Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)
Подкупленный родителями тюремный переводчик «Иван Иванович» устроил так, что машина утром и вечером останавливалась на несколько минут у тюремных ворот. В это время арестованным можно было передать продукты, белье. Убийвовки принесли своей дочери даже пододеяльник и наволочки, однако Ляля взяла себе лишь несколько простыней и маленькую подушечку с вышитым цветком. На этой подушечке она любила в детстве баюкать куклу.
Эти рейсы из тюрьмы в школу и обратно были единственными светлыми минутами в жизни арестованных. Благодаря попустительству часовых, которые совершенно не обращали на них внимания, узники имели возможность разговаривать и советоваться более открыто, чем в школе, в кабинете биологии. Эти рейсы превращались в своеобразные боевые летучки, где подводились итоги дня и намечалась тактика для предстоящей встречи со следователем, выявлялись рифы и опасности. На одном из таких совещаний Ляля высказала мысль, что нужно спасти кого-нибудь из шести. Товарищи молча переглянулись между собой, каждый, возможно, подумал о себе, но взгляды всех почему-то в конце концов остановились на Ильевском. Идея, очевидно, всем понравилась, однако обсуждать ее пока что не стали.
В первые дни на допросах почти не били. А теперь все чаще конвоиры приводили от следователя под руки то одного, то другого и бросали через порог измятого, измученного, как будто побывавшего под колесами машины. Вальку били по голове обломками изуродованного радиоприемника, и его курчавый чуб свалялся в кровавую корку.
Сегодня втолкнули в биокабинет истерзанного Сапигу. Он, как старик, доплелся до своей парты, сел, свесил на грудь голову и злобно, по-солдатски, выругался, не стыдясь девушки.
– О чем спрашивали?
– Требовали назвать соучастников.
– Опять?
Потом приволокли Бориса в разорванных штанах, и Валентин, у которого было две пары брюк, стянул одну. Общими усилиями натянули на Борьку. Для него они оказались слишком широки. Борис глянул затекшими щелочками глаз и горько пошутил:
– Широки, как Черное море…
Все засмеялись.
– Что от тебя хотели?
– То же самое: назвать соучастников.
Его не спрашивали, как он пытался выкрутиться. О том, что говорили товарищи на допросах, не допытывались. Об этом узнавали по глазам. Когда кто-нибудь из них, возвращаясь от следователя, появлялся на пороге, пять пар глаз задавали один и тот же вопрос, и глаза отвечали каждый раз одно и то же.
Сережа Ильевский сидел на задней парте, задумчиво бренча петлей оторванной крышки. На белом лбу двигались тонкие стрелки бровей. По этим тонким стрелкам можно было безошибочно угадать, когда Сережка особенно сосредоточен, а иногда – и о чем именно он думает. Ему никак не удавалось скрыть свои мысли.
Сережку, как обычно, вызвали последним. Когда переводчик входил с издевательской улыбкой на лице, все знали, что он пришел за Ильевским.
– Поэт! – выкрикивал переводчик.
Сережка вначале не отзывался, но товарищи убедили его, что тут нечего стыдиться, даже наоборот. Теперь Ильевский на выкрик «поэт!» отвечал:
– Я.
Сегодня перед тем, как идти на допрос, он попрощался за руку с товарищами. В последнее время так поступали все, ибо не знали, вернутся ли с допроса живыми. Только Валентин не прощался, делал вид, что ему все нипочем, краснея и уверяя товарищей, что он живучий и от побоев не умрет.
Когда Сережку выводили, все провожали взглядом его худощавую спину в ситцевой старенькой рубашке, заправленной в брюки, его тонкую шею с глубокой ямкой посередине.
Ильевского товарищи особенно любили, относясь к нему с шутливой нежностью, как к младшему брату. Время, которое они просидели под арестом, еще более укрепило их чувства. Какой-то необычайно родной стала для товарищей его детская картавость, задумчивые, словно удивленные глаза, и даже стихи Сережи, не менее детские и наивные, казались теперь шедеврами настоящей поэзии. Между собой друзья держались с подчеркнутой грубоватостью взрослых, но Сережку каждому из них хотелось приласкать, как маленького, положить руку ему на плечо или погладить его непокорный, давно не стриженный чубчик.
