Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)
Разговаривая с теткой, Мария то и дело нетерпеливо посматривала в окно, а когда после шести появился на горизонте знакомый силуэт «Боцмана Лелеки», просияв, вскочила с места, подбежала к зеркалу и начала торопливо прихорашиваться.
…Вовика она встретила возле портового пивного ларька. Окруженный приятелями, веселый, как всегда, он стоял с кружкой пенящегося пива в руке.
– Привет, Марийка! – сказал он, увидев девушку, словно не очень удивленный ее появлением, как будто иначе и быть не могло. – Хочешь пивка?
От пива Мария отказалась и, отозвав Вовика в сторону, только и успела с ним условиться, что через час они встретятся в парке.
Была она немного обижена, что Вовик встретил ее без энтузиазма, но тут же сама стала оправдывать его. Не мог же он на людях броситься к ней с объятиями? Может, это как раз и хорошо, что он так умеет владеть собою… И что пиво потягивает с приятелями – тоже невелик грех: в порту привыкли к этому…
В парк Мария пришла раньше своего моряка. Тут уже было много молодежи – принарядившиеся после работы девушки, матросы, молодые рыбаки…
Смех, шутки, знакомства… Одни толпятся у кассы кинотеатра, другие целыми косяками прохаживаются по хрустящим, словно обновленным, аллеям, недавно посыпанным свежим ракушечником… Под низкорослыми серебристыми маслинами сидят на скамейках замужние женщины со своими мужьями, ждут, наверное, начала первого киносеанса: сегодня идет «Ночь в Венеции».
Среди гуляющих то и дело попадались знакомые девушки и ребята. Они на ходу здоровались с Марией и, заметив, что она кого-то ждет, понимающе проходили мимо, не останавливаясь, однако по их блестящим взволнованным взглядам девушка угадывала, что они сами влюблены или вот-вот готовы влюбиться!
Кружась у входной арки, чтобы не пропустить Вовика, Мария неожиданно столкнулась со своей недавней учительницей – преподавательницей языка и литературы. Высокая, уже совсем седая, Ганна Панасьевна, слегка прихрамывая и, как всегда, опираясь на палочку, шла по аллее к выходу с каким-то горделивым, суровым видом.
– Ганна Панасьевна! – радостно окликнула ее Мария. – Вы меня не узнали? Здравствуйте…
– О, Лелека?! – остановилась учительница. – Здравствуй… Ты откуда тут?
– Да так, по делам приехала да и сюда завернула… А вы что, уже домой?
– Домой… У меня режим…
Они встали в стороне, под кустом тамариска, обе обрадованные встречей.
В школе девочки были влюблены в Ганну Панасьевну. Казалось бы, как все старые девы, она должна быть злющей – кое-кто из посторонних и правда считал ее такой, принимая ее внешнюю сдержанность за проявление душевной черствости. И может быть, только воспитанники Ганны Панасьевны до конца знали, сколько подлинной доброты таится за этой суровой внешностью, какая глубокая заинтересованность в дальнейшей судьбе каждого неугасимо живет в этом человеке…
Мария не сомневалась, что Ганна Панасьевна и сейчас вот приковыляла в парк, чтобы, отдыхая душой, с чувством законной гордости полюбоваться молодежью, всеми этими юношами и девушками, которые вчера еще сидели у нее за партами, а сегодня отважно ходят на морской промысел, работают на рыбозаводе, в учреждениях райцентра.
– Значит, ты теперь светилкой [10]10
Девушка, держащая свечу при венчании (укр.).
[Закрыть]на маяке, – улыбаясь, сказала Ганна Панасьевна. – Романтичная и истинно благородная профессия.
Марии понравилось, что учительница назвала ее светилкой.
– На судьбу не жалуюсь, Ганна Панасьевна.
– Но постой, постой! – Учительница, прищурясь, внимательно заглянула ей в глаза, словно стараясь проникнуть взглядом в самую душу. – Ты какая-то неспокойная, Мария, чем-то вроде взволнована. Скажи: на первое свидание пришла?
Ганне Панасьевне нельзя было не открыться.
– Почти на первое…
– Кто он? Я его знаю?
– Нет, он не из нашей школы.
