Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)
Предполагалось, что весной, как только члены подпольной группы кригслазарета более или менее окрепнут, им будет устроен коллективный побег. Веселовский уверял, что до весны их раны заживут.
III
Весна наступила.
Ляля пришла в кригслазарет под вечер. Ни начальника госпиталя, ни санитарок уже не было. Только охрана стояла на дверях да пленные стонали в палатах.
Веселовский жил в конце темного коридора, в комнате, которая служила одновременно и жильем, и перевязочной, и аптекой. Заплесневевшие, влажные стены, куча гипса в углу, кровать, топчан, зарешеченное окно над ним с разбитыми стеклами. Когда Ляля вошла, врач что-то читал, стоя в белом халате на коленях в постели и прижавшись лбом к самой решетке. Уже вечерело, и света в комнате не хватало.
– Добрый вечер, Лука Дмитриевич, – поздоровалась Ляля, переступив порог. Каждый раз, когда она заходила в эту конуру, у нее жгучий мороз пробегал по коже.
Врач повернул к ней свою широкую, как лопата, бороду.
– Здравствуйте, Ляля, – и встал девушке навстречу. Врач был невысокого роста, и борода его казалась непропорционально большой в сравнении со всей фигурой. – Прошу садиться… – Он развел руками: где же сесть. С брезгливой грустью глянул на топчан, полный клопов. – Садитесь на тумбочку.
Девушка стояла напротив зарешеченного окна в глубокой задумчивости, словно о чем-то напряженно вспоминая.
Густые сумерки легли на землю, на темный, огороженный проволокой двор с конюшней в противоположном конце. Только над конюшней высокое небо еще оставалось светлым, почти белым, освещенным последней умирающей краской заката, который угасал где-то справа, невидимый из окна. Ляля, освещенная этим небом, стояла совсем бледная и, кажется, не замечала в этот миг ни двора, ни неба, ни самого Веселовского.
– Ляля, почему вы такая? – спросил врач.
Девушка повернулась к нему, страдальчески подняв брови, будто узнавая его.
– Что случилось?
– Случилось, – тяжело сказала она. – Случилось, Лука Дмитриевич.
Врач сдвинул на лоб очки с единственным надтреснутым стеклышком, расправил широкие плечи.
– Что именно?
– Погиб отряд товарища Куприяна.
– Что-о-о-о?
– За Ворсклой… погиб.
– Весь отряд?
– Надо думать, что так.
– Не может этого быть, – заходил врач по комнате. – Это невозможно!
– Что невозможно?
– Что весь отряд. Кто-то же остался.
– Остались… мы с вами, – сказала Ляля.
– Я же говорю, что остались… Невозможно, чтоб его не было. Надо создавать самим!
– Ради этого я и пришла, Лука Дмитриевич. Есть постановление нашей организации: оставить Полтаву, уйти в леса.
Врач остановился посреди комнаты.
– Наконец, – облегченно вздохнул он. – Наконец из этой ямы! – и ударил ногой по своему топчану. – Как мы тут не задохнулись…
– Первым выйдете вы, ваша группа. Сможете?
– Когда?
– Хоть завтра.
Врач с минуту помолчал.
– А ножницы для проволоки?..
– Ножницы и махорку вам передаст завтра утром санитарка Паша.
Веселовский подумал.
– Явор сможет?
– Завтра ночью мы и выйдем.
– Явор еще в гипсе. Но я сниму ему гипс. Я, собственно, нарочно держал его в гипсе, чтобы не перевели в концлагерь.
– Кучеренко сможет?
– У Кучеренко еще раны гноятся. Но сможет.
– Жарков?
– Сможет.
– Обгаидзе?
– Сможет.
– Иванкин?
– Сможет.
– Вы? – улыбнулась Ляля.
– О, этот сможет, – повторил Лука Дмитриевич, и глаза его утонули в морщинах – так широко и добродушно расцвел он в ответ Ляле.
– Вы уже выбрали место, где должны пробираться?
– Об этом не беспокойтесь, Ляля. Мы старые стреляные воробьи. Я изучил каждую колючку на этой ограде. Вон там, посмотрите, возле конюшни, есть желобок, видите?..
– Не вижу.
– Как же так? Я близорукий и то вижу. Желобок под оградой. Если перерезать самую нижнюю проволоку, то можно выползти, даже не подкапывая землю. До войны, правда, я не пролез бы там, брюшко было солидное, а теперь пролезу.
