Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Олесь Гончар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Олесь Гончар
Повести и рассказы

В. Яворинский
При свете души и времени

…В том сентябре еще было много августа. Лето остановилось, пытаясь задержать мгновение своей наивысшей благодати, а осень еще казалась робкой, хотя ее можно было уже ощутить, если сосредоточенно, неторопливо приглядеться к нему.

Мы ехали по Черкасщине, где природа потрудилась страстно, во всю свою мощь, навсегда оставив здесь крутые холмы, тенистые ложбины и овраги. Казалось, что здесь, на правом берегу Днепра, она вся иссякла после своих трудов, и на левом берегу постелила уже ровную необозримую степь до самого горизонта.

Это были шевченковские края (Корсунь, Рось, Городища, Канев), и Олесь Гончар внутренне напрягся, его сосредоточенность передалась и нам; ехали молча, ибо этим крутолобым горам, этим калиновым рощам, этому древнему Корсуню, где провел свое последнее лето на Украине Тарас Шевченко, было к лицу молчание. Молчание или строки Тараса.

Наша писательская группа ехала на празднование восьмидесятилетия Юрия Яновского, оставившего нам целый художественный мир, из которого началась одна из самых перспективных традиций украинской советской прозы, традиция, которую так смело и совершенно развил именно Олесь Гончар. Никто не предвидел этого, но так получилось: в мир «Всадников» Яновского можно было попасть, прикоснувшись душой к шевченковским местам, а после этого глубже поймешь все созданное Олесем Гончаром за почти четыре десятилетия его писательской жизни.

За Каменкой, на границе двух областей, нас встретили земляки Юрия Яновского, и, как только поутихли приветствия, знакомства, как только разговор вошел в тихое, неторопливое русло, оказалось, что Олесь Гончар причастен к судьбе почти каждого из встречающих. Секретарь райкома партии… писал сочинение на аттестат зрелости о «Знаменосцах». Председатель райисполкома получил отличную оценку на вступительных экзаменах в сельхозакадемию: была тема по «Знаменосцам», и он избрал именно ее. Среди толпы десятиклассников прошел возбужденный шепоток: если бы и нам эта тема… на выпускных… и на вступительных…

Ничто не давалось Олесю Гончару легко. Ни в жизни, ни в творчестве, ни в желании отстоять личность от всего второстепенного, суетливого, мнимо значительного. Своим творчеством Олесь Гончар поддержал естественную, эмоционально раскованную, с размашистыми, широкими и многослойными характерами традицию украинской литературы, поддержал ее именно тогда, когда перевешивали ее на весах педантичных сомнений, считая, что она безнадежно исчерпала себя, поддержал и вдохнул в нее столько молодого и мудрого таланта, столько доброты и веры в человеческое достоинство, что эта традиция опять стала определяющей для нашей литературы на много десятилетий вперед.

Писатель создал свой неповторимый, просветленный, как соборная фреска, художественный мир, создал его из неиссякаемого опыта своего народа, из безоглядной поэтической дерзости народной песни, вскрыв в своей душе чистые и честные родники, которые не затянутся илом ни от ранней славы, ни от неизбежных в творчестве неудач.

Олесь Гончар постоянно слышит не только себя, не только мир, в котором живет, но и обостренно вслушивается в глубинные толчки времени, по обходит проблемы, которые выдвигает жизнь, и своим творчеством помогает выстоять и победить другим.

В шестьдесят пять лет Олесь Терентьевич Гончар достиг, казалось бы, всего, чего может достичь писатель на высоком перевале своей жизни: Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР, академик Академии наук Украины.

Да, но обо всем этом надо забывать, когда садишься за чистый лист бумаги, ибо перед каждым новым произведением ты уже ничем не отличаешься от других – ни высокими наградами, ни общенародным признанием, ни многими премиями, ни готовной снисходительностью издателей, ни робостью многих критиков перед твоим именем. Ничем.