Особенно радовались тому, что не ошиблись в Сережке. Здесь, в неволе, они до конца поняли, какой сильный дух жил в его хрупком теле. Сережка словно возмужал и даже окреп физически. Взгляд его черных глаз сверкал дерзким вызовом. В движениях исчезла суетливость, он ходил неторопливо, по-матросски, вразвалочку.
И сейчас, когда Ильевского увели на допрос, товарищи сразу заговорили о нем. Спасти! Спасти во что бы то ни стало!
Флегматик часовой сидел у порога, налаживая свою зажигалку и прислушиваясь к шагам в коридоре. Начальников своих он узнавал по походке и, заслышав их шаги, тут же спохватывался, но, когда проходили другие, даже ухом не вел и арестованными не интересовался.
– Мне кажется, его можно выгородить, – говорила Ляля, кивнув вслед Сереже. – Он самый молодой, и на вид… совсем не похож на подпольщика…
Эта мысль понравилась всем.
– Ему известны все связи, – с трудом произнес Сапига: у него были рассечены губы. – Он свяжется с лесом…
– А потом, – тихо добавил Валентин, – он знает, где закопаны протоколы… Когда вернутся наши, он за всех отчитается.
Сережка в самом деле был чем-то вроде летописца подпольной организации. Всю несложную ее документацию вел и хранил именно он.
– Хоть одного сберечь, – сжимал до хруста пальцы Боря Серга, будто речь шла лично о нем. – Хоть одного!..
– Будем выгораживать во всем, – убежденно шептала Ляля. – Брать на себя все, что только возможно!..
– Шкет, мол, – улыбнулся распухший от побоев Ленька. – Ничего не делал и не мог делать… Не получил ни одного серьезного поручения.
– Но ведь Королькова рассказала немцам о его стихах? – спохватился Борис.
– Пустая забава, – отмахнулся Ленька. – Главное, что мы ни в чем не могли бы довериться такому шкету.
Спасти, спасти!.. Как сразу стало легко на душе! Как будто, спасая товарища, каждый из них в какой-то мере обретал желанную свободу и оставался в живых. Вся сила их сердец была сейчас безраздельно отдана Сережке.
А его втолкнули через порог избитого, окровавленного. Ленька вскочил и помог ему добраться до парты. Ляля подала ему платок.
– Вытрись, Сережа…
Парень неторопливо вытирал кровь с лица, а в глазах у него прыгали дерзкие неугомонные чертики. Их не было, когда он шел на допрос.
– Что с тобой, Сережка?
– Декламировал…
– Как декламировал?
– Очень просто… Они заладили: декламируй и декламируй, что ты о нас писал… Ну, тут я и дал им!
– Сережа!..
– Смотрю прямо на них и бросаю им в лицо:
Как же судить меня может
Этот фашистский сброд?
Гордо был век мною прожит,
Я не служил у господ!
Часовой-конвоир гаркнул: «Замолчать!»
– Вот здорово! – шепотом воскликнул Серга.
– Можно было бы и без этого, – мрачно заметил Сапига, думая, что Ильевский сам себе навредил.
– И что же они? – смеялся Пузанов.
– Они бьют, а я читаю, они топчут, а я читаю… «Фанатик! – кричат. – У него большевизм в крови!»
Сережка с гордостью окинул взглядом товарищей. Все они были чем-то омрачены. Переглядывались за его спиной.
– Чего вы перемигиваетесь? – рассердился парень. – Когда я рад, вы всегда перемигиваетесь!..
По коридору застучали сапоги, часовой вскочил на ноги, крикнул на арестованных и спрятал в карман зажженную сигарету. Сапоги простучали мимо. Солдат все еще стоял, будто деревянный, а в кармане у него словно дымился фитиль. Казалось, он вот-вот должен взорваться и улетучиться.
Все предполагали, что на сегодня хватит, что их вскоре повезут на ночь в тюрьму, как вдруг вошел растерянный переводчик и опять, второй раз за день, позвал Убийвовк на допрос.
Ляля попрощалась с товарищами, поправила прическу и пошла. А через полчаса в комнате следователя прозвучал пистолетный выстрел. У товарищей перехватило дыхание.
– Стреляют…
Выстрелы глухо звучали один за другим с одинаковыми паузами. Конвоир насторожился.
– Товарищи… Расстреливают! – шептал Серга одними губами.
Прислушивались, окаменев. Они уже не надеялись увидеть Лялю.
