Текст книги "Горе побежденным (СИ)"

Автор книги: Ольга Сухаревская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

 Через какой-нибудь час младший Собакин порыжел головой и бровями, у него припухли и покраснели глаза, у рта появились глубокие морщины, руки, шея и лицо приобрели нездоровый землистый оттенок, а под ногтями появилась траурная кайма. Сыщик оделся с претензией на воровской шик в виде дорогой пёстрой жилетки и хромовых сапог. Все превращения Вильям Яковлевич произвёл над собой сам. А вот Ипатов был полностью произведением рук Спиридона. Тот иногда отбегал от молодого человека, с прищуром оглядывал его и опять бросался наводить «красоту» на будущую мамзель. Отец Меркурий неодобрительно качал головой. Сначала Канделябров  чисто выбрил мо;лодца, нарисовал ему лицо, напудрил и надел кудлатый парик.

 – Ну, у тебя и портрет! – радовался он. – Первый класс! Ни одной определённой  линии, ни одного яркого цвета. Рисуй, что хочешь.

 На такие оскорбительные речи Ипатов не отвечал, а только мотал головой и ойкал, когда Канделябров выщипывал ему в тонкую ниточку его белёсые брови и сурьмил их дочерна.   Накрасив ему губы, Канделябров не удержался и в творческом порыве влепил молодому человеку кокетливую родинку на левую щёку.

 – Ты не очень-то  усердствуй, Айвазовский, – осадил его Собакин. – Нам из него завлекалку делать ни к чему.

 – Тогда давайте выбьем у него все зубы, – предложил в ответ Канделябров.

 – Все не все, а парочку убери, – согласился Вильям Яковлевич. – И руками его займись.

 После Спиридоновых трудов у бедного Александра Прохоровича появился отвратительный зубной провал, руки, от втирания какой-то дряни, посерели и загрубели, под ногтями появилась грязь, а на пальце грошовое колечко со стеклянным камушком.

 – Раздевайся, – скомандовал «Айвазовский», – буду тебе делать формы.

 На него надели лиф с ватными грудями и панталоны с вшитыми сзади тряпичными округлостями. Потом нарядили в синее саржевое платье в горошек и зелёный плюшевый жакет.

 – Не в талию, – покачал головой Спиридон. – Скинь-ка, я тебе мигом жакетик на машинке  обужу.

 И бросился к «Зингеру».

 Когда Канделябров подтолкнул  Ипатова к большому зеркалу, он себя не узнал. Это была  разбитная, повидавшая виды девица, постарше самого Александра Прохоровича, в вытертой фетровой шляпке и неприлично короткой юбке, которая открывала щиколотки в грязных чулках и стоптанных башмаках.

 Открыв щербатый рот, мамзель возмутилась:

 – Спиридон Кондратьич, чтой-то платье у меня такое короткое?

 – Интересно, а чем ты будешь мужчин соблазнять, мать моя? – поднял бровки Канделябров.

 – Я что-то не понимаю, – обратился молодой человек к своему начальнику, который с видимым неудовольствием жевал сухую травяную смесь из большой жестяной банки. – Зачем мне кого-то соблазнять? Я же ваша, Вильям Яковлевич!

 – Тьфу ты! – плюнул в сердцах отец Меркурий.

 – Для куража, – ответил за Собакина Спиридон и предложил: – Пожуй-ка тоже этой травки.

 – Это ещё зачем?

 – Голос меняет. Этот сбор на каждого по-разному действует, но часов шесть своим голосом говорить не будешь.

 – Кондратьич прав, – странным свистящим шёпотом сказал начальник. – Это вам не помешает. У вас, Ипатов, тембр голоса совершенно мужской. Без привычки, в сложной обстановке можно вдруг и забасить, а там люди серьёзные – маскарадов не понимают, – и добавил: – Не удивляйтесь на моё шипение. Так на меня действует эта смесь. Голос становиться дребезжаще-свистящим. Там, меня знают именно таким.

 В угаре работы никто не обращал внимания на отца Меркурия. Он стоял столбом посреди маскарадной и только сокрушённо мотал головой, наблюдая за происходящим. А когда Ипатов перед уходом с жалкой щербатой улыбочкой тоненькой фистулой (травка подействовала) попросил у него благословения, священник поднял было руку, но вдруг опустил её и в сердцах плюнул.

 Не дожидаясь тирады родственника, Собакин подхватил за талию помощника и оба они скрылись в вечерних московских сумерках.

