Текст книги "Семь цветов страсти"
Автор книги: Ольга Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)
– Прошу на берег, фрау! – протянул мне пятерню с причала «матросик».
Но мой кавалер выпрыгнул первым, и не успела я глазом моргнуть, как он вынес меня на руках, хохочущую, отбрыкивающуюся и абсолютно мокрую. В публике зааплодировали. Майкл раскланялся во все стороны с постамента причала, я успела заметить вспышки магния, кто-то из туристов даже нацелил на нас объектив видеокамеры, а хозяин аттракциона вручил мне надувного гуся в бескозырке.
Ускользнув от постороннего внимания в тень «Ниагары», мы осмотрели наши потери. Мое платье треснуло сбоку по шву до бедра, с волос капало, костюм Майкла безвозвратно погиб. Он сильно дрожал и без очков казался, как и все близорукие, беззащитным.
– Н-накиньте платок! – Заикаясь, Майкл помог мне закутаться в почти сухую шаль.
– Г-где ваши очки?
– Очки и паспорт во внутреннем кармане, там безопасно и сухо. Жаль, что нельзя отправить к ним вас.
– Да, надо скорее найти машину.
– Моя гостиница рядом. Я не насильник и недостаточно опытен, чтобы спровоцировать вас на грехопадение. Смелее, Дикси! – Он посмотрел на меня, босую (туфли пришлось снять), мокрую, и заметил: – Не хватает белого котенка на голове – это по Феллини.
– А по Артемьеву – пусть будет этот утенок. – Я приспособила резиновую игрушку на темя. – Как?
– Лучше, гораздо лучше! Просто Маэстро не довелось встретить вас. В отличие от меня. Посему я могу быть признан более «одаренным», чем Феллини. Вечер с вами – подарок судьбы, Дикси.
В гостинице Майкла портье посмотрел на меня с усталым безразличием ко всему привыкшего человека, имеющего трудную профессию, и обещал вызвать такси в 35-й номер через час.
Мы прошествовали по пустому, освещенному неоном коридору и без труда проникли в означенный номер. В маленькой комнате с узкой кроваткой были разбросаны немногочисленные вещи хозяина, которые он тут же кинулся от меня прятать. Особенно кусок недоеденной копченой колбасы в промасленной бумажке на прикроватной тумбочке. Майкл метался, оставляя на ковролите мокрые следы.
– Можно мне пройти в душ? Здесь есть горячая вода?
– Ах, конечно! И возьмите одеяло, Дикси, я ужасно боюсь за вас.
Я беспрепятственно нежилась под горячей водой, забыв о том, что в комнате мерзнет в своем черном костюме родственник, которого мне надлежало привести в состояние «лирической лихорадки». Платье хорошенько отжала в махровом полотенце и развесила на сушилку, обмоталась одеялом и, почувствовав себя почти как дома, явилась на обозрение хозяина.
Майкл успел спрятать носки, подобрать газеты и выставить на стол бутылку. Он надел джинсы и белую футболку, став робким и зажатым.
– Нам надо немного выпить. Это русская водка. Хорошая. А закусывать нечем. Только вот крекеры.
– Подойдут, – сказала я, заняв единственное кресло.
Майкл разлил в стаканы понемногу белой жидкости.
– За знакомство! – и разом выпил.
Я следом лихо опрокинула свой стакан, слегка прикусила крекер и как ни в чем не бывало спросила:
– Костюм пропал?
– Вы его больше не увидите. Вечная память старику.
– А вдруг придется снова жениться?
– Уеду в Африку и пойду под венец в набедренной повязке. Кстати, мне очень идет. Я заметил, что вы специально не прореагировали на водку – там 40˚. Вы пьяница или интригуете?
– А я заметила, что у господина Артемьева под ватными плечами крепенькие свои. Таскали вы меня на руках как перышко. Вы спортсмен или шпион?
– Ни то ни другое. Хотя сильные руки – это профессиональное. С ногами у меня хуже. Поэтому я и бегаю по утрам, конечно, периодически.
Майкл налил еще водки и повертел в руках стакан.
– Дикси, вы сегодня два раза назвали меня Микки. Я показался вам достаточно молодым или недостаточно умным?