– Как охрана? Кто стоит завтра ночью?
– Карл и Франц.
– Какие они на посту?
– Карл ничего. Все время мурлычет про Лили Марлен. А Франц более внимательный. Его всегда ставят на входе. Главное – Карл…
– Надеетесь, что Карл не заметит?
– Надеюсь.
– А если заметит?
Врач зажал в руке бороду, задумался.
– Если заметит, то, конечно, без предупреждения всех… прикончит на месте.
Оба помолчали.
– На всякий случай, – сказал Ляля, – мы выставим своих. Они всю ночь будут следить за охраной… Так что вы не волнуйтесь.
– Не буду, – согласился Веселовский. – Я привык надеяться на лучшее. Только бы не случилось это под проволокой. Если погибать, то хоть по ту сторону проволоки, на свободе.
– Нет, пусть лучше этого не случится, Лука Дмитриевич. Пусть все пройдет счастливо.
– Будем надеяться. А дальше?
– Потом выйдете прямо к Шведской могиле, Сапига и Пузанов будут ждать вас. Там все уточните окончательно и заберете оружие. Правда, на всех не хватит, но все, что есть, вы возьмете.
– Дай нам до леса добраться, Ляля, – горячо прошептал Веселовский. – Добудем и на всех. Соединимся с другими отрядами, пойдем рейдом по всей Украине!
Лука Дмитриевич молодым движением сбросил очки как что-то ненужное, и, подняв голову, прищурившись, задержал взгляд на разбитом оконном стекле.
– Весна, – сказал он.
Сквозь разбитое окно тянуло свежестью, веяло на врача запахом весенних лесов, словно затянутых лиловой дымкой, если смотреть издали, а с близкого расстояния – радующих глаза каждой набухшей почкой. Неужели и впрямь через сутки или двое закончится это прозябание в четырех заплесневевших стенах и начнется настоящая жизнь, достойная человека?
– Здесь мы уже больше не встретимся с вами… товарищ Веселовский. До встречи – там. На просторе!
Девушка крепко сжала его руку. Врач, щурясь, смотрел на нее, окутанную сумерками, бледную.
– Что вы так смотрите, Лука Дмитриевич?
Веселовский промолчал.
– Вас беспокоит, что завтра может случиться неудача? Не думайте об этом… Действуйте решительно, смело. Наши всю ночь будут следить за охраной.
– Нет, Ляля, я не об этом думаю. Я смотрю вот на тебя и думаю о всех вас… о молодых.
– Что ж вы думаете?
– Счастливы мы, Ляля! Счастливы мы, старшие!.. Тем счастливы, что воспитали себе помощь и смену – такое поколение… такой полк! Это же совсем молодой, совсем новый и вместе с тем уже вполне боеспособный полк! Надежный, умный, честный… Пусть иногда недостаточно опытный, пусть иногда слишком горячий и потому не застрахованный от промахов молодости, но главное – верный, верный… С такой сменой можно уверенно глядеть в завтрашний день Родины. Надежные руки будут творить ее судьбу… Отстоят ее в любых войнах, если они еще будут когда-нибудь…
Веселовский проводил девушку до часового.
Пропуская Лялю, часовой, как всегда, пристально заглянул ей в руки. Она расстегнула сумочку, достала пачку сигарет.
– Битте, Франц…
– Данке шён, Ляля.
Девушка покраснела, а Франц, привычно взяв сигареты, козырнул уже за ее спиной. Часто ей приходилось давать разным людям взятки, крупные и мелкие, но никак не могла привыкнуть к этому. Смущалась, будто не сама была в роли дающей, а, наоборот, принимала подачку.
Оказавшись за воротами, девушка облегченно вздохнула. Воздух был пронзительно свеж. Земля, схваченная вечером легким весенним заморозком, слегка похрустывала. В канаве вдоль шоссе чуть слышно журчала вода, за день натопленная солнцем из остатков снега.
IV
Кого послать через фронт?
Сначала Ляля хотела идти сама. Но товарищи единодушно возражали. Ляля, стройная, заметная девушка, неминуемо должна была привлечь внимание, вызвать подозрение. Да к присутствие Ляли было теперь здесь крайне необходимым.
Решили, что через фронт пойдет Галина Королькова.