                                                                      ***

 – Запоминайте, Ипатов, – дребезжал начальник в самое ухо Александра Прохоровича, когда они тряслись на извозчике в сторону Хитрова рынка – Зовут меня Яша Нерчинский или по-другому – Клоун. Для хитровских я спец по укрыванию «обратников» – беглых с каторги. На самом деле этим занимается целая банда, которая сидит на крючке у полиции. Меня «признал» и ввёл в «обиход» их авторитет Лёнчик-Юшка. Власти повязали его, по-тихому, пять лет назад. С ним работал блестящий следователь – Иван Филиппович Маканин и, как результат, – вся банда теперь под контролем полиции. Беглую мелочь пропускают, а крупную рыбу отсеивают и отправляют якобы заграницу и так далеко, что их больше никто и никогда не видит. Вот там меня и «прописали». Хотя, я только один из связны;х и бываю в Москве наездами.

 – А почему Клоун?

 – Для страху. «Делать клоуна» – на воровском жаргоне означает обезображивать лицо. Такое делают и с трупом, чтобы не опознали,  и с человеком, который хочет «замести следы», изменив внешность. Тот, кто сам этим промышляет или имеет надёжного медика для такой операции, всегда в авторитете. Их опасаются, ещё и потому что это, как правило, отморозки.

 – Куда мы сейчас? – поёжившись, спросил Ипатов.

 – В трактир «Сибирь». Это в Петропавловском переулке. Нам нужен Федя Рыжик. Но к нему без протекции не попадёшь. Он обитает в «Сухом овраге». Так называют  зловонные ночлежки, которые находятся  позади «Утюга» – углового дома, что выходит на Хитровскую площадь.

 – «Утюг» я знаю. Там – одно ворьё.

 – Это вотчина уголовников. Нам туда. Эх, с землёй бы сравнять эту Хитровку и застроить красивыми домами, ан – нет. Сколько не бьётся общественность – всё без толку. В центре города – такая гниль!

 – Что мешает?

 – Хозяева этих ночлежных домов и дешёвых меблирашек – солидные и уважаемые люди – получают такие прибыли, каких в других местах ни за что не получишь. Вот и дают «золотого барашка» кому надо, чтобы не трогали Хитровку.

 – А этот Федя Рыжик, что – авторитет? Больно неказистая у него кличка. Бандиты любят себя козырными тузами называть.

 – Федя – человек серьёзный, – возразил Собакин. – «Рыжиками» у воров называют золото. Федя его любит до дрожи в руках, потому и кличка у него такая. Говорят, что где-то в подземелье у него, как у скупого рыцаря, зарыты сундуки с золотом. Врут должно быть, но свою воровскую долю он берёт только золотом.

 – А если украли, допустим, драгоценный камень?

 – Человек из банды продаст его «ямщику» – скупщику краденного, в обмен на золото и принесёт Феде его часть.

 Возница остановился в начале Солянки.

 – На Хитровку не повезу, – обернулся он к ездокам. – Я к ночи туда ни ногой и порядочным гражданам не советую.

 Расплатившись, парочка неспешно двинулась к площади.

 – Надо было идти со стороны Покровки или Яузы, как «деловые», – просипел Собакин. – Ну, да ладно. Мало ли я откуда гуляю свою кралю.

 Совсем стемнело. У Ипатова было ощущение, что он и не в Москве вовсе. Их обступили обшарпанные дома с окнами, слепыми от грязи, заколоченными досками или завешенными тряпками. Казалось, что двери в эти зловонные ночлежки вели в бездну. Даже в такую сухую погоду сыщики то и дело обходили склизло-вонючие лужи.

 В потёмках главной московской трущобы, мимо них то и дело шмыгали какие-то оборванцы. Парочка вышла на площадь, где тускло горел единственный фонарь. Посередине темнел длинный деревянный сарай с большим навесом. С утра здесь гудела биржа всякого сброда: копеечных разнорабочих, сомнительной прислуги и подёнщиков в надежде на заработок. Одним словом: «плохо не клади и близко не подходи». После полудня Хитровкой завладевал мелкий торговый люд. По всей площади на лавках и земле раскладывался третьесортный товар московской голытьбы. А сейчас, впотьмах, прячась под навес, местные торговали тем, что на свет не покажешь: «живым» товаром, самогоном и «травкой».