Нам, молодым, только входящим в литературу во второй половине шестидесятых годов, казалось, что быть Олесем Гончаром ему легко и естественно, что для этого уже не требуется почти никаких усилий. Ведь уже были его «Знаменосцы», по которым и мы сдавали выпускные и вступительные экзамены, был его степной эпос «Таврии» и «Перекопа», была «Земля гудит», были его проникновенные новеллы. Мы зачитывались его новым романом «Человек и оружие», который нам, не знающим войны, открывал ее глазами наших сверстников из сороковых – добровольцев украинского студбата. Мы еще не знали, что будет так называемое «второе прочтение» войны, на которое литература бросит свои лучшие силы, что будут романы Ю. Бондарева, повести М. Алексеева, В. Быкова, Ч. Айтматова, В. Распутина, И. Чигринова… Нам уже трудно было представить родную литературу без Олеся Гончара, и мы наивно думали, что эта миссия дается ему так же естественно, как птице полет. Потом, позже, пришло понимание того, что стать Олесем Гончаром (а это произошло уже после «Знаменосцев») в чем-то было даже легче, чем оставаться им, писателем, постоянно отстаивающим не только истину, но истину в человеке. Оставаться Олесем Гончаром в большом и в малом, а самое главное, в определившем твою судьбу и человеческую сущность – в творчестве.

Недавно демобилизованный с фронта студент Днепропетровского университета в кое-как сколоченной из обломков тесной конурке сестры что-то пишет по ночам. Сегодня, когда я сызнова перечитываю первый роман Олеся Гончара, меня неотступно преследует убеждение: даже очень талантливому, чудом оставшемуся в живых человеку нужно было какое-то исключительное, редкостное озарение, какая-то мощная внутренняя вспышка, чтобы уже в конце сороковых годов написать такую книгу. Написать ее по еще во многом «заминированным», кровоточащим следам войны. Об этом мы должны помнить. Помнить, имея сегодня самую честную и самую глубокую в мире литературу о второй мировой, которую создали советские писатели. Иначе будет писать о войне в последующие годы и сам Гончар, но тогда, в сороковых, когда понятие «двадцать миллионов жизней» отдавалось пронзительно-конкретной болью в душе каждого, кто остался в живых, когда выстраданная радость победы как бы заступила сами страдания, когда все, что произошло с человечеством за пять лет войны, еще не было осмыслено, мы тогда уже имели «Знаменосцев». Произведение мощного гуманистического звучания, неистребимой веры в человека на трагическом вираже истории.

Окончилась вторая мировая война. Мир медленно приходил в себя. Мужчины сквозь сон подымали в атаку свои полки и отделения, через пол-Европы шептали своим матерям и женам слова любви, забыв о том, что мать и жена, затаив дыхание, сидят у их кровати и глазам своим не верят – живой! Мир еще не верил, что дьявольские силы обузданы, и не до конца понимал цену этому подвигу. Эту цену первой пыталась определить именно литература, Но как? Какими средствами?

Как писать о войне? Еще никогда этот вопрос не стоял перед литературой так неотвратимо остро. Ждать, пока поуляжется боль и радость, когда время очистит душу от горячности, от испепеляющего гнева? Но не унесет ли с собой навсегда что-то очень важное, это всемогущее время?

И одним из самых первых отвечает на этот вопрос еще некому не известный полтавчанин, студент из Днепропетровска, паренек с искренней, добродушной улыбкой. Увидев эту улыбку, трудно поверить, что он прошел все круги фронтового ада.

Думаю, что Олесь Гончар не искал стиля, интонации своего первого романа. Верю, что этот стиль пришел к нему сам, точнее, жил в нем, формировался от первого осмысленного общения с миром людей, среди которых он рос, формировался в условиях, где часто была почти неразличимой черта между жизнью и смертью. Извечное жизнелюбие, неброская, тихая доброта древнего крестьянского рода Гончаров жила в нем так естественно, что, собственно, именно она и определяла его личность, способ мышления и мировосприятия. Все это нетерпеливо стремилось перейти в слово, материализоваться в конкретных характерах и судьбах героев. Потом некоторые критики торопливо «присвоят» ему звание «романтика», чтобы как-то объяснить, вписать в существующие рамки эстетику Олеся Гончара.

