Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Олесь Гончар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Борис Саввич исподлобья кивнул на Марысю Павловну:

– Вон ее удостойте. Первая женщина в истории мореходства будет капитаном бригантины…

– Она не подходит, – возразил Берестецкий. – Она влюблена.

– Это в кого же? – кокетливо вскинулась Марыся Павловна. – Что-то не вижу поблизости достойных объектов…

– Без оскорблений, – шутливо заметил директор. – И не кокетничайте, это вам не идет… Не очень идет… А что касается назначения, то я считаю: идея резонная. Сегодня же и приказом проведу…

Марыся, видно, думала о чем-то своем: сидела тихо, улыбаясь, погруженная в мечты, потом вдруг поймала руками пышные гроздья акации, нависшие над нею, утопила разгоряченное лицо в их теплый цвет… Оторвалась, лишь когда услышала произнесенное Берестецким (вроде бы в шутку, но в то же время с чувством) что-то о чернобровке с жаркими губами нецелованными, с утренней зарей румянца на лице…

– Это из Омара Хайяма? – спросила Марыся, а он ответил с гордостью:

– Это мои… Мое личное наблюдение.

Директор между тем напомнил:

– Итак, с завтрашнего дня, Марыся Павловна, займетесь лагерем. Придется вам какое-то время быть и строителем и завхозом… Надеюсь, вы оценили доверие?

– Благодарю за честь, – шутливо ответила она. – Только я за чинами не гонюсь…

– Я серьезно говорю: смотрите, чтобы ваша «Бригантина» без руля и без ветрил не поплыла…

– Вся надежда на Бориса Саввича, – кивнула Марыся на коллегу, который, отрастив шкиперские бакенбарды, еще больше стал походить на бывалого морского волка. – Одной ведь не управиться…

Бывший моряк вместо кольца теперь рассматривал стебелек тысячелистника – никак не мог надивиться целесообразности, мудрости этого творения.

– Такое обычное, множество раз виденное, – тихо говорил он, – а всегда загадка… Один этот узор листка, эта сотканность, форма, элегантные зубчики… А разветвление стебельков именно такое, чтобы каждый листок мог получать вдоволь солнца, осуществлять фотосинтез!.. Во всем – разум и совершенство…

– И почему природа не могла создать таким совершенным меня? – без обычной иронии произнес Берестецкий. – Правда, есть и во мне, в человеке, кое-что такое, что вызывает удивление и даже восхищение, но в то же время сколько несовершенства, дисгармоничности, всяческих изъянов… Особенно если заглянуть туда, в недра… Какие первобытные страсти скалят оттуда зубы, несмотря на то, что homo sapiens… Пещерный лохматый пращур всякий раз дает о себе знать… Вот разве что любовь, она действительно облагораживает нас придает человеку способность светиться красотой, все грубое собою перекрывает…

Марыся слушала, лежа на спине и прищурив глаза, – интересно ей было вот так смотреть на солнце: вместо светила – сплошная бурая масса. Вся небесность слилась в желтизне, будто расплавилась, кипит знойной далекой мглой…

Полагая, что она задремала, мужчины вскоре разбрелись кто куда. Борис Саввич пошел к воспитанникам, он тоже решил искупаться; директор и Берестецкий высмотрели чью-то пасеку в лесопосадке и направились в ту сторону. Марыся Павловна осталась под акацией одна. Только теперь в ней заговорило чувство беспокойства за будущую «Бригантину». Даже показалось, что она поступила легкомысленно, согласившись возглавить лагерь, когда есть в коллективе люди и с большим опытом, и с волею посильнее. Такую ответственность придется брать на себя! Страшновато стало, тревожно. Ведь неизвестно, как поведут себя в новых условиях, среди открытых просторов маленькие корсары. Выпустишь чертенят из бутылки, а назад их потом загонишь ли? Однако не отступать же!

Сама определила свой жизненный путь, стремилась к работе самоотверженной, даже чувство жертвенности растила в себе, самого трудного искала. Вот и получила его вволю, предостаточно, даже чересчур.

