Текст книги "Семь цветов страсти"
Автор книги: Ольга Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
– Гуд бай, старина, приятных сновидений. Ключи у меня есть.
И мы направились от набережной вверх по крутым, узким и темным улочкам. Из подворотен несло помоями и мочой, из крошечных садиков – чем-то лимонно-ванильным. Парень ловко карабкался вверх, выбирая затейливые, кривые переулки, мы молча следовали за ним.
– Наверняка нас здесь пристукнут. Буду рада. Ты-то отобьешься, герой. А я останусь жертвой на поле твоего чрезмерного тщеславия.
Чак положил мою ладонь на задний карман джинсов и подмигнул.
– Всегда ношу с собой. Очень удобная модель – 38,5 калибра.
Вслед за нашим гидом мы вошли в подворотню, смердящую не меньше других. В освещенном окне под крышей кто-то медленно перебирал струны мандолины.
– Брысь! – фыркнул парень и, пошуровав ключом в двери, от которой метнулись в темноту две крупные кошки, пропустил нас в дом.
В передней пахло воском и еще чем-то церковным в сочетании с запахом сушеного винограда. Парень зажег лампу под стеклянным колпаком в бледно-зеленых воланчиках, едва освещавшую широкий коридор, уставленный старой темной мебелью. Меня охватило ощущение «большого кино» – неореалистических лент, с жадностью, выдаваемой за отстраненность, демонстрировавших атрибуты исчезающего мира. Увы, здесь не было и привкуса грязного борделя, а настроение тихой грусти все больше подавляло мой авантюристический запал. Хотелось просто оставить на круглом столе, покрытом кружевной тяжелой скатертью, сотенную бумажку и бежать.
Нашему хозяину было не больше пятнадцати. Он остановился в дверях, приглашая в комнату. Она оказалась довольно большая, чистая, с прибранной двуспальной кроватью в центре, над железной витой спинкой которой темнело распятие. Но почему-то маленькое, гораздо меньше, чем оставленная на выгоревших обоях тень.
– Здесь жили моя сестра и ее муж. Муж погиб в море. Сестра уехала в горы к бабушке. «Ага, и забрала большое не помогшее ее семейному счастью распятие», – сообразила я. Хотелось порасспрашивать парня, но Чак пресек мой психологический интерес, сдержанно скомандовав: «Секс!»
– Музыка? Вино? – осведомился хозяин.
– О'кей, музыка. И вино.
Парень завел патефон, от одного стариковского вида которого у меня зашлось сердце, и объявил:
– Бизе. Опера «Кармен».
Естественно, что же еще! С шипением прорывающаяся увертюра взбесила Чака, но я остановила его руку, тянущуюся к выключателю, и он впервые за этот вечер уступил, значительно посмотрев мне в глаза. Что же потребуется в оплату моего каприза?
Мы выпили по бокалу дешевого красного вина, причем Ромуальдос, как представился наш хозяин, отпил лишь половину. Затем он медленно, ритуально обошел комнату, зажигая свечи, которых оказалось множество. Наверно, парень вспоминал, как при этих свечах молилась его сестра. Потом встал в центре, вопросительно глядя на заказчиков. Чак подвел его ко мне. Роми оказался на полголовы ниже, и я осторожно сняла с его головы косынку – густые, блестящие, прямые, как у индейца, пряди упали на лоб и щеки. Он опустил ресницы, и мне показалось, что тонкие губы зашевелились, что-то шепча.
Надо немедленно прекратить все это. Совсем не похоже на развеселый бардачок, задуманный Солом. Скорее совращение подростка.
– Можешь остаться. Я ухожу одна.
Молниеносным движением Чак отбросил меня на кровать, скрипнувшую старыми пружинами. Чтобы не мять белого, ручной работы и столетней, должно быть, давности, кружевного покрывала, я сдвинулась на самый краешек, и прямо ко мне Чак подтолкнул Роми.
Парень послушно застыл возле моих колен, и стало заметно, что вишневое бархатное болеро вытерто и перешито, золотая тесьма местами осыпалась, а в веренице латунных пуговок уцелели немногие. Я расстегнула лиф своего сарафана и отбросила его, гордо распрямив плечи. Освобожденные от шпилек волосы рассыпались по спине.