– Что ж, раньше или позже это должно было случиться, – проговорила в задумчивости Ганна Панасьевна. – Но ты ведь помнишь? «Умри, но не давай поцелуя без любви!»
– О, что вы, Ганна Панасьевна! – засмеялась девушка. – Разве ж это можно – без любви!
Вовик, остановившийся невдалеке, уже подавал Марии знаки и даже свистнул.
– Извините, Ганна Панасьевна…
– Ну, иди, иди уж, – сказала учительница, покосившись на франтоватого юношу, к которому метнулась Мария с упругой девичьей легкостью.
Выходя из парка, Ганна Панасьевна постукивала своей палочкой сердито, недовольно, словно избранник Марии сразу испортил ей настроение своим свистом и модной курточкой в блестящих «молниях» во всю грудь.
IX
– С кем это ты разговаривала? – поинтересовался Вовик, беря Марию под руку.
– Это наша учительница.
– Ух, видно, злющая! Так на меня покосилась, будто я костыль у нее украл…
– Нет, она добрая… Пойдем в кино, Вовик?
– «Ночь в Венеции»? Это я видел… У нас ночи бывают лучше. Пойдем на падеспань!..
– Танцы еще не начинались…
– Без меня и не начнут, – засмеялся Вовик. – Без меня там жизни нет… Ты падеспань любишь?
– Я не умею.
– А что же ты умеешь?
– Вальсы… Польки…
Как только Вовик появился на танцплощадке, какой-то субъект с тарзаньим зачесом бросился ему навстречу и, оттащив Вовика на середину пустого еще круга, стал с ним горячо о чем-то советоваться. Мария удивлялась: Вовик, стоя в центре круга, на виду у всех, чувствовал себя так свободно и непринужденно, словно он и вырос на танцплощадке.
Наконец включили радиолу, полились звуки любимого Марией вальса «Амурские волны». Какой же он догадливый, Вовик!
Закружились пары, закружилась среди них и Мария, доверчиво положив руку Вовику на плечо. Вовик танцевал легко, свободно, можно было залюбоваться его плавными движениями, гордой, красивой осанкой. Мария чувствовала, что не одна девушка ей завидует, особенно вот та хищная, с голыми, прямо черными от загара плечами дачница, которую никто не пригласил на вальс.
Когда танец кончился, Вовик провел Марию за руку через всю площадку, будто гордился ею, будто хотел, чтобы все присутствующие оценили красоту ее стройной девичьей фигуры!
Охотников до танцев оказалось много. Пришли даже ребята из приморской рыбачьей артели «Сыновья моря» – довольно-таки неуклюжие кавалеры, явились целой гурьбой девушки с новых карьеров. Среди них Мария с радостью обнаружила одну из своих школьных подруг, симпатичную толстушку Раю, с которой она после выпускного вечера еще ни разу не виделась.
Теперь она узнала, что Рая уже несколько месяцев работает где-то на Крымской стрелке.
– Кем же ты там, Райка? – обнимая свою подружку, возбужденно расспрашивала Мария.
– Просто работницей в карьерах, – ответила Рая. – А что?
– Да ничего: не всем в институты ломиться… Я тоже работаю. На маяке… А что вы там добываете в своих карьерах?
Рая лукаво прищурила глаза.
– Ты сегодня ходила по аллеям в парке?
– Ходила.
– Видела, чем посыпано?
– Такой красивый, светло-розовый… приятно хрустит.
– Так это же и есть наш ракушечник. В праздник все железные дороги, все станции европейской части СССР будут им посыпаны.
– Ой, как хорошо! – воскликнула Мария и, вспомнив Ганну Панасьевну, добавила: – Какая у тебя романтичная, благородная профессия, Рая!
В этот вечер, наверное, специально ради Марии играли только вальсы и польки. Мария видела, что Рае тоже очень хочется потанцевать, но пока что ее никто не приглашал. Чтобы доставить удовольствие подруге, Мария уговорила Вовика пригласить Раю на вальс.
– А она умеет? – поморщился Вовик, окидывая взглядом прислонившуюся к барьеру толстушку.
– Умеет, умеет! Пригласи, будь ласков!
– Ладно, ради тебя…
И он галантно пригласил Раю на танец, ничем не обнаруживая, что такая партнерша не совсем его устраивает. Рая же просто сияла от удовольствия, идя с таким кавалером по кругу. А та голоплечая, в огромных серьгах дама, что невесть откуда забралась сюда, в среду трудовой молодежи, все следила за Вовиком, охотилась за ним бесстыдными хищными взглядами.