Когда после института уезжала сюда, в эту школу трудную, правонарушительскую, некоторые посмеивались:

– И трех дней не продержишься…

Ехала сюда в самом деле со страхом, знала, что не в детсад едет, а к таким, что способны на все, могут даже с ножом на учителя кинуться, на то они и правонарушители, хулиганы, люди насилия. Пусть еще начального, неосознанного, но все же насилия, которым они отравлены с юных лет. Духовность, уважение к человеку, гуманные чувства – это для них не существует, человеческое в них затоптано, заглушено, мир взрослых в их представлении населен существами враждебными, которые только то и делают, что выдумывают для подростка разные правила, ограничивают его желания, укрощают волю, вносят в жизнь уйму всяких запретов. А если так, то ты имеешь право игнорировать взрослых, обманывать, можешь вытворять с ними что только удастся, и пусть называют они тебя правонарушителем, для тебя позора в этом нет, есть в твоих поступках только романтика дерзости, бродяжничества, бездомности, острый хмель приключений и связанный с ними риск, азарт. Со взрослыми в тебе война беспрерывна, так что воюй, мсти, хитри, ловчи, выкручивайся, не стесняйся быть коварным, все способы для тебя хороши, ведь ты еще не чувствуешь низости своего падения, не испытываешь и отвращения к мерзкому поступку… Вот такими представлялись Марысе те «трудные», к которым решила идти наставницей не на сезон, а на годы, шла, чтобы, может, посвятить им и всю свою жизнь. Ценой любых испытаний хотела познать эту радость – растить человека! Ведь какие они там ни есть, а тоже люди, каждый из них – индивидуальность, и часто очень колоритная, богатая, яркая… Трудные, в аномалиях, в дисгармониях, однако из них тоже должны вырасти люди завтрашнего дня, люди будущего! И как ни тяжко придется тебе с ними, не падай духом, – тем дороже будет чувство победы, если окажешься способной даже из дисгармоничного сформировать полноценную человеческую личность. Станешь как бы скульптором его духовной сущности, поможешь чем-то хорошим проявить себя даже такому, который никаких этических норм не признавал, который с первых шагов выходил в жизнь, как на охоту, неся на губах глумливую, циничную ухмылку будущего уголовника. Знала, что и таких встретит в спецшколе, и с такими будет иметь дело изо дня в день, и что к ней, молодой учительнице, они, пожалуй, отнесутся с особенной беспощадностью, будут оскорблять, насмехаться, будут унижать ее по-детски изобретательно и жестоко, ибо где же малышу понять, что, унижая другого, прежде всего унижаешь, уродуешь самого себя…

Ранней осенью впервые появилась Марыся в этих краях, а осень здесь тихая, длинная, с высокими небесами, с величавым спокойствием степей… Сказочный край! Идешь по улице, а виноград лезет из каждого двора, входишь на веранду – аж на плечи тебе он свисает сине-сизыми и янтарными гроздьями. Хаты большие, разрисованы одна лучше другой, до самых крыш увиты виноградными лозами, фасады утопают в зарослях мальв, бархоток да еще тех странных взлохмаченных цветов, имя которым «нечесаная барыня»… Заборы всюду увиты вьюнком с колокольчиками чистого небесного цвета.

В день приезда Марыси Ганна Остаповна сама пригласила коллегу к себе «на постой», хотя теперь иногда и грозится шутливо, что за беспокойный нрав постоялицы будет брать с нее дополнительную подать.

И потянулись будни трудовые. Любительница лыжного спорта, Марыся и тут загорелась: поставим всех на лыжи! Сами в мастерских изготовим! Директор хотя и с улыбкой снисхождения, все же согласился, дал задание, изготовили партию лыж еще осенью, однако встать на них так и не пришлось: зима здешняя оказалась без снега, раз или два выпал, да солнце его тут же и слизывало. Даже птицы не все отсюда улетают в теплые края, некоторые зимуют по соседству, возле ГЭС, потому что ниже турбин вода никогда не замерзает… Марыся тоже не улетала, все крепче берет ее в объятия этот смуглый, веселый юг. Ни разу не пожалела, что напросилась сюда. Глушь? Но разве же есть глушь для такого человека, как, например, Ганна Остаповна? Нет глуши для того, кто живет в полную силу, кто мыслит, горит повсечасно, никогда не знает покоя!

