Текст книги "Горе побежденным (СИ)"

Автор книги: Ольга Сухаревская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

 В столовой повисла гробовая тишина. Ипатов от неожиданности такого резкого выпада против любимого Брюса, сидел с недожёванным куском во рту. Собакин был менее удивлён. Видимо, не первый раз слышал он эти речи, но был раздосадован, что такие разговоры родственник завёл при подчинённом.

 Вдруг хлопнула входная дверь, и очень своевременно на пороге появился Канделябров собственной персоной. Его длинные приклеенные бакенбарды обвисли и понуро лежали на плечах старенького вытертого сюртука.

 – Явился? – обрадовался Собакин, что можно сменить тему. – Ну и видок у тебя!

 – Какой Бог дал, такой и ношу, – огрызнулся Спиридон Кондратьич. – Я в клубе не в картишки резался под розовое шампанское, а полы мыл да ковровые дорожки за господами чистил!

 – Ладно, не шуми, – осадил его хозяин. – Это же для пользы дела, не навсегда ведь.

 – Покорнейше вам благодарен, что не навсегда! – весь изошёл ядом Канделябров. – Дозвольте перед докладом сперва, так сказать, умыться и оправиться.

 – Иди-иди. Мы тебя ждём. Поужинай с нами, – предложил Собакин, упорно не замечая язвительного тона своего старшего помощника.

 Сам собой разговор вернулся к пропаже  «Чёрного сердца». Отец Меркурий считал, что это дело рук картёжника.

 – Ищи среди игроков, – наставлял он племянника. – Я в Петербурге знавал немало этой братии. Это люди одержимые. Вот был такой случай…

  Но, послушать историю отца Меркурия не пришлось. В столовой появился посвежевший Канделябров в своём любимом виде – ливрее елизаветинских времён.

 – Ну, слава Богу! Раз лягушатину нацепил – значит, успокоился, – определил Собакин. – Садись к столу, рассказывай,  как прошёл день. Хотя, согласись, ливрея не вяжется с нашим обществом.

 – Кому шуточки, а у кого спина не разгибается, – хмуро буркнул Спиридон и недрогнувшей рукой наложил себе полную тарелку отварной осетрины с хреном. И только, съев половину, перевёл дух и начал рассказ:

 – Определил меня Сокольский в разнорабочие. До обеда ещё так-сяк – работы мало:  ходил, цветы в парке поливал, приглядывался и с прислугой знакомился, а часов с пяти уже вертелся, как белка в колесе. Сначала был на подхвате, а с десяти часов вся прислуга начала залу за залой приводить в порядок: мыть, чистить, расставлять всё по местам. Да, доложу я вам, там деньги даром не платят. Подёнщиков сегодня было только трое и все как один уработались. Ещё хорошо, что лето – гостей мало, а зимой, говорят, до часу, а то и до двух ночи  ломаются. Хотя, летом приходится ещё в парке убирать.

 – Это всё проза жизни, – перебил его Собакин. – Ты про дело говори. Узнал что-нибудь интересное?

 – Кому проза, а  кое у кого спина не разгибается, – опять заладил Канделябров, но продолжал уже о деле: – Господина Поливанова характеризуют, как человека положительного, с большим достатком, разборчивого в еде и окружении. Он пользовался большим авторитетом у картёжников. Про кольцо знали все. Кто его мог взять, догадок у прислуги нет, но все убеждены, что кто-то из господ. В клубе принято друг за другом приглядывать.

 – Следить что ли? – изумился отец Меркурий.

 –  Вроде того. Во-первых, для дополнительного контроля, а во-вторых, из перестраховки: если один не доглядел, другой обязан тотчас исправить оплошность – своего рода взаимовыручка. Это касается не только прислуги, но и старшего персонала. У них там всё так. Клубный устав или как они говорят – Обряд (Собакин хмыкнул), полагает разумным принцип коллективного руководства. К примеру, старшина хоть и отвечает головой за своё направление в работе клуба, но один, без согласия других старшин и членов Попечительского Совета ничего не решает. Опять же эконом, бухгалтер или кассир постоянно на контроле.  Статьи доходов и расходов вносят в отчёты, которые заносят в клубный журнал. Более того,  их  каждый сезон выкладывают в аванзале на всеобщее обозрение. Мы с вами это видели.

