть только на том свете. Ты ведь знаешь, я принял постриг в 61-ом году, в Клопском монастыре Новгородской епархии. Это в 20-ти верстах от Новгорода, где я родился и вырос. Потом была Духовная академия при новгородском Антониеве монастыре. После шести лет в захолустье, я стал мечтать, нет, не о мирской жизни, а о духовном поприще. По протекции ректора академии, архиепископа, а тогда ещё только архимандрита, Макария Миролюбова , меня в 67-м перевели служить сюда, в Москву, в Чудов  монастырь. В перемене моей участи не последнюю роль сыграла наша фамилия. Помнишь, Вилли, я показывал тебе могилки наших предков, Собакиных, упокоенных  у церкви  Благовещения в Кремле, недалеко от праха воспитателя царя Алексея Михайловича, боярина Морозова?  Вот из-за этого родства и взяли. В Москве жизнь моя резко изменилась. Я попал на вершину православной благодати России. С любого места Московского Кремля ближе к Богу.  Первое время летал, ног под собой не чуял. Определили меня в монастырскую библиотеку. А там!  В руках держал список 12-ого века «Слова о Христе и антихристе» Ипполита Римского , «Толкование на Псалтырь» святого Федорита ,  собственноручное завещание святителя, митрополита Алексия  и переписанное им «Евангелие». Бывало, встану на третьем этаже, в архиерейской библиотеке у окон, что выходят на Царскую площадь , так и запла;чу от умиления, что Господь послал мне такое радостное поприще. О праздничных богослужениях  и говорить нечего: архиереи служат, царская фамилия присутствует, князья да генералы стоят, а в конце служб столько христианских святынь выносят для поклонения, сколько за раз нигде не увидишь! При царских событиях их у  всех московских храмов одалживают. Но и соблазнов, я вам доложу, не меньше. Чудов монастырь кафедральный, первый по чину, а потому там не только своя поварня, квасный погреб и пивоварня  имеются, но и пирожная. К  архиерейскому столу только к каждому сорту ухи, ну, там: стерляжьей, шафранной или судачьей подаются особые пироги.  Грибы, ягоды всегда наилучшие, везут со всех концов России-матушки. Хлебушек  кремлёвский, в  виде хомута, может,  доводилось пробовать, душистый, во рту тает. Или, к примеру,  чудовские калачи четвертные – на весь свет знамениты. А мне, так не было лучше нашего братского хлебушка – ржаного, – отец Меркурий вздохнул и продолжал: –  Нищих монастырские никогда  не забывают – столы по праздникам такие ставят, что и приличный люд не брезгует угощаться. Но, вот году в 88-ом, стало мне на душе неспокойно: почувствовал, что заплывает она мирским жирком от благополучной жизни. Решил я податься в глубинку, там Богу послужить, душу порадовать стяжанием. Уж как меня отговаривали наши отцы, как отговаривали!  А я им всё про духовный подвиг талдычил. Что,   мол, без этого монах не монах, а как бы осьмушка от него. А они – давай надо мною смеяться! Куда же ты собрался? У нас испокон веку все неслухи, которые в прю  с властью входят или о послушании своём забывают, здесь, в Чудове, грехи замаливают. Тебе и уходить никуда не надо.  Мне тогда много кого припомнили: и епископа Емфимия ,  и  митрополита  Киприана и  патриарха Никона , которого Церковный Собор в Чудове приговорил к лишению звания.

  –  Думается мне, – заметил Вильям Яковлевич, – что Чудову вообще не везёт на знатных поселенцев. Вспомните  ещё Лжедмитрия  и Наполеона .

 – Не согласен. В 1612-ом в этот монастырь поляки заточили патриарха Гермогена , а потом и замучили. Этот страдалец за веру и отечество стоит всех остальных.

 – Пожалуй, вы правы, о нём я не подумал, – согласился младший Собакин. – Извините, отче, я вас увёл в сторону от вашего рассказа. Значит, братия вас отговаривала уходить из монастыря?