Трудно? Конечно, трудно. Теперь Марыся может понять ту однокурсницу, которая воскликнула когда-то: «Идти работать с правонарушителями – это просто безумие!» Неуравновешенные, буйные, неистовые… Хотя по-своему они последовательны, нетерпимы к фальши, малейшая ложь или несправедливость вызывает в них бурю негодования… Встречаются, конечно, среди них грубые, коварные. Есть несчастные. Есть просто смешные… Вот Бугор отказался работать. «Не хочу работать – хочу только есть!» Ладно, садись вон там, отдельно в углу столовой, вот тебе черпак – ешь. Мало одной порции, дежурный принесет вторую, принесет и третью, а ты только ешь, набивай курсак… Вся школа наблюдает, как Бугор, сидя за отдельным персональным столом, молча орудует своим черпаком. Однако наступает все же тот день, когда Бугор говорит: «Довольно. Набил брюхо, аж надоело… Хочу теперь, как все».

Ох, неспокойная публика будет на твоей «Бригантине»! Сдержит ли ваших маленьких пиратов этот ромашковый сентиментальный барьер, остановит ли, когда бросятся врассыпную на дикий зов степного раздолья, всех озорных его искушений!

Марыся вольготно раскинулась на траве, загляделась на свисающие гроздья. Пахнет акация густо, медово, сладкая истома охватывает девушку. Пчелы гудят, облепляют бело-розовый цвет – откуда-то, видно, издалека, прилетают за нектаром. По ту сторону урочища Берестецкий голосом античного громовержца декламирует излюбленные строки из «Песни моряков»:

 
…Завтра в iнший край мандрiвка:
Чорна дiвка – бiлий хлiб,
Бiла дiвка – чорний хлiб!..
 

Красивый его баритон слушать Марысе приятно. «Влюбленная», – говорит он о ней. Разумеется, имеет в виду ее прогулки со Степашко. Но любовь ли это? Скорее просто дружба, искренняя, товарищеская, чуть ироничная… Настоящая же любовь, какой она представляется Марысе, всеохватная, слепящая, придет ли она когда-нибудь или совсем минует ее стороной? Наверное, могла бы полюбить такого, как тот высокий в плаще, с синими грустными глазами… Тот, которого уже нет, который, может, вот с такого же холма в последний раз обнял взглядом мир… В вечность отплыла его бригантина, унесла все его недостроенные города. Как он взглянул на Марысю у ворот во время прощания… Один-единственный взгляд, а сколько, оказывается, он может сказать!

Замолк Берестецкий, вместо него из глубины урочища соловей подает голос. Говорят, все меньше становится на свете соловьев. Хамов – все больше, а соловьев – все меньше! Неужели планета в самом деле прощается с этим сереньким, самозабвенным, нежнейшим своим поэтом? А с кем же делить то чувство, что поднимается, растет в тебе, хотя и не знаешь – для кого?

Непривычное состояние переживает душа в этом дивном урочище Чортуватом. Пьянит дух акаций, от него угораешь, млеешь, погружаешься в безбрежья какого-то блаженства… Марыся снова сощуривает глаза, и сразу как бы исчезает все, тает, над тобой разливается один лишь этот золотистый свет, сотканный из солнца и клубков белых, облепленных пчелами цветов. Возникает какая-то неведомая ранее гармония, солнце растворилось, и сама ты словно бы растворяешься в сладкой неге природы, в ее душистых медах… Совсем закрываешь глаза, и тогда тебя нет, жизнь растаяла, свет излился – на месте солнца в небе кипит лишь бурая горячая туманность, полная духа разомлевших акаций и золотой пчелиной музыки…

XXIII

Бывают же и у них иногда передышки! Как-то вечером сидели они – Ганна Остаповна и Марыся – на веранде, и тополь им шелестел, и разговор шел о счастье.

– В школьных сочинениях на тему «Ваше представление о счастье» все ясно, – чуть ироническим тоном говорила Марыся. – Там за это уверенно ставишь отметки, а вот в жизни… Как, по-вашему, Ганна Остаповна: что это за птица – счастье?