Тайна обаяния первого романа Олеся Гончара мне видится в том, что он помогал людям вернуть веру в неистребимость доброты и человечности именно в тот период, когда без этой черты, казалось, жизнь теряет свою главную опору и смысл. Гончар каждой строчкой «Знаменосцев» утверждал: если война не истребила, не выжгла огнем, не раздавила танковыми гусеницами, не удушила в газовых камерах, не затравила осатаневшими собаками человечность в душе нашего народа, стало быть, доброта эта – вечная, стало быть, и народ бессмертен, стало быть, душевная щедрость его передается детям и внукам.

Когда же, собственно, начался Олесь Гончар, если «Знаменосцы» он записал в студенческую тетрадь при чадящей коптилке, в первые же послевоенные годы? Когда же он начался, Олесь Гончар, если из двадцати семи лет (именно тогда он писал первые страницы романа) – пять он полностью отдал войне, драматически переживая горечь отступлений, ощущая горькую вину перед теми, кто еще полчаса назад давал тебе огонька, чтобы прикурить, а ты уже утираешь слезу над его могилой.

…Истерзанный боями, полуистребленный батальон завтра на рассвете должен был опять вступить в неравный бон с фашистами в Рудных горах. Завтра, возможно, никто из них не останется в живых. Это понимал каждый. Это знал и сержант Сашко Гончар из минометной роты. И вдруг среди ночи вестовой приносит приказ из дивизии: минометчика Гончара забирают в дивизионную газету (ведь на фронт он ушел с факультета филологии). В другой ситуации он, наверное, воспринял бы эту новость с радостью, и его слово журналиста ничем не уступало бы минометному огню сержанта Гончара. Но на рассвете – бой. Кое-кто из товарищей уже спешит попрощаться с ним: ведь это не только предложение, а приказ – явиться в редакцию, где предстоящий бой будет ему уже не страшен. Он долго всматривается в лица товарищей и… остается с ними. До утра, а после боя видно будет, если останется живым. Он остается с теми, о ком позже напишет в своих «Знаменосцах». И в этом эпизоде мы уже можем узнать Олеся Гончара. Человека, в котором живет еще никому не известный писатель.

А может, истоки его творчества следует искать еще глубже, в первой трагедии, обрушившейся на мальчишескую душу, когда умерла молодая мать, и в первом открытии, когда он понял, что мир все-таки добрый, ведь от сиротства его заслонила собой чуткая, всепонимающая бабушка и немногословные пахари и сеятели из слободы Сухой на Полтавщине. Может, тогда он и понял, что истина – в доброте, которая была, есть и будет самой честной меркой человека. Его тогда, как равного, наделили (точнее, сказали: «Бери сколько надо, а вырастешь – вернешь другим…») мудростью и добротой, еще не ведая, что все это он вернет потом своим творчеством и жизнью.

И уже после «Знаменосцев» он мог сказать себе, что значительную часть этого долга вернул.

О «Знаменосцах» Олеся Гончара написано уже куда больше по объему, чем сам роман. Это произведение отлично знает всесоюзный читатель. Его возвышенная поэтика, его герои не стареют с течением времени.

Олесю Гончару было двадцать девять лет, когда вышел роман. В тридцать он уже стал признанным мастером многонациональной советской прозы, классиком украинской литературы.

Но только сам художник знает меру своих извечных повинностей и долгов, своих творческих страданий, прозрений и радостей.

В «Таврии» и «Перекопе» мы открыли для себя нового Олеся Гончара. В его поэтику (если чувства – так возвышенные, очищенные от суеты, если мысли – так масштабные, размашистые, если характеры – значит, написанные вдохновенными, яркими мазками, где главное не сиюминутная правдивая подробность, а правда времени) ворвалось могучее дыхание степи – этого необозримого украинского океана, в котором формировался характер нации, ворвалась своевольная (в чем-то, конечно, и романтическая) стихия народного бытия, неординарных личностей, написанных с такой нежной и преданной любовью, на которую был способен только он, истинный сын этой степи и этого народа.