 – Ясно, – остановил его Собакин. – Что ещё для нас интересного? Говорил с официантом? Как там его…

 – Иван Матвеев.

 – Он тебя не узнал в новом виде?

 – Нет. Мы с ним разговорились, после того, как я ему помог столовые приборы считать. Официанты их сдают в буфет каждый день по счёту, а Ваня над ними контроль держит и считает уже все приборы вместе. Он так умаялся за день, что всё время сбивался. Время позднее – буфетчик ворчит …

 – Понятно.  Не тяни. Что он тебе поведал?

 – Матвеев  мне подтвердил, что при нём к Поливанову подходил только Островерхов и от двери разговаривал Видякин. Официант отлучался от Поливанова, пока тот ел,  несколько раз. За ножом Матвеев ходил минут десять – пятнадцать. Как он объяснил: буфетчик куда-то отлучился – пришлось его ждать. И за сыром бегал столько же: повар должен был принести другой сыр из кладовой и нарезать. А это значит, что Поливанов был  за столом один минут двадцать – двадцать пять. Всё это время во «фруктовой» никого не было – время позднее.

 –  За столько времени можно Поливанова не только отравить и снять кольцо, но и действительно, как врут на Москве, вынести полуживого, как пьяного, посадить на извозчика и увезти во все четыре стороны! – возмущался Собакин. – Вот их хвалёный надзор за залами и гостями! Что ещё?

 – Теперь о друзьях Поливанова. Наипервейший – полковник Ушинский.  Игрок. У него несколько лет назад трагически погибли жена и дочь. Он после такого несчастья пьёт немеренно, а когда овдовел пил беспробудно. Поливанов с ним носился, как нянька, и к тому же платил его проигрыши. Лакеи говорят, что он и им приплачивал, чтобы они смотрели за полковником, когда он совсем перепивался.  В тот день он играл до утра. Карточник сказал, что тот сидел как приклеенный –  «шла карта». Другой приятель Поливанова помоложе: Лавренёв – светский молодой человек без определённых занятий. В тот день он тоже был в клубе.

 – Как был? Ты не путаешь? – встрепенулся Собакин.

 – Точно был. Но, не играл, как обычно, а  приехал уже вечером и был в компании некоего француза Мозена. Его за собой записывает фон Брюмер, староста, которого мы видели, когда были в клубе в первый раз.

 – Мозена? – удивился Собакин. – Интересно. А ты что-нибудь узнал о Лавренёве? Мы с Ипатовым собрались к нему с визитом.

 – Молодой  человек из известной семьи. Оно и понятно – в Английском других нет.  Отец  у него был крупным коннозаводчиком. Умер. Мать из княжеского рода, женщина властная и крутого нрава. Сына держит в ежовых рукавицах. И надо думать не напрасно: играет, бездельничает. В армию он не годен: у него что-то наследственное, с лёгкими.  Болтается без дела. Последние годы сильно втянулся в игру. На этом и сошёлся с Поливановым и Ушинским.  Они его опекают как родного сына. Не знаю уж, чем он им так пришёлся по душе. Парень, видать, не ах.

 – А что у него с Мозеном?

 –  Не узнал. Лакеи говорят, что их вместе видели впервые и разговаривали они только по-французски.

 – А где они находились во время беседы?

 – В том-то и дело, что нигде. Прохаживались. Но, во «фруктовую» не заходили. Если помните, там надо пройти …

 – Помню-помню, а что толку? По парадной лестнице можно быстро спуститься вниз и потихоньку подняться наверх по боковой. А что там говорят о Видякине?

 – Этот господин, кроме борзых и гончих, никем не интересуется. В клубе он не ест и не играет, а приходит только, чтобы сговориться о предстоящей охоте. В последние дни он озабочен устройством большого гона  в имении генерала Вуича. Там должна собраться большая компания завзятых охотников. Среди приглашённых был и Поливанов.

 – Понятно. Это всё?

