355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ольга Эрлер » Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры » Текст книги (страница 37)
Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 04:05

Текст книги "Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры"


Автор книги: Ольга Эрлер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)

Глава 22
«Все пройдет – останемся мы…».
Египет. 319–318 гг. до н. э.

– Положение безвыходное. Я не знаю, как ей помочь. – Геро качала своей красивой белокурой головой. Красный диск солнца опускался в золотую воду Нила. Предвечерний покой растекался по земле. – Какая красота, – со слезами в голосе проговорила она. – Но красота не замечается, да просто не существует, если некому об этом сказать! – Она упала в родные объятия Неарха. – Почему она должна так страдать, ведь она такая хорошая. К ней нет доступа. Она, видимо, не может и не хочет. Это так ужасно, когда… утеряна связь с человеком, с которым ты делил все в жизни. Я могу говорить с ней только мысленно. Она вроде есть, но на самом деле ее нет.

– Чтобы вернуться к жизни, ожить, надо видеть для себя перспективу продолжения, а она ее не видит. Она потеряла человека, который был для нее всем, – произнес Неарх.

– О, да… – обреченно вздохнула Геро. – Он был для нее всем!

Таис неохотно, после долгих уговоров согласилась пойти к Нилу посмотреть на купальню, построенную Птолемеем для детей: с беседкой, площадкой для игр, плотом-островом посреди воды. Дети были в восторге, взрослые хвалили выдумку Птолемея. Таис, взглянув на зубчатую линию пальм на противоположном берегу, на заросли тростника, розовое поле лотосов, на перламутровую воду, отвернулась и приказала нести себя домой. Воспоминания об этих – других берегах разрывали сердце. Она не могла смотреть на этот Нил, когда в ее душе жил другой Нил – жив-живехонек! Она не просто помнила, где, как и что они делали на этих берегах, она видела это, чувствовала каждое прикосновение – Александра ли, нильской воды или вечернего ветра. Это было невыносимо. Как жаль, что история о том, что лотос убивает память, всего лишь сказка. Но, с другой стороны, что останется у нее, если убить воспоминания о нем и их счастье? – Ничего.

Нет выхода.

«Я не знаю, как мне жить. Александр, что мне делать, помоги мне. Дай мне знак, и я сделаю все, что ты пожелаешь. Мне так плохо без тебя. Не оставляй меня».

Ее носилки опустились, и слуга постучал в ворота ее дома. Таис вышла и подумала, что впервые видит свое жилище со стороны улицы. Во дворе кипела жизнь – везде она кипит! В покоях Птолемея шла уборка, были распахнуты все двери и окна, мылись полы и повсюду стоял запах лотосов – как же иначе, мы ведь в Египте. (Видимо, заставляя поливать двор лотосовой водой, Птолемей втайне надеялся на их легендарное действие.) Во внутреннем, незнакомом ей садике за Птолемеевыми покоями Таис заметила несколько статуй и алтарей – Зевса, Афины. Третий же заставил ее вздрогнуть. Она пошла туда! Так и есть – его кудри, его наклон головы. Александр с копьем, работа Лисиппа; копия, конечно. Украшен свежими цветами, уставлен курильницами.

– Что это? – как в тумане спросила Таис садовника, поливавшего лимонные деревья в кадках.

– Божественный Александр, госпожа, дарит счастье и удачу. Стоит в каждом доме.

– И у тебя? – Таис обратила к нему свои прекрасные глаза.

– И у меня, госпожа. Конечно, не такой большой. С тех пор, как стоит, хорошая жизнь стала у меня. Добрый бог, много помогает.

Как странно, когда он был жив и потребовал для себя божественных почестей, у многих это вызвало ухмылку, а сейчас, когда он умер, вдруг никто не сомневается в его божественности.

– И у господина Неарха?

– Да, а как же. Только в другом шлеме, со щеткой.

Таис кивнула. Александр-Зевс, тоже Лисиппа. Она рядом стояла, развлекала Александра, к большому неудовольствию ваятеля, который требовал от царя взгляда грозного, а не веселого.

– Мой деверь – скульптор, богатым человеком стал. Хорошо у него божественный Александр получается, похожий, говорят ветераны.

