Текст книги "Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры"
Автор книги: Ольга Эрлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)
Глава 20
«Люби меня…».
Весна 323 г. до н. э.
Весна незаметно покрыла мир нежным кружевом свежей зелени. Когда отмечали давно прошедший день рождения детей – траур сдвинул все сроки – в саду Таис уже пышно цвели белоснежные абрикосы и розовый миндаль, вокруг них вились и жужжали пчелки. Под деревьями была разостлана кошма, на которой расположились гости. Птолемей казался самым гордым и счастливым папой на свете. Слегка выпив, он превозносил достоинства своих мальчишек, переступая все границы. Хотя детки были действительно замечательные – умненькие и славные.
Неарх, задумчиво жуя пастилу, в очередной раз отметил, как мальчишки любят Таис. Они наперегонки стремились к ней на руки, стоило ей появиться в поле зрения. Успокаивались у нее, хотя баловались и капризничали с другими няньками, в том числе и с Геро, несмотря на то, что она проводила с ними больше времени, чем Таис. Видимо, это голос крови. Мама есть мама. Или голос пола? Мама – первая любимая женщина в жизни?
Таис была необыкновенно хороша в голубом платье с узорной прошвой и серебряной вышивкой по горловине – плодом ее бдений у Александра. Такой же голубой шарф в пышных кудрях оттенял ее изумительные глаза, обрамленные шелком ресниц, которые она вскидывала каким-то особенным, одной ей подвластным трогательным движения. Вообще, все ее жесты были нежными и легкими, как волнение первой листвы от дуновения ветерка. На нее все время хотелось смотреть и любоваться, что и делал Неарх.
Александр возился с Лагом – учил его ходить. Он очень удивился, что дети еще не ходят, и наивно осведомился, почему их никто не научит. «Попробуй», – снисходительно улыбнулась Геро. Он пробовал, долго колдовал над ним, пока все остальные не оставили его попытки без внимания. Все, кроме Таис, привыкшей всегда краем глаза наблюдать за своим «старшим сыном», который доставлял ей столько беспокойства и переживаний и… потому был таким любимым. Соцветья цветущих кустов за его спиной прогибались под тяжестью шмелей. В небе с суетливым свистом носилась стайка ласточек.
– Тая, глянь! – вместе с ней все обернулись на голос Александра.
Ребенок шел вслед за его протянутыми руками, дико смеясь, да так бодро и уверенно, как трехлетний! Таис подняла брови, удивленно открыла рот и радостно засмеялась:
– Не то, что идет, а бежит. Мой сладкий! Как будто не в первый раз.
– Иди-иди-иди, маленький, – довольно приговаривал Александр.
– Ах, какой молодец! Александр, в тебе скрыт талант педагога.
Александр обернулся к ней и рассмеялся. Сердце Таис взорвалось. Еще больше, чем первые шаги сына, ее обрадовало то, что Александр в первый раз после смерти Гефестиона рассмеялся.
– Ну-ка, позови его, – сказал он.
– Иди ко мне, Лагусик! – Таис наклонилась и протянула к ребенку руки.
Тот побежал, как моряк по палубе корабля в качку. Александр взглянул на прямую спину Таис, на упавшие через плечи волосы, обнажившуюся в вырезе платья грудь и отвел взгляд…
…Леосик, сидевший на руках у Александра, улучив момент, когда бдительность взрослых ослабла, опрокинул пелику с медом Александру на колени.
– Малыш, ты что же! Пчелки прилетят и покусают Александра. Александру будет больно.
– Бо-бо! – понял ребенок свою оплошность.
– Бо-бо, – подтвердила Таис, – нельзя мед трогать. – Она говорила спокойно, но с особым выражением в голосе и лице, чтобы дети лучше понимали кроющиеся за непонятными словами чувства.
– Пойдем, я тебя помою как следует, – тем же тоном и голосом, что и с детьми, Таис говорила с Александром.
Они пошли в летний домик-сарайчик, стоявший в десяти шагах от их импровизированного пиршественного стола. Александр прикрыл дверь и в тот же миг неожиданно обнял ее сзади:
– Люби меня…
– Ах! – Таис задохнулась.
