Текст книги "Поцелуй Однажды: Глава Мафии (СИ)"
Автор книги: Ольга Манилова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
Глава 9 КАРЕЛИН
Когда Солдат впервые протягивает тринадцатилетнему Роману ствол, похороны бабушки только заканчиваются. Дед заставляет его выстрелить в облезлое поломанное зеркальное трюмо во втором гостевом домике, и треплет по взлохмаченным черным волосам внука, когда ни одна пуля не рикошетит.
– На твоей стороне только оружие и кулаки, и, может быть, ты сам, если повезет. Мне повезло, – наклоняется дед к выщербленной древесине и крутит пулю в старческих руках, – на моей стороне еще была твоя бабушка. Теперь ее нет. И да, мы были против твоего «отъезда» во всякие Лондоны. Как видишь, жизнь так устроена – быть просто против всегда недостаточно.
Карелин приезжает на заброшенный судостроительный завод в тот летний день, ибо надумал себе в привычку устраивать редкие, но неожиданные визиты ребятам на нижних галерах иерархии.
Ему не нравятся ни ступени, ни уровни, ни то, как устроена иерархия.
Ни паруса, под которыми качается по волнам это продырявленное судёнышко его жизни.
Наверное, уже давно слишком плевать, чтобы что-то менять, но Карелин очутился на вершине городской мафии в том числе и из-за потребности контролировать – хоть что-нибудь, и желательно в его же собственной жизни, – поэтому такие визиты приносят облегчение и временно усмиряют жалкого жадного зверя, что беспокойно прогуливается у Ромы за грудной клеткой… много-много лет. Может быть, всегда.
И скорее всего, навсегда.
У монстра-химеры случается шанс приподнять голову и издать сокрушительный рев, растерянный и агонизирующий, когда Карелин видит Киру, эту миниатюрную, серьезную на вид девицу, и она бесстрашно наставляет на него ствол и…
… и зверь умолкает.
Карелин всегда ненавидел шум. Избегал долгого нахождения в общественных местах, на крупных мероприятиях, концертах, кинотеатрах, а в ночном клубе бывал только раз. Шум едким дымом истончал все и до того суматошные мысли, и принимался чавкать душой. То, что от нее осталось.
Но тогда, замерев в привычной позе, с засунутыми руками в карманы брюк, и контролируя дыхание от реакции на ее взмокшее милое лицо, он вдруг понял, что какая-то часть шума всегда присутствовала в нем самом. Что-то вечно копошилось и царапалось – может, зверь, черт его знает? – на задворках сознания, делая его существование невыносимым, а теперь…
… теперь оно прекратилось.
И Карелин об этом узнал только когда оно исчезло.
Он никогда не видел столь соблазнительного рта как у Киры – он вообще прежде ни о чьих губах и ротовых полостях особо не задумывался – но она закусывает губу, и теперь вспухшая складочка возвращается на место, несколько увлажненная и покрасневшая, и ему надо устоять на ногах теперь – это чертовски сложно – и он по инерции ступает вперед, потому что так удержаться легче.
Таким людям, как Роман падать нельзя. Когда такие падают – они необратимо рвут реальность в клочья и таранят фундамент, утягивая за собой всех находящихся рядом.
И на том клятом заводе, потом Кира стонет ему в рот и глупо цепляется за его растерявшееся и плохо контролируемое тело, и Карелин смотрит на растерзанные его же поцелуем губы и знает, – он теперь знает точно, – что все это будет его, и Кира будет его, иначе ничего другого уже не будет.
И в последующей схватке – в жалкой попытке вернуть жизни былую иллюзию контроля – с этим знанием он предугадываемо проигрывает.
Он и впрямь ползет едва ли не на коленях к Кире через девять дней после выписки из больницы, просто та ничего об этом не знает и ничего не понимает – да и откуда ей знать? С чего бы ей тоже быть неуравновешенным монстром, воющим на каждую луну, лишь потому что если не последовать новоприобретенному знанию – то лучше застрелиться.