 – Нет, есть ещё кое-что. Содержание клуба такого уровня требует больших средств, поэтому «англичане» сдают в аренду помещения во флигелях. Двери в главное здание запирают, но думаю, что открыть всегда можно и выйти прямо на Тверскую. Левый флигель сдан мастерской по производству рам для картин и там ещё кто-то арендуется, я пока не разобрал. Из правого флигеля тоже есть проход в клуб. Наверху – домовая церковь – сами понимаете, доступ  должен быть: праздники, молебны.

 – Лишний раз убеждаюсь, что перетрясти этот многоукладный муравейник, чтобы из него выпало кольцо, мы не сможем, – подвёл черту Вильям Яковлевич.

 – Про флигели я неспроста  заговорил, – продолжил Канделябров. – Я кое-что интересное  раздобыл о Шаблыкине. Оказывается, его отец – Иван Павлович, тоже старшина клуба, в 72-ом году купил этот самый дворец Разумовского, когда его арендовал Английский клуб.  Старший Шаблыкин был человеком деятельным и предприимчивым – собирался на дворце сделать большой бизнес, как говорят американцы. Он задумал грандиозное строительство на территории, принадлежащих ему Палашей – земель вокруг дворца. И даже парадный двор со знаменитыми львами надумал застроить четырёхэтажным домом с выходом на Тверскую да так, что дворец оказался бы на задворках. Такое решение своего старшины повергло в шок членов клуба. Они разорвали договор об аренде и съехали в бывший дворец князей Белосельских,  что на Тверской, где сейчас Елисеев свой магазин устраивает. Шаблыкину, понятное дело, никто руки не подавал и в гости не звал. Иван Павлович помаялся с годик, огород городить не стал (ведь он задумал всю эту кутерьму в расчете на клубные арендные деньги) и публично принёс извинения. «Англичане» вернулись назад: дворец Разумовского был намного удобней Белосельского, да ещё и с парком. Вся эта кутерьма подорвала здоровье старшего Шаблыкина, и он ушёл на покой, а  все дела передал сыну, известному нам Павлу Ивановичу. Его тоже избрали старшиной и вроде бы всё успокоилось. Но, сказалась неуёмная шаблыкинская натура. Как и его отец, Шаблыкин – младший стал на, принадлежащем ему, обширном участке за дворцом строить доходные дома. Я не видел, но говорят, что со стороны Палашей и дальше всё застроено. Черти подтолкнули его покуситься и на ту самую домовую церковь, что находится во флигеле дворца. По церковному закону, если церковь находится в жилом помещении, то над ней не должно быть никаких построек, чтобы ничего не препятствовало общению  человека с Богом. Я правильно говорю, отец Меркурий?

 – Истинно так, – кивнул батюшка.

 – Короче, Шаблыкин решил нарастить флигели ещё на один этаж. Не знаю уж, каким провидением, но очень скоро, по стечению разных обстоятельств, Шаблыкин разорился в пух и попал в опёку. Опекуном его имущества назначили действительного статского советника Берса.  Именно его заслуга в том, что Английский клуб смог выкупить дворец в собственность, правда,  без одного флигеля – денег не хватило. Произошло это два года назад. Теперь Шаблыкин, которого за глаза зовут «медным лбом» за напрасное упрямство, владеет только тем флигелем, где домовая церковь.

 – Интересно, что вся эта история с их семьёй, не помешала ему оставаться старшиной клуба, – заметил Ипатов.

 – В повседневной жизни клуба Павел Иванович незаменим. Он много лет добросовестно несёт на своих плечах заботы о его хозяйственных нуждах и,  в первую очередь, о сезонных поставках провизии. Ему, признанному гурману, доверяют составление праздничных и парадных обедов.

 – И к чему ты клонишь? – спросил Собакин.

 – А вот к чему. К Шаблыкину, как к человеку, отношение разное. Кто хвалит и говорит, что он молодец – смог выстоять в такой жизненной передряге, а другие – напротив, считают, что Павел Иванович не может забыть своих неудач и до сих пор, «доедая»  свои доходные дома, мечтает о реванше.

 – И что?

