Текст книги "Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры"
Автор книги: Ольга Эрлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)
– Что? Что? – Александр тряс его за плечи.
– Она умирает… – как в бреду бормотал Птолемей.
В это время Александр сам услышал душераздирающие крики из палатки. Неужели это она, ее голос?! Александр кинулся туда.
В палатке суетились, сновали, переговаривались между собой повитухи. Жужжание голосов и их хаотические передвижения создавали впечатление, будто какие-то насекомые – непонятные и бессмысленные – роятся вокруг ее тела… Ибо это была не она, это было ее тело. Александр собственной кожей почувствовал, как ей мучительно и плохо. Его пронзили ее боль и страх. Он ощутил ее измученную, умирающую волю и понял, что она сдается.
Из толпы насекомых отделилась фигура и метнулась к нему. Это была Геро, в эту минуту олицетворявшая саму растерянность.
– Она совсем ослабла, все время теряет сознание…
От ее стонов и хрипов можно было сойти с ума. Вся эта картина показалась Александру на какой-то миг ненастоящей – кошмарным видением. Он повел глазами, и все как будто поплыло – пламя светильников, потные черные лица повитух, тазы в окрашенной кровью водой, она сама – обезумевшая от боли, с измученным лицом, ввалившимися, красными от лопнувших сосудов глазами. Она прерывисто с трудом дышала, пытаясь схватить хоть какой-то воздух. Потом передышка, видимо, это была она, кончилась, и Таис снова закричала, откинув голову, напрягая жилы на шее, нечеловеческим криком.
Александр ударил себя по лицу, вышел из оцепенения и начал действовать. Птолемея он отослал для принесения гекатомбы (100) жертвенных животным всем богам, а главное – Гере, Артемиде и Эйлитии – помощницам при родах. Были призваны все прорицатели и врачи, хотя, согласно традиции, врачи не принимали родов. Считалось, что приближение к роженице, как и к мертвецу, оскверняет, но никто не решился ослушаться Александра и вызвать его гнев. Сам он не отходил от нее и не отрывал от нее рук. Он молился так, как никогда в жизни, гипнотизировал ее своими глазами, передавал по руками, как по каналам свою силу, волю. Он знал, что вера – начало любой удачи, страх – начало всех неудач. И он верил, более того, представлял воочию благополучный конец, силой мысли пытаясь создать будущее. Таис, периодически приходя в себя, видела его сумасшедшие горящие глаза, но полагала, что видит призраки. У нее не было сил, чтобы подумать над этим, даже на удивление не хватало их. Лишь одна мысль теплилась в ней – когда же, наконец, закончится это мучение, когда же меня, наконец, оставят в покое, когда же я, наконец, умру!
На следующее утро, когда Таис в муках родила своих мальчиков, Александр, шатаясь и щурясь от света, вышел в прохладу двора и огляделся. Серая, на удивление плоская равнина казалась придавленной огромным небом, переполненным облаками. Они плыли, клубились, стояли, висели, кучились, волновались, как тонкие занавеси от ветра, – такого разнообразия видов и форм облаков в одно время и в одном месте он не видел никогда ранее. «Неужели это небо, заполненное бессмысленными облаками, существовало бы и дальше, если бы она умерла?! Нет! Мир бы исчез, пропал навсегда с ее смертью. Другое – исключено. Мир есть, если есть она. Но как легко все может оборваться, и ты не в состоянии помешать этому! Я смог бы вынести сотню Гидрозий, но только не ее смерть…»
Вернувшись в палатку, он застал Таис помытой, с перебинтованной грудью, неподвижно лежащей на спине, бледнее своих простыней. С бескровным лицом и в этих бинтах она походила на мумию, и Александр быстро отогнал это сравнение. Все, что напоминало о недавней кровавой битве не на жизнь, а насмерть в буквальном смысле этого слова, было убрано, приведено в порядок. Александр жестом отослал сиделку, сел на ее стул и прижал безжизненную руку Таис к своим губам. Таис открыла усталые глаза и без всякого выражения посмотрела на Александра.
– Поверни меня на живот, – еле слышно, с третьей попытки прошептала она.