– Ты, наверное, меня считаешь специалисткой по этому предмету?

– Вы заслуженная учительница… Опыт, жизненная мудрость…

– Вроде бы не успела и рассмотреть как следует эту птицу. Из каких краев прилетает и куда отлетает – трудно сказать…

– Или, может, как говорил мой любимый классик: счастье – неуловимо и в жизни существуют лишь его зарницы?

– Классику виднее.

– А вот у вас, Ганна Остаповна, много было таких зарниц?

– Были.

– Расскажите!

– Нет. Да тебе и не стоило бы просить меня об этом, добиваться исповеди от женщины моих лет…

– Приношу свои извинения.

– Трудно сказать, какое оперение у этой птицы; наверное, каждый видит ее по-своему. Но иногда эта птица прилетает… И не только в молодости. Вот будет у тебя сын, вырастет да приедет в гости… Однажды вечером пригласит тебя: «Хотите, мама, я вас на лодке покатаю?» И вот ты плывешь по Днепру и видишь, как сын звезды веслом из воды черпает…

– Да, представляю.

– Или же остановится возле калитки такси, сначала одно, за ним другое, выходят из машины полковники и люди гражданские – все такие солидные, лысые, незнакомые… И целые охапки цветов у каждого в руках. «Ганна Остаповна, ну-ка, угадайте: кто я?» – «Да ты же Оверченко! Первый заводила!..» А за ним уже другие подходят, смотрят тебе в глаза: «А я кто? А я? А я?» И, видно, для каждого из них очень важно, чтобы ты его угадала, признала, и ты угадываешь безошибочно, потому что в момент узнавания каждый из них становится в самом деле похож на тех бывших парнишек, обносившихся, полуголодных подростков твоего первого послевоенного выпуска… Это Оверченко, а это Хоха, а это Крайнев, а это Заградный, тот, который усы на сцене потерял… Ты ему со слезами на глазах из-за кулис: «Веди роль! Роль веди!» – а он нагнулся, шарит по полу, свои отклеенные усы ищет – ему главное усы!.. А теперь вот уже отец семейства, кандидат наук, другие тоже с заслугами, стоят перед тобой взволнованные лысые мальчишки: «А вы, Ганна Остаповна, почти не изменились. Только чуть седины прибавилось… Вспомнили мы, что у вас день рождения, и хотя далеко друг от друга, все же решили организоваться… Давайте, говорим, ребята, хоть раз за двадцать лет отключимся от этой проклятой текучки и навестим нашу Ганну Остаповну… И вот, как видите…»

Немало есть на свете таких, для кого день рождения Ганны Остаповны – памятный день. Когда он наступает, еще спозаранку ей приносят телеграмму от сына, и этого достаточно, чтобы уже потом до самого вечера старой учительнице было обеспечено хорошее настроение. Она уравновешенна, она сама доброта, весь этот день она по-осеннему тихо цветет. По такому случаю ее поздравят в школе, Валерий Иванович от имени коллег поднесет Ганне Остаповне букет цветов, а от службы режима Антон Герасимович басом пожелает ей «кавказского долголетия».

Когда же после уроков Ганна Остаповна вернется с Марысей домой, ей придется немало времени потратить, чтобы разобрать поздравительную почту, поступившую в течение дня. Не забывают свою учительницу бывшие ее воспитанники! Тот из близких мест подает весточку, тот издалека, а этот поздравляет Ганну Остаповну очень трогательным письмом из заключения, где он после суда отбывает срок.