 – А вот что. Шаблыкин по своему положению мог в любое время иметь доступ к столу, где должен был ужинать или ужинал Поливанов. Он знает весь уклад клубной жизни, сам – вне подозрения и может воспользоваться этим по своему усмотрению. А это значит, что староста мог отравить вино заранее или опоить Поливанова и снять с него кольцо. Я даже прикинул, как он мог это сделать: из дверей или от внутренней лестницы наблюдать за Поливановым, а, как только официант ушёл, подойти к жертве, сделать чёрное дело, взять кольцо и быстро скрыться с места преступления.

 – Зачем?!

 – Чтобы досадить клубу, лишить его доброго имени, как лишили этого доброго имени отца и его самого. Ведь до сих пор их фамилия полощется в анекдотах о том, как Шаблыкины  положили жизнь, чтобы переиграть Английский клуб, – заключил Канделябров.

 – Шаблыкин играет в карты?

 – Иногда, за компанию, по-маленькой.

 – Значит, он не игрок?

 – Нет.

 – У него есть семья?

 – Да.

 – Он верит в особенные свойства «Чёрного сердца»?

 – Из его разговора, похоже,  что верит.

 – Теперь тебе ясно? Шаблыкин не мог это сделать. Всё равно – за сведения спасибо. Кто бы ещё мог столько узнать за такое короткое время! Молодец. А сейчас, господа, предлагаю идти спать – уже три часа ночи. Я смотрю, мой Алексей Филиппович уже спит за столом.

 – Не сплю я, – встрепенулся тот. –  Послушайте меня. Раз у вас на Москве все верят  в чертовщину этого камня, то искать надо одинокого человека, который не станет рисковать родственниками.

 – Золотые ваши слова, отче, – подтвердил племянник. – С этим позвольте считать наше совещание закрытым. Александр Прохорович, оставайтесь ночевать у меня. Завтра пораньше возьмёмся за дело.

                                                                       ***

   Ни свет, ни зоря Канделябров гремел посудой в кухне и ругался на Николашу, который с виноватым видом топтался у двери.

 – Гренки, я тебя спрашиваю, где? Как ты мог вчера подать протёртый суп без гренок, Божья ошибка?

 – Дел много. Всего не успеваю. У меня только две руки, Спиридон Кондратьич.

 – Как же ты можешь после этого называться первой категорией? Если назвался – соответствуй!

 – Я стараюсь, Спиридон Кондратьич.

 – Дело своё знай, – зудел Канделябров. – Как ты мог вчера завалиться спать, злодей, когда у тебя слоёное тесто не приготовлено и не поставлено на холод для утренних пирожков?

 – Больше сюда не приду, – не вытерпел Николаша. – Легче две смены в трактире отбегать, чем здесь париться.

 – Правильно. Не можешь – отойди, – гнул своё «эконом». – Я другого найду.

 – Не найдёте. Лучше меня во всей Москве нет, – упирался Николаша. – А то, что вы мне назначаете в работу, одному сделать невозможно. Это надо ночью совсем не спать.

 – А как же я делаю?

 – Так вы – двужильный, это все знают.

 – Поговори у меня. Несёшь несуразное. Меньше дрыхнуть надо.

 – Он прав, Спиридон, – встрял в разговор,  вошедший Вильям Яковлевич. – Тебя можно в цирке за деньги показывать. Спишь ты часа три-четыре и высыпаешься. Это – уже ненормально. При твоём возрасте ты очень подвижен, вынослив и способен таскать на себе тяжести пуда  в два. Подчёркиваю: таскать, а не поднимать. Я считаю себя натренированным человеком, но в сравнении с тобой,  я – развалина. Так что, не ворчи, а лучше помоги товарищу, чем можешь, пока не ушёл в клуб.

 – Я вам не Фигаро какой-нибудь и тут и там ишачить, – скорее по привычке огрызался Канделябров. Ему льстило, что все видят, какой он ещё крепкий мужчина. – Да, совсем забыл рассказать, Вилим Яковлевич. Вот говорят, что в Английском клубе одна наша знать состоит. И что я вчера узнал?

 – Интересно послушать.

 – В списках членов самого аристократического клуба значится, знаете кто? Актёришка, хоть и знаменитый – Южин, слышали о таком?  Каково?

 – Дурак ты, братец, – вздохнул Собакин. – Южин – его сценический псевдоним.  Настояшее имя Александра Ивановича –  князь Сумбатов.