После того как подпольщики спасли ее «из мертвых», Королькова скрывалась некоторое время у одной из Лялиных знакомых, поправляя здоровье, а, окрепнув, вскоре была привлечена к подпольной работе. Охотно и горячо она бралась за любые поручения организации, несколько раз расклеивала по городу листовки.
Королькова обладала многими такими качествами, которые, безусловно, должны были помочь ей во время перехода линии фронта. Маленькая, черноглазая, бойкая, с волосами в накрученных кудряшках, она, соответственно принарядившись, легко могла сойти за харьковскую меняльщицу, разбитную и несколько легкомысленно-ветреную особу.
– Ветреной ей легче всего будет прикинуться, – пошутил Серга, – потому что она впрямь-таки с ветерком в голове…
Острая на язык, с грубоватыми манерами и в то же время с умением козырнуть той культурностью, какую Сережка называл «нахватанной», Королькова имела, кажется, все данные, чтобы обвести вокруг пальца немцев и собачников-полицаев, привяжись они где-нибудь по дороге.
Товарищи не сомневались в ее преданности делу. Медсестра, фронтовичка, раненная в бою, она ненавидела вонючих оккупантов какой-то почти физиологической ненавистью.
Когда Ляля предложила ей эту миссию, Королькова, не колеблясь, дала согласие. Сапига от имени организации написал письмо в штаб партизанского движения и детально проинструктировал Королькову, как и к кому обратиться после перехода через линию фронта.
Некоторое сомнение у Ляли вызвало то, что Галя, как ей казалось, была недостаточно «подкованной» и идейно закаленной. Королькова верила, что наши придут. Но верила не потому, что усматривала в этом какую-то неизбежность, железную закономерность, а просто потому, что ей очень этого хотелось, потому что «немцы сидят уже всем в печенках и будь они прокляты».
Но на Лялины сомнения в отношении Корольковой никто из товарищей не обратил особого внимания. Не было времени для раздумий. Нужно было действовать, и действовать немедленно.
В конце концов, Ляля не настаивала на своем, и Галю решили послать. Это было самой роковой ошибкой молодой подпольной организации. Не оборвись к этому моменту связь с партийным руководством, не погибни в неравном бою с врагами товарищ Куприян – и молодые подпольщики наверняка не совершили бы этой ошибки.
15 солнечный весенний день Ляля провожала Королькову за город. Все время обходя центр, они прошли тихую улицу Розы Люксембург, пересекли Октябрьскую и оказались на глухой Сенной.
В центре города Ляля старалась не появляться. Оккупанты, раздраженные тем, что их призывы к молодежи добровольно ехать в Германию позорно провалились, теперь наглели с каждым днем. Охота за молодежью стала обычной полицейской операцией. Несколько раз устраивались неожиданные облавы на базаре, в Корпусном саду, в кинотеатре во время сеанса. Всех задержанных гнали под конвоем прямо на вокзал. Там на скорую руку пропускали через комиссию, которая плетками выгоняла из толпы явных инвалидов. Здоровых заталкивали в вагоны, наглухо запирая за ними тяжелую дверь. Среды стали теперь черными днями. По средам во всем гебите проводили набор. В эти дни села Полтавщины плакали навзрыд.
Ляля вывела Королькову за город, на Коломацкий шлях. Он уже подсох на солнце и слегка курился, истертый в пыль тысячами босых ног многострадальных горемык. Кажется, теперь все сразу стали бездомными, кажется, вся Украина пустилась в странствия, меряя свою землю босыми ногами, не находя пристанища в этом горьком бесконечном походе.
Первые весенние травы вылезли острыми зелеными щетками по бокам дороги. С грохотом мчались на фронт один за другим тяжелые немецкие грузовики, набитые солдатами. Путники, впряженные в тележки, как китайские рикши, шарахались от тяжелых машин на обочины.
– Смотри же, Галка, – в последний раз напоминала Ляля Корольковой, – не очень отклоняйся от основного маршрута. Кое-где, конечно, придется обходить посты, но больших крюков не делай. Ты же знаешь, с каким нетерпением мы будем ждать…
– Красноград все-таки придется обойти, – серьезно заметила Королькова. – И Сахновщину тоже.
– Возможно, ты уж там сама гляди. Но я говорю про основной маршрут.