Но Таис уже не слушала. Она смотрела на каменное лицо Александра, и оно оживало под ее взглядом: глаза наполнялись озорством, рот с припухлыми уголками расплывался в улыбке. Ведь действительно, она знала его в основном веселым. Грозным, злым – вообще никогда не видела. Иногда очень расстроенным, иногда очень усталым – хотя он всегда старался это скрыть.

– Устал, мой милый?

– Есть немножко. – И виноватая улыбка: как можно прийти к его маленькой девочке и падать с ног от усталости!

Таис обняла каменного Александра и заплакала.

Геро предпринимала иногда слабые попытки поговорить с Таис, но каждый раз терпела неудачу и успокаивала свою досаду только тем, что Таис еще слишком слаба и не готова что-то изменить в своей странной жизни.

– Нам всем его очень недостает, – сказала Геро однажды, устав притворяться. – Не только потому, что он был нашим царем, хозяином нашей жизни, но потому, что был прекрасным человеком. Необыкновенным, и мы только сейчас понимаем, что мы с ним потеряли! И только сейчас, когда все пошло прахом, мы осознаем, какое удивительно счастливое время он нам подарил. Но его не вернешь… Если тебе удастся думать не о том, как плохо, что он ушел, а о том, как хорошо, что он был, и как нам повезло жить с ним, тебе станет легче… Если тебе удастся заменить горестные мысли на счастливые воспоминания, на смену тоски придет печаль, а это уже… заживающая рана. Я молю всех богов, я молю Александра, чтобы он послал тебе принятие, смирение. Можешь ты сама что-то сделать для этого?

– И ты действительно думаешь, что это возможно? – Таис неожиданно медленно рассмеялась. – О какой ране ты говоришь? О какой боли? – Она хохотала. – Я вся и есть рана. И мне так больно, что я уже ничего не чувствую. Ты видела, и ничего… не поняла. Да и как ты могла, вам ведь это и не снилось…

Плача и смеясь, она медленно, спотыкаясь, побрела к себе, в свою комнату-келью, место добровольного одиночного заключения, подальше от жизни, в которой она не хотела быть, от людей, среди которых она чувствовала себя чужой.

«Я одна, милый. Одинока, я – без тебя. Я не могу жить без тебя. Эти люди… Они, наверное, любят меня, а я вот люблю тебя одного. Что мне делать со своею любовью? Такая я странная, прости мне мою любовь. Закаты-рассветы… Был ты и было все. И я все для тебя могла сделать – горы свернуть, любимый. А тебя нет, и нет ничего. А я так хочу быть с тобой… Где ты? Почему не приходишь ко мне, возлюбленный мой? Я ждала тебя раньше; и ты приходил. А что ждать мне теперь, каких встреч? Я не могу без тебя. Что мне делать?»

Воспоминания, воспоминания о ее прекрасной жизни. Это все, что у нее осталось. И письма, которые она знала наизусть и к которым боялась прикоснуться. Ведь если она прочтет их, у нее больше ничего не останется впереди, одна пустота.

Таис сидела в комнате, полной вещей, напоминавших о нем, – ее маленький и тщательно охраняемый мир. Кресло со львами было его креслом, и она садилась на него как будто к нему на колени. Она представляла, как он сиживал на нем, опершись спиной на подушку, вышитую Таис во время частых разлук с ним. Она сделала ее, чтобы ему было удобно, красиво. Иногда эта подушка перекочевывала ему под колени, а она сама – на кресло. «Ты куда поехала?» – И их сдерживаемый смех, сопровождающий их смешную любовь.

Вспоминалось сегодня все какое-то смешное. Однажды они играли в желания, и Таис захотела, чтобы Александр, Гефестион и Марсий сыграли ей хелидонисму, известную родосскую песню о ласточке, которую обычно пели на празднике прихода весны.

 
Прилетела ласточка с ясною погодой
С ясною весною.
Грудка у ней белая, спинка – черная.
Что ж ей ягод не даешь из дома богатого?
 

