Текст книги "Семь цветов страсти"
Автор книги: Ольга Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
Часть четвертая
ПРОГУЛКИ НАД ЛУННЫМ САДОМ
1
Записки Д. Д.
Мы завтракали на кухне совсем по-семейному. В открытое окно залетали всхлипы шарманки. Перепуганная оса упорно атаковала вздымаемую теплым ветром ситцевую штору, на балконе верхнего этажа ворковали голуби. Наверно, все так и было в бабушкином доме полвека назад – изразцы с клубничными веточками на стене, клетчатые занавески, запах яичницы и кофе, покой определенности.
Я побранила Ала за пятно томатного соуса на свежей скатерти и сказала ему «да». Он уехал в Голливуд, чтобы приступить к раскрутке нового фильма. Я должна была вылететь туда по первому зову, дабы сочетаться браком и подписать контракт на главную роль. А весной мы решили устроить грандиозную европейскую свадьбу в отреставрированном имении.
«Забавная идейка!» – усмехнулся Чак.
«Потрясающе!» – вздохнула Рут.
Оба они, получившие мои телефонные уведомления о предстоящих событиях, были, конечно, правы. Перспектива открывалась потрясающе забавная. Свадебное платье я должна была привезти, естественно, из Парижа и кое-какие дамские штучки – тоже. Приятно прогуляться по лучшим домам моды этого затейливого городка, выбирая все, что приглянется. С уверенностью в кредитоспособности своей невесомой банковской карточки и намерениями блистать в самом звездном голливудском кругу. Коктейли, рауты, экзотические пляжные презентации, приемы на яхтах, деловые встречи, путешествия на горные курорты – все это требовало соответствующего оформления для супруги мистера Герта. И сколько же предстояло хлопот – упоительных мучений для утонченного вкуса: поиски чего-то сугубо эксклюзивного, сомнения выбора, борьба благоразумия и расточительности… Я была готова ко всему, чтобы преобразиться для исполнения увлекательной роли, но вступить в новую полосу своей жизни я решила с раздачи долгов. Еще в Москве мне стало стыдно за редкие визиты к могилам близких, и я дала себе слово наверстать упущенное.
Парижское кладбище нисколько не похоже на московское. Тут существуют экскурсоводы, консультанты, сторожа, и мало кому приходит в голову унести с надгробия венок или устроить в кустах дружескую пирушку. А у массивных ворот с золоченым скорбящим ангелом в мраморной нише маленькие магазинчики торгуют цветами и различными принадлежностями кладбищенских ритуалов – свечами в фонариках, лентами, крестами и образками на любой вкус. Была здесь, правда, и юродивая старуха, собиравшая милостыню в жестяную кружку с ликом Христа, и толстый подросток со скрипкой под розовой мягкой щекой. Глаза опущены долу, сальные пряди темных волос падают на лоб, нижняя губа старательно прикушена крупными зубами. Кажется, это был «Реквием» Верди, и я положила монеты в чашу для пожертвований у его косолапых ног.
Наше семейное захоронение всегда в порядке в соответствии с вносимой два раза в год платой. Дед, мама и бабушка. Маргарет похоронена в Швейцарии вместе с мужем, там же покоится урна с прахом моего отца.
Я ставлю печальный букет терракотовых остролистных хризантем над «Вечным покоем», вытисненным на вазоне золочеными буквами, а потом докладываю мысленно о благотворных переменах в своей жизни. О том, что угомонилась, собираюсь стать замужней дамой и, наверно, завести беби. Еще объясняю про Клавдию и ее нежданный подарок. А также о том, что они, ушедшие, уже, конечно, поняли сами, собравшись вместе и решив миром никчемные земные распри. Хотелось бы в это верить, как и еще во многое, заведомо невероятное, типа бессмертия души или торжества справедливости…
…Все уже было готово к отъезду: в огромной коробке ждало своего часа феерическое подвенечное платье от Нины Ричи, два объемных новеньких чемодана забиты шикарными, старательно подобранными шмотками и подарками жениху.