Не то чтобы Рома в последние дет двадцать сильно переживал о пуле в собственной черепной коробке, просто… после того как он прошелся по тому подъезду… и представил как падала каждая капля крови… пролет за пролетом… и свернул шею ее отцу… у него в башке поселилась незваная мысль: вообще-то его очень интересует, что будет дальше с Кирой, если тот, кто должен наказывать за каждую каплю крови или упавший волос с ее головы, вдруг окажется со свинцом в голове.
Эта мысль сулила перспективы пострашнее, чем собственный конец. Наверное, потому что мысль, в отличии от пули, уже в башке побывала.
Что-то треснуло у него внутри, когда она пистолетом приказала Карелину не подходить, и разошлось разломом зырящим на него пропастью. Проштопывая обломанные изгибы реальности нитью нервущейся и ровной. Словно тут же подготавливая израненные края соединиться обратно.
Карелин не знает, как он будет держаться, и как он собирается не спугнуть ее – смехотворная надежда и мечта; не было в жизни никого, кого бы он не пугал, и даже мать от него отказалась в конечном итоге – но Рома однозначно пробует, потому что физически теряет способность этого не делать. Не пробовать с Кирой.
Он всегда был жадным – вечно падающим в пропасть помешательства – ублюдком.
Он придержит монстра-химеру на цепи из собственных сосудов – тем более, теперь так тихо, так спокойно порой, – и если надо будет, сам вложит Кире в руки оружие.
Она стоит к нему полубоком, задумчиво клацая вместе с братом кнопки телевизора в гостиной, и в Кире нет ничего примечательного, кроме того, что Рома от нее взгляда отвести уже никогда не может – потому что все в ней примечательно для него самого. Пригубив виски, он все еще смотрит на ее миловидный профиль перед тем, как отвлечься на телефон – северные «исправились», Серов на горизонте и хочет встречи, армяне открывают новый рынок и нужен договор – и выключает смартфон.
Вчера была открыта коробка противозачаточных, и не то чтобы Карелин на что-то серьезно надеется – откровенно признаться, ему уже главное к ней хоть как-то прикоснуться.
Последнюю неделю они каждый вечер проводили вместе: тут, в сохранной квартире. И хорошо, что Роману, собственно говоря, никогда не нравилась его последняя квартира. Так как он уже начинает забывать как там все выглядит, кроме спальни, где каждый день переодевается.
Похуй.
Надо бы Киру пригласить в гости хоть раз, потому что он, естественно, оккупировал сейчас ее пространство, не давая вдохнуть и выдохнуть. В своей привычной манере. Которую ему уже не было для кого проявлять последние две декады. С тех пор, как они выгнал…
Для приличия.
Если она захочет, они могут туда переместиться.
Ему все равно.
Последний раз так высыпался, наверное, в младшей школе, – как за последнюю неделю. И каждая ночь – с Кирой.
Роман выясняет у Петра как там идут дела с программированием через реабилитационный центр, и, судя по всему, дела все равно идут не очень. Кира слушает брата с надуманной бравадой и цепким вниманием, что на самом деле означает у нее волнение и стресс.
Надо будет прикопать менеджеров из управляющей компании найти специалистов высокого уровня, желательно международного. Здесь Кира сопротивляться не будет, но он решает пока промолчать.
И Лешей прав, нужно возвращаться к плотной охране с Кириллом, и больше выводить ее на люди первое время, чтобы всем все понятно стало. Впервые Карелин согласен с паранойей Лешея: охрану и для нее нужно отдельную организовать, то она никогда не пойдет и это все разрушит.
Все – это недетерминируемое, необособленное и беспрецедетное нечто, что у них тут двоих творится. Между ними.
Затем девушка отправляется в ванную, а Карелин включает ненадолго телефон для проверки – чтобы после осталось время тоже быстро принять душ.
Ближе к ночи его что-то совсем сбивают с толку ее нервные пальцы, теребящие край ночной сорочки, и Роман ныряет в поцелуй с переизбытком напора, немного спуская контроль с поводка.
Всегда-всегда всего ему недостаточно, и он снимает с нее сорочку, чтобы лапать везде нагое тело, и целует так глубоко, что несколько раз Кира будто выныривает из-под гущи воды и хватает ртом воздух.