Однако она вернулась. Вернулась белая как стена, с помутневшими глазами. Но не избитая, не искалеченная. Даже прическа лежала таким же аккуратным венчиком, как и тогда, до вызова.
– В чем дело, Ляля? Что за выстрелы?
Ляля в изнеможении села за парту и некоторое время, не могла вымолвить и слова.
– Допрашивал какой-то новый… Фу, мерзость… Поставил к стенке – думала, все… Стали стрелять вокруг головы…
– Гады! – воскликнул Серга с ненавистью.
– А я молчу. У самого плеча – молчу, ниже – молчу… Всю обстрелял, до самых ног, вышла, как из рамы… Оглянулась – и свой силуэт узнала на стене.
Ее глаза потускнели, словно туманом их застлало.
– Мы думали, что тебя убили! – воскликнул Серга. – Вот паникеры!
Девушка вяло улыбнулась.
– Пусть… хоть силуэт оставила на стене… Родной школе на память.
На следующий день Ильевского допрашивали последним. С допроса он возвратился крайне возмущенным. Его детские губы мелко дрожали. Не обращая внимания на часового, который смотрел от двери на арестованных будто в пустоту, Ильевский набросился на товарищей.
– Вы зачем меня грязью обливаете? – сердито закричал он.
Товарищи удивленно переглянулись, словно ничего не понимая.
– В чем дело, Сережа?
– Я вас спрашиваю, зачем вы грязь на меня льете? – Сережка чуть не плакал от возмущения. – Мне все известно!.. Мне следователь показал ваши пасквили!.. Чем я провинился?.. Я делал все, что мог!..
Ляле стало нестерпимо жаль Сережку. Он стоял перед ними худощавый, возмущенный, страшно обиженный. Судорожно стискивал тонкими пальцами ремешок на глубоко запавшем животе.
– Сережа, сядь, – тихо попросила Ляля. – Так нужно, Сережа.
– Зачем мне это нужно? Зачем? У меня тоже мама, сестра. – Голос Сережки дрогнул. – Я не хочу, чтобы они… Чтобы когда наши придут…
– Сереженька, нужно… Нужно, чтобы ты остался… хоть один…
– Почему я? – вскипел парень.
– Не кричи.
– Почему именно я? Почему не ты? Почему не Ленька? Почему не Борис? Почему не другой?
– Про них не поверят.
– Не поверят? А про меня поверят? На Ильевского лей, что хочешь, и все поверят!..
– Я не то хотела сказать…
– Замолчи! После этого… После этого ты мне не друг!
Ильевский отвернулся к стене, чтобы скрыть от товарищей слезы.
– Сережа… Мальчик ты наш…
– Не хочу с тобой разговаривать. Не обращайся ко мне!
– Мы не из жалости, тезка, – сказал Сапига, сочувственно глядя на понурившегося Ильевского. – Это нужно, и мы все вместе решили…
– А что обо мне подумают? – накинулся на него Сережка.
– Кто?
– Как кто? Наши!
Сапига не знал, что ответить.
– Сядь, Сережка, – сказал Пузанов, беря Ильевского за руку. – Успокойся, дружище.
Сережка сел.
– Мы не тебя одного, – утешала Ляля. – В последний момент, когда все уже будет окончательно видно, мы… все, возможно, набросимся на них… Задержим на какой-то миг, а тем временем, у кого сил побольше, будет бежать… Может, Ленька…
– Сравнила! – сердито поднял голову Ильевский. – Значит, тогда – кто покрепче, а сейчас – кто послабее? Так получается? А может быть, я тоже… покрепче?!
Все невольно улыбнулись. Сережка сердито засопел. Потом и сам вдруг просиял, улыбнулся.
– Все равно они вам не поверят, – убежденно заверил он. – Капитан сказал, что большевизм у меня в крови!..
XI
На ночь арестованных отвозили в тюрьму и разводили по камерам. В мужских камерах было полно узников, попавших в руки немцев по разным подозрениям.
Борис попросился в одну камеру с Валентином, но лишь заработал подзатыльник. Их посадили отдельно, с незнакомыми людьми. Разлучили всех.