– Я тебе нравлюсь?
Он кивнул, опустив глаза. Тогда я сняла болеро и стала расстегивать пуговки на шелковой, тоже старой и явно с чужого, широкого плеча рубахе. Открылась длинная шея с пульсирующей жилкой, гладкая загорелая грудь с амулетом на замызганном кожаном ремешке. Акулий зуб или еще чей-то. Наверно, от сглаза и от таких вот циничных бандитов, как мы. Я приложила горячие губы к амулету, а потом к его едва обозначенным смуглым соскам. Вроде перекрестила. И в довершение, опустив пояс его атласных брюк, коснулась губами кудрявого черного холмика…
…Мы покинули этот дом на рассвете.
– Не надо провожать. Сами найдем. – Чак махнул рукой в сторону синеющего внизу моря.
Роми кивнул. Он был одет во вчерашний костюм и выглядел так, будто ничего не произошло.
– Ну, расти большой, – высказала я заведомо непонятное парню пожелание.
– Один момент! Сеньора хочет золото? – вспомнил он вчерашнюю мою реплику и, не желая упускать «бизнес», живо достал из-за пазухи коробку с прикрепленными на темно-синем бархате всевозможными крестиками и образками.
– Да брось дурить, Дикси! Здесь и не пахнет золотом!
– О'кей, ченч? – обратилась я к парню, пропустив реплику Чака.
Затем сняла с шеи довольно толстенькую цепь трехцветного золота и протянула ему. Он не понял.
– Не имею денег покупать.
– Ченч, ченч. – Я протянула руку к амулету на его груди. – Это? – изумился парень.
– Да, да!
Мы обменялись дарами под ироничным взглядом Чака, прислонившегося к стволу дерева. Я нацепила на шею зуб акулы.
– Это нога большого краба. Я сам поймал. Сеньора будет очень быстро бегать! – объяснил мне обрадованный тореадор и даже помахал нам вслед.
– Вот так старушка в первый раз купила любовь юнца, – объяснила я Чаку, тянущему меня вниз почти бегом.
– Я достаточно заплатил ему за двоих.
– А может, я просто влюбилась! Да не тащи так. Эта крабья нога еще не начала действовать. Не могу бегать после такой ночи.
– Мне чертовски хочется в море – прямо отсюда и нырнул бы!
– Тебе всегда чего-то хочется, счастливчик.
– По-моему, это ты пять минут назад выпрашивала у мальчишки его игрушку и разбрасывалась дорогими украшениями.
– Ты внимателен. Цепочка хорошая, да и малыш совсем не плохой. Мне кажется, я была у него первой.
Чак даже остановился и вытаращил на меня полные безыскусного изумления глаза.
– Даже я не был у него первый.
– Вообще-то я не думала, что у тебя склонности к мужеложству.
– Ерунда, попробовал пару раз и решил, что все женские приспособления намного интереснее.
– Значит, и сегодня ты продолжал сравнивать?
– Угу, чтобы с полной ответственностью заявить – у тебя все лучше, и сзади, и спереди… Вообще, честно, мне мальчишки не по душе. Это я назло тебе связался, – процедил Чак куда-то в сторону, словно делал замечания по поводу прибрежных построек, и тоскливо прибавил: – Эх, в водичку бы поскорее…
– А я все-таки буду думать, что была у него первой. Первой и последней женщиной такого класса.
– Думай, если так приятнее. Во всяком случае, со «страховкой» все было в порядке. За это я отвечаю.
Я благодарно посмотрела на Чака и подумала: а может, у него такая любовь?
…Сол встречал нас на палубе. Выглядел он не очень-то отоспавшимся, и по тому, как старательно он наигрывал утреннюю бодрость, я поняла: старик не спал – шпионил. Вот только что и как удалось ему подглядеть в нашей монашеской спальне? Бедняга! Обменявшись тяжелыми взглядами, пассажиры «Лоллы» разошлись по своим каютам.
Расстались мы все на причале в Барселоне. Сол запер яхту, отдал причальный жетон дежурному и высоко подбросил сверкнувшие в утреннем солнце ключи.