– Об этом не волнуйся. Вообще не волнуйся. – Галина посмотрела на Лялю круглыми, как терн, глазами. – В последнее время ты стала как будто холоднее со мной.
– Это тебе так показалось, Галка…
– Не говори! Я ведь помню, как ты относилась ко мне тогда, когда вызволила из лазарета. Я, Ляля, по гроб жизни не забуду, что ты спасла меня от смерти! – с чувством сказала Королькова, глядя в землю.
– Мы вызволяли не просто тебя, Галка, – мягко заметила Ляля, – мы вызволяли прежде всего… нашу фронтовичку.
– И будь уверена, Ляля, что вы спасли настоящую фронтовичку. Вдребезги разобьюсь, лишь бы только выполнить твое поручение.
– Не мое, Галка, а наше.
– Пусть наше. Ты всегда ко мне придираешься, Ляля, к каждому слову. Ты такая придира!.. Как ты можешь! Ты этим замучаешь своего будущего мужа, – сказала Галка в шутку, но с такой долей серьезного многоопытного убеждения, что Ляля невольно покраснела, хотя и была старше.
– Не замучила бы. – Ляля ласковым взглядом окинула маленькую пышнотелую Королькову. – Остался бы только в живых…
– Ох, эти мужчины! – воскликнула Галка. – Ты с ними будь осторожна.
– Почему я? А ты?
– Я любого из них вокруг пальца обведу, Ляля. Я их уже изучила. Мне бы только платье шикарное – тогда ничего не страшно… Говорила ли я тебе, как меня на прошлой неделе в саду зацапали? «Гебен зи папир, паненка?» Паненка сделала ему улыбочку, повела бровью – «дома забыла, майн лиебен…». Отпустил, болван.
– Но на бровь не всегда полагайся, Галка, – сказала Ляля, сразу став серьезной.
– А на что же с ними полагаться? У меня больше ничего нет.
– На сердце полагайся. На свое советское сердце.
– Опять тебя это волнует, – обиделась Королькова. – Будто я какая-нибудь… перекати-поле. Да я ночами, как кошка, буду идти, а днем по бурьянам змеей проползу. И не я буду…
– Как я тебе завидую, – призналась Ляля. – Через несколько дней ты увидишь наших… Нашего бойца, в нашей шинели, в наших обмотках, с нашей звездой на шапке! Какая ты счастливая, Галка!
– Я просто не выдержу! Разорвусь от радости!.. Неужели это будет?
– Расскажи им все про нас!.. Передай привет, каждого поприветствуй! – Ляля подумала о Марко. – Расскажи, как народ здесь ждет их!
– Все расскажу, Ляля! А оттуда я самолетом к вам прилечу. С парашютом прыгну!..
– Хорошо, ждем, Галка! Только смотри, чтоб твой парашют раскрылся. Не растеряйся на лету.
Они попрощались.
Пройдя несколько шагов, Королькова вдруг оглянулась. Ляля стояла на месте, взволнованная, простоволосая. Маленькие часы блестели у нее на руке.
– Который час?
– Полдвенадцатого.
Королькова как-то жалобно, совсем по-детски улыбнулась.
– Это я так спросила, Ляля. Просто так… Мне хотелось еще раз услышать твой голос. Потому что мне без тебя… как-то боязно. Вот прошла семь шагов – стало боязно.
Брови у Ляли вздрогнули.
– Но это пройдет, – поспешила заверить Галка. – Только не поминай меня лихом, Ляля. До свиданья.
– До свиданья.
Королькова, сняв на ходу туфли, пошла по обочине дороги, держа туфли в руках, поблескивая яблоками тугих икр. Походная серая сумка плотно лежала у нее на спине. Удаляясь, она несколько раз оглянулась, чтоб помахать Ляле рукой. Но Лялино легкое платьице синело уже далеко, Ляля ни разу не оглянулась на ушедшую. После прощания она не любила оглядываться.
На Сенной она неожиданно столкнулась с Коломейцевым. Озабоченный, он куда-то спешил с винтовкой на плече. Повязка на рукаве замусолена, давно не стирана.
– Привет, Убийвовковна! – фамильярно поздоровался он.
– Привет.
– Ты расхаживаешь по городу, как по собственному огороду, – заговорил полицай, вытирая пот рукавом. – Не советую так храбриться. Потому как сегодня у нас везде такой ералаш, такой ералаш!.. Загоняли!..