– Какой интересный брюнет! – неизвестно к кому обращаясь, громко сказала она, когда Вовик проходил мимо. В ответ на реплику он только презрительно улыбнулся, и Мария была ему благодарна за это.
Потом он опять танцевал с Марией, а после нее – с какой-то высокой, смуглой, с косами девушкой, похожей на гречанку. Она только что появилась на танцах, но все уже ее заметили. Сдержанная, спокойная, она была очень красива. Мария чувствовала, что ей не сравниться с ней, но, когда танец кончился, Вовик сразу оставил незнакомку и снова подошел к Марии. Сердце ее наполнилось радостной гордостью, что из всех девушек он отдает предпочтение ей одной.
– Пойдем выпьем воды? – предложил Вовик Марии, и она выбралась с ним из душной тесноты в прохладную аллею парка. Пьянящим запахом цветущего тамариска и маслин повеяло им навстречу.
– Кто она, Вовик?
– Кто – она?
– Та, что танцевала с тобой. На гречанку похожа.
– А, Ксана! Это наш новый врач, недавно из института прибыла.
– Очень красивая…
– Ты с комплиментами осторожнее, Марийка, – пошутил Вовик. – Но что ж это я воды нигде не вижу? Тоже мне торговля!
– Пойдем, проводишь меня и напьешься заодно.
– И правда! Не до упаду же нам танцевать.
Разгоряченные танцами, оба еще пьяные от музыки, они спустились в район порта, где жили родственники Марии.
Уже у самой калитки Вовика осенила идея.
– Хочешь, Марийка, я тебя сейчас по морю покатаю?
Девушка засмеялась.
– На чем?
– Нашу заводскую яхту возьму!
– Кто тебе ее сейчас даст, Вовик?
– Об этом не беспокойся: со сторожем у меня блат. Смотри, какие звезды, какая луна. Чем не венецианская ночь! И в такую ночь спать?
Мария посмотрела на луну, на звезды.
– А это долго?
– А что тебе – долго или не долго?
– Завтра мне…
– Да брось ты свое «завтра», – все больше горячился Вовик. – Хочешь, я тебя на яхте и на остров доставлю… Чем завтра тебе ждать оказии, забирай сейчас свои узелки – и айда!
– Представляю себе: подлетаем вдруг среди ночи на яхте к маяку, и отец навстречу…
– А, мы к самому маяку и не пойдем, чтобы не дразнить твоего старика, зачем? Еще стрелять начнет, и контрабандиста меня примет. Я тебя где-нибудь на диком пляже высажу!
Лунная ночь… Море… И они вдвоем на белокрылой яхте… Большое было во всем этом искушение, но Мария все еще колебалась.
– Яхта ведь заводская…
– А что ей сделается? – настаивал Вовик. – Не убавится же от нее, а нам на всю жизнь воспоминание… Смотри, море аж светится, просто само зовет нас! Марийка, любимая, решайся, прошу тебя!
Мария решилась.
Через полчаса они уже были в море…
Не огонек маяка, а далекий холодный месяц светил в эту ночь Марии с высоты.
Отдалялись берега, таинственно сияло вокруг ночное море, и казалось, мир вымер, только они вдвоем кружат в этот час среди тихих сияющих просторов, распустив над собой белоснежный парус своей молодой любви…
Всю ночь провела Мария в море. Всю ночь чертыхались рыбаки на этот белый блуждающий парус. А на рассвете видели рыбаки, как парус подошел к острову и девушка, подобрав юбчонку выше колен, ежась от утренней свежести, побрела по отмели к берегу.
X
Роднее, чем когда бы то ни было, стал после этой ночи Вовик Марии… Целыми днями думала она теперь о нем, все волновалась – как он там?
Видно, не прошла для него безнаказанно взятая без разрешения яхта, должно быть, отстранил его товарищ Гопкало от капитанства. В обычное время «Боцман Лелека» снова проходил рейсом на Керчь, но на этот раз вместо Вовика на мостике стоял кто-то другой, широкоплечий, усатый, чужой. Он с жадностью грыз красный, как раскаленные угли, арбуз, разламывая его руками, а объеденные корки швырял с мостика далеко за борт, словно хотел дошвырнуть до Марии. Насытившись, он и вовсе отвернулся в сторону, показав Марии свою широченную, обтянутую кителем спину. Разве Вовик мог бы так равнодушно повернуться к ней спиной!