                                                                         ***

   Иван Николаевич Лавренёв жил на Пречистенке, недалеко от Зубовских ворот, в большом двухэтажном особняке. Совершенно московское, жёлтое строение  прекрасно вписывалось в ряд таких же капитальных домов этого респектабельного квартала.

 – Доложи, братец, – обратился Собакин к дородному ливрейному слуге на входе. – Вот моя визитка. Мы пришли к Ивану Николаевичу.

 Их впустили. Внутренняя отделка дома и его обстановка поражали своей оригинальностью. Все окна в нём были витражными, отчего в помещениях стоял цветной полумрак. Мебель, внутренние двери и рамы окон были выполнены в едином стиле причудливо вырезанных деревянных листьев и цветов тёплого орехового цвета. Гостиная, куда провели сыщиков, удивляла ещё больше: столы, столики, диваны выпячивались сочными деревянными гроздьями винограда, плодами яблок, персиков и груш. На всей этой красоте играли зеленовато-розовые блики витражей. Огромная  деревянная люстра  тоже была сделана в виде грозди винограда со стеклянными дымчато-лиловыми ягодами-шарами. В комнате чувствовались восточные мотивы. Между окон стоял огромных размеров деревянный слон с  агатовыми глазами и настоящими бивнями.  В больших вазах с восточным орнаментом, как букеты цветов, красовались пучки павлиньих перьев. У камина лежала шкура леопарда.

 –  Чем обязан? – послышался за их спинами молодой мужской голос.

 Обернувшись, они увидели красивого молодого человека аристократической внешности:  с тонкими чертами лица, худощавого, с короткими тёмными волосами на косой пробор и внимательными тёмными глазами. Бархатный малиновый шлафрок, серые брюки, серебристый галстук и массивная печатка на мизинце выдавали в нём человека со вкусом и средствами.

 Собакин объяснил цель визита. Хозяин указал рукой на кресла.

 – Нам рекомендовали вас как ближайшего приятеля покойного господина Поливанова, – начал Собакин.

 – Ну, это громко сказано. Во-первых, его единственный и настоящий товарищ  – Василий Андреевич Ушинский.  А  во-вторых, довольно большая разница в возрасте никогда не давала мне права настолько забыться, чтобы я считал себя вправе запросто приятельствовать с Алексеем Алексеевичем, хотя, не скрою, они с Василием Андреевичем, по доброте душевной, мне  покровительствовали,  –  предельно вежливо объяснил Лавренёв. Всем своим видом он давал понять, что и в дальнейшем останется таким же отстранённо-вежливым, не более.

 – Я полагаю, что из-за их расположения к вам, вы часто виделись. Вот и в тот злополучный,  для господина Поливанова, день вы были у него дома с полковником Ушинским,  – не отступал Собакин.

 – Да. Я с полковником заезжал к нему днём, чтобы вернуть долг. Я был должен Поливанову деньги и в тот день их вернул. Вот и всё.

 – Вы долго у него пробыли?

 – С час. А потом уехал домой спать. Видите ли, до этого я сутки играл в карты.

 Сыщики переглянулись.

 – А о чём вы разговаривали, когда были у господина Поливанова? Ведь, не сидели же вы молча, целый час?

 – Не знаю, стоит ли об этом рассказывать, – замялся Лавренёв. – Дело касается полковника.  Василий Андреевич в тот день не отпускал меня ехать домой.  Вероятно, он хотел, чтобы я был свидетелем его объяснений с Алексеем Алексеевичем.

 – А что такое?

 – Поливанов неоднократно ссужал деньгами полковника, чтобы расплатиться с карточными долгами. Кстати сказать, заимствовали многие, не он один. А тут Ушинский разжился большой суммой – продал своё имение.  Он одинокий вдовец  и оно его только связывало. В тот день полковник потребовал, чтобы Поливанов назвал сумму, которую он ему должен, а тот наотрез отказался.

 -Что ж, полковник не помнит своих долгов?

 –  Если вам так интересно – спросите у него сами, – отрезал Лавренёв.

 – Чем закончился разговор?