– Я прямо отсюда к владельцам этой посудины. Поблагодарю и сдам «права». Их вилла поблизости. Благодарю за компанию, было приятное путешествие. Созвонимся, – бросил он мне и протянул руку Чаку.
Мы остались вдвоем на причале, как пять дней назад: он – со своими сумками, я – в белом клубном костюме и с курортным чемоданом в руке.
Забавно, но за все эти дни мы и словом не обмолвились о дальнейших планах, будто наше плавание – совершенно отдельный, не совместимый с остальным бытием эпизод, цветок, приживленный к бесплодному кактусу. Я часто вспоминала тот день, когда смотрела вслед удаляющемуся Чаку с лестничной площадки своего парижского дома и думала, что никогда больше не окажусь в его объятиях. Опустившаяся, увядшая Дикси с букетом сочных алых роз – символом страсти. Я не поставила цветы в воду, приговорив их к мучительной смерти, – пусть изнемогают от жажды, сваленные на пыльном столике, ненужные, забытые. Как забыта и брошена была я…
Чак не узнает о причиненной мне боли и о том, что, кроме интересующих его «приспособлений», у меня имеется нечто, именуемое душой. Ведь это относится к «симфониям и сонетам» – области столь же недоступной «неутомимому фаллосу», как птичий щебет или морской прибой глухому.
– Куда ты теперь? – спросила я.
– Домой. Ты знаешь мои координаты… Дикси, я буду вспоминать наши забавы, – заверил он кислым голосом. (Может, так тоже объясняются в любви.)
– Я буду скучать и уйду в монастырь. Либо утоплюсь, – пообещала я, скрывая корявой шуткой свою тоску. Он даже не спросил, куда и каким рейсом я лечу, – может, мы оказались бы попутчиками…
– Извини, детка, мне надо торопиться. – Он на секунду обнял меня и ободряюще потрепал по заду.
Поцелуй вышел официальным, как у членов советского правительства. На мачту опустевшей «Лоллы» по-хозяйски насели, нагло галдя, чайки.
2
Я вернулась в свою парижскую квартиру и стала думать, чем бы себя занять. Кроме продавщицы и швеи, на ум приходила лишь панель. В том смысле, что можно было наконец проявить благосклонность к одному из претендентов на вакантную должность «содержателя». В результате я стала брать на дом подработку в виде финансовых отчетов небольшой фирмы, что вполне соответствовало моему незаконченному образованию и незавершенному все же отвращению к жизни.
Вначале, изнывая от раздражения и тоски, я решила, что влюбилась в Чака. Раза три разыскала его по телефону и чуть не плакала, слушая отстраненный, недоумевающий голос.
– Не хандри, детка. Я здесь поговорил о тебе кое с кем из наших. Может, и подвернется приличная роль… Как? Нет, каникулы не скоро. Вернее, их уже полностью зафрахтовала моя малышка. Почему-то желает прокатиться в Тунис. Выше нос, беби!
Я вешала трубку, леденея, как под ушатом холодной воды. Может, таким и должно быть безответное чувство?
Прошло больше месяца со времени нашего незабываемого путешествия. В Париже вовсю бушевало лето, все цвело, сверкало и призывало к плотским радостям. Целовались буквально везде, даже за окошечком банка (вот бы папа порадовался!). Меня задевали на улицах, и сразу множество приятелей вспомнило мой номер телефона. Но вирус всеотрицания, поселившийся во мне после миражного счастья, толкал к монастырскому уединению и самоистязанию. Наверно, поэтому в один прекрасный день, когда меня в очередной раз навестил Сол, я переспала с ним. Просто так, по-дружески, в порядке сотрудничества и в знак того, что не держу ни зла на душе, ни камня за пазухой, ни каких-нибудь изъянов в других местах.
– Спасибо, Дикси. Это царский дар побирушке! – Он был готов прослезиться, нащупывая на тумбочке сигареты. – Скажи честно, я очень противный?