Невесело было на душе у Марии в эти дни. Иногда беспричинно хотелось расплакаться, чего с ней раньше никогда не бывало.
Однажды Мария работала на вышке, настраивала регулятор маяка. Устав, облокотилась с ключом в руке на перила и загляделась на материк. Отсюда, с многометровой вышки, хорошо виден районный городок, темная полоска акаций в парке, школа с белыми колоннами… Интересно, там ли сейчас Ганна Панасьевна? Марии припомнилась недавняя встреча в парке и короткий разговор, который прозвучал сейчас для девушки по-новому, иначе, чем тогда… Какое-то неуловимое предостережение послышалось ей в последних словах учительницы и в том, как она сердито, словно осуждающе, постукивала палочкой, выходя из парка… А что сказала бы Ганна Панасьевна, узнав про ее ночное катание на яхте? Другие с гордостью расправляют над собой трудовые паруса, а каким был тот, взятый контрабандой для пустой забавы парус? А Вовика все же отец, наверное, разжаловал в пожарники; может, стоит он сейчас на рыбозаводской каланче, хотя тушить вряд ли что-нибудь придется – один негорючий камень вокруг.
Девушка перевела взгляд на далекую Крымскую стрелку, которую тоже хорошо видно с вышки. Длинной ровной лентой темнеет стрелка, где-то далеко, по ту сторону моря, крошечный паровозик ползет по ней к карьерам, таща за собой длинную цепочку вагонов; отсюда они кажутся не больше спичечных коробков. Это ведь Рая должна наполнить все те вагоны своим чудесным светло-розовым ракушечником, солнечной россыпью, что будет потом радовать человеческий взор на ближних и дальних станциях «по всей европейской части СССР…».
На этих мыслях и застал девушку «Боцман Лелека». Он появился совсем неожиданно, идя полным ходом со стороны радиостанции, весело разрезая спокойную, сверкающую морскую гладь. Огибая остров, он держался на значительно большем расстоянии от маяка, чем раньше, но и так Мария с замиранием сердца узнала на мостике стройную фигуру Вовика. Видно, все же не камень отцовское сердце, сжалилось, вернуло непутевому сыну его права!
Только почему он так далеко проходит на этот раз – море ли стало мельче, или не хочет дразнить боцмана, с которым до сих пор еще не в ладах?
Вот он поравнялся с девушкой, вот он уже весь перед нею… Мария замерла от счастья. Пусть далеко «Боцман Лелека», пусть едва виднеется на мостике стройная юношеская фигура, но капитан заметит ее и оттуда – капитан должен быть зорким! Вот он сейчас возьмет в руку мегафон, и, расстилаясь по морю, долетит до нее милое, зовущее, плавное, как вальс: «Я-а-а… Я-а-а… Я-а-а…»
Словно зовет само сияющее море, само Марийкино счастье.
Мария ждет, вся дрожит в напряженном ожидании. Но почему-то не появляется в руке капитана мегафон, не зовет Марию море. Вот капитан, видно кем-то окликнутый, шевельнулся, сделал шаг и вдруг… повернулся к Марии спиной!
Девушка сникла, почувствовала, что ноги подкашиваются, и, чтобы не упасть, цепко ухватилась за поручни маяка своими маленькими, замасленными мазутом руками.
Что случилось? Не заметить ее он не мог – она стояла на самой вышке маяка. Не дал гудка, не окликнул, повернулся спиной. Прошел стороной…
До боли, до отчаяния захотелось в эту минуту Марии, чтобы вдруг разыгралось море, разбушевалось штормом и сразу, одним натиском, загнало беспомощного «Боцмана Лелеку» в тихие спасительные бухты острова! Пусть бы тут, возле нее, искал себе спасения бессердечный, безмерно желанный ее капитан!..
Но не разыгралось море, не разбушевалось двенадцатибалльным. Пройдя стороной, удаляется «Боцман Лелека», и лишь волна, поднятая им, медленно, неохотно приближается к берегу.