Трудность состояла не в пении, а в игре на барбите, арфе и кифаре, которые ее музыканты не брали в руки со времен школы и порядком утратили навыки виртуозной игры. (В детстве Александр хорошо играл на кифаре, за что его отец однажды даже выругал: «Не стыдно тебе так хорошо играть? С царя довольно и того, что у него находится время послушать игру других музыкантов». Как в воду глядел Филипп. Став царем, Александр уже не располагал временем для приятных занятий.) То один, то другой ошибался, сто раз начинали впопад и невпопад, мучились, пока их не разобрал смех до такой степени, что, как зрители, так и незадачливые исполнители лежали, рыдая от хохота. Особо пикантной деталью было то, что инструменты были настроены на женский голос, и Марсий, верный гармонии, все порывался петь на октаву выше, чем мог, выдавая из себя какой-то писк. Одним словом, из простого задания вышел смешной номер. А Александр любил повеселиться! Хохотушка-топотушка. Была в нем эта потребность проживать каждый день с наибольшей пользой и удовольствием. И в этом он оказался прав, как и во всем остальном.

Однажды, это было в Согдиане, Таис, отправленная спать, вернулась к шатру, в котором шла гульба, и заглянула внутрь. Как же ей не понравилась та оргия, которую она увидела! Взгляд Таис случайно (случайно ли?) встретился со взглядом царя. Александр сощурился, напрягая остатки сознания и зрения, а Таис, презрительно фыркнув, убежала к себе. Она не понимала, зачем он таким грубым образом тратит свое драгоценное время вместо того, чтобы провести его хотя бы с ней. Значит, ему это надо? Значит, есть в нем что-то, допускающее эту грязь. Не зря эллины, в тот момент понятие «эллины» сузилось для нее до понятия «афиняне», считали македонцев дикими полуварварами. Или это идет от семьи, и дурная слава о его родителях не выдумка? Но ведь он не такой! Она же это знает, как никто другой! А остальные-то хороши. Ох уж эти мужики – скоты скотами. В этот момент самый главный скот, спотыкаясь и ругаясь хуже скотника, ввалился в ее палатку.

– Тая, это ты была? – спросил он хриплым голосом и хихикнул. – Ты что, шпионишь? – Он повалился на ее ноги, но она зло отпихнула его.

– Ты чего пришел? Пьяный. Что ты здесь забыл?

Но он лишь откинулся на спину, не впечатляясь ее праведным гневом.

– Убирайся из моей кровати! Не будешь ты здесь спать! – возмущенно вскрикнула Таис.

Она сердито собрала его постель и положила в дальний угол своей палатки.

– Что ты меня, как собаку, в угол, – заплетающимся языком жалобно пробормотал он и опять хихикнул.

Это хихиканье особенно возмущало Таис. Она дотащила его до новой лежанки, оторвала его руки от себя: «И не вздумай храпеть!» Александр уснул спустя две секунды, чего нельзя было сказать о Таис, кипящей гневом и обидой. Потом она все же сжалилась над ним, сняла сапоги и укрыла.

Первое, что она увидела утром, открыв глаза, был Александр, охвативший руками свою больную сорви-голову.

– Я, кажется, перебрал вчера, – сказал он вместо приветствия тоном, как ни в чем не бывало.

Таис отвернулась. Первым делом он принял зелье от головной боли, причем не стал терять время на заварку, а разжевал и запил водой. «Сколько ты за свою жизнь сжевал этой травы? Поболее иного коня!» – ехидно подумала про себя Таис. Потом Александр умылся, почислил зубы, протянул ей щетку и постучал пальцем по полупустой емкости в умывальнике. Таис, с зубной щеткой во рту, неохотно принесла воды. Александр занялся бритьем, а Таис умылась, все так же демонстративно не глядя в его сторону и коварно желая ему порезаться.

– Полей мне на шею. – Александр наклонился над тазом.

Таис полила. Смотрела, как намокают концы его кудрявых волос, потом медленно вылила всю воду прямо на его голову и спину. Александр застыл на мгновение, потом, медленно разгибаясь, выплеснул всю воду из нижнего таза на Таис. Мокрые, они смотрели друг на друга, пока Таис, завизжав, не выбежала из шатра. Геро выглянула из своей палатки, привлеченная ее визгом: Александр гонялся за Таис по двору, как Аполлон за Дафной, поймал, взвалил себе на плечо. «Пусти, пусти, больно, больно», – причитала Таис, уже смеясь. Он медленно опустил ее на землю, но Таис не торопилась отпускать его шею. Так, прижимаясь мокрыми телами, они простояли какое-то время, пока Александр не подхватил ее на руки и не унес в шатер. Когда они закончили свое странное противоборство – выяснение отношений в постели, Александр заметил: «Мы проснулись с тобой одновременно», и Таис поняла, что это – ее Александр, которого она знает и любит, а другого Александра просто нет.