– На живот тебе нельзя, на бочок разве что…
Он повернул ее, обложил для устойчивости подушками.
– Что у тебя болит, детка? – говоря, он не удержался, чтобы не коснуться губами ее щеки, виска.
– Все… Мне кажется, что я вся разломана на кусочки… Развалилась, как старый «Арго», – она говорила тихо, с трудом; ее трясло, и судорога периодически сводила ее челюсти. – Я ненавижу себя…
– Почему же, родная? Меня надо ненавидеть, как причину всех твоих мучений.
– Я не в состоянии сделать то, что с легкостью делают тысячи женщин – родить ребенка.
– Ты родила двоих отличных парней!
– Как, двоих?.. – В ее потухших измученных глазах появился слабый след какого-то чувства – удивления в данном случае.
– Да, двоих. Ты была почти без сознания, двоих богатырей, моя любимая, неудивительно, что они чуть не угробили тебя.
– Какой ужас… – Таис закрыла глаза.
– Детка, ужас был бы, если бы ты… – Он прикусил губу, не в силах продолжать.
Но Таис не слушала, впала в забытье. Он тревожно наклонился к ее лицу. В голове пронеслась идиотская мысль: каждая болезнь – это упражнение в умирании, каждая неудача – упражнение в жизненном мужестве. Он потрогал ее лоб, освежил компресс. Таис застонала и открыла глаза.
– У меня нет сил даже порадоваться тебе… Ты ли это? – В глазах вдруг слабо мелькнула тревога.
– Да, жизнь моя, я с тобой.
– Я боюсь назвать твое имя, – прошептала она, и из глаз покатились слезы.
– Александр. Я с тобой, ничего не бойся, все будет хорошо.
Все стало хорошо еще очень не скоро. Она болела долго, тяжело и печально. Как будто что-то сломалось в ней – стержень, хребет, на котором все держалось. Но самое грустное – в ней был сломлен дух, и душа ее погрузилась в вязкий мрак депрессии.
Она беспокойно спала или лежала безжизненно, и из пустых глаз катились слезы боли, слабости и печали. Ее разорванная плоть горела, изломанные кости ныли. Она не находила такого положения, чтобы хоть на время не чувствовать боли и неудобства. Она долго не могла даже приподнять голову ей сразу становилось дурно, и прошло полторы декады, прежде чем Александр смог поднять ее до полусидячего положения, и она от этого не потеряла сознания. Она никого не хотела видеть и «признавала» только Геро и Александра. И лишь Александр мог настоять на ложке меда или икры, паре глотков бульона или гранатового сока. Этот фрукт богини Геры, как считалось, окрашивал кровь в свой цвет. Александру приходилось очень «настаивать», так как у нее совсем не было не только аппетита, но вообще никаких желаний.
– Давай ешь, что я тебя уговариваю, как неразумное дитя? Или ты о талии своей беспокоишься? Ты лучше обо мне побеспокойся, о моем душевном самочувствии, – полушутил-полуворчал Александр.
Сам он выглядел не намного лучше Таис – осунувшийся, сникший, с печатью тяжких дум в глазах. Его душевное самочувствие, о котором он случайно проговорился, было незавидным, и он изо всех сил скрывал свою разбитость, отчаяние, угрызения совести. Ужас Гидрозии перебрался в подсознание и пополнил ряды его кошмарных снов.
Гефестион, еще более худой и молчаливый, чем всегда, клал Таис руку на живот, так, как это делал Александр.
– Не больно, солнышко мое?
– Больно, прижми посильнее.
– Бедная девочка, – сочувствовал Гефестион. – Как ты некстати больна, как я надеялся на тебя. Ты одна умеешь разгонять заботы нежностью своего сердечка. Приходи в себя, милая. Ему сейчас очень плохо, – добавил он вопреки своему первоначальному желанию не беспокоить ее. Но дума об Александре оказалась важней.