 –  Ну да. Говорили: бери пример с нас – сиди и молчи. Сколько я их не убеждал, что не еретик какой-нибудь, а просто хочу жить в простоте и Богу служить через людей. А они надо мной насмехались и крутили у лба, дескать, от большой учёности крыша съехала. Хочешь выше нас быть? Смотри, живой на небо полетишь, как Илья, мы тебя за ноги ловить будем! И мой духовник,  ныне покойный, отец  Паисий  долго не давал своего благословения на уход. Говорил, что это у меня искушение. Отпустил только тогда, когда я при всех, в одном подряснике  на осеннем дожде и ветру, на коленях, перед  окнами его кельи часов пять простоял. Плюнул и отпустил. Вот с тех пор я и маюсь как неприкаянный, но назад меня батогами не затащишь! Я эти годы ни на что не променяю и остановлюсь только там, где душа моя попросит.

 –  Монаху грех не сидеть на месте! – возразил Собакин.

 -А  если душа болит от покойной жизни?

 – Смиряться надо.

 – Это называется не смирение, а соучастие в грехе, когда  братия больше о животе своём печётся, чем о душе. Монахи должны круглые сутки чётки тянуть, умную молитву творить, за мир молиться, а у нас что делается?  Посмотри на их высокопреосвященства: сначала входит шёлковый да парчовый живот с панагией , а уж потом сам заходит. Молитвы, какие им  полагаются, за них послушники вычитывают.  Зависть к брату, сребролюбие, блудные разговоры, хорошо, если не дела. А отчего? От почитания тела своего выше души! Променяли своё апостольское первородство на чечевичную похлёбку. Я этого видеть не могу, ты меня знаешь, Вилли. Ведь на подлинном  монашестве мир держится!

 – У вас уж очень стал непримиримый характер, – вздохнул Собакин. – Помнится, когда вы жили в Чудове, такого не было.

 – Потому, что молодой  ещё был, славы хотелось, себя любил больше Бога. Бывало, за то, что словом владел, доверяли мне в праздники проповедь говорить в церкви Чуда Архангела Михаила. Народу там – не протолкнуться, а я то и дело поглядываю на своё отражение в стекле, которым покрыта икона Спасителя. Вот, мол, я какой – мал да удал! Видишь, до чего дело дошло: вместо Бога я только себя видеть стал. У нас в монастырской церкви святителя Алексия женскому полу по уставу бывать не положено, так я специально норовил чаще в Михайловском служить, где мне  московские дамочки ручку целовали, да пожимали, и в глаза заглядывали со значением. Вот до чего дело у меня дошло.

 Заслушавшись монаха, Канделябров в этом месте в сердцах плюнул, а Ипатов только страдальчески вздохнул.

 – Теперь расскажу, с чего у меня в жизни всё переменилось, – продолжал отец Меркурий. –  Служил я как-то в подмосковном  Николо-Перервинском монастыре. Он с незапамятных времён приписан к Чудову и наша братия и посейчас туда по очереди ездит служить. Игумен у них в то время был – отец Савва – кристальной души человек, Царствие ему Небесное. Дело было на первой неделе Великого поста. Народу не так, чтобы много, все стояли с зажжёнными свечами, монахи читали перед алтарём канон Андрея Критского и Святое Евангелие.  Вдруг, от сильного сквозняка –  на улице в тот день был сильный ветер  – почти у всех молящихся погасли свечи. Народ подался вперёд, чтобы зажечь огонь от свечей, которые у солеи  держали монахи. А я стоял впереди мирян. Вдруг вижу, что из-за моего левого плеча просовывается  совершенно голая волосатая рука с  потухшей свечой и пытается у меня одолжиться огоньком. Обомлев, я обернулся назад и вижу самого натурального чёрта. Рыло у него, как у кабана. Эта пакость мне гнусно так, по-приятельски, ухмыляется, покровительственно кивает, как бы говоря: «Не бойся,  я с тобой». Я глазами туда-сюда и вижу, что этого чертяку, никто, кроме меня, не видит. Сразу за ним стоял какой-то приличный господин, который смотрел сквозь эту образину, как через стекло. Зажмурился я покрепче, а когда снова открыл глаза, нечистого духа уже не было. Тут я понял, что это – мне знак. Завяз я, надо выбираться из трясины болотной пока не поздно, иначе смерть будет моей душе. «Возведи меня Господи от рова страстей и от брения тины и постави на камени ноги мои и исправи стопы моя».  39 псалом  царя Давида. Подумал ещё тогда, что раз Господь показал мне эту нечисть, значит ещё надеется на моё исправление, ещё не всё потеряно и есть надежда на спасение души. Вот я и ушёл от достатка, от своей спокойной жизни.