Докатилась, зашипела на раскаленном песке, угасла…
С тяжелым сердцем Мария снова взялась за работу.
XI
Наверное, и вправду обмелело море, потому что «Боцман Лелека» каждый раз проходил все дальше от маяка, огибая его стороной. Уже и охотничий сезон открылся, можно было бить перелетную птицу, а Вовик на острове не появлялся. И светильный газ вместо него доставил на маяк другой катер, потому что «Боцман Лелека» якобы стоял в это время на ремонте.
Так ушло и лето.
С первым дыханием осени опустел Остров чаек, никого уже не привлекая своими чистыми пляжами да буйным степным раздольем. На пляжах грудами чернели выброшенные прибоем морские водоросли. Ветры гуляли по степи, что лежала теперь под тяжелыми осенними тучами бурая, вылинявшая, словно пустыня. Один за другим увезли колхозы на материк свои ульи, разъехались студентки-ботанички, заметно меньше стало птиц: поразлетелись.
Неприветливо, тоскливо на острове осенью. Днем и ночью воют ветры, ревет море, доставая до самых окон боцманской цитадели солеными брызгами пенящихся бурунов. За густыми туманами даже с вышки маяка не видно уже ни Крымской стрелки, ни веселой, с белыми колоннами школы на далеком берегу материка. Затянуло твой Парфенон непроглядной мглой, нудный серый дождик моросит над морем.
В один из таких дней Мария впервые осталась старшей на маяке. Отец был в отъезде – его вызвали в управление на какой-то инструктаж, и, отправляясь на материк, старик все свои обязанности возложил на дочку.
– Ты уж тут, Мария, смотри, – предупредил Емельян Прохорович на прощание. – Хочешь – читай, хочешь – гуляй, а огонек чтоб у меня светил!
Ответственность не испугала девушку. Работа простая и хорошо знакомая, коллектив дружный, баллоны со светильным газом наполнены. А что море беспокойно, что ночи тревожны, так ей ли к этому привыкать?
Просто и уверенно взяла Мария руль управления в свои руки.
Только мать беспокоилась за нее – не столько, собственно, о ней, сколько о том, чтобы хлопцы не разленились в отсутствие боцмана да чтобы не вздумали, чего доброго, пренебрегать своими обязанностями. Однако мотористы, видно, и сами хорошо понимали напряженность момента и, хотя держались с Марией, как прежде, дружески, распоряжения ее бросались выполнять с полуслова.
Весь день Мария была на ногах.
– Ляг отдохни, – советовала мать. – Еще ночь впереди.
Но девушка только отмахивалась.
– Меня и на ночь хватит.
С моря накатывался туман.
Проклинают осенние туманы моряки, ненавидят их и жители маяка. Густая, ползучая мгла – чем ее остановишь, каким огнем просветишь? Наплывая, застилает собой все, проглатывает остров, смыкается вокруг тебя холодной, липкой, непроглядной хмарью. Насквозь пропитывает одежду вахтенных, добирается до самого тела, и даже в доме все становится влажным, как в погребе.
Сырая тьма – куда ни глянь. Не по себе становится от сигнальных сирен ослепших судов, от тревожного тутуканья звуковых маяков, неутомимо работающих где-то на крымском берегу. Флот в море – и все поставлено ему на службу.
К вечеру поднялся ветер, разметал туман, но море не стало от этого приветливее: темно-стальное, освещенное холодным светом осени, оно бушевало и пенилось, яростно качая на волнах мелкий рыбачий флот.
Наступила ночь – длинная, беззвездная, глухая. Только море шумит, да ветер свищет, да низко проплывают с севера тяжелые эскадры туч, едва не касаясь вышки маяка.
Первым сегодня заступил на вахту Дема. Несмотря на то, что Мария целиком доверяла вахтенному, она и сама всю ночь не могла уснуть. Надев сапоги, закутавшись в платок, ходила и ходила вокруг маяка с ружьем на плече – по отцовскому обычаю, как будто охраняла жизнь своего маленького огонька.
Услышав в темноте знакомые шаги, подавала голос:
– Демьян, ты тут?
– Тут, – глухо откликалась тьма Деминым голосом.
– Ветер какой холодный!
– Сиверко.