– Встречаю тебя шестого! Шестого сентября – не перепутай, детка… Это воскресенье – я устрою тебе царский прием, – чересчур громко кричал в телефон Ал, словно напуганный разделявшим нас расстоянием. – Лос-Анджелес – большая деревня, и уже полсотни друзей мечтают увидеть мою «дикарку». Умоляю, будь осторожней, не успокоюсь, пока не заполучу тебя прямо в руки… Значит, шестого.
Четвертого сентября на Восточном вокзале австрийской столицы я ждала поезд «Москва – Рим», к которому, как сообщили в справочной, цеплялся венский вагон. Я ни о чем не думала, просто стояла у бетонного столба, поддерживающего перекрытия над перроном, и слушала объявления о прибытии поездов. Московский запаздывал.
Когда наконец к перрону начал медленно подкатывать локомотив, волоча короткий состав, у меня задрожали колени. В одну секунду я ощутила тупое смятение русской Карениной, осознавшей вдруг вот перед такими рельсами с надвигающейся металлической громадой, что понять уже ничего не придется, как не придется отыскать виновных и принять правильное решение. Надо просто действовать так, как предопределила себе заранее. Поэтому я не сбежала, а лишь прижалась спиной к прохладному бетону, уставившись на выходящих из поезда пассажиров. Выходили транзитные – покурить и оглядеться. Людей, приехавших в Вену, почти не было. Восточного вида парни протащили тележки с грандиозным багажом, дама, пылко встреченная другой, очень похожей на нее дамой, вынесла в большой клетке лохматого кота.
Тут я увидела господина Артемьева, шагающего прямо ко мне с сумкой на плече и клетчатым чемоданчиком в руке. Не отрывая загадочного, как у Моны Лизы, взгляда от моего лица, он прошел мимо.
– Майкл!
Спина Майкла дрогнула, он обернулся с рассеянностью лунатика, окликнутого на балконных перилах в глухую полночь, и застыл, не произнеся ни звука.
– Привет. Я в Вене случайно, решила заодно помочь родственнику. Без немецкого тебе в канцеляриях придется туго… – промямлила я заготовленный текст, ничего не соображая, только чувствуя, как бешено колотится сердце.
– Дикси, ты?! – Он уронил чемодан, осторожно поставил на него сумку и попятился.
– Неужели так изменилась? У меня появилась сыпь или выпали волосы? – Я инстинктивно коснулась пальцем щеки.
– Ты… ты удивила меня. – Он все еще не решался приблизиться.
– Чем? Для европейца это нормально. Все равно что съездить из Москвы к вам на дачу. Только немного комфортабельней.
Майкл недоверчиво приглядывался ко мне и вдруг схватил за руку.
– Пошли, пошли скорее куда-нибудь! Я что-то плохо соображаю.
– Только не в твою гостиницу. Поедем лучше в «Сонату». Я облюбовала этот отельчик несколько лет назад. Уютно, почти в центре, все необходимые канцелярии рядом… – не умолкала я, мчась за Майклом сквозь вокзальную толчею.
В такси я продолжала щебетать, рассказывая о своих планах, включая съемки и замужество, а Майкл тупо смотрел в окно – усталый, замученный человек. Не лучше выглядел он и в гостиничном номере, куда я сопроводила его вместе со служащим, несущим его чемодан. Сумку Майкл не выпускал из рук, временами прижимая к груди.
– Может, тебе лучше отдохнуть, а я зайду попозже? Мои апартаменты этажом выше. Запомни, номер 35. Похоже, у тебя было трудное путешествие.
– Постой. – Он преградил мне путь к дверям, растопырив руки, будто собираясь ловить птицу.
Я остановилась, позволив Майклу молча изучать меня, как редкий экспонат зоопарка. Так мы простояли немыслимо долго в узеньком коридорчике между входом в ванную и зеркальным стенным шкафом, дробившим и множившим наши отражения. Потом Майкл сделал шаг вперед, неуверенно, как по канату, стиснул мои плечи и поцеловал с остервенелой жадностью последнего прощания перед казнью. Бесконечный, захлебывающийся, то замирающий, то вновь ожесточенно вспыхивающий поцелуй… Нам не хватило воздуха, чтобы продолжить это занятие до бесконечности. Со звоном в ушах мы опустились на диван, не глядя друг на друга и впав в столбняк немоты.
