Текст книги "Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры"
Автор книги: Ольга Эрлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)
– Я не верю в богов, их нет, их нет! Иначе как бы они допустили такое? Я буду молиться любви, чтоб не сошел он с ума, – с отчаянием сказала Таис. – Иной раз очень он странный. Мне так страшно за него. И я не знаю, что делать… – Она опять заплакала.
– Ах, Афина-дева! Ему обязательно надо чем-то заняться, хоть чем. Правильно поступил Птолемей, что наплел ему про коссиев. И надо ему скорее сжечь тело Гефестиона, подвести черту. Я заметила, ритуалы помогают…
– Он тянет, он не может его отпустить.
– Да, он тянет. Бедный Александр, бедный Гефестион, какая злая судьба! Надо иметь терпение, больше ничего не остается, – только хоть как-нибудь перетерпеть…
Еще до зимнего похода на коссиев с Таис произошел неприятный случай. После тяжелого дня, когда ей опять не удалось «достучаться» до Александра, разбитая и отчаявшаяся, она пришла домой. Ее донимали бредовые мысли, что Александр ненавидит ее за то, что она жива, тогда как Гефестион умер, и со смертью друга умерла его любовь к ней. Все смешалось в ее голове; мучило как реальное горе, так и выдуманное больным воображением и расшатанными нервами. А страшнее всего тяготило проклятое одиночество, которое, кто бы мог подумать! опять нашло к ней дорогу…
Птолемей возился с детьми. Увидев ее, бессильно привалившуюся к дверному проему, он поспешил к ней, участливо спросил:
– Ну, как твои дела, милая, как ты себя чувствуешь?
– Ужасно, – призналась она с тяжелым вздохом, закрыла глаза и припала к нему устало, ища какой-то поддержки.
Ее утомленное, истощенное сознание рассеялось, затуманилось и унеслось в прошлое, в лучшие времена. Она отключилась. Уснула? Наверное, вот так – защищенно и вольготно – она чувствовала себя, когда сама была в возрасте своих детей, и ее брала на руки неизвестная загадочная мама. Так, спокойно и надежно, чувствовала она себя раньше, в прошлой жизни (которой никогда не было), когда ее обнимал Александр. Он брал ее на руки, обнимал нежно. Целовал сладко и жарко. Ласкал. Любил. Ни усталости, ни горя, ни всего этого ужаса, ни отчаяния, ни боли. Все плохое исчезало, а приходила радость, нега и покой. Так хорошо было, когда он обнимал ее, ласкал, любил…
Вдруг Таис испуганно открыла глаза – ее как будто окатили ледяной водой.
– Что ты делаешь, Птолемей? Ты с ума сошел… – Таис казалось, что она гневно кричит, а получилось тихо и удивленно.
Птолемей не реагировал, увлеченный своим сладким «сном». Это она поняла по его закрытым глазам, по тому счастливому выражению лица, которое она сейчас ненавидела. Она попыталась оттолкнуть его, высвободиться из под силы и тяжести, но не тут-то было. Да и он понял эти попытки по-своему, скорее, как поощрение, а не как борьбу. «О, боги, еще и это!» – подумала Таис почти с усмешкой.
– Птолемей, ты сошел с ума! – сердито сказала она, когда его натиск ослаб, а тело обмякло, устав от самой приятной для мужчин работы. Птолемей неохотно открыл глаза, и посмотрел на нее непонимающим взглядом: «Ты что?» Она оттолкнула его и отодвинулась в дальний угол ложа.
– Да что с тобой вдруг? Ты сама не знаешь, что ты хочешь. – Он сделал движение в ее сторону.
– Не прикасайся ко мне. Как ты посмел?
– Таис, ты повисла у меня на шее, – начал Птолемей вполне резонно, уверенный в своей невиновности.
– Ты попользовался мною против моей воли и еще обвиняешь меня? Улучил момент, когда я не в себе…
Птолемей убрал волосы со лба, задержав там руку. До него начал доходить смысл недоразумения.
– Я же тебя спросил, ты «да» сказала. Я думал, тебе этого хочется, – с досадой произнес он.
– Что ты там думал, – раздраженно огрызнулась Таис.
– Тебя, однако, трудно понять, – холодно заметил он. – Чего тебе хочется… То тебе меня хочется, то не хочется, то даже детей от меня хочется, то опять без всякой логики ничего не хочется.
– Как будто у меня нет других забот! Так еще все время надо быть начеку, чтобы кто-тоне воспользовался моментом, когда у меня… нет сил, – со слезами в голосе проговорила она.