Ему, скотине, нравится какая она запыхавшаяся и немного потерянная, ведь он может любезно помочь ей отыскаться – как и где она захочет, самое главное – с ним.
Когда она проводит ногтями по мощной груди и торсу, задевая волоски и массируя кожу, его словно вспарывают десятки раскаленных, отчасти затупленных кинжалов – прикосновения наносят раны, что только ее рука и способна залечить.
Он неотесанно просовывает руку ей между ног, желая снова добраться до ее естества – часов уже двадцать прошло с предыдущего раза – но Кира проворно переставляет колени и еще проворнее касается ртом вздыбленного члена, пока лишь губами обхватывая головку.
Карелин тут же поднимает голову девушки обратно, и следует сначала отреагировать на ее возмущенный взгляд, но капля слюны, блестящая и бесформенная, стекает с краешка пухлого рта – и… контроль ему приходится удерживать уже в наморднике.
– Это оставим напоследок, – втягивая воздух ноздрями, говорит Брус, – потому что я слишком быстро кончу, если так.
И воздух ощущается вязким как кисель.
Кира закусывает губу и теперь того потока слюны не видно и… Роман не может сдержаться – он не может – это все просто вне человеческих сил.
– Давай по-другому, – шепчет он. – Иди сюда.
Проводя пальцами по ее приоткрытому рту, он берет член в руку и рвано дергает несколько раз. Она смотрит на него непроницаемо, загадочными глазами, темными, как беззвездная ночь.
– Не впускай его сразу, хорошо? Держи рот почти закрытым. Пусть я войду в тебя понемногу несколько раз.
Кира упирается на выпрямленной руке, длинные волосы покрывают ее хорошенькие грудки, и Карелин мысленно чертыхается: она покорно склоняет голову и он направляет член между губ – намеренно не попадая сразу, намеренно толкаясь слабо, намеренно растягивая момент, когда толстый конец втиснется в сопротивляющийся рот – и ей приходится насаживаться на пунцовую головку, медленно, вынужденно принимая его вовнутрь.
Затаив дыхание, он отстраняется. С распухших губ капает слюна, они покрасневшие и прекрасные, и она небрежно стирает влагу ребром ладони – и… она не может не знать, что это с ним делает, верно?
– Еще раз, – хрипло говорит он.
Он просовывает ноющую головку меж нераскрытых губ, —медленно-медленно, пихаясь упорно и властно, – и Кира стонет, сдаваясь и наконец впуская член, вынужденная обхватить багровую вершину губами. Она поднимает на Романа взгляд.
Карелин дергается, как пятнадцатилетний школьник, и вынимает член обратно.
Не вытирая в этот раз слюну, она скребет ногтями по его грудине и соскам, и целует в шею – неуверенно и порывисто – да, она точно подозревает, что это все с ним делает. Он сжимает член у основания на полную мощь, дабы не кончить прямо сейчас и прямо вот так.
Обвивая шею и кое-как цепляясь, царапаясь хаотичными прикосновениями, Кира тянет мужчину на себя и шире разводит ноги, позволяя мощному туловищу полностью опуститься на нее.
Роман отгоняет хрупкую ладонь, когда понимает, что она уже сама себя ласкает, и доводит девушку до судорожного всхлипа быстро своей рукой – жесткими, суматошными, как останки его сгорающих до тла мыслей, движениями.
Он берет несколькими прерывающимися поцелуями ее рот – каждый раз срывая печать за печатью безмолвия.
Напряженное под ним телом заводит и страшит и манит одновременно, и все это на скорости до упора, по встречной, во мгле неизвестной дороги, и если разобьется – то пускай…
Глава 10 КАРЕЛИН
Когда Кира слегка приподнимается на локтях, он проникает во влагалище двумя пальцами – и это должно стать якорем, должно помочь сфокусироваться и заземлиться, вогнать в его упрямую башку хоть немного просвета, но, блядь, это все становится прямо противоположным.