 – Какие теперь у вас планы? – поинтересовался Собакин.

 – Я к тебе сейчас из Оптиной  приехал. Там с недельку побыл,  хорошо помолился и попал к старцу Нектарию. Сказал ему, что теперь хочу податься на север, на Валаам или на Соловки.  Поначалу он меня, конечно, отругал за беготню, но и обнадёжил. Говорит, не кручинься, скоро Господь определит тебя. Не спеши в холодные места. Жди и слушай  своё сердце. Оно тебе укажет, где тебе окончательно остановиться. Там и будет твоё место до самой кончины со всем монастырём. Я испугался и говорю:  «Неужто конец света грядёт? Где же антихрист?» А он мне: «О конце света у Бога спрашивай и об антихристе мне неведомо, а вот родня его скоро объявится – все признаки налицо».

 -Ну, положим,  ещё поживём, – встрял в разговор Канделябров. –  Бог милостив.

 – Нет, я думаю, милости мы от Бога не дождёмся, ежели не опомнимся, – покачал головой отец Меркурий. – Плохо живём. Смотрите, сколько безбожников развелось! А раз так, то Господь скажет: «Меня не признаёте так и живите без меня, как знаете». И отвернётся. Тут и начнётся бесам раздолье. Страшно об этом даже думать.

 В столовой повисла тишина.

 – Прямо не знаю, что мне дальше делать, – вздохнул старший Собакин. – Если не прогонишь, я у тебя пока поживу, а?

 – Сделайте одолжение.

                                                                            ***

   После обеда Вильям Яковлевич жестом трагического актёра пригласил помощника к себе в кабинет.

 – Прошу ко мне, нам надо объясниться.

 Ипатов бросил умоляющий взгляд на Канделяброва, но тот и глазом не моргнул, а продолжал убирать со стола.

 Усевшись в своё любимое кресло под портретом предка, начальник побарабанил пальцами по краю стола и грозно взглянул на Ипатова.

 – Итак, милостивый государь, я жду объяснений.

 У «милостивого государя»  не в первый раз за день взмок затылок, но ноги похолодели, не от мороза, впервые. Он упорно молчал, повесив голову.

 – Не слышу ответа, – прорычал Собакин. – Если вы считаете себя порядочным человеком – извольте отвечать за свои поступки!

 – Виноват.

 – Что значит «виноват»? Подробнее.

 – Когда я был вынужден остаться в одной комнате с госпожой Кашиной, то был, нет, стал, нет, не удержался в рамках приличий  и …

 – И что?

 – Поддался искушению, несообразному с достоинством порядочного человека. Я один во всём виноват и готов понести заслуженное наказание, – прошептал Александр – защитник людей. – Варвара Петровна ни в чём не виновата.

 – Как так? Вы что, хотите сказать, что искушались сами по себе на глазах у дамы?

 – Боже упаси. Я только хотел сказать, что инициатором произошедшего падения был я.

 За дверью кабинета  кто-то хмыкнул.

 – Такие, с позволения сказать, поступки, милостивый государь, смываются только кровью, – опять возвысил голос Собакин. – Сегодня же будем драться на пистолетах. Спиридон!

 На пороге тотчас вырос Канделябров.

 – Принеси дуэльные пистолеты. Я буду стреляться с этим господином.

 Канделябров вернулся с ящиком «лепажей» .

 – Дуэль  состояться никак не может, сударь, – торжественно провозгласил он. – Господин Ипатов не имеет дворянского звания, а значит –  не является вам ровней.

 – Да, – поспешно подтвердил Александр Прохорович. – Я не имею равного вам звания.  Куда мне. Я – мещанин.

 – Тогда я убью тебя, как собаку! – гаркнул Собакин, выхватил из ящика синий пистолет  и направил его в сторону помощника.

 Ипатов перекрестился, но не двинулся с места.