– Прекрати канючить! Для твоего возраста ты просто жеребец. И, насколько я знаю, пока что тебе не приходилось покупать женщин? – Я почти не лукавила. Скрыв только то, что в постель с Солом ни за что больше не лягу. Ни за какую дружбу или «контракты».
Нет, он не нуждался в гормональных инъекциях, поднимавших потенцию. В постели Соломон-бельгиец оказался простым работягой, робким и исполнительным одновременно. Наверно, его кто-то испугал в этом плане в юности.
– Знаешь, детка, у меня была очень строгая мать, царство ей небесное. Что в ранце лежит – всегда проверяла, в карманах рылась. Боялась, что я закурю или спрячу какую-нибудь прокоммунистическую литературу. Тогда все помешались на кубинцах. И однажды нашла презервативы. Мы надували их под краном и брызгались. Но она со свойственной ей «опытностью» уверяла, что предмет использован по назначению… Меня отвели к психиатру.
Ты представляешь: одиннадцатилетний кривоногий пацаненок, и без того закомплексованный своей низкорослостью и неспортивностью, на допросе у строгого доктора, видящего в нем маленького извращенца… Уф!.. Как я вообще после этого решился подойти к особе женского пола на предмет совокупления – не пойму. Слава Богу, она привязалась ко мне сама. Это было уже в колледже, после вечеринки. Деваха шустрая и полненькая. Мы изобразили что-то в кустах ее садика под печальный зов матери: «Матильда! Матильда!» Ее звали Матильдой… Она была единственной, кого я сумел полюбить…
Затем ушел в армию, писал письма, вставил в рамочку ее фото, приезжал в отпуск. Мы трахались вовсю – на чердаке, в кабинете ее отца, пока он музицировал в гостиной, во дворе, у реки… Вернувшись в строй, я чуть не сошел с ума от любви, строча каждый день письма со стихами, рисуночками, переводными картинками.
…Она вышла замуж за месяц до моего возвращения и переехала в другой город. Больше мы не виделись. Но ко мне привязалась ее подружка-наперсница, которой, как выяснилось потом, Матильда такого про меня нашептала! Подружка и внешне была поаппетитней, и смотрела на меня страстно, да и в любовных делах ничем сбежавшей Матильде не уступала. Но перелюбить я уже не смог. Зато получил репутацию лучшего кобеля в нашей округе. Округа-то – тьфу! – два переулка, но до сих пор держу хвост пистолетом… Это я с тобой такой робкий, крошка. – Сол повернулся ко мне и кончиками пальцев провел по моему лицу, шее, груди восторженно и трепетно, будто прикоснулся к полотну Рафаэля или Тициана.
– Не по карману ты мне, детка, образно говоря. Извини! – Он быстро встал и натянул брюки.
Несомненно, в моем обществе он остро чувствовал свою кривоногость, плешивость и какую-то неполноценность всего того, чем он мог похвастаться перед другой. Да, мы не смогли бы стать парой, что и говорить, но «подружками» – вполне.
– Будь умницей, Сол, завари кофе и посиди со мной. Можно, я не буду одеваться? Сделаем вид, что мы давно женаты. Это ведь почти и вправду так… А теперь располагайся рядышком и слушай. Ой, какой горячий! Я обожглась!
Сол заботливо подул на мои губы и послушно уселся в кресло.
– Весь этот месяц я думала, что жить не могу без Чака. Понимаешь, после нашей первой встречи я относилась к нему кое-как: сама увлекалась и его блядства не замечала, а теперь – просто тянет… Не пойму, это физическое или душевное?
– Я не умею разделять. Моя Матильда была всего лишь маленькой шлюшкой, а я любил ее, как мог бы любить единственную, царицу… Остался бобылем…
– Кобелем, – поправила я и подмигнула. – Так удобнее куролесить. Жениться ты успеешь. А мне уже не выйти замуж. Нет-нет. По душе, по сердцу. Не стану и говорить, какие «блестящие» предложения я получаю от тех, кто так похож на моего Скофилда. Можно было бы вернуть и «пежо», и эту «Лоллу», и даже мою грязнульку Лоллочку, но так не хочется. Ты представить не можешь – злюсь, как мегера… Не научилась продаваться, что ли?..