  Встречная публика зорко обшныривала глазами новеньких, но близко не подходила. То и дело открывались двери, выходивших на площадь заведений, и оттуда, при коротких вспышках жиденького света и пара;х вонючих испарений, вываливались невообразимые фигуры и тут же исчезали во мгле переулков. Где-то истошно взрыдывала гармошка и раздавались матерные крики.

 – Пришли, – просипел Собакин. –  А вон, смотрите, с другой стороны – трактир «Пересыльный». Там, в основном, обитают мнимые больные, нищие да барышники. Помните, Ипатов, здесь везде опасно. Хотя, по мне, «Крым» на Трубной – хуже всех. А нам сюда, в «Сибирь». От меня ни на шаг и молчите.

 Кавалер цепко схватил свою «подружку» под руку и толкнул дверь. У Ипатова перехватило дыхание от смрада. Воняло всем сразу: грязным человеческим телом, тухлой капустой и уборной. Народу было полно: одиночки, парочки, а то и целые компании, выпивали и  закусывали солёными огурцами, печёными яйцами и  варёной требухой из грязных мисок.  Собакин едва нашёл пустое место на углу закисшего стола у самой стойки, за которой возвышался атлетического сложения трактирщик, подпоясанный грязным полотенцем. Выражение лица этого существа было совершенно каменным и невозмутимым, как у японского ниндзя. Собакин внимательно на него посмотрел и чуть приподнял руку в знак внимания.

 – Тебе поклон от Юшки, – негромко просипел Яша Нерчинский. – Мне нужен Расписной.

 Казалось, что тот ничего не слышит из-за пьяного гомона, но, это было не так. Ни слова не говоря, трактирщик показал одними глазами на грязную стену справа от себя, где висел облезлый ковёр. Собакин всё понял и потянул  «подружку» прямо к нему – там был потайной вход. Но тут к ним подскочил разбитной парень и преградил путь. В одной руке у него был зажат нож.

 – «Рыбу» оставь здесь.

 – А ну, отвали, – отпихнул его Яша. – Что уставился? Давно в лоб не получал? Если она останется здесь, я с собой твои моргалы возьму. Они мне там дорогу показывать будут.

 На миг от такого напора охранник опешил.

 – Слышь, Сазон, – обратился он к хозяину, – чего эта падла баланду травит?

 Трактирщик опять не сказал ни слова, но выразительно мотнул головой и  прилипа;ла мгновенно исчез.

 Сыщики нырнули за стенку, где оказался узкий проход, по которому надо было пробираться ощупью. Вскоре впереди посветлело, и они оказались в помещении, где за столом какие-то типы резались в карты. Свет единственной свечи отбрасывал  по стенам невероятные тени. Игроки враз обернулись. Наступила тишина. Собакин насчитал четырёх, но из-за тусклого света рассмотреть их, как следует, не мог.

 – Мне нужен Расписной, – просипел он.

 – За хрусты будет тебе Расписной, – тоже сипло ответил кто-то.

 – Ладно, не трави, – одёрнул его другой. – Я Расписной. Чего надо?

 Фигура поднялась от стола и всмотрелась в пришедших.

 – Клоун, ты что ль?

 – Ну.

 – Ты что, офонарел сюда с девкой суваться? – заржал Расписной.

 – Ты меня знаешь, – кивнул ему Клоун, – я в болвана не играю. Раз пришёл с ней – значит надо.

 Бандит подошёл ближе, поднял свечу и осветил трепетным светом и Яшу, и его спутницу. Тут Ипатов и увидел, почему бандита зовут Расписным: все места, где только было видно его полуголое тело, были густо наколоты татуировкой. Рисунки большей частью были неприличны как, впрочем, и подписи к ним. На здоровенной шее бандита с левой стороны была выколота игральная карта – червонный валет – знак того, что он состоит в признанной банде и служит законному авторитету.

 Клоун потянулся к его разукрашенному уху и прошептал:

 – Сведи меня с Федей Рыжиком.

 Расписной оглянулся на товарищей и прошептал:

 – Ну, ты даёшь, паря. Думаешь, если я на Лёнчика батрачу, так я и с Рыжиком Вась-Вась?

 – Червонец твой, если сделаешь, как говорю, – соблазнял его Собакин.

 – А что я ему набалаболю?

 – Скажи: Яша Нерчинский хочет с тобой познакомиться на деле, о котором ты думаешь, что «идёшь на клей». Рыжик поймёт, о чём речь.