– Что за ералаш? – равнодушным тоном спросила девушка.
Коломейцев, оглянувшись вокруг, зашептал, как заговорщик:
– Из кригслазарета двенадцать человек дали деру!.. Ночью перерезали проволоку – и поминай как звали.
– Как же это? – подняла брови девушка. – А куда охрана смотрела?
– Ох уже эта охрана!.. Взяли вахтеров, которые проморгали!..
– Посадили?
– Тоже мне – наказание!.. Если б это наш брат проморгал, так из него сразу б душу вытрясли. Только его и видели! Тут вот и не наш промах, и то с ночи покоя нет… Начальник зубов повыбивал!.. Ну, говорит, бегите, как борзые, разыскивайте!.. А где их найдешь? Скажи, где?
Девушка с напускным сочувствием смотрела на Коломойцева.
– Разве и в самом деле найти нельзя? – простодушно спросила она. – Где-то они все-таки есть?
– Есть! Ищи ветра в поле! Еще и след махоркой посыпали – собаки чихают, не идут. Может, если бы все взялись, и нашли бы… А так беглец вскочил в первую попавшуюся хату – и нет его. Ведь нас люди как увидят за квартал, сразу же молнией летит: берегись! Один другого предупреждают как о нечистой силе… Ну, будь здорова, я побежал…
– Беги.
Ляля шла, наклонив голову, и не могла сдержать улыбку.
V
Дома кипела работа. Весна звала на улицу, никому не сиделось в помещении. Двор, подметенный утром Константином Григорьевичем, был чист, как перед праздником. Мать и тетя Варя вскапывали сад. Ляля тоже взяла лопату и присоединилась к ним.
– В наше не вклинивайся, – предупредила тетя Варя, – занимай отдельный участок. Увидим, сколько ты сделаешь.
– Давайте соревноваться!
Мама тихо смеялась, не отрывая от дочери своих глубоких, ласковых глаз, обведенных темными кругами.
Ляля охотно взялась за работу. Под упругим натиском ноги лопата легко врезалась в жирный чернозем.
Сад пробуждался после зимы. По стволам оживающих деревьев поднимались неудержимые весенние соки. Казалось, можно услышать, как они гудят, приглушенно и нежно, словно раковина, наполненная шумом моря. Ляля приблизилась к яблоньке, под которой был закопан ящик с книгами, с ее пионерским галстуком, со всем самым дорогим… Остановилась и задумалась. Когда же можно будет откопать? Земля дышала влажным приятным теплом, ласкала девушку своим нежнейшим дуновением и молчала… Земля, землица! Почему ты только дышишь, почему не говоришь? Годы студенчества, девичества, все самое лучшее – тут, в тебе, в твоей груди… Ты же лишь знойно и сладко дышишь, а не говоришь…
– Уже наработалась? – сказала тетя Варя, увидев, что девушка остановилась.
– Не трогай, Варя, ее, – попросила мать. – Пускай постоит.
Мать, видимо, понимала настроение дочери.
– Мама, посадишь под этой яблонькой цветы? – сказала Ляля.
– Почему я должна сажать? Ведь это ты всегда сама делаешь…
– Может, и я посажу.
– Там помидоры хорошо растут, – заметила тетя Варя. – Теперь не очень цветами увлекайтесь. Огородов не дадут.
Вдруг из-за соседних домов, с Кобеляцкой, долетела песня, необычная и ошеломляющая в эту рабочую пору – на мотив «Раскинулось море широко»:
Раскинулись рельсы далеко,
На них эшелоны стоят…
Все сразу воткнули лопаты в землю и бросились за ворота.
– Сегодня ведь среда!
По Кобеляцкой мощеной дороге, в которую упиралась через несколько домов тихонькая, покрытая травой улица Гребинки, ехали подводы.
…Вывозят в Германию немцы
С Украины наших ребят…
Подводы ехали медленно, как длинная похоронная процессия. Одна за другой, одна за другой… Впереди – немец на тачанке, прямой, неподвижный, как будто аршин проглотил, за ним на арбах, на возах среди мешков и корзин тесно сидела молодежь.
– Из Мачех, – сказала тетя Варя. – Или из Санжар. На станцию.
Девчата и хлопцы, несмотря на жару, были в зимнем: в теплых платках, в пиджаках, взятых в далекий каторжный путь.