– Ты ждешь настоящей любви, моя бесценная. Ведь не думаешь же ты в самом деле, что она бывает только раз, как с моей Матильдой?
Я засмеялась, представив себя с «первой любовью».
– Знаешь, в кого я влюбилась в первый раз? В помощника нашего патера. Мама была католичкой, отец – лютеранин и абсолютно индифферентен к религии. Поэтому и позволил матери обратить меня в свою веру и даже на службу таскать и какие-то хоровые спевки.
Собор был по соседству с нашим домом, так что я с детства привыкла ориентироваться во времени по его колоколам, и теперь во мне постоянно работают «биологические» часы, то есть я всегда знаю, который час. Так вот, нашему отцу Скарпио прислали из семинарии ученика. Ах… как тебе объяснить?.. Представь того «тореадора» с испанской набережной, в белых кружевах, с черными локонами до плеч. Руки тонкие на груди сложены, губы узкие, бледные, молитву шепчут, ресницы на полщеки опущены, а глаза… Да он всего раза три их на меня и поднял. Но всегда знал, когда я рядом, – пальцы начинали дрожать, дыхание, как у горячечного, и алые пятна по скулам… Глаза у него были отчаянные, поэтому он их и прятал – боялся святотатства. Только я точно знала, – если еще секунду, всего секунду на меня посмотрит, – сбежим. Сей же ночью сбежим… Сколько лет прошло, а я иногда думаю, может, это как раз моя пара и была?.. Уж не знаю, как бы мы жили, но любили бы друг друга безумно. Это объяснить невозможно, поэтому я представляла так: сидим мы оба в глуши, в домике, занесенном снегом по крышу, одинокие, сосланные, проклятые. Печь потрескивает, в заледеневших окнах ветер звенит, темно, жарко, грешно. Мы ложимся в обнимку на шкуру медведя, непременно белую, обязательно теплую. Долго-долго смотрим друг другу в глаза и шепчем: снег, и ветер, и небо – это ты. Звезды, луна и огонь – это ты. Моя жизнь, моя кровь, моя радость – ты… И засыпаем.
Мне было двенадцать. Ему, наверно, на пару лет больше. Я так и не узнала его имени. Где ты, друг мой несбывшийся?.. – Я рассмеялась над серьезным вниманием Сола и кинула в него конфетку. – Что растрогался, старичок? Исповедь проститутки? А ведь я наврала, все-все выдумала. И еще делаю вид, будто не знаю, что наш фильм «фирма» забраковала. И справедливо. Зачем ползать по каютам и валяться в песке, если двадцать лет назад Сильвия Кристель все уже показала значительно лучше?
– Что ты говоришь, детка! – простонал Сол, и мне даже показалось, что в его страдальческих глазах сверкнули слезы. – Ты же знаешь, я совсем не простак в своем деле. И если что-то в жизни по-настоящему люблю и умею – так это снимать! Запечатлевать, так сказать, бытие в зримых образах… Э-эх!
Сол налил себе в стакан коньяка и, морщась, сделал два больших глотка.
– Хорошо! – резко выдохнул он и приступил к рассказу, из-за которого, в сущности, и навестил меня.
Вскоре после нашего путешествия Соломон Барсак продемонстрировал отснятые материалы комиссии. Он никогда еще не был так доволен собой! Только коллеги по профессии могли оценить все тонкости и ухищрения, которые потребовались оператору, чтобы проникать скрытым глазом в морские волны или спальню провинциального гея.
Когда смонтированный ролик мелькнул засвеченным хвостиком и экран погас, вместо поздравлений и аплодисментов Сол услышал деликатное покашливание теоретика и перешептывание остальных, свидетельствующее о том, что Шеф находится в расстроенных чувствах.
– Что скажешь, Руффино? – обратился Шеф к теоретику похоронным голосом.
– Э-э… Не хотелось бы рубить сплеча, признавая безоговорочно наш эксперимент неудачным, но… в лучшем случае пленка Сола порадует престарелых онанистов в спецкинотеатрах. Хотя… в этом жанре есть, и уже давно, вещи посильнее. Физически полноценные и бодрые партнеры занимаются своим делом в незамысловато подобранных декорациях, снятых якобы документальным, «скрытым» образом. Наше новшество неизбежно воспримут как затертый художественный прием. Спрашивается, к чему сыр-бор?