Томясь в темнице своей болезни, Таис пропустила наведение порядка в среде провинившихся, проворовавшихся сатрапов и военных комендантов. Все они допустили решающую ошибку – подумали, что Александр сгинет, исчезнет с лица земли в глубинах Азии, Индии или Гидрозии. Но он вернулся, и настал час расплаты, полетели головы: сатрапа Астаспа, не отправившего караваны в Гидрозию голодающей армии, Афтофрадата – продажного наместника одной из областей Гиркании, Орксина, самовольно захватившего власть в Персиде, Абулита, сатрапа Сузианы, пославшего обозу деньги, вместо корма лошадям, Бариакса, Ордана и Зариаспа, решившихся на открытое сопротивление. Не пощадил царь и македонцев – Клеандра и Сталка из Экбатан, грабивших храмы и притеснявших местное население. Пусть знают все, кто в доме хозяин. А хозяин строг и справедлив и не позволит неуважения к себе, беззакония в своей империи и произвола по отношению к своим подданным. Все это были его, Александра, авгиевы конюшни, которые надо было чистить. Задавленная своей физической и душевной немощью, Таис ничего не замечала вокруг, даже заплаканных глаз Геро, отчаявшейся увидеть в живых Неарха, флот которого считался погибшим.
Александр регулярно направлял к побережью поисковые отряды. Один из прибрежных правителей сам явился к Александру и сообщил о скором возвращении Неарха, но время шло, а новость не подтверждалась. Александр, нервы которого были на пределе, приказал заковать лживого вестника в цепи. Однажды разведка наткнулась на шестерых бродяг, один из которых оказался долгожданным Неархом. Обросший, оборванный, он так «постарел», что даже Александр не сразу его узнал. Обняв его и заплакав от счастья, Александр сказал:
– Как хорошо, что хоть ты жив, мой друг, раз уж мой флот погиб.
– Государь, флот цел, все матросы живы, я потерял лишь три корабля.
– Мои люди живы?! Клянусь Зевсом, я рад этой вести больше, чем завоеванию всей Азии.
– Теперь все будет хорошо, – твердила счастливая, расцветшая Геро.
Эту фразу Таис слышала в этот день, казалось, ото всех. Неизвестность о судьбе флота с десятью тысячами солдат и матросов, омрачала настроение всех. Царь чувствовал за собой огромную вину за трагедию в Гидрозии, за потерю почти десяти тысяч человек, за страдания этого проклятого предприятия. Что он не предусмотрел, что не сделал из того, что мог? Удача, казалось, отвернулась от него, а потерять удачу для вождя пострашней, чем потерять мужество. Хотя он не показывал этого, развал и беспорядки, которые он увидел по возвращению, добили его окончательно. Не только лицемерные персы обманули его доверие, но и свои – соратники и товарищи! Значит, это его ошибка: он дал власть людям, которые не смогли противостоять ее соблазнам! Кому доверять? Кого оставлять с дальних сатрапиях? В Индии пришлось оставить Филиппа. Как тот не хотел, как они плакали оба, как будто чувствовали, что не свидятся больше [48]48
Филиппа убили собственные наемники-фракийцы.
[Закрыть]. «Выручай, друг!» – все, что мог сказать ему Александр. Жизнь – не что иное, как сплошные прощания и потери… Поэтому, когда произошло счастливое воссоединение с Неархом и флотом, все вздохнули с облегчением, и Александр воспрял духом.
Неарх поведал о своих морских приключениях. Тяжелые волны прибоя, приливы и отливы, подводные рифы пугали эллинов, не знавших плавания в открытом море. Земли, мимо которых они проплывали, были суровы и пустынны. Лишь в Кокале они смогли пополнить запасы еды и воды из складов, подготовленных Александром. Там же они встретились с Леоннатом, оставленным Александром для усмирения племен оритов. Много страха натерпелись македонцы, встретив морских чудовищ, огромные тела которых, облепленные ракушками, испускали фонтаны воды. Киты не встречались во Внутреннем море, зато были хорошо известны прибрежным местным жителям ихтиофагам, которые строили из китовых ребер жилища. У одного из диких племен македонцы пополнили запасы продовольствия, но есть их коз не смогли, так их мясо пропахлось рыбой, которой их кормили. Отвращение победило голод. О наземной армии Александра они ничего не слышали и тоже решили, что она поглощена песками. Подплыв к Гармозию, они увидели, наконец, поля и сады, означавшие конец их существованию впроголодь. А потом разъезды царя нашли Неарха, и его эпопея благополучно завершилась.