Воспоминания, подобно облакам, проплывали перед ее глазами, и она плавно перелетала с одного на другое, мягко опускаясь в мягкое ватное нутро. Такое чувство легкости она испытывала в детстве, качаясь на качелях, когда для нее как будто переставали существовать силы земного притяжения. Потом она узнала другие полеты, испытать которые удастся далеко не каждому, – полеты от любви, когда она так переполняет тебя, что ты становишься легче воздуха, воспаряешь и уносишься в сказочный мир. Она надеялась, что это тот вечный мир, из которого приходят наши души и куда они уходят, завершив свой жизненный путь. Ей хотелось думать, что Александр сейчас там и что ему там хорошо. Несомненно, он ушел туда, за горизонт, ушел открывать новые миры. Он такой, он не может иначе. Но он не оставил ее, нет, они еще встретятся, они еще будут вместе. Все еще будет, ведь так, Александр?

Птолемей окончательно перебрался в новую столицу Александрию, но часто наезжал в Мемфис, и эти приезды становились праздником для детей. Таис было безразлично: Птолемей, значит, Птолемей. Она все равно жила своей «жизнью» и немножко присутствовала, существовала в их жизни. По-прежнему случалось, что ее жизнь доводила Таис до срыва, приступа отчаяния, сменявшегося депрессией, из которой она медленно и трудно, но все же выходила и возвращалась в «их» жизнь, чтобы тихо и безучастно поприсутствовать в ней до очередного срыва.

У одной из служанок родилась малышка, и мальчики, играя с ней, чувствовали себя совсем взрослыми.

– Мама, и у нас были такие маленькие ручки и ножки? – Дети не воспринимали себя по отдельности и говорили о себе во множественном числе.

– Да, – улыбнулась Таис, вспомнив, как целовал Александр их маленькие пяточки.

– Мама, а мы тоже так смешно плакали? – Малышка попискивала тихо, как мышка.

– Нет, гораздо громче, и всегда хором.

– Мама, а правда, что божественный Александр нас любил?

У Таис сжалось сердце.

– Нам папа сказал… – неуверенно прибавил в свое оправдание Лагусик.

– Да, очень. Вы ему многим обязаны. «Своим существованием», – подумала она про себя. – Он научил вас ходить.

– Я помню, – сказал Леонтиск.

– Ты помнишь? Ты не можешь этого помнить, душа моя, ты был слишком мал!

– Мне кажется, я помню. Другой дом, не этот. Такая зеленая-зеленая трава, не такая, как здесь. Мы почему-то ели прямо на траве. А божественный Александр был таким теплым… Мама! Няня! Мама упала.

Птолемей, приехавший как раз из Александрии, с беспокойством наблюдал, как она снова метаясь в постели, закатывала глаза, как во время своей страшной болезни. Он боялся, что болезнь может вернуться и утащить ее в глубины душевного омута. Он не решался даже в мыслях назвать ее сумасшествием. Птолемей нежно сжал руками ее лицо, стараясь удержать глазами ее бегающий взгляд. Рыдания волнами проходили по ее телу. «Таис, успокойся, смотри на меня, ответь мне. О, великие боги! А как ты можешь смотреть на это, сделай же что-нибудь!»

Болезнь не вернулась. После бурной стадии Таис пролежала несколько дней в оцепенении и отупении от лекарств, потом поднялась, и все снова стало на свои шаткие и ненадежные круги.

– Я так люблю тебя, мы все… – спохватился Птолемей, – …тебя так любим. Ты не хочешь этого понять, не хочешь этого знать, а я ведь так люблю тебя, если бы ты знала, как это…

– Не говори мне о любви, – перебила его Таис, – я о ней все знаю…

После долгого молчания Птолемей горько прибавил:

– Я не сумел стать тебе даже другом!