Ляля сидела в одиночной камере, не догадываясь, что это устроено по протекции подкупленного «Ивана Ивановича». Когда она впервые вошла в эту клетку с зарешеченным окном, на нее дохнуло смрадом и гнилью погреба. Ей показалось, что она не выживет до утра, задохнется от недостатка воздуха. Однако постепенно привыкла, приспособилась, посмотрела на свое жилье глазом аккуратной хозяйки. Нельзя ли его как-нибудь хоть малость приспособить для жизни?
Вытерла тряпочкой влажные, покрытые зеленоватой плесенью стены, сняла паутину под потолком. Потом добилась, чтобы ей дали ведро воды и тряпку. Засучив рукава, подобрав платье, Ляля энергично принялась мыть пол. Работала до сумерек. Утром, пользуясь свободным временем перед казенным завтраком, встала на спинку кровати, дотянулась до окна и носовым платочком начала протирать стекла. Часовой со двора без предупреждения выстрелил в стену у самого окна. От неожиданности Ляля чуть не упала. Через некоторое время, осторожно следя за часовым, она торопливо протерла еще одно стекло. Так наконец она протерла все окно, теперь в камере стало гораздо светлее.
Когда ей передали из дому постель и флакончик с духами, Ляля застелила матрац чистой простыней, а воздух освежила – она всегда охотно пользовалась одеколоном и духами. После этого камера стала несколько уютнее. Ляля оглядела свое тесное жилье, вычищенное и прибранное, и осталась довольна своей работой. Наконец – в чистом.
Она органически не терпела никакой грязи.
Однажды вечером в тюрьму привезли новую партию арестованных и стали размещать по камерам. К Ляле втолкнули одну из жертв. В сумерках трудно было рассмотреть лицо, и Ляля увидела у порога только закутанную голову и коротенькую юбчонку.
– Как тут у вас хорошо, – сказала новенькая, когда часовой запер за нею дверь. – Как славно пахнет! Сиренью! – И приблизилась к Ляле. – Здравствуйте!
Ляля была поражена: такой знакомый голос! Где она его слышала? Приглядевшись поближе, она оторопела от радостного удивления: перед нею стояла босая, раскрасневшаяся Веснянка.
– Откуда ты? Как попала?
Девушка пристально посмотрела на Лялю.
– A-а, это вы? Вы тоже тут?
Ляля засмеялась.
– Почему тоже?
– Да просто так. Вдвоем будет веселее.
Девушка по-хозяйски осмотрела камеру, подошла к кровати, застеленной белой простыней.
– Это вы тут спите? – с уважением спросила она Лялю. – Культурно… А где же мне приткнуться?
Она огляделась по сторонам.
– Уляжемся вдвоем, – сказала Ляля. – Кстати, давайте познакомимся. – Она подала руку. – Ляля…
– Ляля? Как чудно! Будто ребенка…
– А тебя как?
– Угадайте.
– Знаешь, как я тебя мысленно называла?
– А как?
– Веснянкой.
– Ой, как здорово! Так и зовите!
В коридоре ударили в рельс.
– Что это? – удивилась Веснянка.
– Сигнал на сон грядущий.
– А мне не хочется!
– Хочешь не хочешь – ложись. Обязательно.
– Антихристы! – воскликнула Веснянка, снимая платок и раздеваясь, словно она была дома.
Ляля тоже разделась.
– Вы не бойтесь, я чистая, – предупредила девушка Лялю. – У меня ничего такого нету.
Ляля улыбнулась:
– Ну и хорошо.
Дежурный заглянул в «волчок», проверяя, все ли улеглись.
Девчата устроились на жестком матраце, накрылись простыней. Маленькой Лялиной подушки не хватало на двоих, и головы лежали вплотную, одна к другой.
– Это у вас одеколон или духи пахнут? – спросила девочка.
– Духи. – Ляля достала из-под подушки флакон и, открыв, протянула Веснянке. – Правда, замечательно пахнет?
– Ага… Ночной фиалкой… или сиренью…
– Это особенный запах, – сказала Ляля таинственно.
– Где вы их взяли?
– Передача из дома. Мама и тут меня балует.
Ляля, понюхав, плотно закрыла флакон, положила его под голову и легла.
Сверху, сквозь решетку, в камеру глядели высокие звезды.
– Гляньте, Ляля, стекла в окне вроде бы синие?
Ляля вздохнула:
– Это, Веснянка, синяя ночь плывет мимо нас…
– Ой, какая ночь…
Лежали ровно дыша.
– Так за что ты попала, Веснянка?