– Прости, прости, девочка, – наконец выдавил Майкл, сжимая ладонями голову. – Я думал, что умру без тебя. Уже умирал, только делал вид, что жив… Я видел тебя всюду, всегда – во сне, наяву. Это не имело значения – засыпал я, пил чай, шел по улице или играл, – я видел только тебя… И ехал сюда, чтобы найти… Нет, просто быть рядом… Нет, не знаю, я ни на что не рассчитывал.
– Я тоже. Просто вдруг оказалась на венском вокзале. Совсем не задумываясь, правильно ли помню число и какой у тебя поезд. Наверно, я очень скучала… – Только сказав это, я поняла, как измучена собственным лицемерием, старающимся изо всех сил скрыть правду. Маленькая, глупая, жалкая.
– Господи! Иди сюда, детка…
Он крепко обнял меня, и мы сидели, тесно прижавшись, как бездомные сиротки на паперти под рождественским снегом. Майкл слегка покачивал меня, напевая печальную русскую колыбельную. Его голос срывался, а прижавшаяся ко мне щека теплела от слез.
Потом, испуганные и дрожащие, мы бросились под одеяло, прильнув друг к другу и не смея пошевелиться, пока странное чувство всегдашней близости не наполнило нас радостью и свободой. Каждой клеточкой своего существа мы знали, что принадлежали друг другу всегда, праздновали свадьбу, растили детей, наслаждались друг другом, жалели, любили, старились. Были вместе – в радости и горе, в болезни и бедности. Вот так – тесно и нежно, единым существом, единым дыханием, не смеющим разделиться. Потому что разлука означала смерть.
– Дикси, нет сомнения, я свихнулся. Теперь это очевидно. – Майкл положил легкую ладонь на мои губы. – Молчи. Это сладкое безумие. Умоляю, не мешай счастью убить меня. Об этом всегда мечтали избранные.
В глазах Майкла светилось фанатичное вдохновение.
– Клянусь сделать все от меня зависящее. – Я подняла вверх два пальца. – Прежде всего попытаюсь отравить тебя плотным завтраком, затем замучить общением с чиновниками, а потом… потом я представлю товарища Артемьева его слугам, что и добьет его окончательно.
– У меня есть кое-какие добавления к программе. Но пусть это будет экспромт. Импровизация на тему сумасшедшего счастья…
…Он не ошибся – безумие началось, поражая ни в чем не повинных людей. В ресторане отеля вместо заказанной нами заурядной бюргерской трапезы шеф-повар лично, в белоснежном колпаке над лицом сказочного гнома, делающего подарок Белоснежке, принес нам необъятное блюдо с горящими свечами по краям и торчащими в центре на вертелах рябчиками. Вдобавок нам была вручена бутылка шампанского, а грудь Майкла пересекла шелковая лента с надписью «Стотысячному посетителю ресторана «Соната».
– Не понимаю, как они узнали, что я страдаю «безумием счастья»? – Величественный в своей мемориальной перевязи, Майкл недоверчиво тронул вилкой груду замысловатого гарнира.
– Ничего странного, просто это очень заразно.
Мы посмотрели друг другу в глаза и чокнулись бокалами, шепнув: «Да здравствует союз инфицированных».
…В кабинетах адвокатской коллегии господина Артемьева, естественно, ждали с распростертыми объятиями. Не успели мы и глазом моргнуть, как на основании привезенных из Москвы бумаг ему было выдано точно такое же, как у меня, свидетельство с гербовыми печатями, а также удостоверение и карточка на именной счет в швейцарском банке.
– Это много? – спросил Майкл, затрудняясь разобрать сумму.
– Достаточно, чтобы ни о чем не думать и детей не обидеть, – любезно сформулировал чиновник.
– Автомобиль хороший, допустим, можно купить? – настаивал свежеиспеченный собственник.
– И автомобиль, и домик, и акции… Вообще, если разумно распорядиться…
Артемьев не стал вслушиваться в советы по финансовой стратегии и, наспех раскланявшись, буквально выволок меня на улицу.
– Где здесь опера? Я запутался – ведь где-то рядом?
– Ты собираешься купить оркестр?
Он остановился и строго посмотрел мне в глаза.