– А если вместо Чака ей подсунуть бродягу или квазимодо какого-нибудь? – раздался голос консультанта по материальным затратам.
– Помолчите, Этьен, вы, как техническое лицо, не имеете голоса в творческих дискуссиях, – осадил его Шеф. – Или кто-то еще думает аналогичным образом? – Шеф свирепо осмотрел притихших партнеров. – Я не считаю нужным закрывать эксперимент. Предлагаю поблагодарить Сола за творческий подвиг и компенсировать ему финансовый ущерб. А также попросить теснейшим образом продолжить сотрудничество с «объектом»… Все-таки, господа, великолепная женщина! А уж не рискнуть ли мне лично принять участие в эксперименте? Жертва во имя искусства!
– Вообще-то Тино Заза человек… сложный, – подвел итоги Сол, с трудом сдерживая менее лестное определение. – Конечно, я знал, что с ним лучше не связываться. Да и все остальные знали… Но задача-то очень интересная! К тому же хочется выбиться на передовую, оставить свое имя в истории… Эх, детка!..
– Он отстранил нас от эксперимента? – огорчилась я бесславному завершению увлекшей меня работы.
– Нет. Заза отчитал меня как мальчишку: «Ты удивил меня, старик. Такой мастер, такое чутье… Если бы нам понадобилось снять сладенький роман, мы заключили бы контракт с мексиканским телевидением. А нам нужен прорыв в неведомое, потроха и кровь, вечные ценности, рождающиеся в дерьме и муках…» – Процитировав Шефа, Сол до дна осушил свой бокал.
Я, наверно, выглядела совсем по-идиотски, пытаясь сообразить, чем грозят мне сформулированные Шефом тезисы.
– Что же теперь нам предстоит совершить во славу новаторского искусства? Грабить банки, развращать сироток, изобразить новую историю Джека Потрошителя?
– Конкретных указаний не поступало… – пожал плечами обескураженный Сол. – Заза велел мне продолжить отрудничество с Д. Д., то есть подробно сообщать о всех изменениях в твоей личной жизни и представлять снятые на пленку отчеты.
– Господи! – Я вскочила, разлив на простыни остатки кофе. – Что же здесь снимать? Ведь в моей жизни ничего, решительно ничего не происходит!..
…Уходя, Сол пристально оглядел мою заброшенную гостиную, будто снимая ее камерой: старые бабушкины обои, открытки в рамочках, облезлая шелковая ширма с вышитыми гладью цаплями, тускло поблескивающие за стеклянными дверцами темного резного буфета граненые разноцветные бокалы и я – испуганная, нечесаная и, наверно, очень жалкая. Он поднял руку, как делают это в клятве присяжные:
– Произойдет. Непременно произойдет. Поверь старику, детка, – и тяжело вздохнул.
Через неделю после этого разговора я получила официальное письмо из Международной коллегии по делам наследования. Госпожу Дикси Девизо, 1960 года рождения, гражданку Французской Республики, ставили в известность о том, что она является наследницей Клавдии Штоффен, скончавшейся месяц назад в собственном имении Вальдбрунн под Веной. Мне не было ни смешно, ни радостно. Я лишь вертела в руках уведомление, о котором, как о выигрышном лотерейном билете, мечтает всякий смертный.
Смутно припомнились семейные пересуды по поводу какой-то «певички Верочки», эмигрировавшей из революционной России с десятилетней дочерью Клавдией и бросившей там, в большевистских застенках, своего мужа, офицера царской армии, родного дядю моей бабушки Сесиль. Клавдия вышла замуж в девятнадцать лет за австрийского барона-старика, прельстившись, по-видимому, титулом и поместьем. Но просчиталась – случившаяся через год революция, развал Австро-Венгерской империи лишили барона титула и всех родовых привилегий. Во время второй мировой войны погибли оба малолетних сына Штоффенов, а вскоре и бывший барон.