– Это корректив к нашей педагогике, – говорит Ганна Остаповна. – Чтобы мы не очень зазнавались…

Помнит, что славный был хлопец, вышел из школы с отличными отметками, кто бы мог подумать, что он снова сорвется, сядет на скамью подсудимых… Работал уже скреперистом на канале, вмешался во время пьянки в драку, которая для кого-то кончилась трагично… И вот теперь пишет, кажется, откуда-то из тундры, поет дифирамбы бывшей своей учительнице: «Каждый день вас вспоминаю, Ганна Остаповна… Выходит, только тут и оценишь ваши душевные советы, только тут и постигнешь, что имел и что потерял…»

Письмо из тундры Ганна Остаповна откладывает отдельно: непременно надо ответить. Они же все для нее как родные сыновья, а если какой сбился с пути, то за него сердце болит еще больше…

Цветы на столе, возле них потертый портфель Ганны Остаповны, в котором полно ученических тетрадей да кучка только что прочитанных писем и телеграмм… Отяжелевшая, усталая, сидит седая учительница над своим богатством. Марысе с тахты видно ее задумчивое полнощекое лицо, дышащее покоем, душевным умиротворением. Не учительницу, а скорее крестьянку-труженицу напоминает она своею степенностью, уравновешенностью духа и этими большими, привычными к любой работе руками. Солдатская вдова. С каким скромным некрикливым достоинством несет она сквозь жизнь свои утраты и свое одиночество. Муж был командиром подводной лодки, во время войны минировал фиорды Норвегии, и там лодку его обнаружили, преследовали, пока, спасаясь от погони, она не напоролась на подводную скалу, кажется, где-то в Баренцевом море… Одна, без мужа, вырастила сына, далеко он сейчас от матери; есть, оказывается, международная инспекция по надзору за соблюдением какой-то рыболовной конвенции, и сын Ганны Остаповны сразу после института получил назначение в ту международную службу. По нескольку месяцев не сходит на берег, то с датчанином, то с норвежцем гоняет браконьеров в международных водах, а дело это не простое, профессия тоже неспокойная (как много неспокойных профессий на свете!). Порой в открытом океане должен перебираться с судна на судно; однажды во время шторма его чуть не раздавило бортами, потому что суда страшно раскачало на бурунах, «да еще, может, и умышленно так хотели подстроить тамошние хищники», высказывает догадку Ганна Остаповна, – ведь в океане иной раз промышляют заклятые нарушители конвенций, они люто ненавидят этих инспекторов за их неподкупность, а в инспектора-то как раз и отбирают людей неподкупных, принципиальных, безукоризненно честных…

Сын для Ганны Остаповны – самая большая отрада, им она живет, им гордится. И хотя он далеко и служба такая, что всякое может случиться, зато уж когда пришлет весточку, как сегодня, это для матери поистине праздник. Смотрит Ганна Остаповна на телеграмму, и чуть заметная улыбка светится на ее лице, и глаза полны словно бы тихой музыки… Человек стойкого внутреннего мира, Ганна Остаповна и на Марысю влияет успокоительно, не раз в часы сомнений она поддерживала молодую учительницу своим вниманием и материнской добротой. Иногда Марысе кажется, что и сама она через много-много лет станет точно такой же.

Когда сели обедать, Марыся неожиданно спросила:

– Кто вас воспитывал, Ганна Остаповна?

– Да кто же: прежде всего родители. Простые люди были, однако знала я, дочка, за ними, по крайней мере, три достоинства, в народе довольно распространенные…

– Какие же?

– Первое, что трудились честно оба весь век. Второе, что по правде жили. Ни на кого поклепа не возвели, ни навета, уста свои никакой ложью не осквернили… А третье, что верно друг друга любили. Вот они – мои нравственные образцы, первые наставники.

– А дальше кто учил?

– Дальше сама жизнь взяла в крутые свои жернова. Пришла учительствовать в трудное время, когда жестокая борьба лютовала повсюду в этих краях, по ночам скирды, конюшни горели, а в степях кони блуждали бездомные с фанерными дощечками на шеях: «Ходжу-блукаю, СОЗу [18]18
  СО3– сокращенное: совместная обработка земли.