– Люби меня! – Александр с такой страстью смотрел ей в глаза, что у нее закружилась голова.
Ветер колыхал легкие занавески. Через открытые настежь окна доносились разговоры и смех. Но нарастающий звук ее стучащего сердца, шум крови, бегущей все быстрее, заглушил все звуки весеннего солнечного мира, а сила любви унесла ее в далекий космос, где их тянуло друг к другу с мощью и неотвратимостью двух космических тел, летящих навстречу друг другу и своему неминуемому столкновению. Их соединение было подобно взрыву планет, уничтоживших друг друга в огне любви и родивших новую единую материю. В его объятиях Таис возвращалась к новой жизни, и в сердце ее все еще стучало – «люби меня, люби меня, люби… его!»
Таис услышала звук затворившейся двери и открыла глаза.
– Кто это был? – прошептала она.
– Гефестион, – ответил Александр.
Таис решила увезти Александра хотя бы на время от суеты и лицемерия мира куда-нибудь в «парадис», в тишину леса или уединенность озера, где бы он смог подлечить свою тоскующую душу. Так они очутились на берегу озера, в охотничьем домике, не очень приспособленном для удобной жизни, зато оказавшемся пригодным для врачевания душевных ран. Но прежде раны пришлось сильно разбередить. Это были сложные, болезненные дни. Случалось пережить всякое – вспышки яростного гнева: «Как ты посмел бросить меня, негодяй», горькие стенания и слезы: «Как мне тебя не хватает», повторение непробиваемого молчания, ухода в себя: «Оставь меня, Таис». Таис понимала, что это «вскрытие нарыва» не приведет к окончанию страстей по Гефестиону, – это было невозможно в принципе, но надеялась, что оно приблизит следующую ступень в переживании траура.
Странно, они чуть ли не в первый раз говорили о Гефестионе! Александр не имел привычки обсуждать с Таис свои отношения с Гефестионом, и наоборот. Лишь изредка с его губ срывалось какое-то замечание личного характера, и он не развивал его, заметив, что оно сорвалось. Сейчас же продолжительные разговоры о Гефестионе, любимом и незаменимом, о том, каким он был – лучшим на земле, умным, душевным, но и смешным, со своими странностями, вспоминая которые, они начинали смеяться, – действительно продвинули их дальше. Ах, как хорошо, что они смеялись. Думы о друге не только раздирали на части душу Александра, не только вызывали слезы, что само по себе куда лучше, чем замыкаться в скорлупе своего горя, но приводили к улыбке, расслабляли сердце, проливались бальзамом на душу.
– «Ненормальный» или «бешеный» – это он меня при тебе называл.
– А без меня? – спросила Таис.
– По имени. Или, если издевался: «наглая рожа» или «гиацинт, юноша кудрявый». Про тебя говорил: «Лизни за меня Таис в носик».
– Почему лизни?
– Говорит, носик у нее такой, располагает. Говорил… Называл меня, конечно, не только по имени… – Александр отвернулся и задумался.
– Не надо говорить, если не хочешь, это не мое дело…
Об этом не стоило упоминать. Таис сама знала, как хорошо иногда поделиться сокровенным с надежным человеком, и как важно не обнажаться, оставить что-то очень личное для себя – в сокровищницах памяти. Тонкая грань разделяет эти два желания.
– А не было бы хуже, если бы ты ушел раньше него, и Гефестиону пришлось оплакивать потерю? – Таис вернула Александра из прекрасного прошлого в осиротевшее настоящее.
Александр устремил на нее внимательный взгляд. Странно, что в ситуации «хуже некуда», она нашла что-то позитивное. Александр ухватился за эту мысль; действительно, из двух зол настоящее зло получалось наименьшим.
– Я готов умирать сотни раз, готов страдать бесконечно и невыносимо, если бы этим можно было вернуть его. Я готов на все. – Он опять погрузился в себя.