Его накрывает, как воронкой лихорадок, выворачивающих кожу и одеревеневшие вдруг мышцы наизнанку, и каждая из них безустанно пожирает иную.
Стараясь растянуть ее рукой и удержаться от того, чтобы засадить сразу глубоко, он хватает свободной ладонью край милого лица, призывая смотреть на себя.
И Кира смотрит.
Она словно заморская принцесса с распущенными волосами, маняще прикрывающими мякоть груди; с влажными глазами и приоткрытыми, израненными его вниманием губами, она принимает толчки и каданс проникновений, то неожиданным наклоном головы выражая смущение, то безмолвным движением губ – волнение и трепет.
Кира касается налившегося обжигающей кровью члена в попытке направить его себе между ног, и Карелин теперь удерживает ее лицо на весу, уже приподняв и за голову.
– Лучше будет, если ты сразу войдешь. Чтобы… сразу и все. Это будет долго, если…
Он качает головой, вынимая пальцы и направляя член к ее лону самостоятельно.
Если сразу войдет, то вообще ничего дальше не будет.
Карелин собирается идти на компромисс, у него есть план, конечно же, он не собирается, как щенок в первый раз, ткнуться в жаркую дырку и потерять голову как…
… как сейчас, потому что именно так и случается.
Входит рвано и неотесанно, и она цепляется то за его грудину, то за окаменевшую руку – призывая бедрами углубиться, но и закусывая губу от ощущений тесноты – и Рома толкается дальше, и толкается больше, и толкается глубже.
С невнятностью хрипов, бесперебойным хлюпаньем и сумасбродством.
Химера в заточении грудины расправляет хрупкие крылья, лопающийся хрящ за хрящом, и уже драконом ухает в пропасть, опаляя из пасти изнанку его кожи – ни одной крупинки тела Романа не остается нетронутым – лихим, скворчащим огнем.
И они трутся друг об друга лицами, не отрываясь даже на миг, потому что чудится… если сдвинуться – то магия лопнет, как воздушный шарик, наткнувшись на острие иголки.
Царапает она его ребра сладко-сладко и сама мечется, когда Рома невольно ускоряется и теряет что-либо человеческое в крещендо ритма. Качается под ним беспомощно и исступленно. Грудь колышется в такт засаживаниям. И срывается на стоны под настырным упорством толчков, жаждущих глубину.
И Рома с сиплым пыхтеньем мнет и лижет мякоть грудок, а затем мнет ей между ног, надавливая и дергая навершие.
Недостаточно.
Больше.
Еще.
Ем нужно много, ему хватит только все-все-все. Хребет будто вывернулся кнутом – и выдернут наружу, и теперь безжалостен ударами снаружи, подгоняя и подгоняя. Только попробуй остановись. Только попробуй выдохнуть.
– Кира, – хрипит он, – Кира, ты…
Он должен сказать ей. Он должен произнести слова, что она должна кончить, но он не может или не успевает или забывает – Роман и сам толком не знает.
Пихается он безудержно, дыша сладостью ее щеки, и наконец кончает, изливается, – сразу наваливаясь губами на разгоряченный рот. Невпопад и смазанно, но как же похуй, что так нелепо.
Даже не выходя из Киры, он продолжает дергать набухший клитор. Пока она не кончит, – пугаясь собственному стону, когда голос рвется высокой нотой, – и не задышит часто-часто. Вперед на всю жизнь надышаться.
Карелин проводит носом по взмокшей шее и опускается выдохом к еще торчащим соскам, пытаясь захватить вершинки в плен жаром собственного рта.
Она же пытается перевернуться, шутливо отпихивая мужчину, и невольно улыбается, когда он наваливает Киру на себя, перекатываясь на спину сам.
– Мне стоило подрочить перед этим. Прямо целый день.
Кира тянет его за уши, играючи и как забава, и смеется, когда он неожиданно рыкает ей в лицо, изображая страшного-страшного серого-серого волка.
Он чувствует себя снеговиком, который обнаружил свое снежное состояние, только когда растаял.
Таким себе снеговиком-чудищем – был опудалом, но как-то раз замерз. Руки-крюки слишком большие, чтобы хоть когда-то считаться нормальным.