Да, это был временный «отход» в недалекую еще историю. Но сделано это для того, чтобы мы могли лучше понять, откуда, из каких народных глубин они появились, эти Ясногорские, Брянские, Черныши, Воронцовы, Хаецкие, Соловейчики, которые оставались людьми в условиях такой войны, когда казалось – рушится все мироздание. А они сохранили в себе все достоинство своего народа, умея жить и даже умирать по неписаным законам наивысшей народной морали.

Через десятилетие его память опять вернется на фронтовые дороги.

«Человек и оружие» – это уже не только желание рассказать миру: вот они, те, кто спас человечество от фашизма. Они перед вами, а за ними – такие же, целый народ. Это уже взгляд Олеся Гончара, «сфокусированный» всего на нескольких судьбах, взгляд с дистанции времени, взгляд сорока летнего Олеся Гончара на события войны сквозь десять тысяч дней и ночей, которые ему подарила судьба, которые он прожил с мыслью о тех, к кому эта судьба была жестокой.

Вот почему и стиль этого романа, его интонация – сдержанней, чувства всегда взвешиваются мыслью, да и видится только то, что не смыло время, стало быть – незабываемое.

Да, «Знаменосцы» и «Человек и оружие» – разные романы, но оба их мог написать только Олесь Гончар. И это не две правды о войне, а одна воссозданная им правда, только при разном освещении ее временем.

Он каждый раз будто все начинал сначала.

Кажется, он постоянно испытывал боязнь повторить самого себя.

Повесть «Бригантина» может многим показаться «незакономерной» в творчестве Олеся Гончара. Ведь его генеральная творческая установка – исследование истоков человеческой доброты, а не душевной порочности и зла. И вдруг эта повесть – о падшем уже в самом начале пути Порфире Кульбаке. Казалось бы…

Но Олесь Гончар верен себе и здесь, в повести, действие которой происходит в школе, где учатся трудновоспитуемые дети, исповедуя мысль о том, что человека надо мерить по его нравственным высотам, а не по его падениям. От писательского взгляда не скрыто это падение Порфира. Но написана повесть для того, чтобы помочь ему подняться. Подняться до той высоты, по которой уже можно будет мерить истинного Порфира Кульбаку.

Особое место в творчестве Олеся Гончара занимает новеллистика, которая развивает лучшие традиции этого жанра в украинской литературе (Михайло Коцюбинский, Василь Стефаник, Иван Франко, Андрий Головко, Юрий Яновский, Григор Тютюнник…). Новелла для него – это не интермеццо между романами, в них та же самая жизнь, только герои живут как бы спрессованным временем, как бы на мгновение позабыв (это только кажется) о своем прошлом и будущем, живут с каким-то максималистским азартом («Чары-камыши», «На косе», «Подсолнухи», «Коррида»…). Не случайно и один из его романов, «Тронка», удостоенный Ленинской премии, соткан из психологических, законченных и вместе с тем подсвечивающих одна другую новелл.

Последний по времени создания роман Олеся Гончара – «Твоя заря». Это произведение мог написать только человек, находящийся в зените своей спокойной, осенней мудрости, с высоты своего опыта и таланта, когда взор уже не застит ничто второстепенное, случайное, не стоящее твоего взгляда и все видится «без грима», без выгодной оболочки. Только при свете твоей собственной души. И, если хотите, – совести.

Герой романа Кирило Заболотный проходит все круги искушений, где его ждут компромиссы: ну измени себе, прикинься равнодушным, ничего же от этого не изменится во вселенной и вокруг тебя. Кто ты такой? Сельский сорванец, на глазах у которого поступают несправедливо. Ты еще ничего не понимаешь, так надо, старшим виднее, отвернись, смотри в другую сторону, решат без тебя. А вот же, не может отвернуться. Не хочет.