– Это совсем не смешно. У меня хорошая скрипка и лучшая в мире женщина. Но я ненавижу общественный транспорт.
– Ага, товарищ-гражданин начинает проявлять замашки индивидуалиста!
– Именно. В детстве я не мог драться, чтобы не испортить руки, в юности мне запрещали думать не как все, а взрослому твердят о благоразумии… Я редко солировал, подчиняясь оркестру, я научился ходить с опущенными глазами и носить траурные костюмы. Чтобы выжить в толпе. А толпа выбрасывала меня, как инородное тело, – я вылетел из консерватории, затем из филармонии. Но я родился индивидуалистом! Я обожаю коллектив, но хочу стоять впереди, оставив за спиной идущий за моей скрипкой оркестр… И я владею сокровищем! Дикси! – Он с мольбой посмотрел на меня. – Теперь, с тобой, я не могу изменить своему призванию. Не могу вернуться в толпу…
– Значит, мы направляемся на Оперплац? – пыталась я понять его замысел.
– Да. Там рядом, на витрине, крутился выставочный «мерседес»…
– Все ясно. Хороший выбор. Ты удачно спятил, Микки. Надежно, буржуазно, основательно.
…В фирменном магазине «Мерседес» нас встретили, как долгожданных гостей. Ничего, что господин выглядел недостаточно респектабельно, главное – особый блеск в глазах, предвещающий немедленную сумасбродную покупку. Майкл прямиком ринулся к демонстрационному стенду, на котором кокетливо поворачивался двухместный кабриолет.
Я промолчала, что некогда поступила точно так же, пережив торжественную церемонию приобретения выставочного «ягуара». Мне больше нравилось быть ошеломленной и верить, что все происходящее со мной теперь – это впервые: первый поцелуй, первая ночь, первый мужчина, одаривающий меня любовной горячкой. Первый «мерседес-бенц» с открывающейся гармошкой-крышей – черный и настолько блестящий, что наши фигурки во главе с продавцом кружили в его выгнутых боках, как в зеркалах «комнаты смеха».
Майкл, не раздумывая, воспользовался своей банковской карточкой и любовно провел длинными пальцами по изящно-выпуклому крылу приобретенного автомобиля. – Гибрид рояля с твоими бедрами. Чудесный фантом распаленного воображения. Садись, Дикси, мы уезжаем отсюда навсегда. У меня в кармане международные права. – Майкл осторожно поставил в багажник свою сумку, с которой нигде не расставался.
– Может быть, по городу поведу я?
– Слушайся и повинуйся, женщина… Благодарю вас, я сам, – осадил Майкл служащего магазина, предлагавшего доставить покупку по любому австрийскому адресу.
…Непонятно, как мы добрались до отеля – мы не раз нарушали правила, но не были оштрафованы, а гордые венцы, не слишком симпатизирующие нахалам, уступали нам дорогу. Мы забрали в «Сонате» вещи, и я позвонила в Вальдбрунн, сообщив Рудольфу, что хозяева в полном составе прибудут примерно через час.
У небольшого бутика с трепещущими на стойках косынками и шарфами Майкл остановился.
– Нам необходимо знамя. Я мигом.
Через пару минут он вернулся, неся в поднятой руке, наверное, самый большой, самый яркий и самый дорогой платок, оказавшийся там.
– Ого! – Я рассмотрела золотую метку на уголке с монограммой KD. – Ты выбираешь лихо.
– Я точно знал, что нам надо. Здесь много алого и золотого, а целый угол – чистая лазурь. Специально, чтобы вписать наш девиз. – Майкл бойко влился в поток автомобилей.
– А что мы запечатлеем на нашем знамени?
– Пиши. – Майкл бросил мне на колени фломастер. – Грация + Комедия + Фантазия + Героика + Искусство = Любовь… Еще тогда на здании оперного театра меня поразили богини искусства. В их союзе явно скрывалась формула любви. Смотри: Грация одаривает влюбленных тонкостью, нежностью, деликатностью. Комедия – весельем и доброй насмешливостью. Фантазия наделяет умением изобретать, преодолевать банальность и скуку магией обыкновенного чуда. Героика поднимает на пьедестал, делая любого пигмея смелым и сильным… Гармония искусства возносит над алгеброй бытия с ее незыблемым сводом жизненных правил…
– Оказывается, все так просто – собираем все самое лучшее, что можно отыскать в человеке, да нет, в тысячах людей, сливаем в одну посуду – и любовный напиток готов!