В Кармании Александр принес жертвы богам за победы над индами, за спасение своего войска, учредил мусические и гимнастические состязания в честь богов. Певкеста, спасшего ему жизнь в сражении с малами, он произвел в звание телохранителя, сделав его восьмым в числе соматофилаксов наряду с Леоннатом, сыном Антея, Гефестионом, сыном Аминтора, Лисимахом, сыном Агафоклея, Аристонием, сыном Писея, Пердиккой, сыном Оронта, Пифоном, сыном Кратера, Птолемеем, сыном Лага.
Праздник амфидромии – очищения новорожденных и матери огнем домашнего очага – Птолемей отметил уже на десятый день, невзирая на то, что Таис чувствовала себя очень слабой. Он бережно обнес ее на руках вокруг очага, потом детей, которых он так торопился признать перед миром. Именем своего отца Лага Птолемей назвал одного из мальчиков, другого в честь деда – Леонтиском.
Мальчики-двойняшки вызывали интерес сами по себе и невольно наводили на сравнения со знаменитыми двойнями эллинской мифологии; считалось, что они рождаются не без божественного «вмешательства». Самыми известными были Диоскуры. Леда родила их от двух мужчин: смертного Кастора – от мужа, спартанского царя Тиндарея, а бессмертного Полидевка – от самого Зевса, принявшего облик лебедя. Другим знаменитым примером были дети Алкмены: Ификл, которого она родила от мужа Амфитриона, и Геракл, зачатый от Зевса, принявшего облик Амфитриона. Сама Алкмена отрицала измену мужу даже путем обмана, хотя факт, что ее любовная ночь с Зевсом-Амфитрионом длилась три дня, должен был натолкнуть ее на определенные мысли.
Таис понимала, что сравнение с мифологическими двойнями придет на ум не одному и не двум. Александр, сын бога Амона-Зевса, сам бог… Слухи о его божественном происхождении от Амона, явившегося Олимпиаде в виде змея, усиленно не отрицались македонской царицей, быть может, тешили ее самолюбие, служили ее интересам. У Таис не было таких интересов. Как не было ничего сверхъестественного в зачатии детей. Как раз наоборот – все прошло трезво и холодно. Для Таис, конечно. Она пресекала ласки Птолемея, зная, что он сможет добиться от нее ответного желания, а именно этого она хотела избежать. Потому что желание – это тоже любовь, а ей упрямо не хотелось, чтобы ее любовь принадлежала кому-то, кроме Александра. Она дала Птолемею три ночи срока, хотя он уверял, что этого мало. Конечно, будь его воля, он растянул бы нечаянное счастье на всю жизнь.
Лаг и Леонтиск не были похожи на Птолемея, хотя он, как все счастливые отцы, считал как раз наоборот. Не походили они и на Таис, не передалась им ее неповторимая красота, оставшись неповторенной. Дети были похожи сами на себя и на родителей Птолемея: Лаг – на Лага, а Леонтиск – на Арсиноэ, бывшую возлюбленную Филиппа, царя Македонского, которая, в свою очередь, тоже не отрицала слухов о том, что Филипп, а не Лаг, является настоящим отцом Птолемея. Как смешны, тщеславны и суетны люди. Почему они стремятся обмануть, произвести впечатление? И зачем? Таис не понимала этих игр и не хотела быть втянутой в них ни всерьез, ни в шутку, ибо это был совершенно не ее мир, ненужный и нелепый.
Дети были окружены заботами и любовью нянек и кормилиц, но не Таис. К своему стыду и отвращению, она не чувствовала материнской любви. Когда ей приносили детей, ей приходилось пересиливать себя, чтобы приласкать их. Ее не приводили в умиление их гримаски, начальные проявления сознания в виде осмысленного взгляда или хватательных движений. Она не видела шажков в их развитии, как, например, Геро, которая постоянно находила в них что-то новое и забавное, могла часами говорить с ними на тарабарском языке.