– До костей пронимает…
– Угу.
И снова расходились в темноте.
Всю ночь в красном уголке горел свет и лежала на столе раскрытая Мариина книжка. Время от времени Мария заходила сюда, садилась почитать, но приятное тепло натопленной печки быстро размаривало ее, насквозь сырая одежда, прогревшись, окутывала паром и глаза слипались сами собой. Чтобы не уснуть, Мария заставляла себя снова подниматься и, пошатываясь, словно пьяная, выходила на холод, к маяку.
В полночь полил дождь, и тьма как будто стала еще гуще. Со всех сторон – мрак, ветер и дождь, колючий, беспросветный, осенний! Даже трудно было представить себе, что в этот самый час земля еще где-то повернута к солнцу. Казалось, ненастная ночь хлещет вот так дождем да ветром по всему свету… Среди разбушевавшейся тьмы один лишь Марийкин огонек упрямо мерцает в вышние, радует и веселит ее душу.
Уже под самое утро, зайдя в красный уголок, Мария устало опустилась у стола и, наклонившись над книжкой, не почувствовала, как задремала. И даже во сне, тяжелом, тревожном, увидела такую же осеннюю холодную ночь вокруг себя. Все было как наяву: завывание ветра, и шум моря, и ее вахта на маяке. Стоит, напряженно прислушиваясь к морю, и вдруг явственно слышит из далекой тьмы знакомое, долгожданное: «Я-а-а… Я-а-а… Я-а-а…»
Знает: это он, проплывая мимо маяка, кричит ей с палубы в мегафон. Но почему вместо радости на этот раз столько отчаяния в его зове? Словно зовет на помощь, словно подает сигнал смертельной тревоги – SOS?
Мария поняла: «Боцман Лелека» в опасности, он блуждает вслепую среди разбушевавшейся теми и не может выбраться из шторма, потому что не видит Марийкиного маяка.
В самом деле, где маяк? Посмотрела вверх и ужаснулась. Вышка есть, все на месте, а огонька нет… Погас, не горит огонек!
Мария бросилась его зажигать, но никак не может: баллон со светильным газом оказался пустым. Метнулась на склад, но и там все баллоны пустые. Как это случилось? Неужели Вовик привез на маяк пустые баллоны?
А темень бушует ветром, солено брызжет море, зовет милым Вовкиным голосом:
– Мари-я-а-а…
Тогда она решилась на крайность: стала на холме, на самом открытом месте, и, чиркнув спичкой, зажгла на себе праздничную блузку, ту самую, в которой она была на танцах в парке. Зажгла и так и стояла на песчаном холме, радостная, в пылающей одежде, светя ему во тьму вместо маяка…
Разбудила Марию мать. Склонившись над дочерью и дотрагиваясь ладонью до ее лба, тихо, ласково звала:
– Мария, дочушка… Что с тобою? Ты вся горишь.
– Горю? – очнулась девушка. – Почему горю?
За окном уже серело, дождь барабанил в окна. Мать принесла термометр, и Мария смерила себе температуру.
– Неважны мои дела, мама…
– Ох, горе ты мое… Сколько там?
– Сорок…
Взяв Марию под руку, мать перевела ее в комнату, уложила на диван.
Все тело ныло, голова разламывалась. Лежа в постели, Мария слышала глухой разговор на кухне – мать о чем-то советовалась с мотористами. До слуха девушки отчетливо доносился решительный голос Демы. Ох этот Дема! Он намеревается сейчас же мчаться в поселок, передать по радио на материк, чтобы немедленно выслали сюда врача.
Марии неловко, что, заболев, она доставляет столько хлопот и своим на маяке, и, может, даже тем, далеким, на берегу.
– Мама, не нужно! И так пройдет!
Но ее не слушают. Дема уже хлопнул дверью, пустился – после ночной вахты – в свой марафонский пробег.
Пока он бегал, боцманша принялась лечить Марию домашними средствами. Поила ее чаем с медом, наварами трав, сильно растерла каким-то жиром.
Дема вернулся намного раньше, чем ожидали. Ввалился на кухню встревоженный, запыхавшийся, забрызганный до ушей грязью.
Евдокия Филипповна при его появлении только руками всплеснула.
– Что случилось, Дема?
– Передал…
– Слава тебе гос… Ну?