Руки-крюки, по самые ветки в крови.
Чужая, своя – уже не разобрать.
– Не бурчи, Карелин, я…
Она приглаживает его чернявые волосы, иногда коротко поглядывая на Романа.
– Все было замечательно, – наконец говорит Кира.
– Будет еще лучше, – вздыхает он ей в скулу.
Рассветом Роман просыпается как серпом за шею оттянутый – видимо, застрял на пороге кошмара, но зырящий чернью образ рассеяло утро.
Кира привычно сопит, прижав ладонь к виску.
Он садится в кровати, намереваясь идти на кухню поработать, и – какие же хорошенькие у нее сиськи, лучше вида только их же мякоть на ощупь.
Будить Киру он находит похабным свинством, и, наспех одевшись и отлив в унитаз, перемещается в главную комнату. Мыться неохота, вообще ничего неохота. Кофемашина гудит слишком протяжно, с ней явно что-то не так.
В накопившихся сообщениях и обновлениях черт ногу уже только в гипсе протянет, но Роман вычленяет два-три ключевых момента, на котором стоит сфокусироваться.
Он набирает Лешего.
– Давай как ты предлагал первый вариант. Обсуди с Кириллом и пусть они уже тогда сегодня подъезжают к сохранной на Пятигорской. Но без пристава к ней отдельно. Пусть будет с Тимуром. Первый вариант, Лешей.
С длинной тирадой соратника он согласен полностью, но ничего это не меняет.
– На потом это оставь, как может быть. Послушай, никаких заскоков и трений нет сейчас вокруг. Даже Кулак в норме.
Читает новости наискосок, но глаз выхватывает самодовольное лицо ублюдка.
Собственной персоной, вторым блоком на главной интернет-площадке, многоуважаемый мэр города.
Роман дает себе слово не читать даже заголовков интервью, но после второй чашки кофе помнит уже каждую букву ответов.
Глава 11 КАРЕЛИН
Менеджер по фиксированным активам наконец дозванивается до него перед обедом персонально, напоминая о заказе самолета в Гонконг – через три недели планируется Никому Нахрен Не Нужная Встреча крупных клиентов инвестиционного банка, в который Карелин недавно перетянул часть портфеля.
По рекомендации Фрезя. Будь он неладен, безумец, и хорошо что не звонит.
Последующий разговор с ассистентом по поводу бронирования дальнемагистрального самолета наталкивает его продырявленную с сегодняшней ночи – как решето из стекла – башку на мысль.
На сообщение о том, что кто-то подъедет и возьмет у нее документы для заказа заграничного паспорта, Кира реагирует мирно, но подчеркнуто ничего не расспрашивает.
На сходке по поводу недавних разборок мусорного бизнеса Карелин наблюдает как Лешей вдалбливает что-то борзой молодежи, а затем Ринат переругивается с половиной толпы из-за покупки гребанного дрона – что-то Ринат сильно мутит с этими браконьерами в последний месяц – и решает написать ей прямо с вопросом, куда она хочет полететь в ближайшие выходные. То есть через дня три.
Нормальный вопрос ведь?
Они сядут в машину, потом пересядут в самолет, потом в другой стране – из машины в отель, а из фойе отеля в номер. И даже необязательно безвылазно… лежать в номере. Можно прогуляться пару раз. Никто их в другой стране не знает, и все это… все это тут – сомнения, проблемы, споры – будет столь далеким.
Тем более, она никуда не ездит, а так хотя бы развеется.
Он, конечно же, живого места на ней не оставит в ближайшие дни в любом случае, но пусть хотя бы…
… Карелин сам не знает что это за «хотя бы». Наверное, пусть хотя бы в других местах: странах, городах, комнатах. Там, где может дышится свободнее. Ему.
Может, и Кире будет дышаться свободнее.
Деловой день тянется мерзкой, прилипчивой слизью. Встреча с Серовым, как всегда, коротка и по делу, и наемник снова исчезает.
Роман говорит с Кулаком по телефону: беседа бесит их обоих, но ввиду последних государственных пертурбаций – обоим надо и обоим приходится контактировать. Едва ли не сквозь зубы.