[Закрыть]шукаю»… Ох, было, было…

И снова (уже не впервые) слышит Марыся о тех далеких годах, когда учительствовала Ганна Остаповна в маленькой степной школе, где печи приходилось топить кураем, и хоть ни электричества, ни радио еще не было, однако и там, в осенних ветрах, в ненастье, эта женщина чувствовала себя счастливой, потому что вдвоем были, вдвоем! Школа тесная, лампы керосиновые, занятия в три смены, и дорогу развезло так, что на долгие месяцы никакой связи с внешними цивилизациями. Однако работали, не хныкали, еще и песни по вечерам пели…

– А теперь поглядишь: и Дворец культуры, и шоссе под окнами, а приедет кое-кто с дипломом да еще и носом крутит, выжидает, как бы переметнуться куда – поближе к барам да ресторанам. – Лицо Ганны Остаповны на миг мрачнеет. – Или вспомнить, как мы эту школу создавали. Еще опыта нет, страшно: правонарушители ведь! Таких еще у нас не было, мы для них – троглодиты, а они для нас – поножовщики, которых мы должны на каждом шагу остерегаться… Недоверие, взаимный страх – мы боимся их, а они нас. Поначалу всего шестеро ребят было, а потом целыми партиями начали их свозить к нам из разных областей. Да все такие – на людей непохожие: в болячках, немытые, замурзанные, в карманах карты, ножи, папиросы. Однажды вечером целый костер из их замусоленных карт разожгли. И силой не отбирали, сказали так: каждый сам подходи к костру и бросай, если совесть заговорила… А зато позже – просто чудо… Иду как-то по городу, вдруг слышу: «Ганна Остаповна!» Кому это, думаю, я тут понадобилась… Юноша подбегает, радостный такой, в куртке кожаной. «Неужели не узнаете? Это же я, Зозуля, который с картами не хотел расставаться… Сейчас – на судоремонтном». Пригласил в павильон, мороженым угостил…

Улыбнулась Ганна Остаповна при этих воспоминаниях, призадумалась, приумолкла, а Марыся тем временем убирала со стола.

Только было приготовились сесть обе за тетради, как за окном просигналил мотоцикл, послышались знакомые шаги на веранде… Женщины переглянулись весело. Так и есть: на пороге появился собственной персоной Костя Степашко, как всегда подтянутый, веселый…

– Говорят, где-то здесь именинница проживает?

Вручил Ганне Остаповне букет роз в целлофане, поставил на стол бутылку красного венгерского «Бычья кровь»… Марысю Павловну спросил, не сбежал ли опять от них Кульбака…

Она даже губки сердито надула:

– Откуда такое предположение?

– Да вот только что выбегал ко мне один из лесополосы, вылитый ваш Кульбака…

И чтобы позабавить учительниц, Степашко стал с юмором рассказывать: мчится, значит, он по грейдеру, летит сюда со скоростью человека, спешащего на свидание, и вдруг слышит крик из лесополосы: «Стой! Стой!» Голосок детский, однако настойчивый, требовательный – пришлось остановиться. Подбегает к мотоциклу мальчишка, точь-в-точь Кульбака, на голове фуражка милицейская – брата или отца!.. А из кустов выглядывают еще несколько пастушат, наблюдают, как их вожак себя поведет… Этот же смельчак совсем по-боевому обращается: «Дядя милиционер! Покажите, пожалуйста, свой картуз!» – «Зачем тебе?» – «Да… Пожалуйста, ну покажите». Что будешь делать: снял, показываю, а он взял, сорванец, посмотрел и разочарованно назад возвращает. «Нет, – говорит, – это не то…» – «Да что же ты хотел?» – «А я, – говорит, – хотел проверить, такая ли на вашем картузе подкладка, как на моем!..» Ну что ты ему скажешь? Вот так разыграли, бестии маленькие…

– Да еще того, кто сам когда-то правонарушителем был, – засмеялась Ганна Остаповна.

– Неужели был? – удивилась Марыся. – Кто бы подумал… Такой образцовый!..

Марыся вскочила, чтобы подать рюмки и еще что-то там приготовить, а гость между тем, откупорив бутылку, в свободной позе сидел на стуле и влюбленно наблюдал, как Марыся хозяйничает. Сегодня он ей скажет наконец то, что уже не раз собирался сказать. В былые времена это называлось объясниться в любви, сделать предложение… Правда, он не совсем представляет, как это получится и какой будет ответ, – это же Марыся. Смотрел на нее и смотрел… Вот она, поднявшись на цыпочки у буфета, достает хрустальные рюмки. Выпорхнула с ними на кухню и уже несет их оттуда вымытыми, расставляет, кладет чистые салфетки… Делает обычнейшее дело, но ему так приятно наблюдать за нею, еще и еще открывать в Марысе эту врожденную грацию, плавность ее движений, естественную привлекательность, которую находишь во всем: в стройной, ладной осанке, в горделивом повороте головы и даже в том невольном жесте, привычном взмахе руки, каким Марыся время от времени поправляет свои непослушные пышные волосы…

Когда она наконец присела к столу, гость, налив красного в рюмочки, предложил:

– За вас, Ганна Остаповна!