– За то, что и остальные. Все собралось разом: и то, что от Германии убегала, и то, что куры плохо несутся! Кладовщик наш набрехал в конторе, что я, мол, яички краду, а ему не сдаю. До войны, говорят, куры неслись с утра до вечера, а теперь им как позашивало!
– Саботаж?
– Да выходит так… А почему о себе молчите? Мне тоже хочется знать, за что вы здесь.
– И мы, как и все, – сказала Ляля. – За все разом: и радио слушали, и листовки писали, и… многое другое…
Удивленная Веснянка приподнялась на локте:
– Так вот вы какие? Может, это я ваши листовки читала?
И, близко наклонившись к Ляле, прикоснулась к ее плечу. Ляля стиснула зубы.
– Больно!
– Что это? – ужаснулась девочка. – Вас били?
– Тут всякое бывает, Веснянка. – Ляля вздохнула и умолкла.
– Так вот вы какие, – медленно повторила девушка. – И много ж вас тут?
– О, Веснянка, нас тут целый полк!..
– Полк! – восторженно прошептала девушка, как будто обращаясь к самой себе. – Танковый полк…
– Какой танковый? – удивилась Ляля.
– А тот, что под Полтавой погиб в прошлом году… Это я о нем вспомнила…
– Откуда ты знаешь об этом?
– Слышала… У нас все слышно…
– Постой, ты из какого совхоза? Случайно не из «Жовтня»?
Девушка помолчала, кажется, улыбнулась в темноте.
– Из «Жовтня».
– Ты Любу Ильевскую знаешь?
– Любку еще б не знать!.. Мы с нею дружим. Сейчас она пошла в Полтаву, потому что брата у нее забрали.
– Тогда мне все про тебя известно!
– Что известно?
– Это ты хранишь знамя?
– О! А вы откуда знаете?
– От Сережки.
– Ой, Сережка! А где он сейчас?
– Он с нами.
– Тут?
– Тут…
Девчата помолчали.
– А он хороший, Сережа. Не правда ли? – немного погодя как-то с опаской спросила Веснянка.
– Хороший.
– Вы его… любите?
– Люблю.
Веснянка мигом привстала на постели.
– Любите?
– Да чего ты, Веснянка? Ты, наверное, тоже… любишь? Ты, может быть, влюблена?
– Не знаю, – шепотом ответила девушка.
– Так вот в чем дело! – улыбнулась Ляля. – Не бойся. У меня есть… мой. Другой.
– Где?
– Там… воюет…
Веснянка опять легла и успокоилась. Ляля обняла ее горячее, словно налитое тело. Твердые яблоки грудей ощущались сквозь полотняную жесткую сорочку.
– А я бы и замуж пошла уже, – помолчав, сказала она, развеселив Лялю своей напускной взрослостью.
– Но ведь тебе еще далеко до совершеннолетия?
– Из моих ровесниц не одна уже свадьбу сыграла… Семейных пока не берут в Германию, так они и давай все жениться. Ой, сколько девчат и хлопцев жизнь себе испортили! Или нелюбимую берет, или за нелюбимого идет, за первого встречного… Не поверите, пятнадцатилетние – и те женятся. Бывает, что вместе зарегистрируются в управе, лишь бы староста ихний знал, а вместе и не живут. И смех и грех!.. Я так не согласна.
– А за кого бы ты пошла, Веснянка?
– У меня есть, есть, Ляля! Такой… хороший хлопец. Только вы его не знаете!.. Я и сама тоже как-то… вроде бы не знаю.
– Как же это так?
– А так, вроде вижу и не вижу, снится не снится, чудится не чудится… Вот словно бы иду полем, а вокруг жито, как море, и совхоз наш белеет черепицей, и солнце с неба припекает. И вдруг слышу, зашумело что-то, словно крылья, глядь – орлиные, а это он откуда-то выплывает, летит ко мне… Лето, а он почему-то на лыжах летит, а лыжи на солнце сверкают, как золотые; и палки у него в руках тоже золотые, и машет он ими, как крыльями! Останавливается против меня, смотрит, а потом пальцем меня по носу – щелк! «Ишь, – говорит, – нос как облупился на солнце!..» А я в жито бегу, бегу, колосья шумят за мной, а я думаю: это он гонится, летит, подлетает… Дух у меня перехватывает, бегу дальше, падаю и лежу, не шевелясь… И уже стихло все и никто не гонится… Все в сладком мареве, жито млеет, земля пышет теплом, а я лежу и зубы стискиваю, чтоб не разреветься. И сама не знаю, почему мне хочется плакать…
– Это тебе снилось, Веснянка?