– Нет, девочка моя! Все это произрастет само собой, рванется к жизни, как весенний луч, стоит лишь взойти солнцу настоящей любви.
Увлекшись своей теорией, Майкл вел машину так уверенно, словно совершал экскурсию по Москве.
– А капелька благоразумия разве помешает? При всем масштабе сразившего меня великолепного безумия я сознаю, что мы едем не на дачу Артемьевых. И, конечно, не в Вальдбрунн.
– Ох, верно! Мне тоже показались странными эти указатели на дорогах – пишут не разбери что… – Майкл покосился на меня. – Ну, теперь-то ты веришь, что я в самом деле свихнулся? Никогда не молол столько выспренной чепухи… Не знаешь, это от Героики или Искусства?
Майкл недоуменно огляделся.
– Куда мы попали, Дикси?
Мы выехали за город совсем в другом месте. Потом долго петляли в поисках нужной дороги, заправляли бак, разворачивались и крутились на одном месте. Гоняли блестящего шустрого жучка с откинутым капюшоном ребристой крыши и плещущим у ветрового стекла «знаменем» через канавы, железнодорожные переезды и внезапно остановились, уткнувшись в стаю белых гусей, с гоготом и всплесками крыльев переходящих деревенскую улицу.
Гуси прошли, покрикивая, а мы продолжали стоять, словно застывший на киноэкране кадр. Майкл уткнулся лбом в брошенные на руль кисти, я расслабилась в высоком кресле, устало закрыв глаза. Над нами шумела листва, какая-то велосипедистка, затормозившая у обочины, громко рассказывала приятельнице про наглость продавщицы:
– Это не к вашим ногам, фрау, говорит она мне и убирает голубенькие туфельки с бантиками. Вообрази, она решает про мои ноги!
Покосившись в сторону, я увидела тяжелый зад, обтянутый шортами, над приткнувшимся к тротуару велосипедом, и спину в цветастой трикотажной майке с глубокой бороздой от врезавшегося в пышное тело бюстгальтера. У сторожившего перекресток клена оказалась медно-бурая листва. В тон отросших кудряшек Артемьева.
– Микки, – тихо позвала я, коснувшись детского завитка на его виске. – Хочешь, я поведу машину?
– Поцелуй меня… – прошептал он, не повернув головы.
Я прикоснулась губами к уху, шее под ним, скользя по колючей щеке к носу, и испуганно вскрикнула, охваченная кольцом его рук.
– Пожалуйста, не оставляй меня. Ни на минуту не оставляй… Я никогда так не боялся, Дикси…
Я зажала его рот губами, и мы провалились в другое измерение, отгоняя сопутствующий счастью страх потерь…
Есть две категории полицейских – покровителей и преследователей влюбленных. Этот оказался из первой. Деликатным покашливанием вернув нас к реальности, он рассмотрел права Майкла и со значением козырнул, возвращая их. А затем подробно объяснил мне дорогу. Отъезжая, я видела в зеркальце, как он скреб затылок, сдвинув на лоб фуражку. Ну и озадачили мы его: русский за рулем новенького «мерседеса» в компании французской красотки катит в бывшую баронскую усадьбу, спутав начисто направление.
…В доме хозяев ждали. И, конечно, больше обещанного часа. У ворот навытяжку, руку под козырек встречал машину начальник охраны, а у парадных дверей замка стоял Рудольф в праздничном мундире. Было около семи часов вечера, и солнце едва сдерживалось, чтобы не опуститься за холмы. Я окинула взглядом знакомый пейзаж, отметив перемены: лужайки пострижены, на клумбах пышно цветут малиново-розовые кусты бегоний, лестницы очищены от бурьяна, а по лесам, покрывавшим холмы, прошлось дыхание осени, оставив тут и там желто-бурые мазки.
– Смотри, какой странный закат… Словно солнце прячут в черный ящик, – сказал Майкл, встав рядом. – А оно сопротивляется, приветствуя нас.