 –  Чёрт с ней, с Варварой! – вдруг успокоенным голосом сказал Вильям Яковлевич и швырнул  оружие  на стол.

 – Вот и хорошо, – кивнул Спиридон, забрал пистолеты и ретировался из кабинета.

 – Ладно, Ипатов, мир,  – протянул  руку начальник. – Надо признать, что ты держался молодцом. Хвалю, что не раскис и не свалил всё на даму. Это – по-рыцарски. Я ведь знаю Варварину хватку. В сущности, на твоём  месте мог быть любой.  Она сама мне призналась, что завлекла тебя. Если бы я этого не знал и поверил твоему бормотанию, то уверяю честью, свернул бы твою цыплячью шею без сожаления.

 – Она пошла на это от обиды, – рискнул сказать Александр – защитник людей. – Думаю, что сейчас Варвара Петровна об этом жалеет.

  – Меня это больше не интересует. В конце концов, я сам виноват, что обольщался на её счёт. Ждать порядочности от женщины, которая живёт на обеспечении  мужа и обманывает его с другим, глупо, – с грустью в голосе проговорил Собакин. – И выходит, что наш с тобой Спиридон кругом прав, когда беспощадно критикует женский пол.

 Ипатов не знал, что ответить.

 – Что молчите, молодой человек? –  опять перешёл на «вы» начальник. – Каков, однако, из вас получается роковой мужчина!  За каких-то полгода две шикарные женщины находят в вас предмет своих интересов.

 – Что!? Вы знали про Турусову? – остолбенел Александр Прохорович.

 – А как же. Что ж вы думаете,  я слепой был, когда, помните, перебрав «Спиридоновки», вы защищали её и потом,  когда всё открылось, не спали и, excuse me , скулили у меня здесь за стеной всю ночь. Я сразу тогда понял, что Урусова у вас вытянула сведения о том, что мы её  подозреваем. Поэтому она и нанесла нам упреждающий удар, уговорив немца за большие деньги лжесвидетельствовать.

 – Надо вам было выгнать меня ещё тогда, – убитым голосом сказал Ипатов. – Никакой я не роковой. Используют меня, дурака, вот и всё.

 – Я сам решаю, кого и когда мне выгонять, – отрезал Собакин. –  Вам надо закалить характер, Ипатов.  Старайтесь не идти на поводу у женщин – это для мужчины деградация и гибель. Учитесь быть ведущим, а не ведомым.

 – Легко сказать…

 – На сегодня хватит лирики, – подытожил начальник. –  Начните хотя бы с того, что перестаньте утаивать от меня обстоятельства дел, которые мы ведём. И не стесняйтесь задавать вопросы, когда не знаете, как поступить. В любом случае, мои советы вам не повредят, хотя бы потому, что я старше и опытнее вас. Да, кстати, с вашей квартирной хозяйкой я всё уладил.

 – Что вы ей сказали?– обрадовался Александр Прохорович.

 – Я сказал, что оргий вы больше под её крышей устраивать не будете, а станете посещать публичный дом.

 У Ипатова в глазах поплыли круги. Увидев выражение лица помощника, Собакин поспешно крикнул:

 – Шучу – шучу! Ну, нельзя же быть такой бабой, Ипатов! Говорю вам, я пошутил. Сказал ей правду и дал сто рублей за причинённое беспокойство, а вас представил благородной жертвой. Честное слово. Не волнуйтесь, о подробностях речи не было.

 Александр Прохорович улыбнулся так, как будто ему объявили помилование после назначенной казни. Вильям Яковлевич, глядя на него, умилился.

  – Ипатов, вы – прелесть, что за анахронизм. Давайте выпьем с вами в знак нашего окончательного примирения.

 Он полез в шкаф, вытащил оттуда заветную «Спиридоновку» и запел:

 Над Москвою тучи ходят,

 Ветер яростно шумит.

 У красавца удалого сердце ноет и болит.

 Эх, сердце ноет и болит.

  – Только, Ипатов, понемногу. Нам ещё сегодня работать.