«Я не успел узнать тебя до конца, насладиться тобой, надышаться тобой, любимый. Мне так еще много надо сказать тебе, спросить. Я хочу быть с тобой! Жизнь моя, счастье мое, я ничего не успел…»
– У него была память никудышняя, – промолвил Александр. – Он вечно жаловался, что ночью его посещают гениальные мысли, но утром он не может их вспомнить. Я предложил записать их, что мы и сделали. А наутро он не смог разобрать ни слова в своих каракулях. – Александр усмехнулся.
– Ты знаешь, очень хорошо, что тебе не в чем себя упрекнуть: он всегда был с тобой, всегда любим и счастлив. Я уверена, что он наслаждался жизнью сполна, жил в свое удовольствие – прожил интересную, богатую жизнь.
– Только короткую.
– Зато насыщенную. Помнишь, ведь он сам об этом говорил.
– Да. Я не перестаю удивляться, какие мы были дураки, когда в юности бредили судьбами Ахилла и Патрокла, и нас не смущала их ранняя смерть. Мы считали, что в тридцать лет ты чуть ли не старик, а жизнь старика скучна и недостойна. Сейчас, когда мне тридцать два, я понимаю, что жизнь только началась, ты только-только стал что-то в ней понимать, а в душе ты – тот же! Ничего, ничего не изменилось… Спасибо, детка, что ты все время была со мной, – тихо прибавил он.
– Спасибо, что ты мне позволил.
– Спасибо за любовь. – Он протянул к ней руку.
Она прижалась к нему, родному и единственному, неловко обняла, поцеловала щеку с неровными краями румянца, горячий висок. Его потухшие глаза были полны безбрежной печали. Что глубже – вода в лесном озере, у которого они сидели, или печаль в его глазах.
Глаза потухли навсегда, поразительно изменив его лицо, из которого как будто ушла жизнь. Не вернулся больше их огонь, магический блеск, вошедший в поговорку. Когда-то он одним взглядом смирил бунтующую в Описе армию, поверг Дария, покорил Пора в Индии, сделав из врага преданного друга. Не вернулась и его веселость, удаль, взрывы фантазии, азарт, с которым он принимался за все дела, гениальная работоспособность и продуктивность. В его действиях проглядывала печать акционизма и насилия над собой, за ними не стояло страстное желание, потос прежних дней; исчезла легкость, позволявшая ему переделывать массу дел одновременно, стало подводить чувство меры.
Таис поняла, что имел в виду Александр, когда говорил о Гефестионе: «Он мне здорово помогал». В делах, в работе – безусловно. Но он его и вдохновлял – в какой-то мере Александр хотел произвести на друга впечатление, поразить, завоевать его, одарить своими успехами. Гефестион помогал своим деликатным вмешательством в те моменты, когда фантазия и желания уносили Александра слишком далеко или страсти чересчур завладевали им. Он был его вторым «я», как часто повторял Александр, – его зеркалом, его отражением. («А нужен еще и взгляд со стороны, и лучше всего – женский! Мужчине, чтобы чувствовать себя мужчиной, нужна женщина. Ты всегда была нужна ему, а сейчас – особенно!» – настаивала Геро, успокаивая Таис, когда та усомнилась в любви Александра. Спасибо, Геро, моя верная подруга.)
Уход Гефестиона показал царю всю глубину его одиночества. Никто из друзей не был наделен в достаточной мере теми качествами, которые Александр так ценил в Гефестионе, – человечностью, благородством, искренностью, бескорыстием, – всем тем «иррациональным», которое превращает обыкновенного человека в необыкновенного. Качествами, которые заурядные люди считают глупостью или безумием, но которые поднимают людей выдающихся, замечательных над серой массой «умеющих жить».
– …Я неправильно выбрал свою жизненную дорогу. Когда ты ее выбираешь, ты молод, глуп и слаб, потому идешь в ту сторону, куда тебя толкнула судьба твоего рождения и воспитания. Ведь ты оказалась права, когда ругала поэтов, философов и учителей, вкладывающих в наивные и восторженные головы неопытных юнцов свои идеи, на осуществление которых у них самих нет сил и духа. Ты догадалась об этом, как и о многом другом. А мне, чтобы понять это, понадобилось прожить жизнь, наделать ошибок и настрадаться. Не в этом смысл жизни… Не в славе, подвигах, власти. Да, они приносят удовольствие и моменты восторга. Но какой ценой и какой кровью! Я не знал, что, вопреки традиции веков, можно жить по-другому. Нет, неправда, я знал, что есть другие воззрения на жизнь, и уважал их. Но я не предполагал, что этот путь возможен для меня – я думал, у меня другая судьба и назначение.