– Просто вы были похожи на Микки. Микки Маус, Микки Рурк…
– Микки Артемьев – хорошая компания. Дикси, вам не кажется, что у нас уже есть основания перейти на «ты»? В русском и французском это очень важно. А ведь в нашем поместье мы будем говорить по-французски… Я уже начал учить, вот послушайте: «Enchanté de te rencontrer ici, ma soeur» [2]2
Очень рад встретить тебя здесь, сестра.
[Закрыть].
– Хорошо, брат. Переходим на родственные местоимения.
– Нет-нет. Руки перекрещиваем, пьем до дна – и поцелуй. Процедура «на брудершафт» – разве вам не известно? Мы же в Австрии!
– Никогда не приходилось. Вы будете руководить. Так… Теперь пьем… Уф!
На этот раз я не смогла перевести дух от большого глотка водки и тут же чуть не задохнулась, попав под губы Майкла. Но он лишь прикоснулся ко мне и так замер, ожидая моей реакции. Я же не торопилась, стараясь разобраться во вкусе его губ. Это очень важно – первое впечатление. Горячие, сухие, ждущие. Я отстранилась и села на место.
– Когда ты уезжаешь?
– Послезавтра.
– Хорошо. Я вряд ли смогу полететь вместе с тобой для посещения могил предков – мне надо вернуться в Париж, получить российскую визу от Коллегии по делам наследств. И тогда я позвоню тебе. У тебя есть в Москве телефон?
Он взял гостиничный блокнот, написал телефон и адрес, вырвал листок.
– Не потеряй, кладу в твою сумочку.
– Мне бы хотелось, Майкл, чтобы завтра ты сводил меня кое-куда. Местечко недорогое. Думаю, тебе не придется влезать в долги. Хотя… Знаешь, у меня идея. Через неделю ты чертовски разбогатеешь и сможешь вернуть мне деньги. Честное слово, я же не могу отпустить тебя домой в джинсах!
– Отглажу костюм – и в самолет.
– Нет! Где он? – Я распахнула дверцу стенного шкафа и вытащила оттуда мокрого, испуганного, сжавшегося в углу монстра.
Попытка оторвать рукав не удалась. Зато с меня соскользнуло кое-как намотанное одеяло. И тут зазвонил телефон – портье сообщал, что такси ждет. Я быстро натянула почти сухое платье, туфли на босу ногу, обернулась платком и выскочила из ванной.
– Присядь на минуту. – Майкл был необычайно торжествен.
Я опустилась в кресло, он положил мне на колени свой пиджак и раскрыл перочинный нож.
– Приступай. Отречемся от старого мира!
Нож с треском вонзился в очень прочный, отчаянно сопротивляющийся материал.
4
Кромсать костюм кузена не доставляло мне никакого удовольствия, видимо, агрессивность мне вообще не свойственна. Старая ткань поддавалась с трудом, обрушив на меня лавину сентиментальных ассоциаций. Стало жалко и этого нелепого сооружения, сопровождавшего некогда юного Михаила под венец, и ушедшей молодости, и России, вынуждавшей своих граждан всю жизнь таскать на своих плечах чью-то производственную неудачу. Или, как говорят русские, – халтуру.
Моя рука, сжимавшая нож, ослабла, и я с мольбой посмотрела на родственника.
– Обещай мне, Майкл, что позволишь сестре проявить о тебе заботу. В конце концов, это голос крови, твердящий о помощи ближнему…
Растроганный Майкл не отказался встретиться со мной утром для приобретения отдельных мелочей мужского гардероба. Мы направились в большой универсальный магазин, отличавшийся хорошим выбором и вполне умеренными ценами.
Заполучив пару светлых туфель, Майкл с радостью расстался со своими теплыми черными ботинками. Но оставлять их в урне не захотел, пытаясь забрать с собой. Кто знает, может быть, они дороги ему, как память о каком-нибудь важном событии. Русская душа полна загадок.
Не совсем поняла я и реакцию гостя на мое предложение посетить отдел мужского платья: Майкл как-то растерялся, умоляя меня «не делать этого». Было такое впечатление, что муж отговаривает супругу делать аборт.
– По-моему, ты слишком остро воспринимаешь процедуру приобретений.