Кулак – необузданный чертяка, и Роман мог бы его уважать, если тот наконец бы очнулся и легализовался. Василий у них непризнанный король столицы, так сказать, де юре, а де факто – зачерпнул бездонным ковшом власть в самые сложные времена. Времена перемен и разборок после смерти деда. Власть, которую мог бы деюре унаследовать Карелин, но ему давным-давно похуй. Его устраивает этот город и этот масштаб. Но вот Кулаку не похуй.
Детдомовец Василий думает, что Брусу все на блюдечке досталось, с серебряной ложкой. А еще Василий в глубине души считает, что Брус – посмешище, а не криминальный авторитет, но вряд ли произнесет подобное вслух – ибо посмешище или нет по законам братвы, а вьебашить Карелин может сильнее, чем большинство паханов вместе взятых.
Многое из этого почти что правда, согласен Карелин с Кулаком, но только не все.
Далеко не все.
Кое-что… вообще не досталось.
Через час она отвечает, что не знает, куда хочет поехать, а затем чередует скептицизм с фразами, заканчивающимися только вопросительными знаками. Но если категорически не хотела бы – то отрезала бы сразу. Сомневается и не доверяет.
Карелин уже по второму кругу третьего десятка напредставлял, как он всласть оттрахает ее сразу по приезду в отель, и как усадит прямо на себя перед ужином и Кира будет беспомощно задыхаться, кончая и кончая, и как она позволит ему удерживать запястья и будет метаться под ним, а он будет долбиться и долбиться…
Рома смотрит в прорезь меж двух настольных мониторов и мышцы по всему скелетному каркасу заходятся слабым, коротким спазмом.
Ему стоило выбрать кабинет с окном, потому что сейчас как раз не мешало бы посмотреть во внешний мир. Но, конечно же, он выбрал тогда этот склеп, просторный и дальний, и ни разу не вспоминал об отсутствии естественного света.
Впервые в жизни ему плевать, что он – чертовски мерзкое животное, непригодное и лишнее. Плевать, потому что он тут уже на максимуме самоконтроля и дисциплины. Через ушко иголки он нынче выпускает себя наружу из многотонной махины сумасбродства и ярости. Махины, пожирающей топливо души денно и нощно, расплескивая адовый суп из кипятка и отплевываясь шипящими искрами.
Вот сейчас – это и есть его предел. За гранью сразу обрыв: высоты неисчесляемой, если смотреть вниз – дна не видно.
Впервые близко смирение, что ничего он с собой уже не поделает.
Надо хотя бы только так продержаться, но, блядь, как она сжимала его изнутри и тянулась со всхлипами, прижималась сладкими порозовевшими грудками, позволяя ему лизать и засаживать, лизать и засаживать, и мять соски без остановки, и это он еще не зашел в нее достаточно глубоко, вчера – это недостаточно глубоко, и, запечатываясь клещами, зубцами, оковами, он должен продержаться вот так дальше, с легкими срывами, но присутствием контроля, должен и продержиться, не слетая с катушек окончательно и не отпугивая ее…
Он предлагает Рим или Барселону, и она соглашается на Рим, и он собственноручно пишет менеджеру в частный офис забронировать то и это, и спланировать так и сяк.
Есть симпатичный бутик-отель в квартале от Испанской лестницы, и нужно зарезервировать хоть один приличный ужин. В разгар лета Рим тошный и душный, но он не будет тащить ее сразу в туманы Тосканы или ущелья Сардинии. Слишком уединенно и изолированно, она почувствует себя контролируемой, если рядом будет мало людей, а местность – слишком необъятной.
Карелин собирается не напортачить, поэтому на ресорты они полетят потом. Вдруг знакомые моря и курорты и острова и деревушки и кэмпы – сотни, на самом деле – приобретают иные образы у него в голове. Красочные и любопытные. Теперь он сможет поехать туда с ней. Может угадает, где понравится, а где – нет. Сам он перестал таскаться по заграничным Аманам и мишленовским кабакам несколько лет тому назад. Только иногда бронирует что-то хорошо знакомое для встреч с Фрезем, который, наоборот, в последнее время оприходовал отельную жизнь.