Прощайте, зеленые парки,
Мне в вашей тени не гулять…
Сидели на возах, обнявшись, голова к голове, спустив за грядки ноги. Не пели, а голосили – слышно было даже в самых дальних белобоких кварталах Полтавы.
Я еду в Германию хмуру
Свой век молодой коротать…
Песня слагалась вперемежку из русских и украинских слов, видно, она была создана сообща молодыми русскими и украинцами, которых постигло одно и то же горе.
Прощай же, родной городишко,
И ты, дорогая семья… —
рыдал высокий девичий голос. Полицаи с белыми повязками на рукавах брели по бокам колонны, как понурые псы. Мостовая неумолчно грохотала, кричала камнем и железом.
Нам слез не забыть материнских
И хмурые лица отцов,
Которые нас провожали,
Как будто живых мертвецов…
Ляля стояла словно немая. Лицо стало похоже на белый камень. Исчезла за углом дома последняя подвода, а Ляля все стояла, слушая, как песня, заполнив весь тракт, уходит в глубину города, вонзается в него, как нож.
Небо было чистое, голубое. Ласточки купались в солнечных лучах.
– Ляля, ты плачешь? – со страхом взглянула на дочь Надежда Григорьевна, хотя у нее самой глаза были полны слез. Ляля отвернулась.
– Это от солнца, ма…
Они вернулись в сад и снова взялись за лопаты. Копали мрачно и молча, как поденщицы.
Внезапно за садами, на шоссе, куда свернула колонна, затрещали выстрелы. Кто-то пронзительно закричал.
По садам уже разносился топот множества ног, треск веток. Вдруг из-за соседского сарая выскочила растрепанная девочка и ловко перепрыгнула через забор в сад Убийвовков. Запыхавшаяся, босая, она была, однако, в длинном кожушке. Грубый шерстяной платок сполз на затылок, как башлык.
Девочка взглянула на женщин, на Лялю, оглянулась и выдохнула:
– Фу-у!..
Облупленный от весеннего ветра нос оросился потом, а личико было в золотых веснушках, словно обрызганное солнцем.
Тетя Варя с несвойственной ей стремительностью метнулась к погребу, открыла двери:
– Марш сюда!
Девочка мгновенно очутилась в погребе, словно нырнула в землю. Тетя Варя заперла дверь, посмотрела в ту сторону, откуда выскочила девочка, потом остановила взгляд на Ляле и улыбнулась молодо, задорно. Ляля радостно кинулась ей на шею. В это время из-за сарая выскочил запыхавшийся грузный полицай. Он подбежал к ограде, остановился.
– Не пробегала тут девка? – крикнул он, обращаясь к женщинам в саду.
– Пробегала, – спокойно ответила тетя Варя. Ляля оторопела.
– Куда же она пробегала?
Тетя Варя махнула рукой куда-то вверх, над садами, где с криком проносились ласточки.
– Туды…
Полицай, закинув голову в небо, посмотрел, куда показала ему тетя Варя.
– Куды?
– Туды, – снова махнула она в неопределенность.
Он постоял какой-то миг, словно колеблясь, и тяжело затрусил дальше через соседские сады. Он не слышал, как вслед ему рассмеялись женщины – весело, искренне, от души.
Вечером беглянка сидела в доме Убийвовков и ужинала, рассказывала о себе.
– Подумаешь, – говорила она, – это нам не впервой. Я третий раз вот так вырываюсь. Только чемодана жалко.
– Так что же, твоя одежа пропала? – обескураженно спросила тетя Варя.
– Что я – глупая, чтобы одежду брать? Мы в чемоданы солому да кирпич кладем. Лишь бы тяжелые были. Не очень-то холуи поживятся.
– Сегодня там кого-то убили, – грустно сказала Надежда Григорьевна.
Девочка помрачнела.
– Каждый раз кого-нибудь убивают. Редко когда без этого обходится.
– И ты не боишься? – спросила Ляля, сверкая глазами.
– Страшновато, особенно первый раз, но что поделаешь?.. Лучше уж пусть убьют, чем в неволе жить!
Женщины не скрывали своего восхищения. Константин Григорьевич смерил девочку удивленным взглядом:
– Да ты чья такая?
– Людская!
– И не скажешь?
– И не скажу!