– Нет, это не снилось, это я так… не знаю.
Девушки лежали на спине, глядя на высокие звезды, мерцавшие за окном.
– Почему это так, – начала после паузы Веснянка напевным голосом, – что, когда смотришь на звезды, они начинают как будто притягивать к себе и ты растворяешься в этом мерцании? Почему это? С вами такое бывает? Вы любите звезды?
– Когда была студенткой, я специально изучала их, Веснянка. Вся моя наука была о звездах, о их жизни.
– Разве они живут?
– Живут, живут, Веснянка… Даже если какая-ни-будь угаснет, то все равно живет еще много-много лет… И светит нам…
– Как же это?
– А так… – Ляля умолкла. Через некоторое время она повернулась на бок, лицом к девушке. – Ты не сердись, Веснянка, что я к тебе пристаю… Но все-таки скажи – где же ты прячешь знамя? И что с ним будет – ведь оно там, а ты здесь? Кроме тебя, никто не знает о нем?
– Знают, – уверенно ответила Веснянка. – Я только сначала никому не говорила, на одну себя надеялась… То в земле, то в кожухе хранила… А когда пытались в Германию отправить, трижды убегала из-под автоматов и тогда открылась… Самым надежным. Теперь оно у всех совхозных девчат под охраной.
– Мы хотели его поднять над Полтавой, – призналась Ляля. – На самом высоком доме или на самом высоком дереве в Корпусном саду.
– Вот здорово! – восторженно воскликнула Веснянка. – А разве мы не убежим? Только бы в эшелон попасть, а там я знаю, что надо делать… Наши хлопцы рассказывали: надо разобрать пол в вагоне! Да не я буду, если мы не убежим! Ляля, вы – как?
– Убежим, – приглушенным голосом ответила Ляля.
– И Сережка с нами?
– И Сережка…
– Тс-с! – Девушка вдруг насторожилась, привстала и подняла обнаженную руку. – Вы слышите?
– Что такое? – Ляля тоже села и прислушалась.
Веснянка вдруг соскочила на пол и приникнула к полу.
– Идите сюда!..
Ляля, как и она, опустилась на пол и прижала ухо к влажной доске.
– Слышите?
Пол еле уловимо дрожал и гудел, словно глухая басовая струна. Вернее, гудело где-то под ним, в недостижимой глубине. Будто скрытое море глухо волновалось и бурлило в недрах земли.
Ляля мгновенно вскочила на ноги и кинулась к стене. В соседней камере сидел Леня Пузанов. Она начала быстро и нервно выстукивать:
– Гудит, гудит. Слушай, гудит…
Веснянка смотрела на Лялю ошеломленно, не понимая, что она делает.
Вдруг противоположная стена отозвалась таким же лихорадочным стуком.
Стучал Ильевский. Зимой на подпольных занятиях он так и не овладел как следует техникой тюремного перестукивания. Поэтому его трудно было теперь понять. Он очень переживал из-за этого, а товарищи, которые иногда с ним перестукивались, чувствовали себя так, будто разговаривают с заикой.
Сейчас Сережка стучал особенно беспорядочно, и у него выходило только какое-то «ма… ма… ма…».
– Кто это стучит? – спросила Веснянка у Ляли, перебежавшей уже к Сережкиной стене.
– Ильевский.
– Сережка?
Ляля кивнула.
Веснянка изо всех сил забарабанила кулаками в стену, прижалась к ней головой.
Часовой стукнул прикладом в дверь, выругался.
– Сережка! – прижавшись лбом к стене, горячо шептала девушка. – Это я, Марийка, это я!..
– Он тебя слышит, – утешала Ляля Веснянку, беря ее за руку и мягко отстраняя от стены. – Слышит, слышит…
Девушки стояли, взявшись за руки и глядя друг другу в глаза. В длинных сорочках они были похожи сейчас на двух разведчиков в маскхалатах, притаившихся в темноте.
Звезды светлели в высоком небе за решеткой. Густая синева стекол становилась прозрачной. Наступало утро.
А внизу, в глубине, что-то гудело и гудело.