– Но ведь это так и есть! – как можно более убедительным тоном возразила Таис.
– Ты ведь всегда хотела, чтобы я был обыкновенным мужчиной…
– Но ты – необыкновенный, и я приняла это! – страстно перебила его Таис.
– Мне надобыло стать обыкновенным. Мне же судьба-насмешница сразу дала все, что нужно для счастья, – Гефестиона, тебя. У меня же это было изначально! Земля и небо, что я наделал?! Почему я прозевал, не понял своего счастья? Замучил, погубил Гефестиона, затаскал тебя по белу свету! И это вместо того, чтобы жить спокойно с близкими людьми, которые меня любили.
– Александр! Близкие люди не были бы счастливы от сознания, что ты ломаешь себя ради них, И ты бы возненавидел нас, близких, за эту жертву.
Александр помолчал, удивленный ее сопротивлением.
– Но разве это не то, чего ты хотела всегда? Вспомни, как хорошо тебе было со мной прошлым летом на море.
– Но тебе ведь не было… Мне не может быть хорошо, если тебе плохо. Ты был абсолютно прав, когда сказал когда-то, в шутку, что выполнил мое самое большое желание – любить меня. Я знаю, что ты меня любишь. И я люблю тебя таким, и только таким, какой ты есть, и с той судьбой, которая тебе дана.
Только поддерживать, только облегчать жизнь, разделять горе, умножать радость – в этом Таис видела смысл жизни любящей женщины. Самое последнее, в чем сейчас нуждался Александр, – ставить под сомнение правильность своей жизни. Не мы определяем порядок вещей.
– Если тебе кажется, – продолжила Таис нежным, убежденным голосом, – что ты сбился с пути, остановись, отдохни, пережди, и решение придет со временем. Ты ведь такой умный, ты всегда найдешь правильное решение. Я верю в тебя, я горжусь тобой и я люблю тебя. Я люблю тебя.
Александр замолчал, успокоившись на минуту, склонил голову ей на грудь; Таис гладила и целовала его волосы. Это было хорошо, это было как раз то, что ему требовалось. «Если правы Калан и Пифагор, и люди живут много жизней, в моей следующей я выберу другую дорогу», – подумал он и закрыл глаза.
Прошло уже (всего) шесть месяцев со смерти Гефестиона. Внешне казалось, и всем хотелось так думать, что Александр взял себя в руки, успокоился. Но стоило копнуть поглубже… Какие пропасти там раскрывались, какие бездны! Ничего не прошло и не успокоилось – он загнал свою тоску и боль в дальний угол души и держал там всеми силами, какие у него были. Все другое делалось через силу, все держалось на одном чувстве долга. Он скрывал от Таис свое истинное состояние, щадил ее из любви. Это было все, что он мог сделать для нее – щадить. А ей казалось, что Александру удалось найти шаткое внутреннее равновесие, что самое страшное позади, и будет только лучше… Как хотелось, чтобы все возвратилось на круги своя. Да-да, надежда, лежащая на самом дне ящика Пандоры…
Вернувшись в Вавилон, Александр окунулся в море дел. Его ожидало посольство из Афин. Как и предполагал Александр, его решение о возвращении изгнанников, сообщенное прошлым летом на Олимпийских играх, было принято «на ура» всеми, кроме афинян. Сейчас они искали к нему подходы, явившись с венком [52]52
Атрибут апофеоза.
[Закрыть]и с пожеланиями всяческих благ. Царь принял их милостиво, но остался при своем мнении, а чтобы смягчить отказ, отдал Афинам все статуи и культовые предметы, вывезенные Ксерксом из Эллады.