– Просто я редко этим занимался и еще не привык. – Майкл виновато заглянул мне в лицо. – Что, со мной совсем невозможно появляться на людях? Эти джинсы так ужасны?
– Отличная туристическая одежда. Ты же видишь, все приезжие так ходят, даже американские миллионеры, – успокоила я кузена. – Но ты не можешь вернуться в Москву таким же, как уехал. Особенно после того, как стал наследником барона.
Майкл как-то странно взглянул на меня и смутился. Он совершенно не умел скрывать своих чувств, и я поняла, что с уст кузена едва не сорвался комплимент. Ему трудно давалась середина между робостью и самоуверенностью, которые он пытался скрыть под маской самоиронии.
– Я действительно никогда не буду таким, как был всего два дня назад… – признался он, глядя на носки своих новых туфель. И добавил, покачавшись на мягких подошвах: – Кажется, я начинаю себе нравиться все больше.
– Ну тогда завершим этот процесс, отсекая всякие сомнения. – Взяв Майкла под руку, я мягко ввела его в страну портновских чудес. – Посмотри на себя в зеркало и запомни. Что скажешь?
– Симпатяга. – Скорчив гримасу, Майкл поспешил отвернуться от зеркала.
– Когда я приодену тебя, как задумала, ты не сможешь оторваться от своего отражения. Хочешь, поспорим на самый большой фонтан в нашем поместье?
– А, знаю! В какой-то комедии Бельмондо, изображающий супермена, в порыве самолюбования чмокает свои бицепсы – что, мол, за обаяшка такой!
– Помню, помню, фильм назывался «Великолепный». Я тогда была школьницей и с удовольствием смотрела французские фильмы.
– Уговорила! Я отдаюсь в твои руки, мудрейшая! А фонтан останется коллективной собственностью.
Мы стали потрошить стойку с мужскими костюмами. Избрав роль придирчивого пижона, Майкл осмеял пару предложенных мной моделей. Но минут через пятнадцать, сообразив, что ему предстоит перемерить весь имеющийся здесь ассортимент, кузен взгрустнул.
– Ладно, начнем все сначала. Хватить дурить – дело серьезное. Расслабься и думай о чем-нибудь возвышенном, – посоветовала я, окончательно завладев ситуацией.
Играла тихая музыка, любезные продавщицы, предложив свою помощь и получив отказ, скрылись. Я накинулась на стойки с летними костюмами, рубахами, пуловерами. Конечно, это серийное производство, ширпотреб. Но как похорошел Майкл!..
Когда размышляешь об инстинктах женственности, почему-то не сразу вспоминаешь о желании преобразить своего ближнего. Это изначальное, врожденное, материнское. Мы провозились часа два. Все прошло бы значительно быстрее и удачнее, если бы этот ершистый полуеврей не мучил меня своими бесконечными комплексами. Он и брюки при мне мерить стеснялся, поджидая, пока я покину кабинку.
– А на пляжах чопорной Вены, не нудистских, обычных, совершенно запросто разгуливают голые женщины и мужики. В то время, как пятиюродный брат прячет свои волосатые бледные ноги от родной сестры, – бубнила я в задернутую занавеску примерочной.
– Почему это бледные, я загорал! – огорчился он, и из кабинки высунулась длинная жилистая и вправду загорелая нога. – Это потому, что я всю зиму в трусах по улице бегаю. И очень горжусь своими ногами.
– Но они волосатые и рыжие.
– Это очень мужественно.
– Тогда покупаем «бермуды», – припугнула я скромника.
– Позвольте ручку, мадемуазель! – сказал он на сносном французском и шаркнул по старинке, представляя новый костюм.
– Неплохо. Совсем неплохо… Правда, серый костюм к рыжему… – засомневалась я.
– При чем тут ноги? Это, кажется, не шорты?
– А голова? Ведь ты не будешь всегда ходить бритым, словно новобранец или каторжник.
– У меня чудесный тициановский цвет волос. Темный каштан. Ну, не очень темный. Просто еще плохо заметно.
– Нет, примерь лучше бежевый. Может, как-то смягчит твою ирландскую масть.
Я заметила, что наши диалоги привлекли скучающих продавщиц, то и дело появлявшихся поблизости.
– Дорогая, скажите, пожалуйста, какой цвет волос у этого господина? – втянула я симпатичную худышку в наше представление.