Птолемей исподлобья пристально смотрел на нее, на ее растрепанную кудрявую головку, на ее дрожащие пальцы, закушенные между зубами.
– Извини, я не сделал тебе ни больно, ни плохо, – примирительно сказал он.
– Я, я, ты думаешь только о себе.
– Да, я думаю о себе. У меня есть думы, у меня есть чувства… и желания. Я – живой человек.
Она ничего не ответила, только свернулась клубочком; слезы бежали по ее щекам.
– Иногда стоит принимать помощь от любого, кто готов ее дать. А я тебе не «кто-то» и уж, конечно, не враг. Никогда не был врагом, и не буду. А если ты так думаешь, то ты ошибаешься.
В соседней комнате возились дети – их дети.
– Па-па-па!
– Сейчас, Леосик, – крикнул Птолемей.
Таис поймала себя на мысли, что не узнала бы по голосу, кто это из детей. Да, дети знали своего папу лучше, чем маму. Таис не удивится, если они станут называть мамой Геро. Какой перевернутый мир – и все по его милости! «Этот ненормальный» – правильно его называет Гефестион. Называл. Ее опять словно ударили по голове. Гефестион, милый, милый! Как же так случилось, что ты ушел… Один человек, а как изменился мир! Перевернулся. Разбился. Почему это не кошмарный сон, а кошмарная явь?! Она опять застонала и заплакала.
– Ну, извини, детка, извини, я виноват, – услышала она голос раскаявшегося Птолемея, о существовании которого уже забыла.
– Какая ужасная несправедливость. Раньше всех уходят лучшие.
– Говорят, боги рано забирают тех, кого любят. Гефестион был его добрым гением. – Птолемей был рад, что мысли Таис пошли в другом направлении, и посчитал себя прощенным.
Таис, проводившая с Александром по нескольку часов в день, видела, как он «старается». Когда приходили офицеры с докладами или срочными делами, он становился другим. Таким же замкнутым и недоступным, но по-другому. Он брал себя в руки, собирался с мыслями. Слушал молча, не глядя собеседнику в лицо, скупо и равнодушно отдавал распоряжения, и Таис понимала, что он из одного только чувства долгастарается проявлять интерес к делам и людям, которые его совершенно не интересуют. Правда, иногда он забывался, отключался посередине доклада, устремив в никуда застывший, полный безмерной тоски взгляд, и машинально перебирал браслеты на руке Таис. И Таис понимала, что у него сейчас нет ни сил, ни желания играть в этот театр, «стараться».
Любовь и смерть связаны между собой. Смертельно влюблен, любовь до гроба – не просто расхожие выражения. И Эрос неспроста сын не только прекрасной улыбколюбивой Афродиты, но и страшного, несущего кровь, страдания и гибель бога войны Ареса. Если ты отдаешься этому чувству без условий и оговорок, – до конца, – ты должен осознавать, где лежит этот конец. Жизнь не знает ничего, равного любви, значит, достойная плата за нее – это плата самой жизнью.
Таис страшно переживала потерю их близости. Ей казалось, что она могла бы гораздо больше помочь Александру, если бы он не отгораживался от нее каменной стеной. Он забыл, как важно выговориться с близким человеком, как облегчает это душу? Ведь никто не понимает его лучше нее.
– Ты не один, мой милый, ты – не одинок! Я с тобой! Не отталкивай меня, дай мне разделить твою ношу. Говори со мной!
Молчание в ответ.
Она читала ему оставленные документы, иногда книги, обговаривала с адъютантами распорядок дня, кормила ужином, выводила на воздух – поздно вечером, чтобы он просто посидел под соседней акацией и убедился, что в мире по-прежнему дует ветер и звезды находятся на своих привычных местах. Сидела тихо в углу за вышиванием (!), пока он лежал, а он в основном лежал, ожидала каких-то пожеланий или поручений. Обычно таковых не было. Иногда она казалась себе мухой, случайно залетевшей в окно и прижившейся в этом помещении. А порой в ней разгоралась надежда, что она сможет что-то изменить. Тогда она подходила к нему и начинала говорить. Нет, не разговаривать – диалога не получалось, – говорить то, что она думала. Выходил монолог с утешениями, убеждениями, мольбами, слезами – как бог на душу положит. Бесполезно.
– Я замучила тебя, мне уйти? – спрашивала она, чувствуя себя жужжащей, раздражающей мухой. Александр неизменно отрицательно качал головой.