 – Смотри, Клоун, если восьмеришь, он тебя порвёт на ремешки.

 – Кончай баланду травить, веди.

 – Что, прям счас?– обалдел Расписной.

 – А-то. Веди, говорю.

 – Оставь деваху хоть у Маньки-самогонщицы. Ей с нами нельзя.

 – Я её здесь не оставлю, – отрезал Собакин. –  Знаю я вас, чертей недорезанных. Веди. У меня в той стороне знакомый есть. Там Нюша меня и подождёт.

 Расписной хохотнул вонючим ртом:

 – Ишь, какой недоверчивый. Смотри, тебе видней.

 Троица вышла на площадь через «Сибирь». Шли быстро, сворачивая то сюда, то туда, но было впечатление, что кружили на одном месте. Было уже  хоть глаз коли. Наконец, валет открыл какую-то дверь. Пахнуло смрадным теплом.

 «Ночлежка», – подумал Ипатов.

 Сердце у него бешено колотилось. Страх мешал осмысливать происходящее, и только инстинкт самосохранения подсказывал, что нужно, как можно ближе держаться к начальнику. Удивительно, но даже в этой кромешной тьме, местные безошибочно отличали женское обличье Александра Прохоровича, да так, что пару раз ему пришлось бить по чьим-то шаловливым рукам и прибавлять шаг. Собакин понял причину, по которой помощник постоянно наступал ему на ноги и пустил «девицу» впереди себя.

 От ночлежки на версту несло безысходной нищетой. Расписной, как первопроходец, переступал через чьи-то тела, скрюченные на полу, за что в  ответ его осыпали отборным матом. Они долго петляли по узким проходам.

 – Почти на месте, – вдруг сказал валет. – Говорю, от твоей девки надо отделаться.

 – Мы что, уже в Сухом? – спросил Собакин.

 – Ну. За поворотом ихний  первый стрём.

 – Где-то здесь обитает Сказочник. Я Нюшку у него оставлю.

 – Ну, ты даёшь! – зашипел на него Расписной. – Раньше не мог сказать? Мы давно мимо его дыры вальсом протанцевали.

 – Давай назад, – отрезал Яша.

 – Смотри сам. Там от дури не продохнёшь, – вздохнул Расписной и повернул назад.

 Они опять пошли по бесконечным переходам, пока не оказались в большой комнате, где в углу стояла маленькая жаровня. Вдоль стен возвышались двухъярусные нары. На полу рядами лежали рваные матрасы.

 «Ночлежка, что-ли?»– подумал Ипатов.

 Чья-то рука разворошила угли, чтобы осветить пришедших. На низенькой скамейке у огня сидел сгорбленный старик с длинной седой бородой и такими же длинными космами. На его голове торчал чудной остроконечный колпак с кисточкой.

  Собакин наклонился к нему и что-то зашептал в ухо.

 В подвале было очень душно. Присмотревшись, Ипатов увидел, что большинство ночлежников  курят длинные трубочки с черешками размером с напёрсток.

 «Так это опиумный притон, – понял он. – Теперь понятно, почему старик – Сказочник».

 Тем временем опиумщик поманил деваху к себе.

 – Видишь лежак?  – тихим голосом спросил он, указывая в дальний угол. – Ложись и, как умри, поняла?

 «Девица» кивнула и выразительно посмотрела на своего «любовника».

 – Не смотри так, милая, – погладил «подругу» по кудлатому парику Яша. – Поспи, а я мигом обернусь и тебя заберу.

 – А если не заберёт, – хмыкнул Сказочник, – я тебя Яузе отдам.

 «Как это, Яузе?» – лихорадочно соображал Ипатов.

 И как-будто, услышав его мысли, Расписной шепнул:

 – Ты, цыпа, лежи и не пикай, пока мы не вернёмся. Здеся рядом каменный ход прямо к реке. Отседова «идут купаться» все хитровские «жмурики».

 У Александра Прохоровича в животе образовался ледяной ком.

 «Это значит, что отсюда они сплавляют всех мертвецов прямо в Яузу».

 Собакин похлопал его по спине и подтолкнул к нарам.

 – Я недолго, – сказал он почти своим голосом.

 Ипатов лёг на вонючее тряпьё, как в могилу.