– Шатен, – пробормотала та, взглянув на затылок Майкла, и опустила глаза.
– А я?
– Фрау имеет цвет «коньяк».
– Если у меня «коньяк», то у господина «оранжад», – категорически завершила я спор.
Мы купили бежевый слегка мешковатый костюм и светлые брюки с пуловером, в чем я и вывела Майкла на улицу, придерживая пакет с его джинсами и новыми вещами. Уже по пути, заглядевшись на витрину, вернулась, игнорируя сопротивление кузена, и приобрела спортивную сумку, куда были засунуты джинсы, покупки, а также мой шерстяной жакет, прихваченный для вечера, который я наметила провести на открытом воздухе.
Но до вечера было еще далеко, а сопровождать Майкла в музей мне совсем не хотелось. Пообещав, что в следующий его приезд мы основательно прочешем все венские художественные достопримечательности, я затянула Майкла в прохладный сквер. С приятной усталостью заезжих туристов мы расположились на удобной скамейке в тени большого платана. Рядом в цветнике плескалась водой крутящаяся брызгалка, над которой повисла милая, какая-то игрушечная радуга. Мимо нас с шумом пронеслись подростки на роликовых коньках, и вновь обрушилась тишина – с шелестом листвы, птичьим пересвистом и отчетливым детским лепетом играющих поблизости малышей. Две шести-семилетние девочки что-то настойчиво объясняли мальчишке с велосипедом на прелестном, легком венском диалекте.
Потом одна из них – пышноволосая худышка – ринулась по аллее, прижимая к груди четырехцветный мяч. Ноги в белых гольфах и кожаных сандалиях едва касались гравия – малышка летела сквозь золотисто-зеленую тень, и солнечные зайчики прыгали в длинных развевающихся прядях ее волос. У меня занялся дух от какого-то давнего воспоминания, которое никак не хотело проявляться, а лишь заставляло тревожно колотиться сердце. «Боже! Как хорошо быть девочкой, легконогой, доверчивой, радостной!.. Как весело бежать в утренней свежести, в алмазных брызгах и солнечной пыли, в кудряшках, веснушках, в неведении и предчувствии, неся перед собой подобно этому пестрому мячику свою такую еще долгую, так много обещающую жизнь!..»
Пальцы Майкла, едва касаясь, пробежали от моего плеча к локтю.
– Какая летучая девочка, вон та, промчавшаяся с мячом… У меня такое чувство, что я подсмотрел кусочек твоего детства… Ведь ты носилась по аллеям какого-то старинного парка, не замечая восторженно следящих за тобой старческих глаз. Нет, умиленно. Есть такое слово?
– Да, носилась. Но, кажется, я всегда, с самого рождения, ощущала какую-то свою особенность. И мне нравилось, когда мной любовались и поглядывали в мою сторону. Хотя и разыгрывала полное неведение, детскую наивность…
– В тебе уже сидела актриса. Но детям свойственно ощущать свою исключительность до того несчастного момента, пока в полный голос не завопят комплексы… Я тоже очень нравился себе, ощущая смелость, силу, доброту и еще нечто… нечто отличающее меня от других. Какое-то иное умение видеть, слышать… – Майкл встряхнулся, отгоняя воспоминания. – Впрочем, это быстро прошло. Вундеркинд Микки стал заурядным неудачником… Только это опять тема для вечернего чаепития в нашем поместье…
– Как и то, что куколка Дикси не заметила, как повзрослела и проскочила мимо своего счастья…
Я поднялась, накидывая на плечи жакет.
– Нам пора. У меня совершенно удивительные планы на сегодняшний вечер. – Я загадочно улыбнулась и предупредила Майкла: – Только, чур, не занудничать и не думать о грустном. Играем водевиль.
Это я внушала скорее себе, потому что содрогалась от брезгливости при мысли о шпионящей за нами скрытой камере. Накануне я сообщила Солу, что намерена повести кузена в Гринцинг. Он обещал «сесть на хвост» у остановки автобуса, поднимающегося в гору ровно в шесть часов. До этого места мы мирно тащились трамваем № 38, старым, бесшумным, в веселых бликах на темном полированном дереве.