Как-то он заснул; Таис рассматривала его скорбное, напряженное даже во сне лицо и вспоминала далекий Эфес, его первый, подсмотренный ею сон. Это было 10 с половиной лет назад, летом 334. И так же, как тогда, она не могла прикоснуться к нему. Она вернулась туда, откуда пришла! Все исчезло, все пошло прахом. Вся их любовь, их близость. Их единство, их счастье. В этом сломленном человеке – осколки ее разбитой жизни. Она хотела свою жизнь обратно!!! Хотела снова услышать его нетерпеливое: «Тая, быстро!», его ласковое: «Ну, как ты?», его обычное: «Где наши холодные ножки…» Таис осторожно вложила свою дрожащую руку в его ладонь, и он во сне сжал ее пальцы так, как делал это всегда.
Зимой царь уехал в горы Луристана, где жили дикие коссии, с которыми он расправился быстро и безжалостно. Настроение в армии улучшилось, когда люди увидели, что их царь «занялся делом». Начало – это полдела! Раньше, в прекрасном ушедшем «раньше», он занимался сотней дел одновременно и все успевал. А ведь их накопилось невпроворот. Главным была подготовка к Аравийскому походу. Побочными – расселение финикийцев по побережьям залива, экспедиция на Гирканское море с целью расследования, является оно внутренним морем или же заливом Мирового океана, как принято было считать. Потом строительство нового города на острове Икаре, сооружение каналов, дорог, восстановление храма Мардука в Вавилоне, эллинские дела, особенно шаткие отношения с Афинами – все это требовало решений, постоянных усилий и контроля.
После «случая» с Птолемеем Таис посчитала себя вправе вести себя с ним без особых любезностей. Но все же перед их отъездом в Луристан она подошла к Птолемею и недовольным тоном сказала: «Пиши мне каждый день». Понятно, что не о красотах окружающих гор. Птолемей организовал этапную почту, так что письма она получала через три-четыре дня и была хорошо осведомлена о делах и настроениях Александра.
От Александра, конечно, никаких писем не было. Вот так все невечно, зыбко и ненадежно в жизни. Ни в чем нельзя быть уверенным, а меньше всего – в вечной любви.
Злые языки утверждали: царь наказан за то, что завоевал мир. Он потерял душу. Какая ерунда! Он потерял себя, потому что потерял друга, который был его душой. И друга потерял не взамен за приобретение мира, а потому, что друг заболел и умер.
Таис тосковала по Александру. Ужасно. И по тому, каким знала его всегда. И по тому, каким он стал сейчас – несчастному, убитому горем человеку с разбитым сердцем, в котором, может быть, больше не было места для нее. Даже если она не нужна ему больше… Какое это имеет значение! Главное, чтобы ему стало легче, чтобы он смог жить дальше, как-нибудь примирившись с потерей. Она будила в себе надежду и гнала подспудно жившую в ней отвратительную глупую страшную мысль, что «это конец», что половина его умерла вместе в Гефестионом, а вторая половина ужасно мучается. Нет, нет, нет! – Все еще будет…
«Когда же придешь ты ко мне, возлюбленный мой?»
Тот день все-таки настал, – долгожданный светлый день возвращения, встречи, – разбудивший надежду на то, что, может быть, настанет день воскресения и воссоединения.
Еще стояла зима. В горах лежал снег, а в нем – в своих берлогах – спали зимним сном медведи. Они, о которых так хорошо знала Таис из писем Птолемея, были, пожалуй, ни при чем. Скорее, это был снег, который сыграл свою решающую роль, напомнив что-то важное из ушедшей жизни, выявив преемственность, тонкой ниточкой связав дни прошедшие с настоящими. Да, скорее всего, это был снег. Спасибо тебе, снег!
Александр смотрел на нее. Именно на нее, а не на одушевленный предмет обстановки по имени Таис. И не тем немигающим, остановившимся взглядом, каким, говорят, смотрят боги. Он не смотрел на нее так, как раньше – «только на нее», нет, до того взгляда было еще очень далеко. Но он смотрел на нее: «Детка!»
Она метнулась к нему, подняла к нему руки, но побоялась прикоснуться и все испортить.
– Да, Александр.
– Как ты? – спросил он тихо.
Она судорожно вздохнула, и из глаз брызнули слезы. Он вспомнил о ней. «Я не могу ни о чем другом думать» отпустило его на время. Это хорошо, это давало повод надеяться…
– Я очень соскучилась по тебе, – на выдохе-стоне прошептала она.