Марыся поддержала:

– За человека большой души!

Опорожнив рюмку, Степашко с иронической ноткой обратился к хозяйке:

– Ганна Остаповна, а разве душа есть?

– Было время, когда не было ее, исчезла, – ответила в тон ему Ганна Остаповна. – У моей подруги даже неприятности получились из-за того, что на уроке слово «душа» предложила ученикам склонять. Даже до конфликта дошло, должен был Робос вмешаться – так назывался тогда на Украине профсоюз работников просвещения…

– В наше время душу обнаружить тоже удается не у каждого, – ответила Марыся колкостью своему «кавалеру». – Кое у кого признаки ее едва заметишь, а то и вовсе…

– Довольно, довольно, – поднял руки Степашко. – Вопрос ясен. Как ясно и то, что наша Марыся Павловна сегодня почему-то не в духе…

– Заждалась, перенервничала, – сказала Ганна Остаповна. – Раскрою секрет: все-таки волновалась, почему так долго не является ее кавалер… Пришлось успокаивать – он ведь студент-заочник, может, консультироваться поехал… Или где-нибудь на задании – хулиганчат ловит…

– Марысе Павловне, пожалуй, странным кажется человек, избравший себе такое занятие – ловить пацанят? Мне и самому порой странно. Только тем себя и утешаю, что рано или поздно потребность в нашей профессии вовсе отпадет.

– Вы серьезно так считаете?

– Ученые уже якобы обнаружили в мозговых полушариях центр, управляющий человеческой агрессивностью, – с невеселой улыбкой продолжал Степашко. – Главное было – выявить этот загадочный центр, а дальше его пойдут медикаментами атаковать, таблетками будут сбивать агрессивность…

– Не верю в таблетки, – сказала Ганна Остаповна. – Верю в другое… Кстати, поздравьте Марысю Павловну: ее назначили начальником летнего лагеря, имя которому «Бригантина»…

– Поздравляю, – сказал Степашко. – Удачное решение: капитаном «Бригантины» как раз и нужно такую строгую особу.

– Не только строга, но и властолюбива, – добавила Ганна Остаповна. – Такова уж порода. Одна из ее землячек в средние века даже Оттоманской империей правила… Ну а этой досталось сборище маленьких пиратов…

– Вам шутки, – вздохнула Марыся, – а меня не покидает тревога: как я их удержу? Не разбегутся ли? Ведь это будет нечто похожее на крепость из воздуха, и ограда будет только воздушная… Может, в первый же день они этим воспользуются, бросятся врассыпную кто куда.

– Выловим! – улыбаясь, успокоил Степашко. – Бродяжничать не дадим.

Марыся посмотрела на него изучающе.

– Были когда-то миннезингеры, – сказала она, помолчав, – были странствующие философы, бурсаки, вечные студенты бродили по всей Европе… Славный рыцарь Дон Кихот разъезжал по свету на своем Росинанте… Между прочим, один наш коллега тоже мечтает испытать себя в роли вечного странника… А вы, Степашко, могли бы вот так?

– По-донкихотски?

– А хотя бы…

– Дон Кихот, Марыся, в наше время невозможен, – спокойно возразил Степашко.

– Это почему же?