Майкл с детским любопытством интересовался всем – выдвигающимися на остановках дополнительными ступеньками, позволявшими пожилым дамам взбираться в вагон без посторонней помощи, системой безбилетного контроля, дающей возможность, в сущности, ездить бесплатно, и тем, что никто этой возможностью не пользовался. Он вертел головой по сторонам, и на его подвижном лице отражалась сложная гамма чувств – от восторга до сожаления.
– У тебя кислый вид. Укачивает в венских трамваях?
– Мне жаль тех, кто должен ездить на других.
– А также российских путешественников, не посещавших Гринцинг, – подхватила я. – Мы, счастливчики, будем скорбеть и о них.
До появления Сола оставалось полчаса, и мне почему-то до тошноты не хотелось подыгрывать ему. В конце концов, я уже почти богатая женщина и могу расторгнуть договор с «фирмой». Сегодня уже никуда не деться, придется подчиниться, тем более что ничего, кроме невиннейшей дружеской встречи, Сол не увидит, какую бы чуткую аппаратуру он ни настроил.
Я повезла Майкла в Гринцинг – район фешенебельных вилл и погребков молодого вина, разбросанных на покрытых лесом, садами и виноградниками холмах. Мы поднялись на автобусе довольно высоко – к смотровой площадке, с которой открывался вид на вечернюю мерцающую внизу мириадами огней Вену. Темная лента Дуная в гирлянде береговых фонарей причудливо пересекала светящиеся острова городских районов. Прямо от террасы круто спускались вниз кустистые заросли.
– А это и есть Венский лес, – показала я на темнеющие внизу кроны могучих деревьев.
– Как? Тот самый? – Он просвистел первые такты известного вальса, те, что в фаэтоне, несущемся по голливудскому павильону, насвистывал Шани. Свистел Майкл классно, и на нас с улыбками засмотрелись толпящиеся у парапета туристы.
– А еще деньги занимаешь! Мог бы хорошо зарабатывать, лентяй! Здесь принято петь и играть на улицах.
– Заметил. В переходах метро. Я не смог бросить этим мальчишкам мелочь. Они, вероятно, студенты консерватории.
– Ага, коммунистическая гордыня. Ты побоялся обидеть их честным заработком.
– Нет, мизерным. Как всю жизнь унижали меня.
На вершине холма мы нашли чудесный незатейливый ресторанчик. Деревянные столы под старыми яблонями, запах наливающихся соком трав, огромное зеленоватое на востоке и шафранное к западу небо, дешевое вино, разносимое в кувшинах, и непритязательная закуска.
Майкл казался усталым, оглядывая окружающие просторы с грустью человека, проездом навестившего родные места. В рубахе с открытым воротом, с наброшенным на плечи рукавами вперед тонким пуловером в коричнево-бежевую полосочку, он выглядел помолодевшим и совсем европейцем. Поблескивающие металлической оправой очки, тонкие сильные кисти, барабанящие по голым доскам стола, и пристальный взгляд исподлобья – мой спутник нравился мне, возбуждая любопытство.
Только теперь я поняла, что провела в универмаге два часа не из родственных чувств или абстрактного человеколюбия – я одевала Майкла для себя, чтобы смотреть на него вот так – с чувством удовлетворенного женского тщеславия. А еще – для Сола и его «фирмы», ожидавших увидеть рядом со мной Квазимодо или жалкого старика. Дудки!
– Ты так странно смотришь, Дикси. Решаешь, на кого я больше похож – на Пьера Ришара или Мастрояни?
– Это давно ясно – на Дастина Хоффмана, к которому я неравнодушна. – Я тронула его за руку, но он тут же убрал ее под стол.
– Кажется, дядюшка из Москвы здорово проголодался. Закажи, пожалуйста, что-нибудь съедобное.
Накормить! Это так по-женски!.. Как же я не сообразила!
Я диктовала и диктовала названия полненькой девушке в национальном костюме, уставшей и все время путавшейся. Но совсем скоро наш стол покрылся закусками. К сожалению, ничего серьезного здесь не готовили. Холодный язык, паштеты, заливное, салаты, мясные рулеты, холодная телятина, сыр и, конечно, графин белого вина.
Ах, как он ел! Пренебрегая этикетом, заглатывая целые куски, сверкая на меня счастливыми глазами. В его жадности было что-то очень интимное и мужское.