Отсюда все и начинается. И потому Кирило выстоит и тогда, когда выпрыгнет из подбитого фашистами самолета на оккупированную врагом, но все-таки родную землю, и на хитроумных разъездах мировой политики, когда будет представлять свое государство, свой народ, когда будет лететь по бездушной автостраде, чтобы только взглянуть в глаза мадонне своего края, потому что без этого он навсегда бы утратил что-то очень важное в себе самом. Он не задумываясь будет спасать незнакомого комбайнера, хотя мог бы проехать мимо.

Заболотный мужественно, вопреки всем «вибраторам», расшатывающим его душу, его характер, его поэтическое мировосприятие, помнит, кто он, на какой земле родился, от кого принял первый хлеб из рук, чей он сын. Быть унифицированным, безликим для него страшнее смерти.

И потому им, Кирилом Заболотным, можно мерить лучшие черты украинского народа. Образ Кирила, собственно, и диктовал Олесю Гончару принцип его романа, «стереовидение» событий, в котором объединены и послереволюционное украинское село, и оккупированная Украина, и многолюдье Токио, и «транспортер» автострады, где мчится автомобиль без пассажиров, и хиппизированные влюбленные, позабывшие дома свои души, и сегодняшняя украинская степь, и согретая авторским сердцем безбрежность времени.

Ни один из героев Олеся Гончара не переживал такого урагана пестрых событий, не терзал себя такой проблемой выбора, как Заболотный.

В «Знаменосцах» главным для Хаецкого, Ясногорской, Брянского и других было выжить. А если умереть, то за самую высокую цену: чтобы жили на этой земле другие. Для Кирила самое важное: как жить? для чего? Закончится роман, но этот вопрос останется читателю: как жить? ради чего?

«Твоя заря» Олеся Гончара перекликается с романами Чингиза Айтматова «Буранный полустанок», Юрия Бондарева «Выбор», Федора Абрамова «Дом», Нодара Думбадзе «Закон вечности», Павла Загребельного «Разгон». Перекликается, но он «заземлен» в национальной традиции нашей литературы, а точнее, из этой традиции он и рожден.

…Мы возвращались из пенатов Яновского, отработав программу насыщенную и трудную: несколько многолюдных литературных вечеров, встречи с руководителями области, с творческой интеллигенцией Кировоградчины. И наблюдая, как спокойно, мудро и неутомимо Олесь Терентьевич использовал каждый случай, чтобы тактично напомнить руководителям области о больших культурных традициях края, о том, что… столица украинского классического театра не имеет нового театрального помещения, что… родина Яновского до сих пор не имеет своей писательской организации, что не «звучит», как ему подобает, музей педагога Василия Сухомлинского, я опять думал об определяющих чертах личности Олеся Гончара. Чего стоит только его умение занимать позицию там, где кто-то другой непременно залег бы под «кустом» безопасной середины. Эта черта настолько его, что постоянно проявляет себя и в творчестве, и в депутатской деятельности, и в каждодневном общении с людьми. В нем неусыпно живет высокое чувство человеческого достоинства, неусыпное потому, что никогда он не унизил этого достоинства в других. И еще поражает редкостная способность Гончара разглядеть в человеке талант тогда, когда он еще не всем заметен, согреть его вниманием, оградить от недоразумений и «кавалерийской» критики.

Стало быть, личности Гончара хватает для всего того, что мы называем коротким и емким словом – жизнь.

Он есть в нашей литературе, и об этом помнят все, кто приходил в нее после него, кто приходит в нее сегодня, его присутствие ощущает каждый.

…После долгой дороги мы зашли к нему выпить кофе.

Зашли на минутку, а просидели до сумерек. Давно простыл кофе, потому что незаметно вспомнили недавно умершего Григория Тютюнника, а потом и его мать, живущую одиноко в селе на Полтавщине. И Гончар не отпустил нас до тех пор, пока не узнал все о ней и пока мы не обсудили, чем ей можно помочь.