Клавдия переписку со своей двоюродной сестрой не поддерживала после того, как бабушка Сесиль вынесла обвинение ее матери, бросившей на растерзание большевиков своего мужа – полковника Алексея Бережковского.
– Алекс был лучшим в нашей семье, – вздыхала бабушка. – Он и расплатился за все то, что случилось с Россией.
Семейные давние истории интересовали меня очень мало и запомнились отдельными сценками, смешанными с эпизодами кинофильмов. Помню суету, странные переглядывания матери и бабушки, недоговоренные фразы, намеки. Так бывало, когда от гимназистки Дикси пытались скрыть что-либо слишком страшное или безнравственное. Я навострила ушки, ожидая неведомого события. И была сильно разочарована, сообразив, что прибывшая к нам из Австрии пожилая благонравная дама произвела столь сильный переполох. Тогда я так и не смогла понять, кем была гостья, посетившая нас однажды в Женеве, и только теперь с удивлением позднего открытия сообразила: нам нанесла визит баронесса Клавдия Штоффен. Высокая, очень элегантная, с голубоватой сединой и в глубоком трауре. Пышные волосы она, конечно, слегка подцвечивала, чтобы оттенить густую синеву невероятно молодых глаз.
Вот откуда, значит, мой «фиалковый взор», из каких далеких истоков, поняла я, связав этот наследственный дар с желанием Клавдии осчастливить меня своим наследством. Тут же мелькнула мысль о темно-сером, в узкую белую полосочку костюме, который только и ждал случая для посещения официального места. Честно говоря, я воображала себя в нем во Дворце правосудия, в затяжном процессе разбирательств с Чаком или кем-либо из его «сменщиков» по поводу «нарушения прав личности с применением кинообъектива». Не беда, если строгому элегантному костюму выпала честь подыграть мне совсем в иных обстоятельствах.
В означенный час я нанесла визит господину Экбергу, парижскому адвокату, передавшему мне извещение от своего австрийского коллеги. В соответствии с постановлением коллегии я должна была явиться в Вену 13 июня 1994 года на оглашение завещания фрау Штоффен.
Австрийский отдел Международной юридической коллегии находился в центре города. Остановившись в маленьком отеле недалеко от Ринга, я не без удовольствия прошла по бульварам, декорированным императорской династией с театральной роскошью. Помпезные дворцы, грандиозные площади с цветниками и конными статуями особ королевской крови, бесконечные, переходящие один в другой парки, скверы, аллеи. Тщеславные Габсбурги явно намеревались перещеголять Париж, застраивая Ринг архитектурными ансамблями и превращая его в сплошной Версаль. И повсюду розы, розы, розы, фонтаны, фонтанчики, фонтанищи! И жара, невзирая на прогноз синоптиков и мой шерстяной костюм.
Вена, называемая европейскими снобами приютом старческого помпезно-мемориального великолепия, смешного и скучного в своей провинциальной претенциозности, бодрила и радовала меня. Почему-то ее аллеи и бульвары еще более, чем родные – парижские, ассоциировались с фаэтонами, турнюрами, шляпками, а в тени старых каштанов мерещились девочки в белых гольфах, грациозно играющие в серсо, молодые франты в полосатых брюках и сдвинутых набекрень цилиндрах, спорящие о романах Золя, натурализме или экспериментах братьев Люмьер. А еще мелькали видения бордельчиков с пышнотелой фрау в атласных оборках, с рояльным бренчанием канкана и мопассановским представлением о плотском грехе.
В приемной адвоката Рихарда Зипуша было прохладно и пусто. Ровно в 11.00 секретарша назвала мое имя и еще какое-то, прозвучавшее невнятно. Однако на него прореагировал некий господин, ранее мной не замеченный и теперь устремившийся к адвокатским дверям. На пороге кабинета мы столкнулись, недоуменно посмотрели друг на друга и одновременно ринулись в дверь. Лишь задев меня плечом, мужчина пробормотал извинения и попятился, уступая дорогу.