 –  При мне они ни до чего не договорились, но помню, Ушинский сказал, что, если Алексей Алексеевич не возьмёт долг, то он потребует письменный отказ и отдаст эти деньги в какой-нибудь приют. За этим я и был нужен, как свидетель, чтобы не было разговоров о том, что Василий Андреевич живёт на счёт Поливанова.

 –  А что, такие разговоры ходили?

 – Сидя за игрой в нашем клубе, граф Штакельберг со смехом обмолвился своему визави – молодому графу Хвостову, чтобы тот поостерёгся бездумно гнуть углы, если у него нет к услугам кармана господина Поливанова, как у полковника Ушинского. Василию Андреевичу рассказали об этой истории слишком поздно. Граф уехал надолго заграницу. Полковник тут же стал принимать меры, чтобы расплатиться с Поливановым – продал имение – и собрался ехать искать графа в Европе, чтобы вызвать его на дуэль.

 – В тот день Поливанов говорил ещё о чём-нибудь, кроме расчётов с Ушинским? Например, как и с кем он собирается провести вечер?

 – Я, даже то, что рассказал вам – с трудом вспомнил. У меня голова была как кипящий котёл.   Согласитесь, так долго сидеть за картами – это тяжело.

 Внезапно вошёл слуга и сказал, что Ивана Николаевича срочно хочет видеть матушка.

 – Прошу меня извинить, господа, я ненадолго. Маман больна, – и,  не дожидаясь ответа, быстро вышел.

 Пока Лавренёва не было, Ипатов рискнул поинтересоваться:

 – А что такое – «гнуть углы»?

 – Когда игрок  удваивает ставку – загибает угол карты.

 Вернулся нахмуренный хозяин.

 – Простите, что мы так долго вас задерживаем, – счёл нужным сказать Собакин. – Если позволите, последний вопрос. В клубе сказали, что в тот вечер вы всё-таки были в Английском клубе и не один, а в компании некоего господина Мозена.

 Лицо Лавренёва пошло пятнами.

 – Это к делу, по которому вы пришли, не имеет касательства, – с вызовом ответил он. – А раз так, то я не собираюсь посвящать вас в свою жизнь. В тот вечер я Поливанова не видел и был занят своими личными делами.

 – Простите великодушно, Иван Николаевич. Я не хотел вас ничем задеть. Просто вызывает некое недоумение сумбурность вашего рассказа: только что, вы нам так ярко живописали свою усталость и вдруг, нате вам: вместо освежающего сна вы поехали в Английский клуб на встречу с господином Мозеном.

  Лавренёв сидел перед сыщиками, наливаясь злостью.

 – Хорошо, я объясню, хоть и не обязан. По дороге домой я совершенно случайно у своего дома встретился с французом. Он уговорил меня съездить в клуб и провести с ним время. Я не смог отказать такому сановному человеку и поехал. Мы там проболтались по залам часа два, и я уехал, наконец, домой.

 – Интересно, что за нужда заставила вас два часа беседовать с этим «сановным человеком», если вы были таким уставшим? О чём вы говорили?

 – Ни о чём существенном. Повторяю, господа, у меня голова была, как кипящий котёл. Я уже больше суток не спал.

 Сыщики поняли, что они больше ничего здесь не услышат  и откланялись

                                                                     ***.

    На выходе их остановил лакей и попросил зайти к хозяйке, Софье Александровне,  которая обитала во втором этаже. Поднимаясь по лестнице,   Ипатов не удержался и потрогал чу;дные резные перила, выполненные в виде длинной виноградной плети. В материальном смысле, замужество княжны Телешовой было точно удачным. Покойный Лавренёв  видимо  соответствовал своей родовитой супруге.  Даже коридоры и лестницы были заставлены ценными безделушками, а по стенам висели дорогие французские гобелены.

 Лакей открыл двери в покои хозяйки. Мужчины ахнули. Гостиная, куда их привели, поражала   обилием позолоты. Стены и мебель были обиты шёлком цвета чайной розы и щедро затканы золотыми листьями. Большие зеркала, в позолоченных рамах придавали помещению  пространственный объём и царское великолепие.  Этот эффект усиливался от хрустальных вещиц, расставленных повсюду. В них искрился, преломляясь разноцветными брызгами, солнечный свет, который беспрепятственно лился из больших распахнутых окон.