Теперь Таис жалела о том, что зачала детей не только без любви, но даже без желания, ибо этим объясняла свое отношение к ним. Глупо она поступила, да и некрасиво по отношению к Птолемею, который ничем не заслужил подобного обхождения. Кроме того, долгое время после рождения больная Таис не могла заниматься сыновьями. Естественная связь матери с детьми была прервана, и Таис воспринимала их как чужих. Птолемей же не чаял души в малышах с того самого момента, как взял на руки их мокрые, красные, измученные тяжелыми родами морщинистые тельца.
И у Александра была связанная с малышами тайна, о которой он не рассказал никому. Он оказался тем человеком, с которым они обменялись своим самым главным – первым взглядом. Лаг, родившийся сначала, взглянул на Александра так по-взрослому, глубокомысленно и интенсивно, что Александр остолбенел. Потом ребенок закричал и превратился в нормального беспомощного новорожденного. Взгляд Леонтиска Александр уже ожидал. Нет, не показалось. Совершенно непередаваемый взгляд оттуда – из вечности, – откуда все приходят и куда все уходят. Такое чудо ему, известному счастливчику, удосужилось пережить два раза. Как жаль, что измученная Таис была не в силах сознательно воспринимать не только чудо рождения новой жизни, но и вообще что-то из происходящего вокруг.
Однажды, прошло уже больше месяца, как они встретились с Александром (или как родились дети, как сказала бы любая другая женщина на месте Таис), Александр и Птолемей пришли к Таис ранним зимним вечером и взялись купать малышей по-мужски неуклюже. Таис большей частью лежала, сидеть не могла совсем, но уже немного ходила, держась за стены. Ей не понравилось, что Александр плохо держал Леонтиска под головку, хлюпал водой, и вода попадала в лицо младенца. Тот удивленно таращил глаза, но, будучи значительно спокойней Лага, не плакал.
– Александр, осторожно, ты брызгаешь ему в нос! – предупредила Таис.
Александр только молча улыбался, переглядываясь с Птолемеем.
– Александр! Он нахлебается, – возмутилась Таис, но Александр не унимался и еще больше поливал ему лицо, ребенок кривился и кряхтел.
– Дети такой нереиды, как ты, не боятся воды.
Он совсем выпустил Леонтиска, и малыш нырнул, ушел под воду.
Таис вскрикнула и бросилась к царю со всей поспешностью, на которую была способна.
– Ты с ума сошел! – накричала она на Александра, – своих детей будешь топить!
Ребенок вынырнул, как ни в чем не бывало, и на его лице отразилось восторженная гримаса, может быть, первая улыбка в его жизни. Александр и Птолемей смеялись, а Таис шлепнула Александра по загривку.
– Как раненая львица кидается защищать своих детенышей, так Таис накинулась с кулаками на Александра, – прокомментировал, смеясь, Александр.
– Что ты делаешь? А ты смотришь… – обернулась она к Птолемею и покачнулась от резкого движения.
– Да ничего страшного, мы их уже раньше «ныряли», – пояснил Птолемей. – Вот, смотри, надо плеснуть водой в лицо, чтобы он затаил дыхание…
– Ой, не надо, не надо. Я не могу на это смотреть, – плаксивым тоном сказала Таис и по лукавому и довольному взгляду Александра поняла, что эта сцена была задумана им не просто так. Она должна была показать всем и прежде всего Таис, что она боится за своих детей, что они ей не безразличны – что она их любит. И в ней начала просыпаться материнская любовь, на которую так рассчитывал Александр.
– Извини за грубость, – сказала Таис Александру.
Он поднял к ней голову, но тут недремлющий младенец схватил его мертвой хваткой за волосы, и Таис поспешила на помощь.
– Тебе давно пора подстричься, – сказала она примирительно.
– Никто не смотрит за мной.
– Да, ты вечно беспризорный, это точно. «У семи нянек дитя без глаза». Что же твои семь дармоедов? – Таис имела в виду семерых телохранителей.
– Восемь уже. Ты отстала от жизни. – Александр смеялся.
– Кратер?
– Нет, что ты. Меня Гефестион задушит за Кратера.
– Ну, если в объятиях…
– Скорее, подушкой, – снова засмеялся Александр. – Певкест.
– А твои многочисленные пажи?