Хорошо хоть можно откинуть напряжение о случайной встрече с родителями, так как они тоже перестали путешествовать после того, как Карелин-старший впихнул себя в кресло мэра.
Вечером приходится проявить волшебные навыки переговоров, которых у Карелина никогда и не было. Уговаривает он Киру на поездку спокойно, с напускной расслабленностью. Петр может отправиться к семье Тимура, а ее работа…
Ее гребанная работа, где нужно будет взять дополнительный выходной, как-нибудь переживет. Кира-то сама явно раздумывает о смене трудоустройства, и он перестал давить, чтобы дождаться пока она дойдет до нужной кондиции. Сам он понятия не имеет, где она еще может работать. Ее специализация, политология, со скрипом открывает ящик Пандоры для его нервов, но пускай. Ерунда, на самом деле.
Положительный результат уговоров – подтверждение, что скорость, всегда уносящую его на поворотах, сбавить удалось. И удовлетворенное спокойствие теплится у него где-то в закромах грудины. Из которых потом точно выползет шипящей гадюкой, но это будет уже после.
А пока…
После водных процедур Кира несколько задумчивая. Предложение куда-то пойти она раньше отвергла явно искренне, потому что рассеяно крутит между пальцев кончик еще не до конца высохшей пряди и смотрит перед собой невидящим взглядом.
– Что такое, о чем думаешь?
– Я на самом деле очень хочу поехать. Просто боюсь, – она смешно выдыхает, надув щечки, – что вместо того, чтобы расслабиться, буду напрягаться, и тогда все коту под хвост.
– Я тоже. Надо просто забить и сделать. Потом поедем еще куда-нибудь, и как-нибудь уляжется все.
– Честно говоря, путешествовать, даже налегке, намного интереснее, чем по нашим ресторанам шляться.
– Я вижу, ты – домашняя птичка, что иногда не прочь упорхнуть.
Она смеется.
– Куда упорхнуть, Карелин? И да, я – домашнее растение. В том смысле, что тусовки и веселуха как-то мимо меня прошли. Как-то и времени не было, и желания тоже не было.
– Отчего умерла твоя мать? – спрашивает он будничным тоном.
– Рак, – пожимает Кира плечами. – И отсутствие денег, наверное. У меня заработать много возможности не было, а она дотянула без диагноза до того, что работать могла уже лишь частично.
– Моя бабушка умерла, когда мне было тринадцать. Человек в гробу, который сейчас заколотят, многое что меняет. Когда человека ты хорошо знал.
– И любил, – говорит она, и смотрит на него, упершись подбородком в собственное плечо, обнаженное и притягательное.
– И любил, – соглашается Роман. Снимает часы и расстегивает манжеты, глядя на нее в ответ.
Он мнет ее грудь, прислонившись сзади и поедая распаренную кожу шеи поцелуями.
Резкость ее разворота и настрой, с которым она берет член в руку, а потом и облизывает, треском разламывает что-то крепкое, что-то обычно нерушимое в многоярусных надстройках его самовыдержки. Будь возможность полными легкими вздохнуть, он бы пеной зашелся, как загнанная лошадь.
Терзает багровую головку огнем языка и мякоти губ она недолго. Медленно спускается натиском рта, каждый раз заглатывая дальше и больше, дальше и больше, и Карелин не совсем уверен, что он после этого сможет заново научиться двигаться. Потому что сейчас не может. Сдвинуться. Пошевелиться. Совсем.
Кира умещает во рту член до основания, молчаливо нанизанная его пульсирующей плотью.
Она сосет и сосет, сначала неторопливо, но, словно послушная отличница, соблюдая строгость ритмичности, а затем – быстрее и сбиваясь, втягивая ствол как на последнем издыхании, и тут она стонет, беспомощно и отрывисто, и…
… и он путается отчаянными движениями пальцев у нее в волосах, удерживая себя от излишне резких движений таким усилием, что приходится свободную руку сковывать в кулаке.