К этому времени в Вавилон подошел флот Неарха, поднявшийся из Персидского залива вверх по Евфрату. Другой флот от финикийцев прибыл из Тапсака. Третий строился на месте из кипарисового дерева, единственного корабельного дерева, который можно было найти в Вавилонии. Сооружалась гавань, способная вместить тысячу кораблей. Весь город, уже всегда бывший многонациональным по своему населению и духу, наполнился корабельщиками, водолазами, ныряльщиками за багрянками, шедшими к Александру из Финикии и всего побережья.
Александр обрадовался Неарху и остался доволен его работой. Царь устроил пир в его честь, на котором они обсудили вопросы, касающиеся предстоящей морской экспедиции. Александр всегда сочетал на пирах приятное с нужным. Царь оставил Неарха на посту наварха (адмирала), что очень обрадовало критянина. Пердикка вышел в первые люди, приняв командование первой «Гефестионовой» илой, а Евмену была отдана вторая. Наконец он разделался с канцелярией и перешел в генералы армии. Птолемей стал третьим человеком в армии. Так что, кому-то смерть Гефестиона принесла горе, а кому-то повышение по службе.
Геро лежала без сна, в голову лезли какие-то ненужные думы. Глупости, одним словом. Ей припомнился сегодняшний разговор с Таис, когда они наряжались для ужина.
– А что ты не наденешь красное платье, которое я тебе подарила, – предложила Геро, видя, что Таис смотрит в гардероб с тупостью быка и даже как будто пускает пар из ноздрей. Это состояние называлось «Мне совершенно нечего надеть».
– Александр его порвал, – пробормотала Таис.
– Что-что?
– Он очень сожалел, оно ему всегда нравилось.
– Зачем же он его порвал? – не поняла Геро.
– Ну, не специально… в порыве страсти. – Таис смущенно развела руками, а спартанка прикусила язык.
Геро напрягла память, но не припомнила, чтобы Неарх за всю их совместную, вполне счастливую, но ставшую уж слишком спокойной жизнь, срывал с нее одежды или делал что-то в этом роде. Геро вздохнула. Таис не рассказывала много об их отношениях с Александром, но, практически живя в ее доме, Геро до многого доходила сама. Например, если Таис не виделась с Александром даже три дня, за которые афинянка совершенно изводилась, то можно было не сомневаться, что четвертый они проведут, скажем так, вдали от посторонних глаз.
Геро повернула голову к спящему Неарху. Они не виделись не три дня, а больше месяца, и вот он уже спит. Нечего сказать, роковые страсти! Они так привыкли друг к другу, так срослись и так уверены друг в друге, что даже его женитьба на молодой персиянке не вызвала в Геро ни особого беспокойства, ни ревности. Хотя, хотя… На Неарха она подействовала бодряще. Ладно, не будем разбираться, почему. Геро наклонилась над ним и в слабом свете масляной лампы, которую она держала над ним, как Психея над Амуром, рассматривала его лицо. Черные волосы на висках поседели, смуглая кожа огрубела, покрылась морщинами. Бородой зарос, как Посейдон.
Неарх проснулся, по старой солдатской привычке, моментально. И на загадочный блеск в карих глазах Геро среагировал моментально:
– Что, моя красавица?
– Ты меня любишь?
«Та-а-ак», – подумал Неарх. Он как будто не забыл привезти подарки, и в его вещах она как будто не нашла чужого дамского зонтика. Он решил ответить предложением, исключающим двоякое истолкование, предельно ясно: «Да». Но не тут-то было.
– Да и все? Очень убедительно! – фыркнула Геро.
«Та-а-ак», – подумал Неарх и сделал еще одну попытку:
– Я люблю тебя, моя красавица, всем сердцем, тебя одну и больше никого, потому что ты самая необыкновенная и замечательная женщина на свете.
– Критянин-то все солжет, – иронично повторила Геро известную поговорку.
На этот раз Неарх решил держать паузу.
– А почему ты не любишь меня, например… в лесу?
Услышав слово «лес», Неарх живо представил себе кедровый или сосновый бор, где он последние недели наблюдал за порубкой подходящих для мачт стволов.