О какой дружбе может идти речь, если в отношениях нет откровенности. О какой откровенности может идти речь, если ты любишь женщину, которая не любит тебя.

– Мы друзья…

Она это действительно сказала или ему показалось?..

Однажды Таис выразила желание ненадолго уйти в пустыню. Неарх, бывший за старшего, предложил себя в попутчики, но Таис хотела полного одиночества, и критянин понял ее. К тому же это было ее первое желание за несколько лет, что радовало само по себе. Так, оставив домочадцев в беспокойстве, Таис с двумя рабами и постаревшим Адонисом отправилась в страну миражей.

Звезды мерцали из прабытия. Таис слилась с пустыней и небом, растворилась в них, отдала им себя без сомнений и страха. Она перестала думать и чувствовать, и в нее вошел покой и ощущение вечности. Ее судьба, страдания на время отступили на второй план, и она ощутила себя всего лишь одной из миллиардов песчинок в океане песка, – ничтожным, тленным, суетным созданием, живущим под бесконечной чернотой вечного космоса, полного бесчисленных высших миров. ОН всегда любил пустыню: там приходят думы, видения, ответы на сложные вопросы. Он где-то там. Он привел ее сюда. О да, он где-то там. Она почувствовала это по тому, что ей стало лучше. Он есть, он – где-то там…

Нет реальности кроме той, которая живет в нас.

Когда-то она хотела войти в него и жить в нем. Получилось иначе – он вошел в нее и жил в ней. И так останется до тех пор, пока она будет помнить и любить его.

Вернувшись, Таис возобновила посещение храмов, занятия рисованием, музыкой, стала нежней и терпеливей относиться к домашним, но по-прежнему не пела, не танцевала и не плавала.

 
…Но, признаюсь, опасаюсь и я двух чудовищ на свете:
Ястреба в небе и кошки – великое с ними нам горе.
Это напасти все страшные,
Наистрашнейшая – кошка.
 

Таис в беседке читала детям «Войну мышей и лягушек». Леонтиск пристроился рядом, прислонившись к ее груди, и тихонько посмеивался: «Какие глупости мышонок говорит, что страшнее кошки нет зверя!» Лаг сидел на подстилке и рисовал. Там же, щурясь от солнца, лежал Птолемей. Со стороны это благолепие казалось семейной идиллией, и Таис взглянула на это со стороны.

– Все, я устала читать. Остальное – завтра, – сказала она решительно.

Три пары карих глаз обратились к ней с безмолвной мольбой, но она отложила книгу.

– Ну что, солнышко, готова твоя картинка? – спросила она Лага.

Тот подбежал к ней со своим пергаментом. На нем был изображен зверь с четырьмя ногами и хвостом. На мышь – героя повествования, он походил мало.

– Это конь?

– Ну что ты, мама! Это Адонис, наша собака. – Дети дружно засмеялись.

Таис в миг побледнела и опустила глаза, а Птолемей, наоборот, с тревогой устремил их на нее. Он догадался, о чем она думает, он и сам об этом сразу подумал…

Был такой же солнечный день много лет назад. Стол был накрыт под навесом, уже отобедали, рабы убирали посуду, Таис помогала им.

– Что ты так плохо кушала? Все худеешь? – любимый вопрос Александра.

– Я не худая, не придирайся, другим мужчинам нравится, – ответила Таис.

– Мне другие мужчины не указ, – рассмеялся Александр.

– Ты мне проиграл в шахматы на желание, насмешник, и у меня есть прекрасная возможность посмеяться последней. Я желаю, чтобы ты нарисовал мне коня.

– Коня?.. – По лицу Александра прошла болезненная гримаса. – Целого коня?

Он не умел рисовать.

– Я не умею коня. Давай что-нибудь геометрическое – катапульту или стенобитную машину.

– Коня, мой милый.

– Мало того, что я тебе проиграл в шахматы, – с ударением на каждом слове сказал Александр, – я еще должен опозориться тем, что не умею рисовать коня.

– В другой раз не будешь меня критиковать.

– Давай ежика или черепаху, что-нибудь попроще, – с надеждой в голосе предложил Александр.