Темная тяжелая туча, стелющаяся по горизонту, давила солнце, стремясь загнать за черные края холмов. И в последний прощальный момент оно послало отгоревшему дню пучок ярких, протянутых нам лучей. Золотые полосы веером лежали на сизой туче, пронизывая воздух каким-то ненастоящим, театральным светом.
– Как на картинке, – деликатно заметил Рудольф. – Извольте следовать в большую столовую, ужин ждет. Багаж поднят в комнаты хозяев.
Мы переглянулись – неужто и впрямь безумие продолжается?
В нарядном зале с четырьмя высокими окнами преобладали вишневые тона. Шелковые обои, бархатные шторы и обивка мебели, очевидно, недавно обновлялись, сохранив изначально заданный стиль. Стол под белой скатертью длиной не менее трех метров накрыт на две персоны. Искрящиеся серебром и хрусталем приборы возвышались на противоположных концах вытянутого прямоугольника, по центру которого шла соединительная линия из вазонов с гранатовыми георгинами и пятисвечовыми подсвечниками. Прямо над столом насквозь играла алмазным сиянием тяжелая гроздь люстры.
Майкл остановился в дверях, растерянно оглядев парадное великолепие своей столовой.
– Пожалуй, мне стоит переодеться, – наконец заметил он.
– Мне тоже. Только придется попросить радиотелефон, чтобы хоть как-то переговариваться во время трапезы.
…Я заняла комнату, уже знакомую по предыдущему визиту. Майклу были отведены апартаменты рядом. Мы чинно разошлись по своим покоям, обменявшись за спиной Рудольфа тоскливыми взглядами.
Я раскрыла дорожную сумку. Собственно, кроме ночного белья, плаща и нарядной блузки, у меня ничего не было. Но блузка претендовала на многое. Возможно, она взяла бы на себя смелость заменить вечернее платье в шикарном ресторане, если бы представилась такая необходимость. Черный обтягивающий бархат закрывал левую руку и плечо, оставляя правую часть обнаженной. Игривая асимметрия, намекающая на незавершенность процесса раздевания. Правда, моя узкая юбка из плотной шерсти не очень подходила к верху, но не будем же мы, право, танцевать…
Расчесывая волосы и подкрашивая губы, я избегала смотреть в глаза своему отражению – так же, как и Майкл, я боялась потерять вселившееся в меня безумие.
В столовой незнакомый стройный официант суетился над нашими приборами, переставляя их в центр стола.
– Благодарю, вы очень любезны, – двинулась я к фрачной спине и остолбенела, – из «декора» крахмальной белой рубашки и фрачной пары с надлежащими деталями атласного пояса и белой «бабочки» на меня смотрело лицо Майкла. Сумасшедшего Микки. До смешного, до хохота, до спазмов в животе мне нравилось это носатое лицо в живописных бронзовых кудрях, эти дрогнувшие и замершие губы и глаза! У Микки были каштановые глаза увидевшего свою хозяйку сеттера.
– Да что с тобой? – Усадив меня на диван, Майкл принес стакан воды, а я все не могла остановиться, хохоча и утирая слезы. – Это мой концертный фрак… Я всегда так одеваюсь… К американским гастролям сшил новый…
– Во-волосы! – не унималась я, пытаясь взъерошить аккуратную укладку. – Ты похож на Дастина Хоффмана в фильме «Тутси», когда он изображает женщину!
– Отличный малый, я видел этот фильм. Но ты же сама запретила стричься…
– Глупый, глупый, сумасшедший, дурной, невозможный Микки. – Я крепко держала его за уши. – Я обожаю твои невероятные локоны (я чмокнула его в лоб), твои преданные глаза (чмокнула в глаза), твой умный нос и… (Майкл подставил губы, но я ухитрилась попасть в «бабочку») – и все твое фрачное великолепие!..
Рудольф, по-видимому, все это время стоявший за дверью, вошел сразу после моей финальной реплики, как лакей в хорошо отрепетированной сцене с объявлением: «Кушать подано!».