Все рассмеялись.
– А мы видели днем, как вас везли по Кобеляцкой, – сказала Ляля.
Девушка повернула маленькую головку с уложенными на затылке толстыми косами.
– Жалко было нас? – простодушно спросила она.
– И жалко, и очень, очень больно. Неужели, думаю, вот так и будут петь до самой могилы и не воспротивится никто? Простите, что я так про вас подумала.
– Прощаю, – серьезным тоном сказала девочка. – Про нас многие так думают. С песнями, мол, на каторгу идут. А мы спокойно сидим да песни поем лишь до первого крутого поворота. Сами же план имеем наперед – где и как!.. Как только садов много – шурх, и нету!.. А хлопцы сговорились ночью на станции из полицаев души вытрясти. А почему не вытрясти?.. Кто как может, так и трясет!.. Теперь все их трясут!..
Когда совсем стемнело, Ляля провела девочку садами на кобыщанскую окраину, в поле. Девочка уверяла, что ей нужно только «до поля», а там она уже сама попадет, куда захочет.
– Жарко тебе, – сказала Ляля, кивнув на расстегнутый кожух, когда они стали прощаться.
– Жарко.
А ты сними…
– Э, не сниму, – ответила девочка. – Вы бы знали, что это за кожушина!
– А что же это за кожушина?
– О… В ней такое что-то зашито… что никогда мне d ней не тяжело!.. Будто крылья имею!
Попрощавшись, девочка легко зашагала босиком через пригородные сады. «Идет, как сама весна, – подумала о ней Ляля, вслушиваясь в легкое шуршанье удаляющихся шагов. – Будто Веснянка ходит».
VI
Вернувшись домой, но еще не поднимаясь на крыльцо, Ляля вдруг остановилась и прислушалась. Где-то, словно бы за синими крутыми горами, загремело. Молодо, властными перекатами, как первый, очень далекий весенний гром.
Не помня себя, Ляля взлетела на крыльцо и вбежала в комнату.
– Вы тут сидите и ничего не слышите! – радостно закричала она. – Гремит же!..
– Что гремит?
– Фронт!
Все выбежали вслед за нею во двор. Стали прислушиваться, но никто не слыхал никакого грома. Сейчас даже Ляля не слыхала его.
– Это, Ляля, тебе просто почудилось, – сказала тетя Варя.
– Как же почудилось, если гремело наяву!.. Да еще так раскатисто, вольно!.. Словно все небо заполнило!..
– А может, это и правда уже первый гром загремел, – неуверенно сказал Константин Григорьевич, оглядывая горизонт на востоке. Но весь горизонт был усеян звездами. – Или, может, далеко где-нибудь бомбили…
– Бомбят не так, – возразила Ляля. – Я же говорю: по всему горизонту, перекатами, как-то пластично…
– В какой стороне? – спросила мать.
– Как будто там, над Мерефой, над Харьковом или даже над Богодуховом. Вот – тс-с!
Где-то, стороной, высоко шли самолеты. Прожекторы заметались по небу. Световые колонны поднимались, падали, вновь возникали уже в другом секторе неба.
– На Кременчуг, – определил Константин Григорьевич, прислушиваясь к высокому рокотанью моторов.
Вдруг Ляля схватила мать за плечо:
– Ты видишь, мама! Видишь, во-он они проплывают, как светлячки.
– Вижу… Впрочем, нет, это звезда… Ага, вижу, вижу…
Гул постепенно стих, прожекторы погасли, из конца в конец землю накрыла звездная темнота.
– Пора спать, – напомнила тетя Варя и стала подниматься по ступенькам. За ней пошел Константин Григорьевич. Мать ждала Лялю.
– Ты идешь, малышка?
– Мамочка, я еще немного подышу. Какая ночь!