                                                                   ***    

   С помощью Расписного парочка беспрепятственно прошла два охранных поста банды и была остановлена только у последнего заграждения: вонючего отхожего места, загаженного до последней возможности ещё на подходе. Их стрёмный развлекался тем, что прицельно бросал нож в дощатую перегородку уборной. На сей раз Собакину пришлось остаться ждать в смрадном закутке, пока валет пошёл объясняться с шайкой. Наконец, Яшу Нерчинского допустили до Феди. Это был кряжистый мужик лет сорока с недоверчивым и угрюмым лицом, лысый и толстомордый. На его зубах поблёскивали золотые фиксы, в ушах висела золотая серьга, а на шее – толстая золотая цепь.

 – Баланду не трави, говори сразу, зачем пришёл, – предупредил гостя Федя, вертя в руках засаленную колоду карт.

 – Тебя навели на крышу, расписали, что там – клей, а там – порожняк. Будет большой шухер и всех вас сдадут в ломбард, –  просипел Собакин.

 – А кто ты такой, чтобы я тебе верил? – сощурился Рыжик.

 – Ты может и Лёнчика-Юшку не знаешь?

 – Каждый сам по себе. С каких пор у него забота, что я завалюсь?

 – У нас там свой интерес.

 – Мне на это нас…ть – огрызнулся Федя.

 – Ладно. Значит, не договорились. Адью.

 – Погодь. О чем не договорились? – занервничал Рыжик. – Ты ж ничего не предложил.

 – Тебе мало, что тебя предупредили?

 – А может, ты меня с твоим Лёнчиком на понт берёшь? Может, вы решили сами  дармовую  покупочку сделать?

 – Тебе решать, Рыжик, – согласился Собакин. – Можешь сам проверить, кто туфту гонит. Но, только, тогда – не обессудь. И я с тобой не прощаюсь. Свидимся на холодке, когда ты будешь нары нюхать и мне пятки лизать, чтобы я тебя обратил до родной Хитровки.

 – Кончай базлать, – остановил его Федя. – Что ты, в натуре, предлагаешь?

 – Расскажи мне про дело, которое тебе дядя предложил, а я тебе скажу, как его обойти без базара.

 Федя засопел. Жаба недоверия сидела на его жирной груди. Собакин это понял и дожал:

 – Я закон знаю, Рыжик. Давай, сунемся вместе. Если наводка чистая – весь хабар твой. Мне нужен только дядя с конфетой. Эту сладость тебе всё равно не проглотить.

 – Это почему же?

 – За эту цацку за тобой не только легавые, но и чужие до дубака будут гоняться. Тебе это надо? – вразумлял уголовника Собакин.

 – А тебе? – прищурился Федя.

 – Мне дядя нужен. За ним должок.

 – Если он, падла, меня подставить хотел – за ним такой должок будет, что пожалеет, что родился.

 – Не гоношись, – осадил его Клоун. – Дядя – мой. И не вздумай масть менять, понял? Если бы не я, после липового-то клея, ты бы со своими, как пить дать, попался. И получается, Федя, что ты в кабале у меня, по-любому.

 Все замолчали.

 – Значит так, – улыбнулся Федя золотым ртом. – Мне ваши с Юшкой заморочки не нужны. На мой век рыжиков хватит. Ты зря здесь пуп рвал. Я ведь этому барбосу во взаимности отказал. Он от меня ни с чем ушёл. А тебе я дал выступить, чтобы узнать, что тогда ко мне приплыло: порожняк с дерьмом или дело фартовое. Так что – никакой кабалы, запомни. Ты ещё мне, сявка залётная, отстегнёшь, если хочешь этого дядю взлохматить.

 Собакин заиграл скулами:

 – Сколько?

 – Пятьдесят николаевских.  И, за твой выход отсюда – столько же.

 – Афиша не треснет? – взвился Клоун. – Это ты так рассудил вместо благодарности?

 – Заткни хлебало, не в церкви. Не я к тебе пришёл, а ты ко мне, – отрезал  Федя. – Пошли  валета к своим – пусть принесёт мне рыжики, тогда разговор будет, – подвёл черту уголовник и поманил своих. – А мы гонца здесь ждать будем. В «святцы» игранём – время скоротаем.

 – Ну, смотри, Федя, –  попытался изменить ситуацию Собакин. – Может и тебе приведётся попросить меня забрать с морозца! Припомню я тебе эти рыжики, когда в колодках пердячим паром изойдёшь на руде и запросишься домой. Весь свой цветняк отдашь, чтобы я тебя сюда вернул, а я тогда посмеюся над тобой. Мой черёд будет базарить, кто к кому пришёл!