– Ласточка моя, – он погладил ее белоснежный круглый зад, – я не хочу, чтобы хвоя и шишки искололи твое драгоценное тело, – он поцеловал и легонько покусал его. – Или чтобы какие-нибудь гнусные улитки оставили свой след на твоей сахарной коже, – он провел языком по ее бокам, по талии, по подмышкам. – А если тебя потянуло на природные стихии, то у меня есть лучшее предложение: как насчет любви в воде – на плаву, да так, чтобы не утонуть.
Они уже оба давились от смеха.
– Не на берегу и не держась за плавсредства – это каждый дурак может! А еще лучше в шторм, чтобы волны нас бросали друг к другу. – И он продемонстрировал, как.
Геро хохотала, закрыв глаза, и Неарха потянуло поцеловать ее блестевшие в слабом свете зубы. Его живот, грудь коснулись ее тела, железное мускулистое мужское тело соединилось с мягким податливым женским, и Неарх почувствовал себя в небе, лежащим на облаке.
– Не лучше ли в теплой удобной кровати? – прошептал он с поцелуем ей на ухо.
А когда они все-таки в порыве страсти свалились с кровати, Геро почувствовала себя совсем хорошо.
Пока строили триеры и рыли гавань в Вавилоне, Александр решил спуститься вниз по Евфрату. Пополняемый водами с гор Армении, он весной затоплял Ассирию, поэтому воду по каналу отводили в болота и озера. После захода Плеяд Евфрат мелел, и воду с помощью плотин возвращали в свои берега. На этих ежегодных ирригационных работах было занято много тысяч рабочих. Исследовав местность, Александр нашел подходящие твердые почвы и приказал туда перенести канал. После строительства этого канала отпала необходимость в сложных ирригационных работах, и высвободилась значительная рабочая сила. Озера у границы Аравии так понравились Александру, что он приказал построить там город, населить его эллинами-наемниками, ветеранами и местными жителями. Эта Александрия была последней из многочисленных Александрий, оставленных великим царем по всей ойкумене. (Строя свои 70 Александрий, он замаливал грехи за разрушенные им города.)
…Много позже стали говорить, что мужчина должен родить одного сына, построить один дом и посадить одно дерево, чтобы считать свою жизнь удавшейся. Александр построил 70 городов, часто в таких местах, где ни городов, ни даже оседлости еще не знали. Благоустроенных, окруженных садами и рощами, расположенных на реках и торговых путях, ставших центрами цивилизации и культуры там, где раньше не было ни земледелия, ни денежной торговли, ни образования. В театрах этих городов шли греческие трагедии, а в гимнасиях росло и развивалось новое поколение людей разных национальностей, но одной культуры, названной позже эллинистической. Это были настоящие дети Александра, ибо реальному сыну было суждено в 12-летнем возрасте погибнуть в борьбе бывших соратников-диадохов, сорок лет дравшихся друг с другом за власть и куски империи легендарного Александра. Диадохи, неутомимо поднимая на щит имя Александра и идею сохранения его наследия, не пощадили его единственного реального наследника, провозгласив наследниками самих себя… [53]53
Диадох означает «наследник».
[Закрыть]
Александр не захотел сразу по окончании работ возвращаться в душный Вавилон и решил задержался в этом озерном краю, на заливных лугах которого привольно, как цапля, чувствовала себя Таис. Здесь было действительно прекрасно – масса рыбы, масса птицы – почти как на Ниле, в «стране людей в льняных одеждах», куда они скоро поплывут. Поплывут спокойно, не торопясь – исследуя, осваивая и обживая новые края – и через годик-полтора доберутся до Александрии на Ниле, о которой уже сейчас идет слава, и до древнего Мемфиса с его храмами, исписанными смешными египетскими буквами. Александр умел писать по-египетски только свое имя и титул: «Александр-мери-амун-сетеп-ен-рс» – возлюбленный бога Амона, избранный богом Ра. Он вспомнил, как Гефестион разыгрывал Таис:
– Спорим, что я знаю два иероглифа? – Гефестион смело указывал на первую букву в картуше имени фараона Александра – коршуна, которая, естественно, означала «а», и на последнюю – перечеркнутую палочку, которая, по логике вещей, должна была означать последнюю «с» в имени «Александрос».