                                                                          ***

   В Английский клуб Собакин с помощником приехал затемно. Все окна дворца были ярко освещены, как на праздник. Широкий полукруг двора был весь заставлен экипажами. Дородный швейцар в перевязи  то и дело отворял дверь, с поклоном пропуская гостей. Уже в вестибюле был слышен приглушённый  людской гул, доносившийся со второго этажа. В швейцарской, хоть и был душный летний вечер, вешалки были заняты головными уборами, плащами и накидками. В особой длинной подставке, частоколом, один к другому, стояли зонты и трости. Видимо посетителей было много. Не успели сыщики войти и осмотреться, как им навстречу по парадной лестнице кубарем скатился  Шаблыкин. Их пригласили в знакомую «старшинскую».

 – Желаете  у нас отужинать? – гостеприимно предложил старшина.

 – Пожалуй, мы не будем мешать дело с удовольствием, – улыбнувшись,  ответил Собакин. – Какие новости о «Чёрном сердце»?

 – Печальные. Кольца нет, – вздохнул Шаблыкин. – Вскрытие Поливанова показало разрыв сердца. Я сам видел заключение. Пока это дело не вылезло наружу, мы с Александром Львовичем смотались к Поливанову домой и перетрясли там все комнаты. Его прислуга божится, что Алексей Алексеевич никогда не снимал кольца с руки, даже, простите, когда мылся в бане, в парной, где камердинер обматывал ему палец мокрым платком, чтобы тот не обжёгся горячим кольцом. Да что слуги! Я и сам знаю, что Поливанов  его никогда не снимал!

 – И всё-таки хотелось бы уточнить: в тот день прислуга видела у него на руке алмаз до последнего момента, когда он уехал в клуб?

 – Именно так. В тот день до отъезда в клуб он был дома, спал до часу. Потом к нему приехали двое:  полковник Ушинский с господином Лавренёвым,  светским молодым человеком, членом нашего клуба. Камердинер Савелий  рассказал, что они все вместе сидели в кабинете, курили, пили вино и о чём-то спорили. Иногда голос повышал полковник. Но, между нами говоря, он часто «на бровях»   и всё время орёт. Словом – военный человек.  Часов в пять Лавренёв уехал, а Поливанов, немного погодя, стал собираться в клуб. Ушинский поехал с ним.

 – Кто наследует имущество Поливанова? – спросил Собакин.

 – Прямых наследников у него нет. Вот мы и поехали  поскорее с обыском, пока дом не опечатали. И сделали это вовремя: вчера прислугу распустили, дом заперли и  печати навесили.

 – А почему меня не позвали с вами на обыск?– возмутился сыщик.

 – Дело в том, дорогой Вильям Яковлевич, что поливановская прислуга нас хорошо знает. В доме Алексея Алексеевича не раз проходили наши заседания по спорным карточным делам. Вот и в этом году так было на Страстной неделе, когда клуб был закрыт. Мы сказали Савелию,  что нам нужно забрать кое-какие клубные бумаги. Он и допустил. А приди мы, извините, конечно, с посторонним человеком – у прислуги возникли бы сомнения.

 – Понятно, – кивнул Собакин. – Вы действительно перебирали бумаги Поливанова?

 – Не только перебирали, но и взяли с собой копии протоколов заседаний нашего клуба. Остальные бумаги мы не трогали. В основном, это были денежные расчёты, счета из магазинов, личные записки и письма. Нам это ни к чему – мы искали кольцо.

 Собакин  вдруг сморщился, как от лимона.

 – А может Бог с ним, с этим «Чёрным сердцем», а, Пётр Иванович? Пропало и пропало. Наследников нет, а вор ещё сто раз пожалеет, что связался с этим камнем.

 – Что вы! – замахал на него руками Шаблыкин. – Смеётесь? У нас в клубе нехорошо. Только вчера мы  принимали из Петербурга шталмейстера Его Императорского Двора барона Гогеля. Он  сказал, что даже великий князь Георгий Михайлович  где-то в приватной беседе покачал головой и заметил: «Замутилась московская водичка в Английском». Во как.  Ещё ничего не знают, а уже выводы делают. А вы говорите: Бог с ним. Нас, старшин, обер-полицмейстер тоже пытал,  что да как. Разберитесь, сказал, по-хорошему и быстро, а не то я вам своих пришлю. Его  сыскные – ребята расторопные, сами знаете, но тогда – широкой огласки не избежать.