– Коня.

– Ну, ладно, ладно-ладно, – задумчиво проговорил Александр.

Заинтригованные таким началом сотрапезники, а ими были Птолемей, Геро, Клит, Гефестион и несколько других, столпились вокруг стола.

– А что ты сзади начал? – удивился Гефестион.

– Я думаю, хвост проще рисовать, чем морду, – ответил Александр и оказался прав. Дойдя до морды, он действительно столкнулся с массой трудностей.

– Что-то у него нос, как у крокодила, – вполне доброжелательно заметила Геро.

– А глаз, как у свиньи, – сказал Клит.

– Спасибо, Клит, спасибо, друг, – прокомментировал Александр последнее высказывание.

– Ноги слишком длинные, – опять подсказала Геро.

– Это порода такая, – оправдывался Александр.

– Какая? – не унималась Геро.

Все уже смеялись в голос, начиная с Александра.

– Несчастная такая порода коней-уродов. – Александр утирал слезы. Геро обняла сидящего Александра, и их тела сотрясались от смеха.

– Тебе жеребца или кобылу? – уточнил Александр.

– Пусть остается кобылой. Не будем трогать эту тему, – ответила Таис.

– Давай, что ли, уздечку пририсую, чтоб меньше на крокодила походил.

– Действительно, злобная рожа, – сказал Гефестион.

– Зато как копытом бьет, как живой, – восхитился Александр.

– А ну, дай глянуть, – сказал Птолемей, видевший коня пока что вверх ногами.

Александр протянул ему свой шедевр.

– Не похож на крокодила, – по-деловому подвел итог Птолемей. – На собаку похож.

Все прыснули с новой силой.

– Мне нравится твоя картинка, – вступила в разговор Таис, – это очень веселый конь, спасибо.

– А что ты не умеешь рисовать? – невинно осведомился Александр.

– Мужчин.

– Запомним. До следующей шахматной партии.

Такую историю, свидетелем которой он был, вспомнил Птолемей. А Таис вспомнила ее продолжение, у которого не было свидетелей, а только двое участников – он и она.

– Я что, правда худая?

– Нет, твое тело идеально, ты же знаешь, как я его люблю. Но длинный переход впереди, изнурительный, на сухом пайке, если вообще… Неплохо было бы иметь на ребрах какие-то запасы.

– Это ведь не первый переход. Я выносливая. Не волнуйся за меня, – ответила Таис.

– А я вот волнуюсь… Завтра выступление, и я буду занят. А вот послезавтра… Слушай, что я сделаю: я подъеду к твоей повозке, пересяду на облучок, посижу с тобой немножко, потом затащу тебя в глубину повозки и наслажусь тобой в ее темной и пыльной утробе, на ворохе каких-нибудь вещей. – Александр перечислял это все, и они смеялись.

Он действительно посетил ее, увлек под душный балдахин, где в столбах пробивающегося сквозь щели света летала пыль. Они обнимались, покрывшись испариной от жары и ощущения близости. Колеса поскрипывали, телега раскачивалась, рядом слышались голоса людей, удары хлыстов, лязг и грохот других повозок. Мир отделялся от них лишь тонкой ненадежной стеной – полотнищем кожи, покрывавшим повозку. И все же они были удивительным образом одни в этом странном мире качавшегося на ухабах душного полумрака. Они напряженно, жадно рассматривали друг друга, казалось, искра проскакивала между ними.

– Я так соскучилась. Я так ждала, – шепотом сказала Таис.

Александр кивнул, мол, я тоже.

– О, великий Зевс! Я умираю без тебя. – И слабая ее улыбка в мановение ока сменилась выражением отчаяния.

– Настоящая любовь не для слабых… Эй! Я всегда с тобой. Я всегда буду с тобой. Потому что мне с тобой хо-ро-шо. А сейчас, люби меня. Плакать будешь потом.

Он коснулся пальцем ее полуоткрытого рта: зубы были сухими, а губы мягкими и податливыми. Он поцеловал ее бьющуюся на шее артерию. Он услышал это биение – биение ее сердца, – и все остальные шумы и звуки мира затихли и исчезли, унеслись вместе с самим миром с его скрипящими колесами, прыгающей на ухабах телегой, запахами пыли, кожи и полыни.