– Сам товарищ Гопкало обещал принять экстренные меры. А как ей?
– Как будто заснула…
Дема облегченно вздохнул, стал приводить себя в порядок.
Вскоре, пробиваясь сквозь сетку дождя, появился на море «Боцман Лелека». На этот раз не прошел мимо, завернул прямо на маяк и, несмотря на немалую волну, удачно пришвартовался.
Прибыл Вовик, привез молодого врача.
Мария металась в жару, и в первое мгновение ей показалось, что это лишь во сне привиделась ей похожая на гречанку девушка в голубой накидке, а за ней бледный, взволнованный, весь в блестках дождя Вовик-капитан. Как будто пеленой морского тумана была отделена от них Мария. Они стояли и разговаривали где-то далеко, хотя разделяла их только комната.
Мать, взяв из рук девушки-врача саквояж, показала Вовику, где повесить мокрую топорщившуюся голубую накидку и легкое демисезонное пальто, которое он предупредительно подхватил с плеча врача.
Сбросив ботики, приезжая оправила на себе шерстяной свитер с приколотым к нему белым голубем мира и, приблизившись к больной, просто, с деловым видом присела на край дивана.
– Ну как? – улыбнулась она Марии и, привычно взяв руку больной, стала считать пульс.
Вовик не подошел к Марии. Может быть, потому, что был без галош и боялся наследить на чистеньких, сухих половичках? Ах, пусть бы не боялся, пусть бы подошел, а то почти и не смотрит в ее сторону, будто избегает возбужденного взгляда больной.
Переминаясь с ноги на ногу, потоптался у порога, словно чужой, в своем блестящем дождевике и уже собрался уходить.
– Может, хоть чайку выпьешь? – утираясь белым фартуком, заискивающе обратилась к Вовику боцманша. – С медком, а?
– Нет, спасибо, Евдокия Филипповна. Спешу. Рейс!
– Не забудьте меня захватить потом, – напомнила врач.
– Вас? Забыть? – усмехнулся Вовик. И, обращаясь к Евдокии Филипповне, объяснил: – Ксения Васильевна останется у вас до вечера. Зайдем за ней, когда будем возвращаться в порт.
– Ох, сынок, как бы непогода не разыгралась… Как вы тогда пристанете?
– Мы не пристанем? Да пусть тут хоть горы выворачивает!
Девушка взяла у Марии термометр.
– Сколько? – поинтересовался Вовик с порога.
– Тридцать восемь и восемь…
– О, не так страшно. Крепись, Мария! Ты же у нас молодчина! – И, сверкнув плащом, исчез за дверью.
Последние его слова, его улыбка заметно подбодрили больную. Ей будто стало легче.
– Я так вам благодарна, Ксана, – от души призналась она, когда мать, отлучившись на кухню, оставила их с глазу на глаз. – Мне даже как-то неловко за эту нелепую мою простуду. Сколько лишних хлопот и вам и… всем.
– Что вы, Мария, – успокоила больную Ксана. – Это ведь наш долг.
– Долг долгом, но сюда…
– Конечно, без привычки на море немного жутковато: глянешь – оно такое неспокойное! Но за это уж благодарите отчаянного нашего капитана. Вряд ли кто другой отважился бы сейчас на таком суденышке да в такой рейс!
– Нет, рыбаки еще все в море, – появившись на пороге, сказала боцманша. – Вы хотели руки помыть? Вода готова.
– Вот спасибо!
Ксана встала и, постукивая каблучками, направилась на кухню. Мария залюбовалась: какие косы! Наверное, если распустить их, совсем была бы похожа на русалку, вытатуированную у Вовика на груди.
Ксана искренне тронула Марию своим вниманием, своим приездом в такой день на остров. Силу долга Мария знала по себе, но здесь, видимо, кроме чувства долга, было и желание, потому что, если бы Ксана не захотела, она нашла бы десять отговорок, и даже товарищ Гопкало не смог бы ее заставить поехать сюда. Сама же говорит, что к морю она непривычна, что море ее страшит.