XII
Если бы в эту ночь Ляля могла не только слышать гул, прокатившийся под Полтавой, но и видеть источник этого гула, то увидела бы…
Где-то в России, западнее Нового Оскола, стоят среди ночи стрелковые батальоны, слушая боевой приказ. На темной опушке леса, возле безмолвных тяжелых танков, выстроились молчаливые танковые экипажи. Они тоже слушают боевой приказ.
В лесной тишине послышалось шипение ракет.
В наступление!
Синеет утреннее небо, чистое, как первый рассвет на земле. Лес шумит листвой необычайной красоты и яркости, как первая зелень на земле! Просыпаются птицы, поет весенняя кукушка, и ее звонкий голос слышен на весь мир.
В наступление!
Ударит артиллерия, поднимутся самолеты, пойдет кругом вся земля, с небом и голосистыми кукушками, станет сплошным удушливым смерчем, все утонет в грохоте и клубящемся дыме. Завтра Совинформбюро сообщит о весеннем наступлении Красной Армии, в сводках появится новое – Харьковское направление, и весть о нем молнией облетит фронты.
Прозвучит команда, и танковые экипажи привычно сядут в машины, и одну из них поведет Марко Загорный. Ворвется ли он в Большую Михайловку, или Маслову Пристань, или Корчу, или Белгород – все равно! Будет родная земля, где их ждут стонущие в неволе сестры, братья, матери… «Довольно страданий, родная, довольно!..» – прошепчет кто-то слова поэта.
Машины выйдут на исходные рубежи. Каждый вспомнит самое дорогое, Марко вспомнит Полтаву, плывущую где-то белой яхтой в зеленом море садов, вспомнит светловолосую девушку, и механик-водитель нажмет на стартер.
Взревут моторы, грозные машины двинутся в майский рассвет, облепленные молчаливыми пехотинцами. Глаза их устремлены вперед, затворы спущены с предохранителей, пластмассовые медальоны бессмертия – в карманах.
Стрелковые батальоны второго эшелона, ожидая своей очереди, будут лежать на лесистой опушке, провожая глазами машины с десантниками. Неумолчный грохот разбудит горы и долины, чистый горизонт затянется дымом, танки рванутся от леса зеленой низиной.
Населенный пункт, таинственный и настороженный, совсем близкий и бесконечно далекий! Не знаем твоего имени, но ты родной до глубины души, потому что хатки, которые смотрят на нас, возводились нашими отцами и белились руками наших матерей!..
Все ближе выплывает из рассветной мглы безымянный населенный пункт, «юнкерсы» разрывают небо, свистят косые бомбы, низвергаясь на зеленый луг, бьют из населенного пункта пушки и тяжелые минометы – навстречу!
Исчезает зеленая низина, проваливается в клубящемся дыму, немецкие артиллеристы беснуются, потому что из-за дыма им не видны советские танки, самолеты засыпают балку бомбами. Горький дым, волны ядовитых газов, как в отравленном море.
– Не видать, – скажет сквозь зубы один из тех, кто окопался на опушке, ожидая команды.
– Вот они! – скажет другой, более зоркий, разглядев в глубоком дыму первый танк, а за ним и другой, третий – танки сражаются в долине на самых тяжелых участках, мины взрываются на броне, оставляя пятна копоти там, где сидели десантники.
Тем временем новая группа танков, приданная батальону, с грохотом вырывается из лесу, вновь набирает десанты и мчится в дымную вьюгу, что ревет-бушует над лугом, когда-то зеленым и ровным. Тяжелые машины, надрываясь, одолевают гибкую трясину, солдаты сыплются с них и, пригибаясь, бегут вперед. Взрыв – все вокруг разлетается в клочья, раздаются стопы, кровавой росой покрываются высокие травы.
Исчезает за дымами населенный пункт, оставаясь только на карте, водитель прижимается лбом к триплексу [7]7
Триплекс– специальное пуленепробиваемое стекло.
[Закрыть], и в узкой смотровой щели перед ним качаются, словно плывущие по волнам, сады и хаты.
Потом все исчезнет, провалится, останется только непроглядный дым. Едкая рыжая тьма – ночь, такал неестественная после восхода солнца…
«Не видать», – подумает кто-нибудь на опушке, ожидая своей очереди.
А из леса тем временем вырвется третья группа танков, и танкисты, яростно бранясь, поведут их в рыжую взвихрившуюся тьму следом за первыми.