Он потер виски, лоб, там где собирались морщины напряжения, забот, дум. Тогда Таис легко, боясь отпугнуть, провела рукой по его лицу. Он закрыл глаза, и она, одобренная, гладила его смелей, надеясь, что это приносит ему облегчение. А потом, поддавшись порыву, легонько поцеловала его в губы, но он сделал недовольное движение, отстранился. Однако Таис продолжала ласкать его лицо, изредка осторожно касаясь губами его глаз, лба, приучая его к этим забытым ощущениям, которые воспринимались им сейчас как святотатство. Потом она почувствовала на спине его руку, и этот неуверенный жест наполнил ее надеждой, что она победит в битве за него, что еще «все может быть».
Стало быть, не зря ей был послан сон, хороший сон, «сердечных тревог укротитель», принесший долгожданное отдохновение для тела и души. А снилось ей море, лето, песчаный берег, по которому бродили розовые фламинго. Это был и тот берег залива, где они отдыхали летом, и как будто не он, как это часто бывает во сне. Так вот, был сон. И было чувство, что хорошо, очень хорошо. И что тебя любят. Такой вот сон, – о забытом и страстно желаемом. Хорошо, что он был.
Таис решилась поговорить с Александром. Она вгляделась в его лицо – здесь ли он еще, слышит ли ее?
Ах, как хорошо смотреть в любимые глаза!..
– Каждый вечер я делаю возлияния подземным богам, зажигаю огонь, курения, молюсь о тебе, пытаюсь говорить с Гефестионом, почувствовать, как он? И я думаю, он не рад твоим страданиям. Ему было бы лучше, если бы ты успокоился. Разве не этого хочет человек, который любит? Благородный человек, каким… был… Гефестион?
Александр молчал.
– Ты чувствуешь себя виноватым, что мало любил его? Что любил еще и меня? Но ведь Гефестион сам принял и полюбил меня. Что ты думаешь, скажи мне. Говори со мной о том, что ты чувствуешь, – Таис обнимала и теребила его.
– Что я чувствую… – Александр тяжело вздохнул и посмотрел мимо нее. – Я чувствую боль, тоску, ярость, отчаяние, страстное… непреодолимое… желание… пойти за ним!.. Какой смысл об этом говорить!
Горечь подступила к горлу Таис и душила ее, она едва сдерживала рыдания.
– Ты права, детка, вы обаправы. Но ты мне не поможешь. Он больше не придет… сюда. Я не могу без него жить…
– Не говори так! Я умоляю тебя! Борись, Александр, ради всего святого, ради Гефестиона, я умоляю тебя, любимый.
«Вот так помощница в несчастье – говори мне о том, что ты чувствуешь!» – подумала Таис о себе. Она отстранилась, с тяжким вздохом отвернула голову. И тут случилось чудо: он взял ее руки и снова положил себе на плечи, прислонил ее голову к своей груди. Она перестала дышать. Это была еще не жизнь, но и не сон про розовых фламинго. Это была надежда, начало.
– Я стараюсь…
Незадолго до своей смерти Гефестион сказал об унылых и в общем-то уродливых пыльных пустынях, что они впечатляют. Именно своей грандиозной уродливостью. Таким же грандиозным сооружением в форме пятиэтажного зиккурата с колоннами, великолепными статуями, золотыми украшениями, был погребальный костер Гефестиону в Вавилоне. Но как он впечатлял! И ужасал! Впечатляло то, что вся грандиозная работа, все драгоценные материалы должны были сгореть в одночасье вместе с несравненно более драгоценной – бесценной жертвой – телом Гефестиона, оставив после себя пустоту и неутолимую скорбь.
Александр сжег все его вещи, все, связанное с ним. Таис не смогла бы сделать этого никогда. Как у него хватило сил? Во время погребального ритуала Александр казался окаменевшим. Он принял решение – жить и до конца бороться с судьбой. Таис поняла это позже, когда все стало на свои, отведенные «суровой Участью» места: «В моей жизни все решено» соединилось с «это конец» и круг замкнулся окончательно.
В Вавилон съехались все, имевшие имя и положение и, конечно, царицы со своими дворами. Роксана держала себя особенно высокомерно и, если бы Александр обращал внимание на «мирские» дела, он мог бы заинтересоваться – почему? Причина стала очевидной для всех некоторое время спустя, когда поздно было… прерывать беременность.