Оставшись одна, Ляля снова прислушалась. Неужели действительно это обычная бомбежка? Но ведь гул раскатывался по всему горизонту!.. Интересно будет спросить завтра, не слыхал ли еще кто-нибудь из товарищей. Товарищи!.. Где сейчас Веселовский и вся группа? Где они сегодня будут ночевать? В степях ли, в лесах или оврагах… Девушка представила себе, как через несколько дней они соберутся уже всем отрядом. Осунувшийся Сапига с потемневшим от усталости лицом сядет на пень и заговорит, чеканя слова: «Нам нужна такая диверсия, чтоб потрясла город!» Сережка будет стоять удивленный, как в незнакомом царстве. А Леня? Леня, этот врожденный лесовик, совсем там расцветет… Лука Дмитриевич будет хитровато усмехаться в бороду. Ночью они выйдут к железнодорожному полотну и примутся за работу. Первый немецкий эшелон, идущий на фронт, загремит под откос с катастрофически исчезающим ревом дерева и металла. Отряд товарища Куприяна действует! Они возобновят связь с подпольным обкомом, получат указания, свяжутся с другими отрядами… Силы их будут расти с каждым днем… К ним придет отчаянная молодежь, спасаясь от мобилизации, в отряд вольются беглецы из смертельных кригсгефангенерлагерей [6]6
Лагеря военнопленных.
[Закрыть]. Настанет время, когда они почувствуют себя настолько окрепшими, что ударят общими силами на Полтаву!.. Отряды народных мстителей в городе!.. Перебьют всех оккупантов и предателей, поднимут над городом красное знамя. Такое высокое, чтобы коснулось туч, чтобы видно было его всем, всем. Знамя бессмертного танкового полка! Тогда и Марко увидит его оттуда, издалека, и догадается, что это – она!
Окружающие сады уже превратились в призрачные леса, полные таинственного гомона, засад, паролей, команд. Небо свисало над нею звездами, как развесистая яблоня цветом.
Ляля присела на крыльцо и загляделась на небо. Звездная высь давно уже перестала быть для нее только красивым зрелищем. Однажды восприняв его с точки зрения науки как развернутую бездонную книгу космоса, она уже не могла воспринимать его иначе.
Пока в небе скрещиваются прожекторы, по ночам ревут бомбардировщики, но ведь не всегда так будет, настанет время – и в этих высях будет властвовать человек-исследователь, звездоплаватель, открыватель…
Бывало, летом в такие погожие ночи Ляля работала. С каким вдохновением работала она в такие ночи! С вечера брала свечу с абажуром, карты звездного неба и забиралась на крышу. Расстелив карту, склонялась над нею, просиживая иногда далеко за полночь.
– Что там наша Наталка-Полтавка возле дымаря всю ночь сидит? – обращалась тетя Варя к Надежде Григорьевне. – Не гадает ли на Петра?
– Пускай гадает, – улыбалась мать.
Иногда Ляля тащила за собой на крышу и отца.
– Папа, неужели ты не любишь, не понимаешь неба? – с упреком обращалась она к отцу, который, сидя на крыше, жаловался, что простудится здесь на сквозняке. – Ты только посмотри! В какой бы конец неба мы ни направили свои телескопы, куда б ни обратил свой вооруженный глаз астроном, – всюду безбрежность! Такая безбрежность, такой бескрайний простор, представить трудно!.. Без конца, без края… Сколько бы ни летела мысль – все равно не будет предела, только новая и новая глубина вселенной… И вся она наполнена звездами, солнцами, похожими на наше солнце, целыми роями звезд… И как бы глубоко мы ни проникали в этот космический океан, все равно из мрака, который его окружает, перед нами без конца будут возникать все новые и новые светила!..
Отец постепенно проникался Лялиным настроением, забывал о насморке и уже с интересом смотрел то на небо, то на свою дочь. Озаренная зеленоватым сиянием абажура, взволнованная и порывистая, со сверкающими, какими-то отрешенными глазами, она казалась ему в это время словно бы не его ребенком.
– Если ты станешь астрономом, Ляля, ты, наверное, действительно откроешь что-нибудь новое, – говорил он, в душе искренне гордясь дочерью.
Дочь же готова была до утра делиться с ним теоретическими познаниями, своим звездным богатством. Константин Григорьевич с горечью признавался себе, что слишком мало во всем этом понимает.
– Изучение новых звезд, папа, – объяснила девушка, – дало нам метод определения расстояний вплоть до экстрагалактических туманностей, а изучение туманностей, связанных с этими звездами, открыло перед нами те свойства атомов, какие еще не наблюдались в земных лабораториях. Возможно, эту тайну атома в значительной мере можно будет постичь именно оттуда, из туманностей… Ты понимаешь теперь, что значит работать в космических лабораториях!.. А тебя удивляло, почему я пошла именно на физмат и именно на астрономическое отделение!