 Федя засопел. Вокруг своего туза засопела кодла и заиграла кастетами да ножиками. Вообще-то, Рыжик был вор осторожный (потому и гулял так долго на свободе) и риска не любил. Он прикинул, что лучше решить это дело миром. И не столько он боялся обидеть этого Яшу Нерчинского (хотя кто знает, как житуха сложится?), сколько не хотел разозлить Лёнчика-Юшку. Этого авторитета он уважал и боялся. Недаром его Юшкой кличут. Кровь – дело серьёзное. В этой самой кровищи Лёнчик не по колени, а по саму репицу стоял. Дело-то, видно нешуточное, и люди собрались серьёзные – пусть сами разбираются. Свои рыжики он в другом месте без шума надыбает.

  Федя цыкнул на своих и, растягивая рот в кривой ухмылке, сказал:

 – Ладно, чего ты зас…л? Шучу я. Но за дядю мне причитается.

 – Само собой, – повеселел Собакин. – Ты устроишь мне с ним встречу в ажуре, а я тебе там же отсчитаю пять червонцев.

 – Значит так, – решил Рыжик, – посылай свою расписную хохлому за «николашками», а я своего человека за дядей, – и широко улыбнулся фиксами. – Он моего ответа дожидается, а я всё медлил, и выходит – не зря.

 Собакин вытащил из-за голенища клочок бумаги с огрызком карандаша, быстро чиркнул записку Канделяброву и отдал её валету, объяснив как найти того, кто даст деньги. Ошалевший от такого поворота событий, Расписной только моргал глазами.

 – Сейчас часа четыре утра. Значит, к двенадцати, когда с площади уйдут шабашники, подгребай в «Сибирь», – учил валета Рыжик. – Не тяни: дядя ждать не будет – он здеся бывать опасается.

 Несколько часов Собакин резался с ворьём в карты, пил мерзкую водку и проиграл Феде два рубля с мелочью.

 Тот потеплел и разговорился.

 – Этот барбос вышел на меня через знакомого барыгу, на Птичке.

 – На Трубной?

 – Ну. Бубнил, что есть хороший клей на Пречистенке. Дескать, зайдёте, как к себе. На первом этаже – никого. Наверх не суйтесь – там хозяйка. Ей чтой-то подольют, чтобы лучше сны смотрела. Говорил, что внизу – добра столько, что не унести. Дяде нужно будет сразу свинтить и вынести гайку, у которой камушек с червоточиной  внутри, и мы – квиты.

 – Где лежит это кольцо? Ну, гайка?

 – Без понятия.

 – А как он выглядит, этот твой дядя?

 – Не фартовый, точно. Такие только по Тверской гуляют.

 – А лет ему сколько? Какой масти? – настырничал Яша.

 – Отдзынь, достал. Придёт – сам увидишь, – увернулся Федя.

 – А где этот дом? Адрес сказал?

 – Отвали, сказал.

 – А чего ты сразу-то не согласился?

 – Не в цвет мне это дело.

 – Чего так?

 – На Пречистенке сработать – это тебе не в гадюшнике  задрипанном  покупочку сбацать. Тут засыпаться – раз плюнуть. Место чистое, на каждом углу постовой. Если и возьмёшь барахло – так его ещё оттедова унести надо. Там ни одной стоящей подворотни нет. И на штенгель плохая надёжа. Не на себе же всё переть. Пока мы дом будем потрошить, околоточный унтер наш возок обшмонает сверху до низу и станет дожидаться нас, как дорогих гостей. А ты ещё вякнул, что он жёлтый, как лимон.

 – Нет, Федя, он не доносчик. Ему нужно кольцо. Зачем? Его дело. Ему указали на тебя, как на фартового, который сворочит ему это дело. Вот он и припёрся к тебе. В назначенный день, когда ты  пришлёпаешь туда со своими, он заплатит хрусты прислуге, и она согласится уйти на весь вечер, прикинуться больной или спрятаться в чулан. Ты вынесешь ему кольцо,  и он исчезнет. А как уж ты будешь выбираться из этого дерьма – не его дело. На то ты и рыска – вор опытный, чтобы позаботиться о себе сам.

 – Вот гнида. А с чего ты взял, что это дело – дерьмо? За каким хреном ты-то ко мне припёрся?

 – Говорю: у меня с ним счёты.