И тогда по команде встанет весь батальон, ожидающий на опушке, встанет и тот, кто первым сказал «не видать», и, сжимая винтовки, все кинутся вслед за машинами по высоким красным травам, сбивая кровавую росу.
Будет стремительная атака, бойцы, пригибаясь, будут исчезать за танками в адском грохоте, в смерчах огня, в рыжей непроглядной мгле.
Это будет первый день майского наступления 1942 года.
XIII
Переводчик «Иван Иванович» под строгим секретом сообщил Лялиному отцу, что на следующей неделе всех заключенных повезут эшелоном в Киев. То же самое – и также «строго секретно» – он сказал и родным остальных подпольщиков. Это было похоже на правду, потому что наступление под Харьковом разворачивалось в полную силу и в Полтаве уже начиналась лихорадка, так называемый «второй побег». В первый раз оккупанты бежали из Полтавы в феврале, когда советские войска взяли Барвенково и другие города. Теперь немцы опять засуетились в панике.
Для того чтобы спасти от отправки Лялю и ее товарищей, «Иван Иванович» предложил выход, который он считал единственно возможным. Он посоветовал родным встретиться с арестованными молодыми людьми и уговорить их признать себя виновными, покаяться, в частности отречься от того, что они были в комсомоле.
Переводчик уверял, что молодым людям вредит их «фанатическое упорство», раздражающее начальство; если же они послушают его совета, то наказание – с учетом их молодости – бесспорно, будет значительно смягчено. Все закончится тем, что ребят отстегают розгами, а девушки заплатят штраф. И тогда можно будет подумать о том, как откупиться от эшелона.
С ведома своего начальства переводчик устроил в жандармерии свидание, на котором родители должны были убедить детей и уговорить их немедленно покаяться.
В назначенный день Лялины родители празднично оделись, Константин Григорьевич взял жену под руку, и они вышли из дому, поддерживая друг друга. Тетя Варя проводила их за ворота. Она все время сокрушалась и ворчала.
– Как же вы будете ее уговаривать? – допытывалась она. – Признать себя виновной! В чем? Что ненавидит фашистов? Что комсомолка? Не понимаю, от чего тут нужно отрекаться…
Константин Григорьевич и мама были настолько убиты горем, что и не защищались от тети Вари, отвечали ей молчанием.
Грохот фронта был слышен в Полтаве даже днем.
Теперь полтавчане каждый день видели на улицах что-нибудь такое, чего еще вчера не было. Появились неуклюжие железные «ежи». Восточные окраины торопливо опоясывались противотанковыми рвами. Через город все чаще проносились машины с беглецами.
Зачинщиками бегства каждый раз выступал всякий сброд фольксдойчей, новоиспеченных бургомистров, переводчиков и обезумевших от страха переводчиц и, конечно, набрякшие от самогона полицаи, которые, услышав гул фронта, мгновенно срывались с прифронтовых районов и драпали в тыл. Тут их на дорогах встречали тыловые немцы, отбирали у них, как у контрабандистов, награбленное, грабя вторично, отпрягали коней, а тем, кто противился, неохотно выпускал вожжи из рук, давали в морду.
По селам было приказано косить зеленый хлеб. Ни у кого рука не поднималась на такую работу. В совхоз «Жовтень» шеф пригнал собранных со всего района полицаев и перехваченных на дорогах беглецов. Пока гудело – косили; как только ветер начинал дуть в другую сторону и гул, отдаляясь, затихал, шеф приказывал прекратить косьбу. Бросали косы и садились пить вонючий самогон. Сколько раз менял направление ветер, столько раз брались за косы и снова бросали.
Ничто лучше не характеризовало шаткость, неустойчивость оккупационного режима, как эта постоянная нервозность, эти сплошные приливы и отливы. Когда положение немцев на фронте улучшалось, в тыловые города, в том числе и в Полтаву, налетали, как воронье, разные искатели легкой наживы. Вся эта шваль принюхивалась, приглядывалась, примерялась, однако все время держа нос по ветру. И именно этот сброд был тем самым чувствительным флюгером, по которому сразу можно было заметить, какой ветер дует. Лишь только немецкая военная машина начинала трещать и разваливаться – сброд заполнял дороги, испуганно озираясь, расспрашивая о переправах через Днепр.