– Все. Теперь я буду жить, – с облегчением откинулся насытившийся Майкл на спинку скамьи. – Замки, универмаги, покупки, опера, «Ниагара» – ты замучила меня, Дикси. Я обжирался, как озверевший неандерталец. Это на нервной почве.
– А еще потому, что пять дней жевал кусочек русской колбасы с крекерами.
– Были шпроты и шоколадка. Но ведь прошла целая вечность. Давай выпьем за нее! Смотри – уже звезды проклюнулись!
Мы звонко чокнулись простыми, как в деревенской харчевне, стеклянными стаканами и выпили, глядя друг другу в глаза.
В тени яблоневых ветвей его глаза казались черными, цыганскими. Наверно, еще потому, что излучали какую-то притягательную силу… Нет, это был не хорошо известный мне зов самца и не сластолюбие гурмана, взирающего на красивую вещицу, которую хочется присвоить. Но странный родственник, еще позавчера бесивший меня своей нарочитой нелепостью, казался загадочным и даже влекущим. Магия летнего вечера? Эффект одиночества? Ожидание сюрприза от скупердяйки Фортуны или просто пьянящий коктейль Венского леса с молодым вином?
– Ты, наверно, нравился девочкам, когда учился в школе. Не вертлявым самовлюбленным дурочкам, а серьезным – с книжками под мышками.
– Все наоборот. Я, насколько помню, сначала не нравился никому, а потом сразу всем… После того, как блеснул на школьной вечеринке с показом фокусов… Бабушка подарила мне толстую книгу, в которой наш главный маг Кио раскрывал секреты своих трюков. Я разучил несколько пустячков и, хотя от волнения почти все делал плохо, имел бешеный успех. И знаешь, отчего? У меня был черный цилиндр и атласный плащ, сшитый из сатина бабушкой. И, главное, – черная маска!
– Так тебя даже не узнали?
– Разумеется, сразу узнали. Но как раз в то время у нас были все без ума от снятой на пленку оперетты, которая называлась «Мистер Икс». Так меня и звали до самого десятого класса. А чудная девочка с раскосыми татарскими глазами и длинными черными косами, падающими вдоль спины, избрала меня своим героем…
– Это и была твоя первая любовь?
– Могла бы быть. Могла бы. Но я не догадывался, что тетрадные листочки со стихами, которые я регулярно обнаруживал в своем портфеле, принадлежат Альфии… Они так и хранятся у меня, а девочки уже нет…
– Что произошло с ней, Микки?
– Девочка успела написать много стихов, и даже несколько из них напечатали в журнале «Юность»… Это было здорово! А после ее смерти я получил от ее матери целую толстую тетрадку с посвящением: «Мистеру Икс – самой большой тайне моей жизни».
Майкл крепко сжал губы, жалея, видимо, о своей откровенности. И мне захотелось успокоить его хотя бы тем, что и мне, «киноактрисе и парижанке», знакомы его печаль и смущение.
– Все это так… так похоже на историю с Жанни… Прошло почти двадцать лет, а я все еще раздумываю о том, не был ли мой телефонный роман единственным настоящим романом в моей жизни?
– Этот парень писал для тебя стихи?
Я кивнула.
– Он вообще придумал меня целиком – сказочно умную, тонкую, загадочную, желанную, чистую… И не успел разочароваться. Жан умер от болезни крови в девятнадцать лет, а я так и не успела сказать ему, что буду помнить всю свою жизнь, до конца, его голос, его слова, его преклонение, щедрость…
– Альфия тоже так и не узнала, что я храню ее тетрадь как самый дорогой талисман. Она умерла мгновенно, сбитая грузовиком… А я продолжал жить, становясь таким, каким придумала меня эта романтичная девчушка.
– Микки, мы должны выпить за тех, кто любил нас и кто до сих пор освещает нам путь.
– И будет освещать до конца. – Майкл поднял бокал. – Пьем, не чокаясь.
Мы выпили и приумолкли, вспоминая каждый свое. И тут же в паузу ворвались шумы: дружный хохот большой компании за соседним столом, тявканье собачки, выпрашивающей кусок колбасы у толстого немца в шортах, нестройные отголоски хорового пения, несущиеся из глубины сада.