 – Какие такие счёты, если ты даже не знаешь, как он выглядит? – прищурился вор.

 – Он, падла, хитрый. Откуда я знаю, может он вместо себя кого другого прислал с тобой договариваться. А дело это не просто дерьмовое, как ты думаешь, а ещё и мокрое, – втолковывал ему Собакин. – Этот перстень хозяин дома всегда при себе держит. Усёк? И, за  здорово живёшь, он с ним не расстанется. А это значит, что или он тебя или ты его или кто-то ещё вас хлопнет  на этом деле.

 – Урою, гада, – потемнел пьяными глазами Рыжик.

 – Нет, Федя, – мотнул головой Яша, – он мой. Я тебе за него рыжиками  отстёгиваю, и ты, при своей кодле, дал слово его не трогать.

                                                                 ***

   Не зная счёта времени, Ипатов лежал на вонючем лежаке, как в аду среди грешников. Красноватые блики жаровни выхватывали из темноты полубезумные обкуренные лица  наркоманов и снова погружали их во мрак. На нарах всё время кто-то бормотал непонятное, вскрикивал в дурном забытьи, хрипло ругался, смеялся или плакал. Полежав с полчаса, Александр Прохорович освоился с темнотой и начал разбираться в подробностях своего удручённого положения. В притоне было два выхода: один – дальний, с дверью, откуда они пришли с Собакиным и Расписным, другой – в стене, прикрытый драным, ватным одеялом. Надо полагать, что последний вёл наверх, на улицу, судя по свежему воздуху, который приносили с собой посетители зловонного подвала. Да и публика оттуда шла прямо-таки благообразная: прилично одетое ворье и проститутки. А вот из дальней норы выползало всё больше полуголое отребье и, изрыгая проклятья, канючило покурить в долг.  Сказочник отвечал отборной бранью, выталкивал их вон и грозился позвать Мордашку. Вскоре Александр Прохорович сподобился  увидеть этого обитателя подземелья, когда надо было выпроводить особо расходившегося клиента.

 – Святые угодники, помогите! – прошептал Ипатов, увидев вышибалу.

 Это был большой, полуголый человек с пудовыми кулачищами и жутко обезображенным лицом. Похоже, что оно когда-то было жестоко изрезано бритвой. Неправильно сросшиеся края кожи образовали чудовищные фиолетовые бугры по всему лицу, если таковым можно было назвать это месиво. Он слушался Сказочника беспрекословно, а все клиенты боялись его, как огня.

 «Видимо, именно этот урод и выбрасывает всех неугодных «плавать» в Яузе. Вырваться из его лап – немыслимо, – с содроганием думал  Ипатов. – Должно быть, уже светает. Где же Вильям Яковлевич? Если не придёт – буду прорываться наверх через проход в стене».

 От нечего делать молодой сыщик стал прислушиваться к разговорам старика. А тот вел оживлённую беседу с толстой, в три обхвата, разряженной тёткой.

 – Две сотни – не меньше, – убеждал её хозяин притона.

 – Что ты, милок, отравы своей обкурился, что-ли? – кудахтала толстуха. – Двадцать пять.

 – Иди, посмотри на неё, а потом поговорим.

 Сказочник взял горящую лучину и осветил угол подземелья. Там, недалеко от Ипатова, лежала девочка, нет девушка, с бледным, восковым лицом и спала. Тётка наклонилась и толстой лапой стала ощупывать её, как неживую.

 – Ты не очень-то шарь – разбудишь, – буркнул Сказочник. – Что, хороша девка? Чистая и косточка белая. Дуриком на Нижегородском байдане взяли. Ты за неё много хрустов забьёшь. Если мы сейчас с тобой не снюхаемся, я её в заведение к Сусанне отволоку. Мне её сон здесь в копеечку влетает.

 – Тощща больно, не откинулась бы, – покачала головой тётка. – Семьдесят пять.

 – Значит, не договорились, – вздохнул хозяин притона и пошёл на своё место у жаровни. – Вали отсюда, хватит трепаться.

 – А «рыба» не тухлая? – не унималась баба.

 – Говорю тебе: она потерялась или убежала откуда-то. Растерялась одна-то, а тут её гаврики вокзальные и подхватили. Она для них только помеха, а хрустов стоит. У меня их главный постоянно ошивается. Он её приволок ко мне прошлой ночью. Отдал за дурь.

 – Ладно, сто пятьдесят, – отрезала тётка. – Её ещё откачать надо да приодеть. Это тоже денег стоит.