Из кухни Ксана вернулась умытая, посвежевшая и, пододвинув стул к дивану, снова спокойно села около больной. Мария невольно сравнивала себя с молодым врачом, смотрела на себя и на нее глазами Вовика. Одна сидит свежая, здоровая, спокойная, исполненная сознанием своей красоты, а другая скрючилась рядом с ней, такая неказистая, маленькая в постели, со скуластым лицом и огрубевшими от работы руками… Такими видел их только что Вовик, такими унес в своей памяти в открытое море.
Для молодого врача Мария, видимо, была приятной и интересной пациенткой. С простодушной доверчивостью она выслушивала советы Ксаны, не морщась проглотила порошок, терпеливо перенесла укол. Только очень засмущалась при этом, стыдливо отвернулась к стене, когда стальное жало шприца вонзилось ей в тело.
– Какая вы упругая, крепкая! – похвалила Ксана. – Вы, наверное, спортсменка?
– У нас тут все спортсмены.
– И выдержка ваша меня радует… Директорша говорит, что я еще не наловчилась, грубо делаю уколы, а вы вот совсем легко переносите.
– Я бы и не такое перенесла, – стискивая от боли зубы, призналась Мария. – Только бы быстрей избавиться от этой хвори… Сразу чтоб, одним ударом!
– Температура понемногу спадает, – заметила Ксана, – думаю, через недельку встанете на ноги.
– Недельку? Что вы, Ксана! Мне ведь сегодня к вечеру надо быть на ногах!
– К вечеру? – усмехнулась Ксана. – Свидание у вас, Мария, что ли?
– Нет, просто должна… На мне же маяк!
Евдокия Филипповна, возившаяся на кухне, все время прислушивалась к негромкому разговору врача с Марией, и оживившийся голос дочери звучал для нее наилучшей музыкой. Дело, видно, и вправду шло на поправку. И хотя причину этого боцманша видела не столько в докторских порошках и уколах, сколько в своих целебных травах да натираниях, тем не менее это не мешало ей оказывать молодому врачу всяческое внимание и гостеприимство. Горой уже высилась перед Ксаной и жареная рыба, и пироги, и пампушки с медом, а боцманша все подкладывала и подкладывала из своих неисчерпаемых запасов. Ничего не жаль, лишь бы только докторша выгнала из дочечки проклятую эту простуду, что она подхватила ночью, выскакивая разгоряченная от печки на холод к маяку.
Отношения между Ксаной и Марией становились все теплее, интимнее.
Беленький пластмассовый голубь мира, как только Мария имела неосторожность похвалить его, сразу же перекочевал с Ксаниной груди на грудь Марии.
– Это в знак того, что вы мне нравитесь, Мария…
К шуму моря, не утихавшему за окном, Ксана, видимо, уже привыкла, и все реже обращала на него внимание. С явным интересом она рассматривала развешанные на стенах снимки острова, сделанные еще в позапрошлом году приезжавшим в отпуск братом Марии – Антоном.
– У вас тут летом, наверное, очень красиво, – сказала Ксана, разглядывая любительские снимки степи. – Это же все ваша степь?
– Да, – с едва заметной грустью ответила Мария.
– У вас тут, говорят, и пляжи чудесные, и дичь всякая водится?
– Водятся даже олени, Ксана… Уже и оленята есть.
– На то лето обязательно приеду сюда! А может, еще удастся и заводских детей сюда вывезти, лагерь на все лето организуем. Я сама с радостью согласилась бы здесь работать!
– Что ж, приезжайте, Ксана… Правда, у нас тут бывает… нелегко.
– А я трудностей не боюсь. Иногда так хочется чего-нибудь героического! Подвиг какой-нибудь совершить! Вот вы тут одна светите на все море, я просто завидую вам, Мария! В вашей работе столько романтики!
– А в вашей разве нет?
– Что моя!.. Вон в газетах вы читали на днях? Молодой хирург в условиях простой сельской больницы успешно сделал операцию на сердце… Может быть, он даже выпускник нашего института – разве их всех запомнишь? А что я?
– Вы тоже свое дело делаете.
– Не говорите, Мария. Мне ведь еще никого не приходилось спасать.
– Рыбаки наши от болезней умирать не любят, – весело бросил из кухни один из обедавших там мотористов. – У рыбака такая доля: или живет до ста лет, или совсем с моря не возвращается!
А Ксана, понизив голос, продолжала:
– Скажите, а у вас тут бывают случаи, чтобы зимой льдину с людьми уносило в море?