 «Такие дома можно людям за деньги показывать и на это безбедно жить», – сердито подумал Ипатов.

 На тонком золочёном канапе полулежала, укутавшись в тёмную персидскую шаль, мать Лавренёва. Тёмные, без признаков седины волосы, были уложены в безукоризненную гладкую причёску с низким пучком. Узкое лицо с большими тёмными глазами и аристократически тонким носом, несомненно, привлекало к себе внимание в молодости. Со временем оно изменилось, и не в лучшую сторону: появилась гневливая складка между бровей, нижняя часть лица потяжелела, уголки губ презрительно опустились вниз. Весь облик госпожи Лавренёвой говорил о том, что эта женщина привыкла слышать только себя. К тому же, было видно, что она больна и серьёзно: тёмные круги под глазами, мертвенная бледность и пересохшие губы были тому доказательством.

 – Прошу простить меня, господа, – кивнула Софья Александровна гостям в знак приветствия, – что принимаю вас в таком виде – я нездорова. Но это не значит, что без моего ведома, в моём доме, могут появляться сыщики. Сын не дал мне достаточных объяснений, и я хотела бы услышать их от вас.

 Собакин как можно мягче и доходчивей объяснил цель визита.

 – Я не понимаю, причём здесь Иван Николаевич? – возмутилась Лавренёва.

 – Мы опрашиваем всех близких знакомых господина Поливанова на тот случай, если вдруг обнаружится факт, который поможет установить местонахождение пропавшего алмаза, – терпеливо повторил Вильям Яковлевич.

 – Повторяю, причём здесь мой сын?

 – Иван Николаевич находился в дружеских отношениях с господином Поливановым, – уточнил Ипатов.

 – Допустим. И что интересного вы узнали из разговора с Иваном Николаевичем?

 – В общих чертах ничего нового он нам не сказал.

 – Зарубите себе на носу, милостивые государи, меня знает вся Москва. Я не позволю втягивать моего сына в тёмную историю.

 – Не волнуйтесь, пожалуйста. Без чрезвычайной необходимости мы и пальцем не тронем вашего сына, – заверил её Собакин.

 – Что значит «без необходимости»? – не отставала разгневанная дама.

 Брюс сам уже начинал заводиться, тем более, что хозяйка не предложила им сесть, заставляя, переминаться перед ней с ноги на ногу, как провинившихся гимназистов.

 – А то значит, сударыня, что расследуется кража в особо крупном размере плюс возможное убийство. И лучше, если я задам несколько вопросов Ивану Николаевичу у вас в доме, чем его будут допрашивать в полицейском участке.

 – Но почему, почему с ним вечно что-нибудь случается! – в сердцах воскликнула расстроенная мать.

 – Потому, сударыня, что ваш сын проводит слишком много времени за игорным столом в сомнительных компаниях, что влечёт за собой определенного рода последствия. Вы меня понимаете?

 – Я вас понимаю. Это меня никто не понимает. Это всё муж. Вместо того, чтобы заниматься мальчиком, он месяцами не бывал дома. Эта его страсть к путешествиям и экзотике, в конце концов, отравили мне жизнь, а теперь сказываются на сыне!

 Лавренёва взяла себя в руки.

 – Господин э-э … – она взглянула на визитку, – Собакин, вам помог разговор с Иваном Николаевичем? Вы теперь знаете, где кольцо?

 – Пока нет, сударыня, – вежливо ответил сыщик. – Но, при расследовании, мне пригодятся те сведения, которые я получил от вашего сына.

 Лавренёва позвонила лакею.

 – Проводи господ.

                                                                           ***

   – Вот же чёртова кукла! – воскликнул Собакин, едва они вышли из особняка.

 – Это ей, видимо, сынок нервы так истрепал, – высказал предположение Ипатов. – Вот она на людей и бросается. И что таким, как этот Лавренёв, нормально не живётся? Ведь всё есть. При желании, мамаша и должность хорошую ему выхлопочет, и жениться он может на красивой барышне – за такого любая пойдёт. Есть деньги, есть куда молодую жену  привести. Вон какой  у них дворец!