Сцепляет зубы – словно меж ними натянутый трос – и всего лишь перебирает пряди, наматывая их на нестабильные пальцы небрежностью. Небрежностью, что и наматывает его дыхание веретеном вокруг сбивчивого ритма ее горячего, тесного рта. И кончает.
Почти беззвучно, в голос изливаясь лишь спертыми выдохами. В лихорадочной попытке объять ладонью еще и часть ее лица – чтобы и погладить, и прощупать контур собственной головки у нее за щекой.
Когда она садится на коленях, оттирая слюни и слезы понемногу, у него в голове коротит и разнобой переживаний проходит молнией с макушки до земли. И дальнейшие свои действия он словно со стороны наблюдает.
Карелин нажимает на ее нижнюю губку, все еще в слюнях, и размазывает куда пальцы дотянутся. Кира смотрит на него затуманенными глазами, с вызовом и предвкушением одновременно, румяная как нечто сладкое и сочное, растрепанная как будто ей только что в рот кончили.
– Будет расплата, – говорит подчеркнуто серьезным тоном, – и я все равно сегодня тебя возьму.
Она прикусывает его за палец, и разворачивает Роман девушку к себе спиной столь молниеносно, что она только благодаря его хватке на коленях и держится.
– Рома, – захлебываясь смущением просит она, когда он заставляет ее сильно выгнуться и когда он раздвигает ее колени наотмашь, открывая не только две влажные дольки, но и все, что обычно скрыто под ними.
Порезом тонким и длинным он проводит языком по всей промежности, от и до, ровно и не останавливаясь. Кира дышит в простынь, поворачивая голову в сторону – будто это поможет избежать мысли о том, что он сейчас с ней творит.
– Шшш, – гладит Роман даже лодыжки, на мгновения стискивая кости, имитируя движение веревки, которыми он мог бы ее зафиксировать и лишить возможности сопротивляться, – чем быстрее ты будешь напрочь мокрой, тем быстрее я зайду сюда.
Дразнит одним пальцем он ее изнутри непростительно долго, иногда заходясь ласками вокруг навершия, но не подпуская ее слишком близко к затягивающей воронке наслаждения.
Кира выдерживает терзания, как все та самая послушная отличница, лишь порой дергаясь и поводя ногой в сторону.
Потом он намеренно доводит ее до черты, за которой белой вспышкой под веками может взорваться оргазм, однонотными порывами языка, даже жесткими и наказывающими, и – бросает, отстраняясь.
Она пытается скрыть сокрушенность стенания, но он все слышит, – слава Богу, ему все слышно и он складирует эти звуки во внутреннем сейфе, за десятками бронированных плит, – и даже покусывает ее за белую плоть бедра.
А затем разводит колени еще чуть шире и раскрывает ягодицы и кружит языком вокруг колечка. И показательно удерживает ее за ноги – когда она копошится и протестующе вскрикивает его имя – и игнорирует ее замешательство, старательно вылизывает кругами и линиями, и в нужный момент толкаясь или отстраняясь.
Выгибается Кира еще ниже, под грузом лавины нового удовольствия. И натягивает ткань простыни, хватаясь хоть за что-то, как за спасательный канат. Он не планировал так терзать ее, но остановиться – утоплению подобно. Как под водой кислорода нет и знаешь, что надо плыть и плыть, чего бы это не стоило.
Поэтому он лижет и лижет ее везде, и когда она наконец невольно толкается ему в лицо, с гортанным хрипом и оборванным мычанием, он успокаивает ее:
– Да, милая, да, сейчас.
Доводит до оргазма он ее смазанными рывками пальцев, и не дожидаясь пока Кира выдохнется, засаживает ей наполовину, сам себя удерживая руками на мягких бедрах.
Какая бы мокрая не была, так, блядь, тесно и тонко и страшно.
Обхватывая за горло, Рома тянет ее на себя, и она неизбежно насаживается больше на член. Со свистом выдыхает Карелин ей уже в копну волос, а она пытается развернуться к нему лицом – да, иди сюда, дай мне что-нибудь еще растерзать…