Милый старик, он собирался прислуживать нам, представив бутылки вина сказочной коллекционной ценности, хранимые старым бароном для особо торжественных случаев. Наш случай был именно таким, и мы поспешили продегустировать напитки, путаясь в тостах и ролях. Как это действительно понимать? Хозяева поместья, мужчина и женщина, сидят рядом, словно под электродугой, боясь прикоснуться друг к другу и рассеянно ковыряя предлагаемые блюда. Проще было бы действительно разместиться по концам стола, перебрасываться любезными репликами и, позевывая, делать вид, что мечтаешь о сне.
– Рудольф, мы благодарны вам за внимание. Поверьте, мы сделаем все от нас зависящее, чтобы этот дом здравствовал… – дипломатично начала я, но, заметив искру иронии в глазах старика, тут же добавила: – Вы можете быть свободны до завтра.
Дворецкий положил на стол связку ключей, снабженных костяными табличками.
– Здесь указаны названия всех жилых комнат. Дубликаты хранятся только у меня, как и ключи от остальных помещений… В котором часу подавать завтрак?
– Мы завтракаем просто – кофе, тосты. Я предупрежу вас, как только проснусь. Пока еще рано говорить о четком распорядке дня, – продолжала я роль хозяйки. – Все определится чуть позже.
Как только за Рудольфом закрылась тяжелая дверь, мы бросились друг к другу, будто не виделись целый год.
– Госпожа! – Майкл поднял над головой связку ключей. – Пойдем?
Словно привидения, вернувшиеся в родные стены из другого, далекого мира, мы начали обход замка. Темные анфилады комнат, затянутые чехлами сумеречные люстры, лаковый глянец картин в полумраке, десятки дремлющих вещиц, которые предстояло рассмотреть и приласкать. Мы пытались основать целовальный ритуал, знаменуя объятием каждую новую комнату, но вскоре поняли, что нерационально тратим время.
– А где здесь прячется тот старичок клавесин? – спросил Майкл.
– Это на втором этаже, бежим, я знаю! – Интересно, вспомнит ли ноты обезумевший Микки?
Новый Микки играл не хуже прежнего, особенно когда я пододвинула под его фрачный зад специальный стульчик. Я сразу узнала тему из «Травиаты», звучавшую так, будто ее написали для кукольного театра.
– Не понравилось? – Майкл осторожно опустил крышку, встревоженный моей печалью.
– Я не Мари Дюплесси, о которой написал пьесу влюбленный Дюма, и не та певица, чей голос вдохновил Верди… А портрет на стене не мой, а Клавдии фон Штоффен… Дикси нет – одно лишь отражение, эхо, пустой звук…
Майкл метнулся к портрету – лицо Клавдии выступало из романтической мглы, с избытком клубящейся в темных углах картины. Синие глаза смотрели пристально и насмешливо.
– Невероятно! Я бы присягнул, что писали с тебя, подделываясь под исторический стиль.
– Вот именно, подделываясь… А кто напишет меня, для меня?
– Боже мой! Ведь ты же ничего еще не знаешь! Ты ничего не знаешь… – завопил Майкл, победно воздевая кулаки. Схватив связку ключей, он выбрал самый большой, витой, с двойной затейливой бородкой.
– Это от чего?
Я с трудом разобрала почти стертую готическую вязь на костяной табличке: Вайстурм.
Мы посмотрели в глаза друг другу, блеснувшие от зажженных свечей алыми искрами.
– За мной! Я запомнил дорогу. Я все это много раз уже видел! – шепнул он мне с улыбкой помешавшегося Риголетто.
С подсвечниками в руках мы оказались в глухой черноте гигантского столба. По изогнутым стенам метнулись наши длинные тени, пахнуло колодезной сыростью, металлический гул вибрирующих ступеней всколыхнул застоявшуюся тишину.
– Я пойду первый. Дай руку, Дикси. Не бойся, ничего не бойся. Сегодня наше полнолуние!
Старое вино, о, это старое вино! Как дразнило, как вдохновляло оно игривое безрассудство! Мы летели вверх, оставляя позади черную бездонную пропасть, вспугивая летучих мышей, висящих вниз головой на деревянных балках, оступались, шутливо скользя над бездной. И внезапно вынырнули в осеннюю ночную свежесть. Майкл за руку вытащил меня на поверхность каменной площадки и, задрав голову, вскрикнул:
– Смотри, луна!