Я протянула Майклу руку. Весело шлепнув по ней, он задержал мою ладонь в своих пальцах. Официантка принесла и поставила на стол зажженную свечу, принимая, очевидно, нас за влюбленных.
– Ого! Сейчас начнется настоящее аутодафе! – взволновался Майкл. – Или австрийские насекомые не стремятся сгореть в пламени?
Опровергая его слова, к свече метнулся крупный ночной мотылек и упал, бессильно хлопая опаленными крылышками. Мой кузен задул пламя.
– Извини, это зрелище не для слабонервных.
– А мне иногда кажется, что это лучший финал для тех, кто не умеет жить без иллюзий, без стремления к чему-то абсолютно невероятному, заведомо гибельному…
– Но ведь они умеют летать! Летать, Дикси!
– Именно поэтому их влечет сладостная гибель. Ведь какие-то там червяки не лезут в огонь.
– «Безумству храбрых поем мы славу» – это цитата из произведения одного нашего «певца революции». – Майкл почему-то усмехнулся и вновь наполнил бокалы. – За храбрых и за сумасшедших в одном лице.
Я бросила на него загадочно-печальный взор, один из тех, после которых обычно следует признание кавалера в пылких чувствах.
– Значит, ты пьешь за меня, Майкл?
– Нет, с тобой просто невозможно играть в Мистера Икс! Не оставляешь мне никакой возможности украсить себя флером загадочности. – Майкл погрозил мне пальцем. – Я, конечно же, говорил о себе. Храбрый безумец – это я. Потому что уже два дня верчусь у костра, рискуя спалить крылышки.
Он вдруг стал очень серьезным и почти неслышно пробормотал себе под нос: «А ведь ты все уже знаешь, чертовка!» Я набрала полную грудь воздуха, предчувствуя нечто важное. Мне было хорошо с Майклом и нравилось, что люди за соседними столиками принимают нас за флиртующую пару. Ох, какая длинная ночь полагалась нам по сценарию!
– Завтра утром я улетаю. Возможно… возможно, Дикси, мы не увидимся больше. Всякое бывает в таких сомнительных случаях… Зипуш мог ошибиться, да и у нас в любую минуту может снова опуститься «железный занавес», случиться переворот или какая-нибудь заваруха… Деньги я тебе верну, даже если меня вышлют в Магадан или на остров Эльбу.
– Понимаю. Всегда за лучезарной полосой везения мерещатся хмурые тени… Очень часто они просто пугают – эти нами же созданные призраки…
– Нет, милая, дело не в этом. Не в этом страхе… Мы можем больше не встретиться – это факт… Послушай… – Майкл вертел сорванную веточку яблони, внимательно изучая крошечные зеленые завязи. – Я просто протянул в темноте руку, хрустнул – а этих яблок уже не будет… Послушай, вчера… Разве мы слушали «Травиату» всего лишь вчера? Невозможно! Ведь прошла целая жизнь – наша жизнь.