 – Ничего страшного. Поспит часов десять и можно в дело пускать, – хохотнул Сказочник. – Так и быть, по старой дружбе, бери за сто пятьдесят. Но, чтоб я её  здесь завтра уже не видел.

 – Не волнуйся, милок, – заверила его сводня. – Как стемнеет, я заберу девчонку.

 – А задаток?

 Тётка пошарила на необъятной груди и вытащила замусоленные бумажки.

 – Пятьдесят. Можешь не пересчитывать.

 Вдруг, из дальнего входа появился Собакин с Расписным. Сказочник моментально выхватил у тётки деньги и подтолкнул её к выходу в стене.

 – Где моя краля? – просипел  Клоун, засовывая кредитку за грязный  душегрей старика.

 Не дожидаясь зова, «краля» кубарем скатилась с лежака, метнулась к нему и припала к груди.

 – Ну, будь умницей, – погладил её по кудлатому парику Яша и вздохнул. – Заждалась, девка.

 Расписной заржал.

 Ещё через полчаса Собакин, Ипатов и Рыжик сидели в «Сибири» и ждали Фединого валета. Он должен был привести человека, который знал, где «Чёрное сердце».

                                                                         ***

 Дядей оказался прилично одетый господин неопределённого положения, с крысиной мордой вместо лица и бегающими глазами.

 «Посредник», – определил Собакин.

 «Тёмная личность, – подумал Ипатов. – Не верится, что алмаз для него».

 Федя объявил без предисловий:

 – Спляшем, как уговорились. Пойдёт вот он, – и указал на Яшу, – с моей кодлой.

 Дядя согласно кивнул, а потом поинтересовался:

 – А сам-то что?

 – А я на вас издаля в биноклю смотреть буду, как в тиятре, – заржал Федя. – А потому предупреждаю, что если ты, дядя, восьмеришь, как гад лягавый, я тебя из-под земли достану и не просто отшибу башку, а нарежу на столько ломтей, сколько лет ты землю топчешь, усёк?

 – Ну что ты, Рыжик, – заверил его заказчик. – Дело верное – будешь доволен. Назначай встречу сегодня на вечер – обо всём переговорим. Только не здесь.

 – На Каланчёвке, – вклинился в разговор Собакин, – у вокзалов, есть меблирашка – «Попутная». Сойдёмся там в семь. Спросишь, в каком номере остановился Копылов из Малого Ярославца. Я там буду ждать.

 Дядя кивнул и, пугливо озираясь, поспешил к выходу.

 – Боится здеся, гнида, – скривился Федя и повернулся к Яше, – ну, теперь – звони.

 Собакин достал завёрнутый в газету пенёк с золотыми монетами и отдал его бандиту. Тот под столом надорвал бумагу, ощупал деньги и довольно осклабился.

 – Годится. Что, Яша, нужны будут тебе мои ры;ски?

 – Погляжу сначала, что мне этот дядя сегодня вечером пропоёт, – ушёл от ответа Нерчинский. – С тобой мы в расчете. Покедова, – и, прихватив свою раскисшую деваху, двинулся к выходу.

                                                                          ***

   На Солянке Ипатов пришёл в себя и только недоумевал, отчего начальник до сих пор весь напряжён и по-прежнему изображает из себя Клоуна. Вокруг шумела привычная Москва и было странно в обычной обстановке изображать из себя воров. Неожиданно Собакин пихнул помощника на пустую скамейку и сам плюхнулся рядом, тесно прижавшись к своей «зазнобе».  Александр Прохорович уже своим басом осведомился, за каким лешим начальник продолжает ломать комедию. Он устал, перенервничал и ему до смерти надоел этот балаган. Улыбаясь и нежно приобняв помощника за плечи, Вильям Яковлевич прошептал ему в ухо:

 – Вы что, Ипатов, вашу маму, не видите, что за нами Федин хвост? Вон стоит хмырь в кепочке. Теперь нам от него не оторваться до вечера. А, если и убежим, Рыжик заподозрит неладное и предупредит пугливого дядьку. Этого допустить нельзя, ясно? Деваться некуда: поедем в «Попутную». У меня там хороший знакомый – хозяин гостиницы. Хоть отдохнём до семи часов. Эх, жалко голос вернулся. Буду шептать. Скажу, что холодного выпил, а вы не вздумайте басить – рта не открывайте!