И тогда я заметил, что, когда он сосредоточенно думает, когда подбирает самое точное слово, когда огорчается, ему уже шестьдесят пять лет.

Когда же мы заговорили об одном из рассказов Григора Тютюнника, лицо Гончара, его глаза вдруг помолодели. Будто ему всего лишь двадцать семь. И он только начинает писать своих «Знаменосцев».

Стало быть, ему хватит сил совершить все то, что он задумал.

Впрочем, все это вы ощутите сами, войдя в художественный мир Олеся Гончара.

Владимир Яворивский

ЗЕМЛЯ ГУДИТ

Повесть

Перевод И. Карабутенко

Часть первая

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 8 мая 1965 года за мужество и героизм, проявленные в борьбе против немецко-фашистских захватчиков в период Великой. Отечественной войны, присвоено звание Героя Советского Союза посмертно УБИИВОВК ЕЛЕНЕ КОНСТАНТИНОВНЕ – руководителю подпольной комсомольско-молодежной организации города Полтавы.

I

Над Полтавой плыло бабье лето.

Насколько хватал глаз, вились в голубой вышине бесчисленные белые нити, то плавно опускаясь, то снова поднимаясь в прозрачных потоках воздуха. Одни летели быстрее, другие медленнее, на миг задерживаясь, будто в нерешительности, и снова двигаясь с величавым спокойствием. А из-за крыш домов, из глубокой синевы небес уже появлялись другие и все плыли, плыли без конца, без края. Будто страшная буря где-то там, за горизонтом, рвала гигантские белые паруса, а сюда долетали лишь слепящие шелковые нити, сияющие обрывки далеких разбушевавшихся штормов.

В городском саду притаились настороженные зенитки. По гулким улицам двигались на запад воинские части, грохотали танки, а навстречу им тянулись обозы беженцев. Ревел скот, плакали дети. Тысячами окон, заклеенных крест-накрест бумажными лентами, смотрел оцепеневший город на растревоженный людской муравейник.

Константин Григорьевич Убийвовк сидел в уютном скверике возле обкома партии, сумрачно прислушиваясь к тревожному гулу окружающей жизни и время от времени поглядывая то на часы, то на обкомовскую дверь. Ляли все не было. Прошло уже два часа, как она вошла в обком, попросив отца подождать ее здесь, у витрин с пожелтевшими газетами: «Подожди пока, папа… Я не задержусь…»

За это время Константин Григорьевич, голова которого уже покрылась серебристыми нитями бабьего лета, успел прочитать все, что было поблизости: и газеты в витринах, и огромную доску Почета, на которой красовались названия передовых колхозов области. Некоторые из них теперь были захвачены врагом. Константин Григорьевич глубоко вздохнул и задумался. Ходят упорные слухи, что враг совсем близко от Полтавы. Да что там слухи: со вчерашнего дня весь горизонт на западе глухо гремит, содрогается.

Дома у Константина Григорьевича сегодня укладывают пожитки, готовятся к отъезду. Жена больна, нужно было бы поторопиться, помочь ей. Но Ляля задерживается. Почему она так долго?

Правда, посетителей много, двери обкома почти не закрываются. Все время туда и сюда снует озабоченный люд. Одни входят, другие выходят, поспешая куда-то с деловым, суровым видом. Привычно, почти в будничном ритме работает обком, спокойствием дышит от белых его колоннад. Здесь нет места ни для паники, ни для растерянности. Вон, кажется, прошли рабочие железнодорожных мастерских… А это, видно, приезжие с периферии – райкомовцы и председатели колхозов… Чувствуется напряжение, но это напряжение какое-то обнадеживающее.

Где-то в этом кипении затерялась Ляля… Странная она была сегодня. Задумчивая, углубленная в себя. Не хотела рассказывать отцу, кто и зачем ее вызывает. Какие у нее дела? Прощается со знакомыми девчатами? Однако для того, чтобы попрощаться, не нужно столько времени.

Солнце уже повернуло на запад, окна обкома ярко заалели. Константин Григорьевич, окидывая взглядом этажи, старался угадать, сквозь какое из этих больших окон падают солнечные лучи на его Лялю.