– Как личность без определенных занятий он был бы задержан незамедлительно. Да еще и получил бы по соответствующей статье «за систематическое бродяжничество»… Живем ведь в новые времена…

Марыся привыкла к его шуткам в таком духе, он бывает иногда остроумным, а сейчас… почему-то ей стало не по себе. В его преданности она не сомневается. Предан, послушен. Но разве это все, к чему она стремится? Со стороны на них уже смотрят как на будущих супругов, вроде к этому оно и идет, только все же какая-то неполнота чувствуется в их отношениях, какими-то пресными кажутся они Марысе… Видно, и он тоже это понимает, может, поэтому всякий раз за его шутками ощущается грусть, и в его ухаживании, в робкой влюбленности есть как бы доля горечи…

Приехал, оказывается, чтобы свозить Марысю в кино. Но нужно решить куда: к гэсовцам махнуть или в совхоз, а может, в городок летчиков, правда, он далековато, в степи… А именно этого и пожелала Марыся:

– К летчикам!

Ганну Остаповну порадовало, что наконец они пришли к согласию.

– Езжайте, езжайте… Пока молоды, друзья, – жить да радоваться. Потому что жизнь, она очень коротка и так летит – со скоростью света, а то и еще быстрее…

Вскоре мотоцикл уже мчал их по центральной улице села, потом должен был прогрохотать он и мимо величавой арки спецшколы – не могла же Марыся отказать себе в удовольствии со скоростью ракеты пронестись мимо Антона Герасимовича, зная, как нетерпимо относится он к таким ее «правонарушительским» поездкам. Вот и стена, побеленная известкой, у проходной арки серебрится акация в тяжелом цвету, аж на камни ограды кладет свои разомлевшие гроздья… Антона Герасимовича, к сожалению, не видно, в проходной стоит другой охранник, мало знакомый Марысе.

– Что там? – спросила Марыся Павловна, когда водитель притормозил.

– Да ничего, – ответил часовой хмуро. – Только Бугор и Кульбака подрались. – И коротко рассказал: чистили на кухне картошку, Бугор чем-то рассердил камышанца, а тот вскипел – разве им долго? – и ножом вслепую швырнул… В плечо вогнал сквозь сорочку. Пришлось укол делать…

– А из-за чего завелись? – Марыся соскочила с мотоцикла.

– Да разве их разберешь… Бугор будто бы непочтительно отозвался о матери Кульбаки… А Кульбачонок ведь бешеный, вспыхнул сразу, а тут еще нож в руке…

Марыся обернулась к своему «кавалеру»:

– Езжай. Я остаюсь.

И ее маленькая фигурка быстро исчезла в двери проходной.

XXIV

«Тормоза не отрегулированы», – еще и так о них говорят. Реакции у них молниеносны: идут, маршируют по двору, песню горланят, а только кто даже невзначай на пятку переднему наступил – вмиг заслоняй лицо. Потом опять пошли, поют.

Так и у Кульбаки с Бугром: быстро подрались, быстро и помирились. Тем более что Бугор под нажимом товарищей вынужден был признать свою неправоту: ведь и в глаза Порфирову маму не видел, а позволил себе отозваться о ней непристойно… Ну и получил по заслугам.

Спустя несколько дней, когда радостно возбужденные ребята ехали в совхоз на работу, оба забияки сидели в кузове рядышком, будто между ними ничего и не было, и Кульбака даже стал подпевать, когда Бугор затянул свою шутовскую:

 
По кривой и неровной дороге
Ехал бесколесный грузовик…
 

Этот выезд был особенный: ехали собирать черешню! Десантом должны были выброситься на совхозные сады, что уже ждут их не дождутся. Дорога аж гудит, простор вокруг, и так весело на душе. Встретил их не карликовый сад и не пальметный, где молодым деревцам руки выкручивают да распинают на проволоке, встретили мальчишек могучие черешневые башни, что свободно вымахали в небо и зарделись купами ягод по верхам, горят, как при свете утренней зари… Высоко? Так это ведь и хорошо, есть куда карабкаться черешневым верхолазам… Просто счастье выпало ребятам, что выбор пал именно на них… Как только зарумянилась «тавричанка» и «ранняя мелитопольская», директор совхоза сразу примчался в спецшколу:

– Помогайте, выручайте, на вас вся надежда!

И вот они здесь. Быстро распределились, выяснили, что и как, и за работу. Черешни ешь сколько хочешь, это разрешается, а черешня такая, хоть и ведро ее съешь – живот не заболит, угощайся, пожалуйста, однако и о норме, хлопче, не забывай!