– А спорим, что я знаю еще одну, – парировала Таис и, хитро улыбаясь, указывала пальчиком на «л» в виде лежащего льва. – Это «л».
– Откуда ты знаешь?
– Это «л-лежащий л-лев», – смеялась она в ответ.
И они хохотали, как пятилетние дети, просто так. Счастье – это когда смеешься без особой причины, от того, что хорошо. А когда хорошо – все в радость, и улыбка не сходит с лица даже во сне. Раньше было так. За исключением коротких, хотя и болезненных кризисов, неприятных и неизбежных, как приступы эпилепсии. Эти состояния посещали Александра – мучили, доводя до черты выносимого, но все же он знал, что быстро переживет их, и все станет на свои места. Сейчас, когда Гефестиона больше нет… все так изменилось, и этот «кризис» не проходит, он ушел во внутрь, затаился и ждал… своего часа.
Бедная девочка! Она только-только отошла, успокоилась и начала заново учится тому, что изначально было ее главным талантом – благодарно и радостно принимать мир. С возрастом, когда ты уже так много познал, прочувствал и потерял, трудно сохранять молодое восприятие жизни, открытость души, способность восхищаться. Нет новизны, восторга открытия, и изменения скорее страшат, чем радуют. Таис как-то призналась, что превратилась в бесчувственного, не способного очаровываться человека, и лишь печальное все еще в состоянии трогать ее до слез. «У тебя хоть слезы не перевелись», – заметил Александр и пожалел, что не смолчал. А ведь за то, что в Таис было так много жизни, полюбил ее Александр. И все ее любили за жизнерадостность – она сама жила, радуясь жизни, и заражала этим других.
Таис бродила по колено в воде, подоткнув платье, собирала водяные лилии или, затаившись, наблюдала жизнь в камышах. Александру не понравилось, что она в воде, где могут быть змеи, о чем он ей сказал.
– Пока ты со мной, я ничего не боюсь, и мне ничего не грозит.
Александр задумался. Проклятый и мучительный рой мыслей, как всегда. А к ним добавились картины, против воли возникающие перед глазами и теснящие друг друга. А день какой хороший, солнечный, чуть-чуть ветреный. Зато как шелестит камыш! Александр с детства любил его таинственный шепот.
Глядя на воду, он вспомнил Македонию, совсем другое озеро со спокойной зеркальной гладью, сонную тишину вокруг. И ощущение чуда… Там произошло самое главное событие его жизни. Сердце больно сжалось сейчас так же, как и тогда. Над чистой водой низко нависали зеленые ветки раскидистых деревьев, в узких местах они соприкасались кронами и образовывали изумрудно-зеленые своды. «Какая красота…» Юный Гефестион сидит на веслах к нему спиной, поворачивает лицо с глазами-каштанами, блестящими из-под длинной челки, и повторяет вслух невысказанную мысль Александра: «Какая красота…»
– Повернись ко мне лицом, – говорит Александр и продолжает мысленно: «Какой он другой, таинственный, спокойный. Я хочу знать, как он живет».
Так началась его любовь, с этого желания. Многое, казавшееся вехой, знаком судьбы, давно поблекло, потеряло свое значение, разочаровало, а эти зеленые своды – нет. Глупый мальчик, ничего не знавший, не испытавший, не способный оценить, а смог понять, почувствовать сердцем, что происходит чудо… Его собственная душа – беспокойная и горящая, увидела в Гефестионе то, в чем так нуждалась – отдохновение, понимание, приятие. Он стал якорем его кораблю. И Таис через несколько лет тоже оказалась для него тихой заводью. Не зря Гефестион заметил Таис однажды: «Хорошо, что нас двое».
Так Александр мысленно снова видел юного Гефестиона, слышал сказочную тишину, чувствовал мучительный и сладкий миг зарождения любви под зелеными сводами, пронизанными солнечными лучами.