А Ляля сидела в кабинете секретаря обкома партии Степана Федоровича Кондратенко. В просторной комнате было багряно от косых лучей заходящего солнца.

Разговор приближался к концу.

– …Вот тебе, товарищ Ляля, такое задание на первый период, – говорил секретарь обкома, не спуская с девушки внимательных глаз. – Задание, сама понимаешь, особое, партийное…

– Благодарю за доверие, Степан Федорович… А как в дальнейшем?

– В дальнейшем указания будешь получать через связного. Он тебя найдет.

– Хорошо.

– Есть еще вопросы?

– Нет, все ясно.

Секретарь обкома поднялся из-за стола. Ляля тоже встала, ожидая разрешения уйти. Доверчиво, чуточку грустно смотрела она на своего руководителя и наставника. Коренастый, широкоплечий, в военной гимнастерке, он сделал шаг к окну и стоял какой-то миг в задумчивости, вслушиваясь в далекий, едва слышный гул фронта.

– Слышишь, Ляля?

– Слышу, Степан Федорович.

– Уже в нашей области… Хозяйничать пришли, господа арийцы? Но не быть вам тут хозяевами. Не быть.

Секретарь обкома оперся о подоконник стиснутыми кулаками. От его крепкой фигуры и волевого, мужественного лица веяло такой уверенностью и силой, что Ляля почувствовала, как и сама рядом с ним крепнет, ее уже не пугает перспектива подполья, когда придется все время ходить над пропастью.

– Знаю, товарищ Убийвовк, что непривычно тебе было слушать о связном, о явках и конспирации, когда кругом безбоязненно ходят советские люди, когда твой отец, сидя в скверике, еще спокойно читает наши газеты. Жизнь, как прежде, протекает почти нормально, открыто, еще не ушла в подполье, а мы уже о таких вещах здесь говорим… Правда, непривычно, странно?

Девушка с удивлением посмотрела на него лучистыми глазами.

– Вы будто читаете мои мысли… Очень странно…

– Привыкай, Ляля. Будут большие трудности на нашем пути. Будет тяжело, так тяжело, что ты, может, еще и не представляешь себе полностью… Не забывай, что перед нами враг опытный, коварный, жестокий.

– Степан Федорович, идя к вам, я все взвесила. Я знаю свои возможности. Знаю, что ради счастья нашей Отчизны пойду на все!

– К этому нужно быть готовой. Но думать надо о победе. Наша цель – выйти победителями. В самые трудные минуты, в самой сложной обстановке думай об этом, о народе нашем, попавшем в такую беду. Думай о нем, и это даст тебе силу, твердость, подскажет правильное решение.

– Буду думать. Буду помнить.

…Когда Ляля вышла из обкома, отец понял: что-то произошло. Дочь словно бы повзрослела сразу. Шла уверенная, собранная, серьезная.

Константин Григорьевич, конечно же, не знал, что Ляля сейчас побывала не просто у секретаря обкома, а уже у секретари подпольногообкома партии.

II

Ночью в окно к врачу Константину Григорьевичу Убийвовку кто-то постучал. От этого стука вся темная комната, в которой собралась семья врача, сразу будто наполнилась затаившейся тревогой. Все молчали, хотя никто не спал. Стекла в окнах слегка багровели отблесками далеких зарев. Было слышно, как на диване тяжело дышала Надежда Григорьевна, жена врача.

Через некоторое время стук повторился.

– Слышите? – шепотом вскрикнула тетя Варя. – Это они!

Из открытой настежь спальни мелькнуло что-то белое, на какой-то миг в комнате словно бы посветлело. Босые ноги прошлепали на кухню.

– Ты куда, Ляля? – прошептала тетя Варя.

Белая фигура исчезла и снова появилась в дверях.

– Ляля! – тихо простонала Надежда Григорьевна. – Не ходи!

В темноте все увидели, как в руках у девушки сверкнул топор.

Константин Григорьевич, отстранив дочь, подошел к окну и неестественно громко, чуточку даже с угрозой спросил:

– Кто там?

– Константин Григорьевич, это я. – Голос был женский, вкрадчиво-умоляющий. – Это я, Мария Власьевна… Выйдите на минутку!

Тетя Варя облегченно вздохнула.

– Доченька, иди ко мне, – слабо позвала Надежда Григорьевна, нетерпеливо протягивая руки в темноту, чтобы обнять Лялю.

Врач гремел в сенях засовами. Засовы были необычные, недавние – раньше ограничивались одним слабеньким крючком.

– Что вас носит, Власьевна, в эту адскую ночь? – ворчал врач, выходя на веранду.

– Дела, Константин Григорьевич…

– А если застрелят? Возьмут и застрелят. Им ведь недолго.

– Я огородами и садами, – шептала Мария Власьевна почти радостно, хотя врач не видел никаких причин радоваться в такое время. – Их патрули только на главных улицах. А окраин да зарослей боятся!

Константину Григорьевичу показалось, что Власьевна даже лукаво хихикнула в темноте. «Ну и бабы», – подумал врач одобрительно.

– Что же вас привело? – спросил он.

– Прибежала за вами, – продолжала тараторить Власьевна. – Знаю, что не откажете…

Не привыкать старому полтавскому врачу к нежданным ночным визитам. Летом ли, в осеннюю ли непогоду или в лютую зимнюю метель – всегда к нему могли постучать. Молча одевался, чтобы идти, куда скажут: кому-то срочно понадобился он либо в самой Полтаве, либо в каком-нибудь из пригородных сел. К этому он давно привык сам, привыкла вся семья, и никто уже не представлял себе, чтобы Константин Григорьевич мог вдруг отказаться и не пойти спасать знакомого или вовсе постороннего человека. И если бы когда-нибудь врач отказался, то ни сам он, ни кто-либо из членов семьи не нашел бы его поступку оправдания. Но в эту ночь, когда весь город не спит, как перед казнью, когда еще, взрываясь, горят склады на Южном вокзале, освещая половину города, и гудит, грохочет фронт где-то совсем недалеко…

– Куда? К кому?

– К нам, Константин Григорьевич…

Власьевна приникла к самому уху врача и горячо зашептала что-то. Убийвовк слушал, потирая бороду.

– Подождите, – буркнул он, выслушав, и направился в комнату.

– Что там, папа? – первой не удержалась Ляля.

– Роды.

– У Власьевны? – с огромным удивлением спросила тетя Варя.

– А хотя бы и так, – глухо пошутил Константин Григорьевич, надевая дорожный плащ, будто собирался в дальний путь.

– Папа, – встала на диване Ляля. – Я с тобой.

– Зачем?

– Я только провожу тебя, а там подожду во дворе. Вдвоем не страшно.

– А одному мне страшно? – неожиданно рассердился Константин Григорьевич. – Мне и одному не страшно!.. Запритесь на все засовы!

Ляля, накинув халатик, вышла вслед за отцом, чтобы запереться.

– Почему ты не хочешь взять меня с собой, папа?

– Запирай дверь и иди в дом, а то простудишься.

– Пускай простужусь.

Отец сердито заскрипел вниз по деревянным ступенькам крыльца. Ляля, закладывая тяжелый крюк, слышала, как отец и Власьевна заговорили, направляясь к воротам.

– Когда он пришел в себя? – спросил отец Власьевну.

– Еще днем, бедненький, еще днем, когда мы переносили его. И при памяти, и голоса не потерял, только не слышит ничегошеньки. Мы ему и то и се, а он полежит-полежит и снова на весь сарай: «Где мой экипаж?..»

Ляля стояла будто оглушенная. «Где мой экипаж?..» Больше ничего она уже не расслышала. «Где мой экипаж?» Кто это «он», зовущий своих товарищей в каком-то сарае? Летчик, танкист? Ее вдруг пронзила мысль, что это может быть Марко.