Рихард Зипуш поднялся из-за стола с распахнутыми навстречу вошедшим руками, словно желая принять в свои объятия. Усадив нас в кресла, он долго листал какие-то бумаги и наконец попросил встать. Торжественным голосом адвокат прочитал завещание, из которого я поначалу поняла лишь то, что разделяю наследование с толкнувшим меня мужчиной, являющимся, как и я, иностранцем. Кроме того, в длинном перечне наследуемой собственности я уловила упоминание о недвижимости и банковских счетах. Закончив чтение, адвокат передал мне и господину запечатанные конверты: «Это личные послания завещателя к наследникам. Прошу ознакомиться при мне. Могут возникнуть вопросы».
Я села и не без дрожи в пальцах вскрыла конверт. Клавдия писала на французском с прелестной старомодной витиеватостью:
«Дорогая племянница! Богу и Вашей бабушке было угодно, чтобы мы остались чужими на этом свете. Да простит Всевышний наши заблуждения! Судьба же распорядилась по-иному. Вы и Мишель – единственные близкие люди, которым я могу оставить все, чем владела в земной жизни.
Смею рассчитывать на то, что Вы сумеете с уважением отнестись к моему имени, к прошлому моего дома и истории страны, которую я всей душой любила. Да будет благословенна Австрия! Да спасет и сохранит Господь Россию!
P.S. Несколько личных просьб: 1) распорядитесь деньгами, как сочтете необходимым. Дом же надлежит сохранить жилым, пока будет жив наш род. По пресечении такового завещаю владения фон Штоффенов отделу исторических ценностей Министерства изящных искусств; 2) прежде чем вступить в права собственности, прошу Вас навестить могилу наших общих предков, снабдив кладбищенские власти необходимыми финансовыми средствами для ухода за ней. Точное место погребения и чек на его поддержание прилагаются к завещанию. Мое тело будет покоиться рядом с телом супруга барона Отто фон Штоффена – человека высочайшей личной чести и мужества.
Не смею просить хранить светлую память обо мне. Посмотрите в свои васильковые глаза, милая Дикси, и они подскажут верный путь вашему сердцу.
Клавдия Штоффен, урожденная Бережковская».
Я оторвалась от послания и столкнулась взглядом с господином, оказавшимся моим дальним родственником, равно близким сердцу покойной и к тому же Мишелем, что по-древнееврейски означает «подобный Богу». Снова, как и в дверях, мы недоуменно-вопрошающе уставились друг на друга. Похоже, этого завещания никто не ждал.
Рихард Зипуш поспешил к нам с запоздалыми представлениями:
– Вы, кажется, незнакомы! Позвольте представить – Михаил Артемьев, дальний родственник Клавдии Бережковской по русской линии. Гражданин России. Дикси Девизо – представительница европейской династической линии. Гражданка Французской Республики. – Мы обменялись рукопожатиями.
– Теперь позвольте ввести вас в курс процедуры наследования, – продолжил адвокат. – Согласно последней воле покойной, вам предстоит совершить паломничество на могилу предков, находящуюся на… (он приподнял очки и поднес к носу бумагу) Введенском кладбище города Москвы. Однако прежде этого мой коллега должен просветить вас по поводу состояния финансов и недвижимости. После чего я получаю от вас необходимые документы (с каждым в связи с разницей гражданства и различиями в законодательстве я побеседую отдельно), доказательства обеспечения ухода за могилами на московском кладбище и оформляю все необходимые для вступления в права собственности документы.
Мы опять переглянулись. И тут я впервые услышала ужасающий английский моего родственника, обращенный к Зипушу со всей официальностью:
– Если я правильно понял, мы должны совместно с мадам (мадемуазель – поправил Зипуш) совершить поездку в Москву и обеспечить вас всеми необходимыми документами? (Я сглаживаю его ошибки, чтобы не искажать смысла.)
– Абсолютно верно. Вот список требуемых от вас удостоверений. Изучите и позвоните мне завтра. Ведь, насколько я помню, мы оформили вам визу на три дня? А этот список, уже значительно короче, для вас, мадемуазель. Также жду ваших вопросов и планов относительно осуществления паломничества. Напоминаю, все необходимые для передвижения из Австрии в Россию и обратно формальности, связанные с требованиями нашей коллегии, улаживаем мы сами.