– Где?!
– Сейчас, сейчас будет. Встань здесь. – Он прислонил меня к каменному зубчатому столбу. – Стой тихо, задуй свечи и жди.
Огонь погас, и почти тут же в темноте вспыхнул звук: ослепительным фейерверком взлетели в бархатное небо снопы рассыпающихся звезд: смычок коснулся струн.
– Это тебе, Дикси. Я написал для тебя прорву чудесной музыки. Я просто любил тебя до исступления, до глухоты, и она сама начинала заполнять меня… Слушай, здесь все про меня, про нас, про всех, кто поймет.
Он играл, а я действительно сходила с ума – от огромной, необъяснимой, не вмещающейся в душу мощи этих звуков. Вместе с восторженной и жуткой радостью я чувствовала, как обретаю божественное всеблаженство, всемогущество, всезнание… Величайший из обманов, даруемый только музыкой.
Я ликовала от того, что владею этой ночью, музыкой и ее господином, что мы летим одни во вселенной, в тайне черноты, скрывающей все и всем одаривающей… И сожалела, что не со сцены «Карнеги-холла» играет мой Микки мою волшебную музыку, и не обрушится к его ногам дождь цветов и аплодисментов.
– Я люблю тебя, Микки, – чуть слышно прошептала я, когда звуки умолкли и все потонуло в звенящей безмолвием черноте.
– Обними меня, Дикси. – Он стоял рядом, и, прижавшись к его груди, я услышала стук сердца: не так, совсем, совсем…
Наши тела слились в нестерпимой жажде плотского единства, они неистовствовали, стремясь извлечь из слияния то мучительное блаженство, которым исходила скрипка Майкла. Тело, душа, эмоции, разум – все разрозненные частицы существа собрались в пульсирующую огненную точку. Она росла, разгораясь гигантским солнцем, и взрывалась мириадами разноцветных звезд.
Не было ничего, кроме этой ослепительно прекрасной смерти и восторга нового возрождения, нового полета в небытие…
– Хватит, прошу тебя. Мне кажется, я действительно теряю сознание.
– Нет, бесценная моя, – рассудок. Просто мы нашли друг друга и потеряли то, что по бедности, скудности, по жалкой своей растерянности принимали за настоящую жизнь.
Не помню, как мы оказались в моей комнате – я, Микки и его скрипка, уместившись на кровати втроем.
– Поспи, а я тихонечко поиграю. Мне не хватило бы и месяца, чтобы проиграть все «Собрание Девизо», то есть «Собрание очевидца». И еще пришлось бы пригласить оркестр. Это для большого концерта. Но есть и сонаты, пьесы, опусы, фуги – в общем, всякая мелкота. И вот такая простенькая колыбельная…
Обнаженный Майкл, прислонившись спиной к стене и согнув в колене длинную ногу, склонил голову к скрипке. На фоне бледнеющего предрассветного неба в широком окне я видела его силуэт, словно вычерченный рукой Пикассо…
Мы немного спали и много любили, а когда вернулись к реальности, – она оказалась сном: теплая старая комната, сквозящие гранатом тяжелые занавеси, пузатый секретер с чернильницей и торчащим наизготове гусиным пером, разбросанные на ковре в беспорядке вещи и огромный букет у изголовья кровати – листья, цветы, травы, еще поблескивающие росой.
– Это откуда? Невероятно изысканно и все в слезах, – тряхнула я осыпанную алмазами еловую ветку.
– Это дождь, милая. Всю ночь шел дождь. Я наломал цветы прямо под окнами – ведь это наш сад и наш дождь. – Майкл смотрел на меня с бесконечной печалью и восторгом. И было в его глазах что-то напоминавшее незадачливого юродивого в женевском парке, считавшего святой шестнадцатилетнюю кокетку.
– Осталось пожелать только одно – кофе в постель. Конечно, без Рудольфа и Труды.
Майкл дернул кисточку звонка и, подмигнув мне, выглянул за дверь, завернувшись в банный халат.
– Пожалуйста, с лимоном или молоком?
Он торжественно внес столик и устроил его на постели. Я порадовалась, что завтрак накрыт на двоих…