– Они только заговоры выдумывать хороши.
– А что же жена за тобой не смотрит? Уже вроде взрослой стала царица-то?
– Да, детка, хорошо, что ты мне напомнила. Плохо смотрит, не справляется. Может, стоит увеличить количество жен?
– Вольному воля, – ответила Таис и, держась за стены, побрела на свое опостылевшее ложе.
– Никто за мной не смотрит так, как ты. Возвращайся скорее в строй… Без тебя мне чего-то не хватает.
Эта последняя фраза была строкой из египетского стихотворения, подаренного ей Александром без малого семь лет назад, и Таис сразу уловила тайный намек, нежность, интимность, понятную только им двоим.
Александр ушел, а Птолемей остался, массировал ее ступни так, как научил Калан, утверждавший, что органы человека связаны с определенными точками на ногах и, массируя их, можно подлечить их, что подтверждалось на практике. Птолемей рьяно воспринял эти новые идеи, потому что уже всегда был неравнодушен к ногам Таис. Вот и сейчас он массировал их, и Таис не возражала. Александр называл это: «Дай человеку порадоваться». Действительно, почему – нет? Она лежала, закрыв глаза, чувствовала нежные теплые руки Птолемея, и… думала об Александре, о Египте. Она засыпала в этих воспоминаниях, но частью никогда не дремлющего сознания следила за тем, чтобы не произнести вслух его родного имени.
Жизнь возвращается ко мне от любви к тебе…
Называй меня моим именем вечно,
а мне без тебя всегда будет чего-то не хватать.
Второе рождение. Весна 324 г. до н. э.
Александр засобирался в Персиду, куда его звали, что же еще? – дела. Ближайшей целью были Пасаргады, потом Персеполь. Какими вернутся они туда по прошествии шести лет? Все так переменилось – жизнь, они сами! Таис вспомнила их счастливое время в Персеполе – четыре медовых месяца, кончившихся ее нервным срывом, выразившимся таким жарким образом. Будет ли там снова так, как было когда-то? Нет, так не будет. Ей уже не 25 лет, она повзрослела, что-то утратила, что-то приобрела. Стала женщиной, став матерью. Хотя… Здесь хотелось поставить много вопросительных знаков. Нет, она еще не мать, а лишь женщина, (еле) родившая своих детей, и так напуганная этим событием, что (пока) не в состоянии стать полноценной матерью, а в довершение еще и переставшая чувствовать себя женщиной. Кто она сейчас? Это был важный и очень больной вопрос. Все привычное ушло, а нового не появилось. Она чувствовала себя странно – ничем, никакой… Ее затаившееся настроение все объясняли последствиями болезни. Она же видела причины глубже. Не ошибся ли Александр, настояв на таком развитии ее жизни? Хотя, нет, неправда, она сама приняла это решение. Ей казалось, что она в тупике, сошла со своей жизненной тропы. Иначе почему она не чувствует себя счастливой? Даже с ним!!!
Таис встала с опостылевшей постели, подошла к зеркалу и сняла хитон. Что-то худое, немощное, согнутое, с обвислым «египетским» животом уныло смотрело на нее. Таис наклонилась ближе и пригляделась к своему лицу. Прав Александр, надо больше есть, одни глаза остались на лице, а в них – тоска и скука. «Скорбь всего мира!» – усмехнулась Таис. Провела ладонью по щекам, губам – ни румянца, ни азарта, ни чувства – одна мировая скорбь! Глядя на такое лицо, хочется зевнуть или отвернуться. Она провела руками по своим некогда роскошным, призывным, а сейчас обмякшим формам. Вся фигура как бы говорила: «Я устала, оставьте меня, я ничего не хочу!»
Ей действительно ничего не хотелось. Еще свежие воспоминания об адской боли вытеснили, убили все другие прекрасные и разнообразные воспоминания о божественных удовольствиях, испытанных ее телом ранее. Неужели она действительно умерла как женщина, и эти маленькие кричащие создания убили в ней всякую жизнь, чувственность, способность к наслаждению телесными радостями? Она отвернулась с отвращением, быстро закуталась в свои одежды и убрала зеркало подальше.
Когда вечером зашел Александр (а он заходил хоть на минутку каждый день, причем не только проведать ее, но и детей, которых обожал), он застал ее с заплаканными глазами.
– Солнышко мое! Ну, что? Расскажи мне, что с тобой, что тебя мучает? Что-то болит опять?
– Я не чувствую себя собой. Осталась какая-то оболочка, только напоминающая меня. Отвратительное тело, которое я не люблю, а внутри – вообще ничего.
– Что ты говоришь, девочка моя? Вспомни себя два месяца назад, месяц назад. Ты же едва дышала. А сейчас ты ходишь, разговариваешь, думаешь. Имей терпение. Все еще будет.
Эта последняя фраза! Из прошлой-препрошлой жизни, четыре, пять жизней назад. То, что эта фраза была всегда и есть сейчас, высветило неразрывность, целостность течения жизни. Это успокаивало, вдохновляло, что буквально значит «вдыхало, вдувало» жизненные силы.
– Ты так думаешь? – с надеждой спросила Таис. – Не все во мне умерло, что-то еще вернется?
– Что в тебе умерло, детка? – Александр ее понял.
– Чувственность, жажда телесной любви. Трепет… от твоего присутствия.
– Нетушки! Ну уж это мы возродим! – Александр рассмеялся к удивлению Таис.
– Чему ты так радуешься?
– Новому «врагу», препятствию, новой задаче. С чем я только ни боролся – с людьми, с собой, с жизнью, с природными стихиями, а вот теперь – со странностями женской натуры. Эх, моя родная, мы возьмем и эту крепость, «недоступную даже орлам»!
– Бесчувственную крепость, – горько уточнила Таис.
– Это только страх боли. Ты все вспомнишь. Поцелуй меня… Еще… – шепнул он, закрыв глаза. – Ну, что-то чувствуешь?
– Да, до какой-то степени чувствую, а потом все сжимается, каменеет, и кожа как будто в броню превращается.
– Так… «Мы непрестанно бегущих вдоль поля широкого гнали, всех истребляя и их собирая доспехи», – эта была строчка из военного марша. Александр, в отличие от Таис, был в прекрасном настроении. – Есть разные способы… – задумчиво начал Александр, а Таис напрягла брови. – Например, увлечься другой на глазах у тебя.
– Молодой и горячей? – прибавила Таис, но получилось невесело, она опустила глаза.
– Нет-нет. Это была неудачная шутка. Не может быть других, ты же знаешь. О, только не начинай плакать.
– Я знаю, когда-то ты возненавидишь мои слезы, – сказала Таис и горько заплакала.
– Тихо-тихо-тихо. – Он прижал ее к себе и укачивал, как ребенка.
– Я ненавижу себя, эти нервы, эту неустойчивость. И ты скоро возненавидишь и правильно сделаешь. О, Афина Владычица! Что со мной?!
Таис почувствовала, что Александр, обнимавший ее, начинает смеяться. Типично! Что еще ожидать от мужчины!
– О, детка, я вижу, крепость надо брать срочно.
Она хотела обиженно освободиться от объятий, но он не дал.
– Слушай меня внимательно. – Он поднял ее лицо, губами осушил слезы, поцеловал в рот. – Я хочу видеть тебя танцующей! Всегда хотел и хочу. Нарядной, веселой, смеющейся, довольной, которая не идет по жизни, а – танцует.
Он долго, внимательно смотрел на нее, так пристально, что она начала понимать без слов его дальнейшие мысли. «Ты умница, и все правильно поймешь, я знаю. Я принимаю тебя, что бы ни случилось, люблю тебя и верю в тебя». – «Да, я все поняла, мой милый, и все будет так, как ты хочешь, ятебя не подведу».
– Багой, приведи мне другую, побойчее. Да чтоб без церемоний, я еще выспаться хочу.
Перепуганная девушка одевалась на кресле и виновато прятала глаза. Багой с непередаваемым презрением испепелил взглядом идиотку, не понявшую своего счастья. Уж он бы понял, и хозяину не пришлось бы посылать за другим, «побойчее». Хозяин не брал женщин силой.
Бойкая, проинструктированная по дороге Багоем, виляя всем телом и посылая сладострастные взгляды, начала раздеваться уже в дверях, оголив свое главное достоинство, вернее, два достоинства необъятного размера. Она работала несколько примитивно на изысканный эллинский вкус, но вполне действенно. «Что за крайности! – усмехнулся про себя Александр. – Зато будет чем посмешить Гефестиона завтра».
Когда дело было сделано, царь одинаково щедро одарил как бойкую, так и робкую, смущенно, но внимательно наблюдавшую за действиями своей нежданной наставницы.
– Прости, мой повелитель, моя ошибка. Она новая в гареме, да единственная… сероглазая, – виновато прибавил Багой и опустил глаза. – Следующий раз она тебя не разочарует.
«Не сомневаюсь, – подумал про себя Александр, а вслух произнес: – Все в порядке. Иди спать, Багой».
Багой долго не мог уснуть, грызя себя. В кои разы хозяин пожелал женщину из гарема, правда, сказал «все равно какую», и Багой выбрал по своим понятиям – волосы до колен, девицу, да еще и сероглазую. А она оказалась такой дикаркой. Ладно бы немного пожеманничать для возбуждения интереса, но не жаться же по углам! Думал угодить, а оказалось, не знает он вкусов хозяина, не угодил.
Александр же, засыпая, представил, как Таис чуть не с порога прыгала в его нетерпеливые объятия, и они кувыркались по кровати, заливаясь смехом, растворяясь друг в друге и утопая в счастье… быть… вместе… девочка моя…
В начале весны они прибыли в Пасаргады. Это было удивительное время, когда земля цвела, воздух благоухал, радостно светило солнце и природа праздновала свое пробуждение. Степь пестрела самым невероятным образом – мир как будто окрасился во все краски радуги одновременно.
Таис и Александр пошли гулять далеко за городские ворота, через цветущую степь, к горам, с которых текли потоки, питающие благодарную землю. Таис чувствовала себя значительно лучше, окрепла, округлилась, приобрела румянец и блеск в глазах. Она еще не ездила верхом, потому они и гуляли пешком. Александр надеялся встретить в степи варана, но ему не повезло, попадались обычные ящерицы с черными загнутыми хвостами, довольно крупные, но все же не вараны, и смешные зайцы-свистуны, без длинных ушей и хвоста, которые полагаются обычному зайцу, и похожие, скорее, на морских свинок.
На пологом склоне буйно цвели красные и желтые тюльпаны – изумительное зрелице, ведь Персия – родина тюльпанов. В густой изумрудной траве, где лежала Таис, розовели колокольчики. А небо, на которое она смотрела восторженными глазами, как будто увидя его в первый раз, было чистейшего голубого цвета. Ну, да – небесно-голубого. От такой красоты и ликования жизни ожил бы умирающий столетний старик, что уж говорить о Таис – эмоциональном, тонко чувствующем человеке. Она не просто чувствовала, но слышала, как текла, хлестала по сосудам кровь, обогащенная весенним светом, воздухом и чувствами. Бум-бум-бум! Таис с улыбкой потянулась, блаженно застонала, чувствуя, как с каждым вздохом в нее вливается жизнь, восторг и радость. Она благодарила Гею – Землю за окончание ее мрачной больной жизни и долгожданное возвращение на свои круги.
Александр с увлечением восьмилетнего мальчика строил дамбы и запруды в горном ручье. Стоя по колено в холодной воде, он передвигал и таскал камни с большим успехом, чем Сизиф. Таис глядела на него, прищурив глаза и улыбаясь всем сердцем. Быстрая вода ручья сверкала, переливалась и слепила глаза. Солнце стояло в зените и заливало мир тем особенно белым светом, который так обожала Таис. Как можно было всего этого так долго не замечать и не восторгаться этим?! Невероятно! Но и этот прекрасный мир стал отступать и меркнуть, когда она всмотрелась своими прозревшими глазами в Александра. В груди стало тесно, в висках шумно, глаза подернулись влагой, дыхание углубилось и замедлилось. Вот она – я, настоящая, оживающая, наполненная чувствами, возвращающаяся из небытия. Здравствуй, Таис, с днем рождения тебя.