…Таис встала и неуверенной походкой пошла к себе.

– Мама, а дальше читать?

Но она уже ничего не слышала. Эфемерная идиллия разрушилась, уступив место реальности. Птолемей смотрел ей вслед. «Не моя, даже без него не моя…» И с отвращением и стыдом отогнал эти мысли.

– Давай я дочитаю, малыш.

Птолемей любил двойняшек больше других детей. Его старшему сыну Птолемею Кераносу шел восемнадцатый год, остальные три сына и три дочери от Эвридики, дочери Антипатра, были тоже старше, чем дети Таис. Но не только в возрасте было дело. Мальчики были другие – нежные и любознательные; особенно Леонтиск много взял от характера Таис. Они чуть не погубили Таис, как странно. А если бы погубили, любил бы их Птолемей? Конечно, ведь это ее дети, ее лучший подарок ему. Таис не могла подарить ему свою любовь, но подарила детей. Себя она подарила Александру. Так распорядилась судьба. Она не объясняет, почему.

Таис читала, опустив усталые грустные глаза в книгу. А хотелось поднять их и увидеть Александра. Он любил, когда она читала ему вслух, любил смотреть на нее: как двигаются ее глаза под опущенными веками, шевелятся губы, реагирует лицо. Она отрывала глаза от строчки, их взгляды встречались, и они долго смотрели друг на друга, улыбаясь, а потом просто смотрели, нежно, в самую душу и… забывали мир. Сейчас, когда она читала в полнейшем одиночестве, ей хотелось почувствовать на себе его взгляд, поднять глаза и увидеть его любимое лицо. Но… Но… Но…

Не было никого. Никого. Нигде. Ни здесь, нигде. Его нет и никогда больше не будет. Он умер. Три года назад. Он умер три года назад. Его нет. Она одна – не в своей, не в их – в странной жизни. Что она делает в ней?

«Я должна умереть, чтобы всем стало легче жить. Я ведь для всех обуза; Птолемею мешаю наконец закончить на самом деле давно закончившуюся жизнь и начать новую. А ему давно пора! Мешаю полностью предаться войнам, государственным делам. Мешаю стать царем – он меня стесняется. Мешаю устроить личную жизнь, найти нормальную подругу – здоровую и любящую.

Геро мешаю воспитанию детей и спокойной жизни с Неархом. Неарх искренне сочувствует мне, а это может родить в его душе… никому не нужные чувства. Так она думает, и она права. Кроме того, ее печалит, что она всегда давала мне больше, чем получала взамен. А сейчас и подавно. За свои усилия она не получает даже простой благодарности. И Неарху-мореходу нечего сидеть в этих песках и думать, что жизнь проходит, когда столько еще можно в ней сделать.

Я вся осталась там, в той жизни, которой больше нет. Я всем в тягость, я никому не нужна, и мне никто не нужен. Никто! Никто?.. Мои бедные мальчики! Мои любимые детки! Он знал, что делал, это чудовище, знал, за какой колышек привязать меня… Знал, из какого прочного материала вьются веревки материнства.

Ах, Александр, ты хотел, как лучше… Все мы хотим, как лучше.

Только что из этого выходит…»

– …У меня нет сил, я хочу умереть.

– Что ты, а как же наши дети, они ведь любят тебя.

– У меня нет сил. Я не могу жить одна.

– Ты всем нужна.

– Это не жизнь.

– Жизнь – прекрасна.

Таис открыла глаза. Птолемей склонялся над ней. За окном ночь. Горел светильник, и мошки вились над ним. Пахло ее противным зельем.

– Ты пришла в себя? Слава богам.

– Ты тяжелый, мне трудно дышать, – с усилием, непослушным голосом пробормотала Таис.

– Извини. – Птолемей отстранился, оторвал от нее свои руки. – Ты металась…

– Неужели жизнь прекрасна?

– Жизнь такая, какой мы ее видим. Какими глазами смотрим на нее.

– И какими глазами смотришь ты? – горько и с вызовом спросила Таис.

– Я смотрю на тебя… На наших детей. На Нил, на солнце, на пирамиды, которыми и ты когда-то восхищалась, – они не стали уродливыми за эти десять лет. На новую белую прекрасную Александрию.