Александр не хотел детей. Геракл, сын Барсины, был не от него. Мальчик родился спустя год после того, как Александр расстался с ней, женившись на Роксане. Ребенок, который сейчас шевелился под сердцем Роксаны, был зачат незадолго до болезни Гефестиона в Экбатане во время обязательного визита к женам, причем в один день (чтобы не запутаться, шутил Александр). За этим ритуалом строго и ревниво следили жены, а также Гефестион, который не упускал случая поиздеваться над Александром.
– Ну, как? С удовольствием сделал свое дело? – проникновенным тоном осведомлялся он.
– С удовольствием. Я все дела делаю хорошо и с удовольствием.
– А что ты бледненький такой? – участливо спрашивал Гефестион. – Из сил выбился?
– Отвяжись, – смеялся в ответ Александр.
– А что ж все в один день? Готовишься повторить тринадцатый подвиг Геракла-предка?
Тот осчастливил в одну ночь 50 женщин.
– А что, думаешь, не потяну? Кишка тонка?
– Какая такая кишка? Про кишку я не знаю. Это так по-персидски? Это они тебя так научили? – покатывался от хохота Гефестион.
– Да, они научат! Кто бы их самих научил.
– Вот так связываться с девицами! Ах, жаль мне тебя до слез.
Как бы неопытны ни были жены Александра, но им хватило ума понять, что Александр не собирается обзаводиться потомством. Роксана не без посторонней подсказки и давления пошла на женскую хитрость (что, в общем, дело нехитрое). Так ей удалось то, что не удавалось честным путем в течение четырех лет брака.
Сейчас, ранней весной 323 года, в Вавилоне Александр был во власти совсем других переживаний, и от жен, занятых своей мышиной возней, он меньше всего ожидал участия и поддержки. И все же он получил ее от другой персиянки, совершенно верно, Сисигамбис.
Она упала перед ним ниц, и Александр поспешил поднять ее, протянув к ней руки, которые та горячо поцеловала.
– Рад видеть тебя, мать. Ты была на сожжении, тем самым взяла на душу страшный грех. Почему? (У зороастрийцев неискупными грехами, обрекающими душу человека на вечную погибель, были сожжение трупа умершего, употребление падали в пищу и противоестественные половые пороки.)
– Чтобы выразить тебе, великий царь, свое соболезнование.
– Ты не побоялась погубить свою душу?
– Нет. Я усомнилась в существовании единственной правды. Раньше я считала нас, персов, нашу веру и образ жизни наилучшими и единственно правильными. Я бы никогда не потерпела, чтобы при мне ругали или попирали что-то персидское. А потом я поняла, что мир куда многообразнее, ярче и противоречивее, чем я думала. Ты убедил меня в этом. – Она смело подняла на него умные, полные глубинного огня глаза.
– Почему ты любишь меня?
– Я могла бы сказать, за то, что ты не уничтожил нас, как сделали бы все другие на твоем месте. Ты не только не уничтожил семью своего врага, но ты сделал ее своей семьей. А самое удивительное, что ты сделал это не из одного лишь расчета, но по душевному убеждению. И это отличает тебя от всех остальных. Так могла бы я сказать, и это было бы правдой.
– Почему же еще? – спросил Александр.
– Потому, что ты лучше всех, – ответила Сисигамбис.
– А я думал, ты откроешь мне секрет, которого я еще не знаю, – тень улыбки прошла по его губам.
– Но о другом я хотела вести речь. Извини, если буду слишком откровенна и нарушу границу твоего сокровенного мира. – Перевод Багоя был несколько коряв, но Александр понял ее, потому что он ее понимал.
– За откровенность не надо извиняться, – подбодрил он ее.
– У тебя такая потеря, такое горе, что никто, и я в том числе, не может даже представить всю глубину твоего страдания. И я хотела пожелать тебе, чтоб ты смог преодолеть это страшное горе. Я молю Ахура-Мазду, чтоб ты смог жить так счастливо, как только возможно. Чтоб не уходили драгоценные дни твоей жизни на печаль, тоску, но были наполнены радостью, наслаждением и любовью.
Александр задумчиво откинулся на спинку кресла и углубился в себя.
– Ты должен этого захотеть, и тогда это так и будет, – сказала свое последнее слово Сисигамбис.
Александр поднял глаза, посмотрел ей в самую душу и сказал:
– Ты знаешь, что мне осталось жить недолго…
Багой, запинаясь от испуга, перевел.
– Ты будешь жить вечно, – ответила персиянка.
(Сисигамбис уморила себя голодом после смерти Александра.)