Дикси, вчера в опере я хохотал, как Мефистофель. В душе. Ты слышала только хмыканье и обернулась, а я покраснел. Ты поймала меня на месте преступления… Я смотрел на сцену сквозь паутину твоих волос, вьющихся у шеи. Я слушал Верди в аранжировке твоих духов. И никакое зрелище в мире не могло бы заставить меня оторвать глаза от твоей руки, лежащей на коленях со стебельком ириса в ослабевших пальцах. Я метался подобно затравленному зверю, пытаясь вырваться, но тщетно… На сцене пели, в оркестре рыдали скрипки, кто-то в соседней ложе нервно скрипел креслом, твое плечо – теплое живое обнаженное плечо светилось матовым золотом рядом. Совсем рядом. И тут я понял, что изначально приговорен кем-то любить тебя… Да-да, любить – с захлебом, с горячкой, с предсмертной тоской… И мне стало противно. За то, что обречен, загнан в тупик… Меня – затравленного запретами, замученного комплексами нищего «совка», кривоногого мужичонку – загнали в угол, поманив тобой. Я хотел тебя до боли и ненавидел… Унижение свое ненавидел…
Ночью я играл. Ах, да ты не поймешь!.. Я проигрывал в памяти мою любимую музыку, великую музыку, набираясь сил, чтобы отказаться от тебя. Стать раскрепощенным, умелым, сильным, каким чувствую себя в музыке… Ты так тронула меня в Пратере, детка. Я и впрямь вообразил себя кузеном, прогуливающим малышку. Я чуть не заплакал от твоего ободранного колена! Как же мне хотелось залечить его своими губами! Со священным трепетом старомодного гимназиста, помогающего на катке своей барышне…
А потом на «Ниагаре» меня били в лицо твои мокрые волосы и пьянил русалочий смех. Ты стала манящей пышногрудой Анитой, и я мог бы нести тебя на руках до самого Треви…
Я заигрался, Дикси, сбрендил от абсурдности всей нашей истории. От замка. От тебя. Ты же знаешь, что это совсем просто. Вернее, неизбежно. – Он поморщился, как от боли, отбросил ветку и встрепенулся, налив нам вина. – Спасибо за вечность в три дня, Дикси. Я страшно разбогател. Никакой Зипуш – австрийский или российский – не отнимет у меня сказочную мелодию с именем Дикси Девизо… Ту, что я навсегда увожу с собой…
– Уф, как торжественно, Майкл! Я даже жалею об истерзанном пиджаке – был бы к месту… Ты что, собираешься стартовать в космос или испытывать чумную вакцину? – Я протянула через стол руки ладонями вверх. Его пальцы, барабанившие по доске, замерли, дрогнули, словно задумавшись. Майкл откинулся на лавку и спрятал руки за спину.
– Тебя насмешила серьезность моего монолога? Напугала? Может, так не принято?.. Или… Ты занята, Дикси?
– Я внимательна к тексту партнера – это профессиональное. Ты сказал, Майкл, что молил дать тебе силы отказаться от меня. Не спрашиваю, почему, понимаю – это серьезно и отнюдь не оттого, что я слишком хороша для тебя. Вы вовсе не слабак, господин Артемьев, и хорошо знаете это… А потому предлагаю завершить наш лирический дуэт припевом о взаимной симпатии и бескорыстной дружбе.
Я ждала возражений, но Майкл промолчал, хотя слух не изменил ему – оттенок обиды и грусти в моих словах он уловил точно. Еще бы… Мне подарили объяснение в любви, то, которое, наверно, ждет любая самоуверенная сердцеедка. И тут же отобрали подарок. Я злилась на него, сдерживая желание задеть побольнее и наигрывая равнодушную веселость.
– Поклянись, что ты не обиделась и не смеешься, – попросил Майкл. – Для меня это жизненно важно. От обжорства и тоски случается заворот кишок. А у меня нет медицинской страховки.
– Пусть будет так, как тебе надо, Микки. Я не обижаюсь и не смеюсь. Немного больно, но это пройдет… Я благодарна тебе за кусочек меня настоящей, который тебе удалось откопать в хламе и вернуть мне. Я вспомнила вкус детства и радость быть обыкновенной женщиной – одевать, кормить… Это так же естественно, как и желание мужчины носить на руках… Ты очень милый, Микки. Постараемся быть друзьями. Мне кажется, у нас это должно здорово получиться.
Он накрыл мои ладони своими, скрепив договор рукопожатием. Но глаза отвел, как тот мальчишка, что давным-давно в женевском парке отобрал у кокетливой девчушки Дикси совсем новенький, самый красивый в мире мяч…
…Мы возвращались вниз, в город, пешком по дороге, петляющей между холмами. Я сняла туфли, шлепая босиком по теплому асфальту. Изредка нас освещали фары идущих следом автомобилей. Кое-кто любезно предлагал подвезти, но мы оставались одни среди ночи, Венского леса, полного стрекота цикад и летучих искорок светлячков. Мы почти не разговаривали и даже не прикасались друг к другу. Лишь один раз Майкл поднес ко мне сжатый кулак и медленно разжал пальцы. На ладони кверху брюшком лежала маленькая букашка, снабженная зачаточными крыльями. Лапки беспомощно сучили в воздухе, а брюшко пульсировало слабым холодным светом. Мы сдвинули лбы над этим чудом, стараясь не сопеть.
– Отпусти, – сказала я, и Майкл высоко вскинул ладонь.