– Нет никакой Александрии.

* * *

Александрию она увидела через два года. Она привезла детей Птолемею и изъявила желание проделать путешествие по морю, может быть, в Тир. Смешно, в Тир. Значит, это называется третье путешествие в Тир, туда, где все произошло.

Птолемей гордо демонстрировал «свой» город – красивый, растущий. Таис знала, что ее ожидает. Она давно знала этот город по рассказам-планам Александра. Не только пил он на симпосионах, как стали болтать некоторые умники после его смерти, но еще и внушал свои мысли и идеи соратникам, объясняя и обсуждая нужное ему, разжевывал и вкладывал в их головы и волю так, что они принимали их за свои. Вот как Птолемей сейчас: «Я хочу, чтобы город был зеленый». Александр этого хотел. И добился своего.

– Вон там гавань и порт. Там царский дворец… дворец правителя, – поправился Птолемей. – А там – мусейон.

А Таис вдруг услышала голоса гетайров, архитектора, свой смех и веселый голос Александра:

– А там будет мусейон.

– И чтоб весь в зелени утопал, – с горящими глазами подсказывала Таис.

– Да, будет много фонтанов, бассейнов, цветов, – улыбался ей Александр.

– Да, чтоб на месте пустыни появился цветущий сад.

«Таис, Таис!» – это Птолемей вернул ее, нет, не в жизнь – жизнью как раз являлась эта фантазия, которую видела она одна. Он вернул ее в действительность, в которой она стояла, закрыв руками лицо.

В царском дворце, который Птолемей скромно именовал дворцом правителя, перед его покоями она увидела мраморную себя и узнала в ней ту Афродиту, которую делал с нее Динон в ее последний год в Афинах.

– Сколько денег и усилий стоило мне выкупить ее у Кефалинии.

«Такой я была в те дни, когда Александр узнал меня». Таис подошла к скульптуре, внимательно оглядывая ее со всех сторон.

– Значит, такой я была шестнадцать лет назад, – задумчиво произнесла Таис.

– И осталась прекрасной. Несмотря на годы и все перенесенное… – Птолемей потупился.

– Прошло шестнадцать лет…

«Такой узнал он меня – беззаботной, молодой. На берегу увидел меня, все понял про меня. А через четыре года в первый раз говорил со мной, смотрел в глаза, очаровал меня раз и навсегда. Разрезал хлеб, а я не поняла, что так связал он наши жизни, что с той минуты я навсегда принадлежу ему, а он – мне…»

Она обняла себя мраморную и пролила слезы на свои же мраморные плечи.

Птолемей провел ее в жилые покои, где из каждого окна на фоне цветущего, благоухающего сада была видна ее статуя, Стояло начало лета. 10 июня 318 года.

– Ты будешь здесь счастлив, Птолемей, – неожиданно высказала Таис то, что почувствовала.

Этот дворец, зал, золото, мозаики, росписи, ковры и драпировки, изящная мебель, изысканные угощения на столе – это его мир, в котором она является чужеродным телом. Если устранить ее живую – статуя может стоять и дальше, – все станет на свои места. Она увидела мысленным взором эти комнаты, заполненные его женами, возлюбленными, многочисленными детьми, его самого – убеленного сединами сильного и разумного правителя, с удовлетворением оглядывающегося на свою доблестную, славную жизнь. (Птолемей стал основателем династии Лагидов, правившей Египтом 300 лет, до его захвата Римом.)

– Я хочу к морю, – сказала Таис.

– Ты не хочешь посетить Сему – усыпальницу великого… – он замешкался, пытаясь по ее лицу предугадать возможную реакцию.

– Это там. – Она, не поднимая глаз, уверенно указала рукой направление.

– Да… – Птолемей удивился, так как Таис не могла знать ее местонахождения.

– Да, но попозже. Сначала – море.

Она пришла к морю на закате. Море, что-то из ее старой жизни, вернее, из того времени, когда у нее была жизнь – что-то важное, родное, хорошее, может быть, даже ее колыбель.

«Наверное, тебя принес морской конек». Александра принес бураноподобный Буцефал.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю