Текст книги "Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры"

Автор книги: Ольга Эрлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)

– Ты, как всегда, на высоте! – Леоннат выразил всеобщее мнение. – Какие оригинальные идеи! Откуда ты их берешь? В Египте ты была египтянкой, в Вавилонии – вавилонянкой, в Персеполе – персиянкой.

– И все же я – афинянка, – закончила мысль Таис.

– Странно подумать, что мы были в Вавилоне всего-то год назад, тоже зимой! – удивился Птолемей.

– А я все больше вспоминаю смешные моменты в городе любви, например, эти ужасные кровати… – Леоннат имел в виду кровати вавилонцев с тюфяками из козьих шкур, наполненных водой, спасавших их от невыносимой летней жары.

– О, и я намучился, пока приспособился, – присоединился к разговору Гефестион. – Все мне казалось, что проткну этот тюфяк коленом, и вся вода хлынет на меня. Очень отвлекало от любви.

– И я все норовил завалиться куда-то не туда – нет же никакой устойчивости! Одним словом, не понял я, в чем там удовольствие, – закончил Леоннат со смехом.

Таис изо всех сил старалась не рассмеяться и не выдать себя, так как и ее воспоминания были того же рода. Но тут их мирное хихиканье перекрыл громкий хохот Геро – она перегнулась пополам, схватившись за живот, а довольный Леонид сидел рядом. Все понятно – рассказал шутку…

– Ладно, – кивнул Леонид, – «Сосед спрашивает соседа: „Главк, почему ты всегда выходишь на крыльцо, когда твоя жена начинает петь?“ – „Чтобы соседи не подумали, что это я ее бью“.»

Насмеявшись, Таис потянула Леонида танцевать. Он был ее самым любимым партнером. Сдержанная страсть сочеталась в нем с удивительной пластикой, фантазия подсказывала новые движения, и, в свою очередь, он быстро схватывал те, которые исходили от Таис. Вот и сейчас они самозабвенно танцевали под родные звуки греческой музыки, переходя от танца к танцу. По счастливому лицу Таис было видно, что она полностью погружена в мир танца и не замечает ничего вокруг. Движение, музыка и ритм доставляли ей как душевное, так и физическое, чувственное наслаждение. Именно оно управляло ее телом и, проходя через него, исходило каким-то волнами или лучами во внешний мир, передавалось зрителям, волновало, будоражило их. Были это волны или что-то другое, но что-то явно будоражило. В том числе и Птолемея, который чувствовал, как по его телу разливается жар и какое-то напряжение. Хотя, почему какое-то? Вполне определенное, определенней некуда.

Птолемей незаметно обвел взглядом остальных мужчин и увидел по их лицам, что они чувствуют то же самое. (За исключением мрачного Пердикки, к которому вернулась жена. Раньше он бывал таким хмурым, когда она его бросала.) В разной степени на лицах отражалась одна мысль и одно желание, совершенно понятное и естественное для мужчины. Прелестная темпераментная женщина грациозно покачивает бедрами и плечами, ловко перебирает стройными ногами. Эта картина, да еще музыка, да еще немного вина… Да, что ж мы, не живые, что ли? Дружба дружбой, но ближе к ночи дружба к женщине как-то ослабевает и принимает совсем другие формы. Неудивительно, что все мужчины не только завидуют Леониду, который сам начинает забываться и все крепче прижимает ее к себе, негодяй, – но идут в своих фантазиях дальше. Птолемей еще раз обвел людей взглядом: у всех голодное выражение, у всех, кроме Александра – этот во всем не такой, как все. Смотрит благожелательно-спокойно. Как сытый кот.

И вдруг страшная догадка осенила Птолемея: сытый кот, сытый! Все смотрят голодными глазами, а он сытыми – уж не потому ли, что насытился? Ах!!! Неужели??? Нет! – Да… Так и есть… – Птолемей, задыхаясь, напряг память, отыскивая фактические подтверждения своей невероятной догадки. Их не было; для непосвященного ничего в их поведении не выдавало в них тайных любовников, действительно, ничего. Комар носа не подточит. Но Птолемей был удивительным образом уверен, что он прав.

Земля и боги! Так вот ради кого Таис оставила его три года назад. Разбила ему сердце на мелкие-мелкие осколочки… Ужасное это было время… Он чувствовал себя тогда как сброшенный с Олимпа бог. Как он страдал, подозревал, следил, ненавидел, жаждал мести, как сожалел, как казнил, ел себя поедом! Как… Как все в его положении. Кто испытал это хоть раз – не забудет так скоро. Тяжело ему далось смириться с судьбой, стать только другом. И вот, значит, кто его счастливый соперник. А как же Гефестион? Да и Барсина? Почему она с ним? Почему он прячет Таис? Что за тайны? Хотя, от Александра всего надо ожидать, непонятно, что у него на уме, это только дураки думают, что он ясный и открытый, как молодая жизнь, а он совсем не прост. Птолемей знает это. Хитроумный Птолемей, хитрый, как Одиссей, каким он сам себя считал и каким хотел казаться перед другими. Идиот ты, Птолемей, ничего ты не понимаешь – глух, слеп и туп. Все узнаешь последним, как обманутый муж. Неужели?

Он с отчаянием в глазах смотрел на Таис, на эту упорхнувшую от него сказочную птицу счастья. Он держал ее в руках, да не удержал, лишь алые перья остались в руках, как напоминание о чуде. Потом взглянул на Александра. И в этот момент Александр медленно перевел свои сверкающие, льющие свет глаза на Птолемея, и его взгляд ясно и недвусмысленно сказал: «Да, Птолемей, ты совершенно прав». Мистика какая-то…

Таис, наконец, натанцевалась и под дружные рукоплескания проследовала к своему столу, села, обмахиваясь руками, откинула волосы со вспотевшей спины, отдышалась, приговаривая «воды, воды», выпила, улыбнулась Птолемею, блестя глазами и зубами:

– Ну, что ты такой насупленный? – наклонилась к нему, обвила его шею рукой, прикоснулась своим лбом к его, полыхнула своим жаром, окутала своим дурманом.

– Голова болит, – глухо отозвался Птолемей.

– Пить надо меньше. Пьешь, как фракиец. – Она все еще пребывала в радостном танцевальном настроении.

Подошел Клит, после казни Филоты ставший вместе в Гефестионом гиппархом, начальником конницы, поцеловал Таис в разрумянившуюся щечку:

– Судя по тому, как ты танцуешь, могу себе представить, что ты в постели вытворяешь!

Таис быстро переглянулась с Геро, состроила гримаску с подкатыванием глаз, но ответила шутливо-примирительно:

– Да, Клит, но… вас много, а я одна. – И развела руками с милой улыбочкой. С мужчинами надо разговаривать на понятном им языке.

Птолемей подумал, что прямолинейный Клит по-пьяни высказал то, что думают многие, но скрывают под маской приличий и хороших манер. Птолемей до сих пор не мог забыть ее в своей постели. Ничего не помогало, никакие самые дорогие женщины. Птолемей получал от них разве что временное облегчение; о счастье, которое давала одна Таис, не могло быть и речи. Что с ним случилось, что она сделала с ним? Он грезил о ее скупых ласках, как о чуде! Вот она – власть женщины, не дающейся в руки.

Подошел Гефестион: «Ну, что, напрыгалась, козочка? Правильно, в горах не до танцев будет». Улыбка сошла с его лица.

– За каждыми горами следуют равнины, все будет хорошо, – ответила Таис.

Подошел и Александр, сел рядом с Леонидом, обнял его. Птолемей навострил уши и напряг зрение.

– Отвела душу? Какая же вы красивая пара с Леонидом!

«Да-да, с Леонидом!» – съязвил Птолемей про себя, а Гефестион вслух процитировал Гомера: «…с наслажденьем легкость сверкающих ног замечал Одиссей и дивился» и погладил Таис по коленке, за что схлопотал шлепок по руке.

– Ионийские танцы легче смотреть, чем исполнять. Я даже утомилась.

– Вот-вот, и я о том, – подхватил Александр.

– Скажи еще, ты пришел отправить меня спать…

Александр улыбнулся в ответ:

– Ой, ну еще немножко, – Таис капризно надула губы, как маленькие дети, которые ни за что не хотят в кроватку.

– Ступай отдыхать, Птолемей тебя проводит, – ответил Александр с очаровательной, но не терпящей возражений улыбкой.

Всю дорогу до палатки Таис ругалась с Птолемеем, насколько со сдержанным, осторожным Птолемеем вообще можно было ругаться. Таис с удивлением вспоминала те времена, когда прямота Птолемея умиляла ее. Сейчас же ничего не осталось от открытого некогда, простодушного парня. Разве может человек так измениться? Да и был ли он действительно когда-то простодушным?

– Ты провоцируешь мужчин и когда-то дождешься неприятностей. Зачем ты кокетничаешь, завлекаешь?

– Я завлекаю?! – Таис вытаращила глаза и прижала руки к груди. – Ты меня знаешь не первый день, и все остальные тоже. У меня и мыслей никогда не было кого-то завлекать.

– Я верю, что ты это делаешь не нарочно. Но это… так выглядит, мужчины это так воспринимают.

– Птолемей, я танцую потому, что мне так хочется. Я – так – живу! Если мне хорошо – я танцую, если мне плохо – я пою. А то, что у мужчин одно на уме – то это их забота, а не моя.

– Таис, я только беспокоюсь за тебя… о тебе, – он от волнения оговорился, – потому, что я знаю мужчин…

– Да, я их действительно не знаю, несмотря на то, что всю жизнь имею с ними дело, – согласилась, перебив его, Таис.

– Я хочу тебя защитить, а не в чем-то ограничивать.

– Ах, я сама в состоянии постоять за себя.

– Я хочу на тебе жениться! – неожиданно выпалил Птолемей.

Таис от удивления открыла рот, а потом все же рассмеялась.

– Ты с ума сошел! – В перерывах между смехом она с сожалением смотрела на него. – Ты ведь уже женат!

– Я разведусь…

– Ну зачем же разводиться с дочерью Антипатра, это неумно. Да и я не собираюсь замуж. Тебе что же, хочется лишить меня всякой жизни, запереть в геникее (женская половина дома) и засадить за прялку?

Птолемей уже пожалел о своем порыве. Сегодня ему хватило поводов, чтобы возненавидеть себя. И все же он задал свой последний и самый глупый вопрос:

– Да ты любила ли меня когда-нибудь? («Идиот! Что ты делаешь? Она же не умеет лгать!»)

Таис поняла его состояние. Она вспомнила его двадцатидвухлетнего, сидящего в ожидании на траве возле ее калитки, в Афинах, восемь лет назад. Разглядела в полных отчаяния глазах его тогдашние, полные надежды, и ответила: «Да». Она не лгала, в тот момент – пусть только в один этот момент – она любила его.

Почему мы любим? И почему именно эту? Может быть, мы сами наделяем объект обожания всеми прелестями именно потому что любим? И любимая не более, чем образ, форма, в которую мы вдыхаем нужное нам содержание. А любовь – не что иное, как наполнение формы всем тем, что мы желаем для себя. А стоит любви уйти, и уходит все то, что мы вдохнули; человек теряет всякую прелесть, все достоинства, оставляя нас недоумевать: что же мы так любили в нем?

Или предмет нашей любви действительно изначально наделен всем тем очарованием и достоинством, которые мы видим в нем, и которые заставляют нас любить? «Я выдумал эту Таис или она действительно такая? Почему я превратил ее в божество, настолько святое, что его не просто не судят, но даже не упоминают всуе? Она ведь не единственная женщина на свете. Не первая и не последняя в моей жизни. Не самая красивая. Не самая молодая. И совсем, совсем не любящая. Тогда почему?

Она лучше всех. Я люблю ее. Вот почему…»

Много-много позже, успокоившись, пообвыкшись, смирившись, Птолемей даже с каким-то странным удовлетворением стал думать, что не ради кого-то, но самого Александра, оставила его Таис, и эта мысль прибавила к его горечи нечто, похожее на гордость. Птолемей признавал превосходство Александра во всем.

Глава 12
Потери… Бактрия, Согдиана.
Зима 329 – осень 328 г. до н. э.

Поход по горам, особенно переход через перевал Паропамис (Гиндукуш) оказался таким тяжелым и ужасным, что Таис была близка к отчаянию, убеждая себя, что за каждыми горами когда-то появятся цветущие равнины… Смысл жизни, поиски которого так занимают нас, вдруг прояснился сам собой: мы живем, чтобы жить! Вся палитра жизненных целей сузилась до одной простой – выжить! Когда же после 17 дней ужаса войска спустились в равнину, Таис постаралась поскорее забыть этот холод, голод, эти бури, этих обмороженных, обессиленных, полуобезумевших людей, слепнущих и теряющих разум на высоте 4000 метров, падающих в снег с одной мыслью – отдохнуть, то есть замерзнуть навсегда.

Таис тщательно готовилась к этому маршу. Однако и ей не удалось предусмотреть все возможные неожиданности и опасности. Сухари, вяленое мясо, сухофрукты и орехи были упакованы в разных местах и в достаточном количестве. И хотя два из трех груженых мулов Таис сорвались в пропасть, еды хватило, не пришлось, как другим, есть тошнотворную сырую конину. Взятый в путь хворост частично украли, а остатки пришлось отдать на приготовление общественной пищи. Последние пять дней костров вообще не жгли, не было топлива. Караван растянулся на много десятков километров, связи между его отдельными частями не было, никто не знал, что происходит в авангарде, что в хвосте длинного людского потока. Таис шла с отрядом Птолемея, пока в темноте и пурге не потеряла македонца из виду. Через пару часов он чудом разыскал ее, окоченевшую, ослабшую, искавшую защиту от вьюги в забитой людьми пещерке. Она чуть не отморозила себе пальцы на ноге.

Потом, когда все было действительно позади, и они снова могли шутить, Птолемей подначивал ее: «Ты мне жизнью обязана». На что она отвечала: «Ну, не жизнью, а этим пальцем».

Выйдя, наконец, в Бактрию [34]34
  Афганистан.


[Закрыть], армия Александра не застала там Бесса. Он бежал через Окс (Амударья) в Наутаку, оставив за собой вместо цветущих равнин, которыми грезила Таис, выжженные, опустошенные земли. Главные города Бактрии – Аорн и Бактра – удалось взять с ходу. Преследуя Бесса, армии пришлось двигаться через пустыню, снова испытывая лишения и нехватку воды. Получилось по пословице – «Спасаясь от дыма, попадешь в огонь»: из холода и голода снегов Гиндукуша они попали в жару и жажду песков. Зато пятидневная переправа через широкий, в 6 стадий (1100 м), Окс на надутых шкурах и набитых соломой палатках удалась без потерь.

Судьбе было угодно сыграть с Бессом такую же злую шутку, какую он сыграл с Дарием. Его афера закончилась для него предательством сподвижников – Спитамена и Датаферна, которые выдали македонцам место, где скрывался преданный предатель. Чести пленить Бесса удостоился Птолемей. Бесса отправили в Экбатаны, где родственники Дария исполнили долг кровной мести и казнили цареубийцу, разорвав его тело на куски и раскидав их пращами по пустыне.

Больше желающих соперничать с Александром за звание царя царей не было. Зато появился новый враг – недавний союзник и друг, ставший для солдат Александра истинным кошмаром, – уже известный Спитамен. Он не только перетянул на свою сторону согдийскую и бактрийскую знать, но и сумел разжечь народную войну. Он быстро уяснил, что ни одна армия не в состоянии одолеть Александра на поле битвы. Этого можно добиться только действуя тайно, наскоками, партизанскими методами: неожиданно нападая на обозы и гарнизоны, на малочисленные отряды.

С таким упрямым и коварным сопротивлением Александру еще не приходилось сталкиваться. Замирение территорий вылилось в кровопролитную и жестокую двухлетнюю войну принесшую много крови, горя, потерь и трагедий личного плана.

Сразу после взятия Мараканды (Самарканд) – утопающей в садах столицы Согдианы (Узбекистан), Александр столкнулся с новым сопротивлением: около 30 тысяч повстанцев закрепились на неприступной скале, которую македонцам удалось взять с большим трудом. Сам Александр был серьезно ранен в бедро.

Подавив основные очаги борьбы и заняв крупные города, Александр надеялся, что война закончена. В подтверждение его надежд в его лагерь на стремительном Яксарте (Сырдарья) прибыли послы от саков и скифов – доителей кобылиц, воспетых еще Гомером. На этом месте, на заросшем золотистыми тополями и ветлами берегу, Александр планировал создать Александрию Эсхату-Крайнюю (Ходжент). Его предок Геракл дошел до этих мест, считавшихся восточным концом мира, и оставил в память о себе каменные колонны. Александр оставил город. Царь приказал местным князьям собраться в бактрийских Зариаспах, чтобы заключить с ними мир. Но те поняли его приглашение в соответствии со своими представлениям о чести, а именно как коварную западню. Они перебили послов Александра, его гарнизоны и подняли мятеж, засев в семи городах. В их главе стали Спитамен и Катен.

Тревогу Александру внушал постоянно бунтовавший Кирополь, город, основанный Киром Великим. Именно в этих краях основатель персидской империи нашел свою смерть. Царица скифов-массагетов отрезала ему голову и положила в мешок с кровью, «чтобы он ею напился». Для осады Кирополя был отправлен Кратер, сам Александр пошел к Газе, которую взял приступом. Захватив окрестные территории и поставив их под свой контроль, Александр поспешил на помощь к Кратеру. Как всегда не щадя себя, сражаясь в первых рядах, он одним из первых проник в город, но был ранен в голову и шею так, что на время потерял голос и частично зрение.

Наконец, восстание семи городов было подавлено. Пока царь был занят им, а также строительством Александрии-Эсхаты, Спитамен овладел Маракандой и осадил в его крепости македонский гарнизон. На помощь македонцам были посланы отряды Андромаха, Менедема и Карана. Сам царь не мог отлучиться, потому что к берегам Яксарта подошли дружественные до недавнего времени, а сейчас враждебные саки. Несмотря на плохие предсказания, Александр решил дать им сражение. Пока катапульты обстреливали вражеский берег, Александр на плотах переправил через реку пехоту лучников и конницу, сразился со скифами и отогнал их от реки. При преследовании врага царь отравился плохой водой и тяжело заболел. Скифский царь, признав свое поражение, пришел просить милости и получил ее: Александр отдал пленных без выкупа.

В маракандских краях македонцев ждала невероятная неудача: люди Карана попали в засаду на берегу Политимета (Зеравшан) и были полностью вырезаны саками. Погибло более двух с половиной тысяч солдат во главе с такими опытными полководцами-ветеранами, как Менедем и Андромах! Страшное поражение не укладывалось в голове, Александр не мог себе представить, чтобы эта катастрофа случилась без невольной вины самих македонцев. Струсили солдаты, сплоховали командиры? С кого спрашивать? Конечно, только с себя…

Таис в то время находилась в Александрии-Эсхате, которую построили в рекордный срок – за 20 дней. Александр населил ее отслужившими свое ветеранами, местными жителями и выкупленными на волю рабами. Вокруг города, лежащего на берегу реки, простиралась плодородная равнина, поросшая платанами, тополями и дикой шелковицей. В дымчатой дали поднимались безмятежные, покрытые снегом горы – Александр умел выбирать не только подходящие, но и красивые места для своих городов.

Но ему самому было не до любования окрестными красотами. Едва оправившись от болезни, он повел армию на Мараканду, которую Спитамен осадил во второй раз. Всего за три дня македонцам удалось одолеть расстояние в 250 километров, но Спитамен успел бежать из города. Пройдя огнем и мечом долину злополучного Политимена, царь прогнал Спитамена в пустыню, а сам в конце года направился в бактрийские Зариаспы. Наступила недолгая передышка, однако до полной победы было еще далеко.

Так трудно и напряженно прошел их первый злополучный год в Средней Азии.

Таис прожила его, как и все, нервно и тяжело. Страшные вести о потерях, стычках, восстаниях сменяли друг друга. Настали такие времена, когда благом казалось отсутствие всяких новостей и изменений. Афинянка день и ночь молилась об Александре – жив ли ее любимый, цел, невредим? Хотя виделись они урывками, от Таис не укрылось его усталось и раздражение.

Крайняя усталость и настоящее раздражение.

Жизнь заставляла его менять тот стиль, который он считал правильным и достойным мужчины. Ему претили вероломные нападения из-за угла, тошнило от того, что приходится быть более жестоким и коварным, чем враг. Не получалось придерживаться по отношению к противнику той же системы добра и зла, которую он относил к себе: ненависть затмевала разум. На какие зверства способны люди! Как самому не превратиться в чудовище?

Но клин вышибается клином, так было и будет, и Александру не поменять небо и землю местами. А неплохо было бы… Сейчас же надо быть первым, ибо если не ты, то – тебя… Но как же изматывали эти подлые азиаты, этот неуловимый Спитамен. А большие потери, ведь они на его, Александра, совести. Особенно мучила политиметская трагедия. Как это могло случиться! Две с половиной тысячи опытных солдат вырезали за раз. Как стадо беспомощных овец! Как это возможно? Даже если он запретил говорить о них, себя не заставишь забыть, это же его люди… Кровь, кровь, своя, чужая. Чтобы заглушить в голове крики сражающихся, стоны умирающих, отключиться, не думать, просто-напросто заснуть, он стал чаще пить. Таис видела, что Александр измотан до предела, очень жалела его, но не могла смириться со способом, которым он пытался выйти из этого состояния – пьянством.

Иногда он бывал таким, как раньше – любящим, нежным, – и это внушало Таис надежду, что ее тревоги преувеличены. Вот сейчас он – долгожданный! – ввалился в ее домик. Грязный, усталый, обросший щетиной, но улыбающийся, и ее сердце взорвалось от радости. Жив, жив!

– Даже целовать тебя не стану, такой грязный, – сказал он вместо приветствия, скинул запыленный, когда-то пурпурный, а сейчас серо-коричневый плащ, отвязал меч и расстегнул кожаный, покрытый металлическими бляхами, панцирь.

Таис тотчас приготовила ему ванну.

– Три дня в седле, без чувств совсем, – продолжил он хриплым от утомления и пыли голосом.

Он лежал в ванне и крепко спал, пока она мыла и брила его, а потом просто рассматривала.

– О, Зевс, до чего довела меня жизнь! Я сплю в твоем присутствии.

– Ты уже в Эфесе спал, – напомнила Таис.

– Тогда я спал от избытка покоя, а сейчас – от усталости. Что-то я совсем обессилел, дай мне вина, надо бы взбодриться.

– Да ты уж выпивший… – Таис уловила запах.

– Это вместо воды. Эту гнилую воду невозможно пить, я травлюсь ею.

– Я дам тебе молока.

– Кобыльего? Бе-э-э… – Александр скривился. – Да, детка, где то время, когда меня оживлял и приводил в полную готовность один взгляд на тебя или даже мысль о тебе, – так рассуждал он тоном столетнего старика, рассматривая свою чистую пятку, от которой шел пар, потом медленно погрузился в воду и омыл волосы.

– Александр, ты знаешь, что ты красивый мужчина? – вдруг сказала Таис.

– Неужели! Это ты заметила, смыв с меня слой грязи? Значит, ты меня любишь за неземную красоту? – посмеивался он.

– Нет. Даже если бы ты был с внешностью Гефеста или одноглазого Полифема, я любила бы тебя. У тебя такое лицо – не хорошенькое… (Александр поднял брови), а красивое настоящей природной красотой. Она не бросается с первого взгляда, но и не приедается со второго.

В своих восторгах Таис была не единственной. Лучшие художники и скульпторы Эллады пытались понять тайну его лица, ставшего иконой эпохи, эталоном всего эллинистического искусства. Не только Гелиос Родосский и фигуры Пергамского алтаря, но даже будды Индии и витязи иранских миниатюр сохраняли некоторые характерные черты его лица спустя много столетия после его смерти.

– Хорошо ты меня описываешь.

– А твой овал бесподобен, как оливка, – Таис погладила его лицо, а Александр рассмеялся.

– Я рад, что своим видом доставляю тебе удовольствие. Я знаю, что я прекрасен во всех отношениях. – Он все шутил. Хорошо, пусть будет так… – Я думаю, – продолжил он невозмутимым тоном, – что нам надо перебраться на кровать.

Они перебрались…

– От такой жизни я начинаю забывать, как нам хорошо вместе. Я даже этоначинаю забывать. Зверею от такой жизни, превращаюсь в какое-то животное…

– Все будет хорошо, имей терпение, – Таис хотелось добавить: «И не пей», но она знала, что это ему не понравится, и воздержалась.

– Да, в мои планы не входило торчать в голой степи и сражаться с этими бандитами. Я в Индию хочу!

– Где живут обезьяны и большие серые слоны… – продолжила Таис его коронную фразу.

– Ах, детка, какое счастье, что ты у меня есть! – А потом добавил совсем другим тоном: – Со мною что-то происходит.

– Что, Александр, что, скажи мне, – она склонилась над ним.

– Я устал…

Таис поняла, что разъяснений не последует.

– Спи, любимый мой, отдыхай, не думай ни о чем, все пройдет, и все будет хорошо…

Леонид

Усталость, истощение сил порождает либо упадок духа, либо его возмущение. Страшная война из засады продолжалась, неся потери, и настрой людей колебался от подавленности до раздражения, чреватого взрывами агрессии. Признание «Я устал», которое так резануло слух Таис, когда его произнес Александр, срывалось с уст всех: Птолемея, Неарха, даже такого прирожденного оптимиста, как Леонид.

Азиаты на выносливых безгривых конях-аргамаках были отличными наездниками: фаланга мало что могла противопоставить им. Поэтому конникам, в том числе фессалийским, доставалось больше всего – Александр затыкал ими, как говорится, все дыры. Как-то перед заданием Леонид зашел к Таис попрощаться и поразил ее своим состоянием. Он с трудом шутил, пытался уйти от серьезного разговора, но Таис, чувствующая всякую неправду, в конце концов вызвала его на откровенность. Леонид говорил, а она испуганно слушала и рассматривала его лицо, которое не узнавала совершенно. Ведь она привыкла видеть его веселым, задорным, ироничным – каким угодно, только не с потухшим взглядом, лишенными всякой надежды глазами. И еще… Было что-то чужое, пугающее в его лице, какая-то печать обреченности, что ли.

– Как мы привыкли, – говорил Леонид, нервно пощипывая конский волос на гребне своего шлема, – есть преступники, они ужасные нелюди, ошибки природы, они встречаются один на тысячу нормальных людей, а здесь – все такие. Такой дикий, фанатичный, жестокий народ! И их нравы, поступки? У нас описания подобных действий встречается в страшных сказках, трагедиях, в которых страсти специально сгущены, чтобы вызвать у людей ужас и отвращение – очищающий катарсис. Здесь же – это норма жизни, порядок вещей. И ты сам перестаешь быть собой. Я с удивлением вспоминаю, что у меня когда-то были мысли, чувства, я читал книги, разговаривал с умными людьми о возвышенных и прекрасных вещах! А сейчас моя жизнь сузилась и опустилась до примитивного существования – есть, спать, причем одним глазом всегда следить, чтобы тебе не перерезали горло. Ах, да что я тебе голову забиваю, не надо тебе это все знать!

– Конечно же, надо, я одна из вас! – воскликнула Таис с чувством, придвинулась к нему, обняла, желая принять на себя часть тяжести, лежащей на его плечах. – Ты устал, мой бедный. Но ведь это когда-то кончится, как страшный сон?.. – спросила она со слабой надеждой.

– Может быть, а, может, кончится раз и навсегда.

– Все будет снова так, как раньше! – убежденным от страха голосом сказала Таис и с мольбой заглянула в его глаза.

– Ты думаешь, все будет так, как было?.. Будет, как было? – медленно проговорил он. – Так бывает? – Леонид посмотрел на нее так, как ему нельзя было смотреть. – Мне пора, пора уже давно… – Он решительно встал и закинул за плечи края своего военного плаща.

– Нет, – вскрикнула Таис, – я не хочу, чтобы ты вот так ушел! – Из ее глаз брызнули слезы, и она упала ему на грудь.

– Ну-ну, еще не хватало, чтобы ты плакала обо мне. – Он гладил ее по волосам, потом поднял ее лицо и, рассматривая ее нежные черты, улыбнулся через силу: – Поцелуй меня на прощание.

Таис поцеловала его с такой готовностью и страстью, как будто пыталась вдохнуть в него надежду, жизнь и будущее. Что-то глубоко внутри нее, там, где душа еще слита с телом, подсказывало ей, что это их последнее прощанье.

В последующие дни она много думала и молилась о Леониде, пытаясь мольбами задобрить судьбу и отвести подозрение, да только все оказалось напрасно и поздно. Ах, эти страшные слова – «слишком поздно»… Его судьба была решена где-то в другом месте и кем-то другим.

Спустя несколько дней Таис со своей единственной служанкой стирала на заросшем ивами плоском песчаном берегу, когда увидела на бархане растерянную, испуганную Геро. Она крикнула издалека срывающимся на рыдания, не своим голосом: «Таис… письмо… Леонид…»

– Что?.. – Таис выпрямилась, выпустила из рук платье, которое тут же подхватило течение и унесло прочь.

– Леонид погиб, убит, мертв!..

У Таис остановилось дыхание и потемнело в глазах. Вот оно, проклятое предчувствие, вот она, та печать на его лице, печать смерти. Она рухнула на берег, билась головой о землю, рвала руками жалкую растительность и кричала, выла страшным голосом: «Нет, нет, нет. Мой милый Леонид, мой бесценный друг, по-че-му!!! О, Афина, почему он, ведь он такой хороший, ведь без него не может ничего быть, он же мой лучший дру-у-у-г!..» Группа местных женщин, стиравших в стороне, смотрела на двух убивающихся в своем непонятном горе ненавистных «яванок», и на их скрытных лицах с непроницаемыми черными глазами отразилось что-то, похожее на невольное сочувствие.

Особенно мучило Таис то, что она не смогла ничего упредить, хотя чувствовала недоброе! (Почему недобрые предчувствия всегда сбываются?) Что надо было сделать – лечь костьми, не пустить? Сказать о своих предчувствиях? Кажется, они были у него самого, он сам все знал, потому и был таким… Каким? Потерянным, безнадежным. Ах, как же так, почему? Ведь он же был сама доброта. Ведь таких людей на земле, – порядочных, мудрых, жизнелюбивых – раз-два – и все. Как дико все это, какая нелепость, какая гадость, какая жестокая несправедливость! Почему безжалостная судьба предала его «навек усыпляющей смерти»? Почему его, а не какого-то подлого, злого, гадкого человека?

Никогда больше не увидит он солнечного света, не переживет весеннего цветения, не пошутит, не осветит мир своими смеющимися глазами. Она оказалась плохой подругой – не смогла его спасти, как он когда-то спас ее… Скольким, если разобраться, была она ему обязана! Всем. Своей жизнью, счастьем, Александром. Как жалела она сейчас, когда ничего нельзя было вернуть, что так мало дарила ему радости, внимания, дружеского участия, любви. Вот так все может оборваться в один миг… Слепая старуха Атропос-«неотвратимая» перережет нить твоей жизни – безотвратно и безжалостно. И это все. Такой была моя прекрасная жизнь. Все.

– Как он умер? – пытала Таис Марсия, который был с ним.

– Героем, с улыбкой на лице, как подобает эллину.

– Как…

– Ударом копья… в грудь, – продолжил тот и отвел глаза.

– Они его мучили, эти головорезы!

– Он умер быстро, я клянусь тебе, – и вздрогнул всем телом, как конь, вспомнив изуродованное до неузнаваемости тело Леонида.

Таис обняла Марсия, как родного, как Леонида, вместо Леонида, которого она уже никогда не сможет обнять. Сердце ныло, как будто в нем еще торчало копье, предназначенное Леониду. Таис вспомнила слова Александра «Я люблю моих „орлов“, и каждая смерть – мне нож в сердце» и только сейчас поняла, что это значит и как это невыносимо больно. Каждый раз, теряя близких, ты умираешь сам.