 Вильям Яковлевич искоса смотрел на помощника.

 – Глядишь, о картах и забыл бы, –  продолжал Александр Прохорович. – Должен же он своё положение оправдать!

 – Ага, я вас понял, – кивнул Собакин. – По-вашему, если у меня материальный достаток, положение и дом, так и я непременно оправдаться должен, то есть – жениться?

 – Конечно! Каждый обстоятельный мужчина должен выполнить свой долг: соединиться в законном браке и продолжить род.

 – Ну, знаете, – Брюс хмыкнул, но тут же посерьёзнел. – Нет, в перспективе, я не прочь. Но ведь для этого надобно всю свою жизнь перевернуть. А этого я сделать не готов. Вы же видели, какой кавардак появляется в доме вместе с женщиной! Вспомните Варвару Петровну!

 Ипатов вспомнил и покраснел.

 – Зачем такие примеры? Есть же скромные и порядочные женщины, которые могут украсить жизнь любого мужчины.

 – Помилуйте, это такая серость, что скулы сводит! А вы говорите – украсить.

 – Что ж, нет добродетельных красавиц?

 – Добродетельные красавицы бывают только в романах, Ипатов, – наставительно сказал Собакин. – Если скромная и добродетельная – значит уродина.  Женщина тиха и скромна до тех пор, пока не почувствует своей женской привлекательности. Как только она начинает понимать о себе, как о красавице,  или, хотя бы – charming , пиши – пропало. В неё сразу вселяется тысяча чертей, которые с утра до ночи дуют ей в уши, чтобы она не продешевила себя, и что тот, на кого падёт её выбор, должен всю жизнь перед ней в пыли валяться, доказывая своё право на счастье.

 – Значит, надо взять в жёны неказистую, но добродетельную, – упёрся Александр Прохорович. – Матушка мне всегда говорит, что «с лица воду не пить». Лишь бы, говорит, она тебя любила.

 – Смотрите, – вдруг зашептал ему на ухо Вильям Яковлевич, – перед нами идёт сутулая девица в кошмарной жёлтой шляпке. Сейчас она обернётся на нас, и вы увидите, что у неё лицо, мягко говоря, оригинальное. Особенно «хороши» эти вдавленные височки, насурьмлённые бровки и утиный носик. Теперь, посмотрите на её ноги. Как? Глазами. Сейчас дунет ветерок, и эта её юбчонка обовьётся вокруг фигуры не хуже, чем у кокотки из французского варьете. Благо, что сейчас жара и на дамах мало чего накручено. Видите? Ноги – так себе. Задней части и вовсе нет. Я так и предполагал. Думаю, что при такой осанке, у неё лет через двадцать ещё и горб вырастет. А теперь, мой друг, женитесь на ней. Женитесь и смотрите на неё днями и ночами лет сто, дай Бог вам с ней здоровья. При этом она всю жизнь будет добродетельна и будет безмерно вас любить. Как вам такая перспектива?

 – Зачем же такие крайности? – возмутился Ипатов. – По-вашему, выходит, что ни одна малопривлекательная девушка не может рассчитывать на замужество? Ведь женятся и на таких.

 – Я этого не говорил. Если она богата, то из расчета на ней обязательно женятся. Бедным дурнушкам тоже кое-что перепадает. Это происходит в тех случаях, когда нашему брату надоедает валяться в пыли перед красавицами. Такие думают: «Чёрт возьми твою красоту и тебя в придачу! Я пожил в бурных волнах страсти и хочу теперь заплыть в тихую гавань и найти там преданную мне душу». То же самое можно сказать и о вдовцах. Часть жизни они упивались прекрасным полом в прямом смысле этого слова, устали и, теперь хотят доживать век с женщинами без претензий. Есть, правда, и ещё один вариант, когда женятся на таких…

 – Какой?

 – Влюбляются.

 – Как это? В таких некрасивых?

 – Именно. В один прекрасный день человеку представляется невозможным существование без этой, прямо скажем, заурядной женщины. Он не видит ни кривых ног, ни сутулой спины. Он вообще ничего не видит. И представьте себе, Александр Прохорович,  он совершенно счастлив и такое затмение может длиться ой как долго.