Солнце, блики на воде… Он перевел взгляд на Таис с лилиями. «Любимая, мне нет прощения, но прости меня еще один, последний раз. Моя бедная девочка…»
Он обвел глазами окрестности, увидел у рощицы заросли оранжевого мака, и новые картины-воспоминания поплыли перед его глазами, смешались и переплелись в три разные действительности. Такие же маки в окрестностях Эги – древней столицы Македонии, Гефестион под раскидистым дубом возле царского дворца, их мальчишеская болтовня. Потом всплыли другие маки – в Каппадокии, снова Гефестион – сидит на коне с той проклятой небрежной грацией, которая раз и навсегда приговорила Александра к смирению. Припомнился и тогдашний рой мыслей в голове:
– …Я понял теорему наконец…
– …Смотри, какие странные оранжевые маки, я такие уже где-то видел…
– …Как жаль, что я промахнулся на охоте, а ведь пока не убью вепря, не смогу лежать со всеми на пиру…
– …Овцы смешные, а какое обилие аистов…
– …Как родители не понимали, что я люблю их обоих, так и Гефестион не понимает, что я люблю их обоих…
– У этих черных утят такие огромные лапы… – Это был голос Таис. Голос из «сейчас» примешался ко всем голосам из прошлого – мальчишескому голосу Гефестиона, его взрослому голосу, высказанным и невысказанным мыслям Александра. – О чем задумался свет моих очей божественный Искандер? – Таис села перед ним на траву, держа в руке хвостатые лилии.
– Рой мыслей, как всегда. Что ты говорила?
– Эти черные утята бегают по воде, по листьям, так смешно! А лапы у них такие огромные.
– Потому они и могут бегать по воде, а кроме того, отлично плавать.
– Я рада, что у меня не такие огромные.
– …но зато вечно холодные. – Он погладил ее мокрые ноги.
– О чем ты думал, выдели из роя отдельные мысли.
– Вспоминал Каппадокию.
– Каппадокию? Почему? – Таис удивила и тема воспоминаний, и сам факт, что он вспоминает. Никогда раньше он не жил прошлым.
– Там были похожие места: озера, буйная зелень, оранжевые маки.
– А ведь действительно. Сейчас и я вспомнила. Я тогда еще удивилась их оранжевости.
«Мы все трое этому удивились», – подумал Александр и продолжил вслух:
– Интересно, как все повторяется. Такое же и одновременно не такое. Как будто в разное время, в разных местах попадаешь в один мир. Или параллельный… Хорошо ли это, и надо ли над этим задумываться? Древние говорили, нет большего наслаждения, чем наблюдать и познавать мир. А ведь это чревато. Рискуешь утратить чувство радости жизни.
– О да! Давай лучше о радости жизни, – ухватилась за слово Таис.
– Да, Каппадокия. Жилища-пещеры в скалах, оранжевые маки, цветущие поляны желтых адонисов, среди них причудливо выветренные глыбы-горы, сизые голуби, живущие в их расщелинах.
Таис согласно и радостно кивала.
– Совы, филины с их уродливыми птенцами – красноглазыми и лохматыми.
– А аисты! Повсюду: в деревнях, в горах, – прибавила Таис, – их приветственный ритуал – закидывают голову и стучат клювами.
– Я вижу солнечный майский день, полосу тополей на горизонте, зеленое-презеленое поле, ласточки над ним. С другой стороны – женщины пасут овец. Они в красных одеждах, с привязанными к спинам детьми. Одной рукой на ходу прядут пряжу. И всюду звуки жизни: щебетание ласточек, жужжание шмелей. Покой и колышущийся над равниной воздух. Мне хорошо. Я помню, о чем я думал в тот момент…
– О чем?
– О всяком. О личном. И о тебе тоже…
– Значит, я имею право узнать? – Таис с игривой мольбой смотрела ему в глаза.
Александр усмехнулся рассеянно. «Я хочу целовать ее тело…» – так он думал тогда, а глядя на Гефестиона: «Если бы он полюбил ее, может, он принял бы ее?» Ненормальные идеи человека раздвоенного, рискующего разорваться от двойной любви. Не надо ей об этом знать.
